Страница:
ЗНАЧИТ, У ВАС ТАМ ЦАРЯТ КРАСОТА И ЛЮБОВЬ.
— Да нет, Корнелиус, что вы. Откровенно говоря. Ближайший мой сосед жалуется, что я дескать порчу ему воздух, что из-за моей чесночной грядки у него на задах, на спортивной площадке, воняет так, будто там целый день итальяшки толкутся. Тут уж ничего не поделаешь, такого рода этнические проблемы время от времени обязательно возникают. И хотите верьте, хотите нет, сам он как раз и есть чистой воды итальяшка.
ВЫХОДИТ, И ТАМ НЕ ВСЕ ТАК ПРЕКРАСНО.
— Нет, Корнелиус, не все, зачем же душой кривить. Но и хорошие соседи у меня тоже имеются. Взять хоть того, что напротив, через улицу. С ним мы живем душа в душу. Он недавно стал вице-президентом, заведует торговлей в большой фармацевтической фирме, оперирующей на восточном побережьи. Гараж себе построил на три машины. Жена у него такая, знаете, королева красоты. Фигура, доложу я вам. В общем, все при нем. И в одном вопросе мы с ним совершенно сошлись. Он никогда не продаст своего дома людям, нежелательным в качестве соседей. И я не продам. Договорились и скрепили договор рукопожатием.
А ВДРУГ ЭТОТ, КОТОРЫЙ ЖАЛУЕТСЯ НАСЧЕТ ЧЕСНОКА, КАК РАЗ ТАКИМ И ПРОДАСТ.
— Что называется точно поставленный вопрос, Корнелиус. Я рад, что вы его задали. В общем, я не знаю. Этот, конечно, может. Хотя он, наверное, и так не бедный. Его за три месяца обокрали уже четыре раза. Моя жена видела, как он с какими-то парнями что-то такое вывозил из гаража на здоровенном грузовике. Нас-то обокрали всего один раз. И знаете, в нем есть нечто странное. Жену его мы почти не видим, да и его самого тоже. Гости к нему не ходят. Я много раз пробовал завести с ним разговор. Не хочет. Я все понимаю, некоторые против, когда ты выращиваешь чеснок даже в своем собственном огороде. Я на него не в обиде. Может, у него с налоговой службой неприятности, мало ли что.
А МОЖЕТ, ОН У СЕБЯ В ДОМЕ ТАЙКОМ САМОГОНКУ ВАРИТ.
— Ха-ха, отличная шутка, Корнелиус. Вот оно, ваше воображение. Если бы только мы могли его впрячь в работу. Ведь вы же любите нашу страну. Неужели вам не хочется для нее что-нибудь сделать.
Я СЧИТАЮ, ЧТО НУЖНО ОТДАТЬ ЕЕ ВО ВЛАСТЬ НЕГРИТОСАМ.
— Вообще говоря, довольно спорное высказывание, вам так не кажется, Корнелиус.
ОНИ ЛУЧШЕ ВОСПИТАНЫ.
— О господи, Корнелиус, вы совершенно сбились с пути, этнически говоря. Черт знает, что у вас за взгляды.
К ТОМУ ЖЕ ОНИ НАРОД БУКОЛИЧЕСКИЙ.
— Ладно, тут я с вами, возможно и соглашусь. Мысль, во всяком случае, интересная. Но представьте себе, что начнется резня. Цены на недвижимость колеблются, будто маятник, вот и долбанет нас этим маятником так, что костей не соберешь. Сами знаете, и сейчас уже вон какие восстания вспыхивают. Я к тому, что и Форест-Хиллс тоже может за одну ночь оказаться у черных в руках. И вы меня простите, Корнелиус, но черта ли нам будет в их воспитанности, когда они нас резать начнут. Я и сейчас-то не могу после наступления темноты выйти на мое собственное заднее крыльцо, крытое, без опасений, что на меня набросится какой-нибудь черный сукин сын. Выскочит прямо из моего огорода, черт бы его побрал. У нас уже завелся один такой, что ни месяц, то и пристрелит кого-нибудь из местных. Я что хочу сказать, ведь может же он просто отобрать у тебя бумажник, так нет, он тебя еще и пришибет напоследок. По-вашему это воспитанность.
ГРАБИТЕЛЯМ ПРИХОДИТСЯ ДУМАТЬ О СВОЕЙ БЕЗОПАСНОСТИ.
— Мать честная, четыре часа уже. Я из-за вас обо всем на свете забыл. Слушайте, Корнелиус, вы же ни черта не смыслите в ценах на недвижимость. Возьмите наши места, у нас там даже теннисный клуб имеется и все равно лежишь целую ночь без сна рядом с любимым существом и думаешь, а ну как сосед возьмет да и продаст свой дом кому-нибудь нежелательному. А наутро вскакиваешь и хватаешься за бинокль, посмотреть не въезжают ли уже туда темнокожие, обращая в прах все, что ты скопил за многие годы. Господи, я вам одно могу сказать, вся твоя жизнь только того и стоит, во что ее может вдруг превратить твой ближайший сосед. Это если на минуту забыть о вандализме, пропади он пропадом. О мальчишках, которые бьют стекла или крадут у тебя машину или аккумуляторы из нее, что еще хуже. Сидишь потом два часа, пытаешься завестись. Нет, правда, пообещайте, что вы приедете к нам. С женой моей, с Джин, вы поладите. Она уже спит и видит, как бы познакомиться с вами.
ТАК Я УВОЛЕН.
— Ну, Корнелиус, зачем вы опять поднимаете этот больной вопрос. Решать его придется мне самому. Мистер Мотт считает необходимым иметь полновесный запас хороших голов, чтобы свежие идеи прямо рекой текли. Как вода из того водоема, о котором вы рассказывали, когда в первый раз к нам пришли.
КАК Я ПОНИМАЮ, МИСТЕРУ МОТТУ ЖЕЛАТЕЛЬНО, ЧТОБЫ ДОСТАТОЧНО БЫЛО ПОВЕРНУТЬ КРАН, И ИЗ НЕГО ВЫТЕКЛА ГЛУБОКАЯ МЫСЛЬ.
— Правильно.
А Я ПОДНИМАЮ ВСЯКУЮ МУТЬ СО ДНА ВОДОЕМА.
— Правильно. Нет. Неправильно. Нет. Вы всего лишь бросаете в него листья и мусор. Но послушайте, неужели вы не сознаете, что находитесь в обществе тщательно отобранных лучших молодых умов этой страны. И ведь ваш ум достался вам по наследству. Потому-то, Корнелиус, мне было так трудно принять то, что вы сказали о вашем отце. Я не хочу, чтобы мой сын взирал на своего отца, как на нечто непостижимое. Я бы скорее умер, Корнелиус, чем сделал что-то такое, чего мой сын стал бы стыдиться. Пусть меня на дыбу вздернут, пусть пытают. Я все выдержу. Для моего малыша я герой. Я хочу, чтобы он мог смотреть мне прямо в глаза. И не думать, что его папочка где-то там мухлюет, норовя огрести побольше долларов. И когда я что-нибудь говорю, я хочу, чтобы мой маленький Билли принимал мои слова все равно как божью истину. Если я говорю, что в Долине Смерти каждый день льет дождь, значит, Билли должен сказать, так говорит мой папа, а папа говорит только правду. Нет, честное слово, приезжайте, Корнелиус, у меня там, конечно, не дворец, но я уверен, это заставит вас понять, что в нашей стране существуют не только сорвавшиеся с цепи страхи да кошмары. Есть в ней и такое, ради чего стоит жить.
Я ПРИЕДУ.
— Вот и отлично. И знаете, мне, пожалуй, хотелось бы задать вам еще вопрос. Как бы это, черт, ну вот, скажите, что чувствует человек, когда он день за днем видит груды мертвых тел, ну вот как вам приходилось. Может это чему-нибудь его научить. Я все пытаюсь понять, что же с нами, иисусе-христе, в конце концов будет.
МЕНЯ ЭТО НАУЧИЛО ТОМУ, ЧТО ЛУЧШЕ БЫТЬ МЕРТВЫМ, ЧЕМ УМИРАТЬ.
25
26
— Да нет, Корнелиус, что вы. Откровенно говоря. Ближайший мой сосед жалуется, что я дескать порчу ему воздух, что из-за моей чесночной грядки у него на задах, на спортивной площадке, воняет так, будто там целый день итальяшки толкутся. Тут уж ничего не поделаешь, такого рода этнические проблемы время от времени обязательно возникают. И хотите верьте, хотите нет, сам он как раз и есть чистой воды итальяшка.
ВЫХОДИТ, И ТАМ НЕ ВСЕ ТАК ПРЕКРАСНО.
— Нет, Корнелиус, не все, зачем же душой кривить. Но и хорошие соседи у меня тоже имеются. Взять хоть того, что напротив, через улицу. С ним мы живем душа в душу. Он недавно стал вице-президентом, заведует торговлей в большой фармацевтической фирме, оперирующей на восточном побережьи. Гараж себе построил на три машины. Жена у него такая, знаете, королева красоты. Фигура, доложу я вам. В общем, все при нем. И в одном вопросе мы с ним совершенно сошлись. Он никогда не продаст своего дома людям, нежелательным в качестве соседей. И я не продам. Договорились и скрепили договор рукопожатием.
А ВДРУГ ЭТОТ, КОТОРЫЙ ЖАЛУЕТСЯ НАСЧЕТ ЧЕСНОКА, КАК РАЗ ТАКИМ И ПРОДАСТ.
— Что называется точно поставленный вопрос, Корнелиус. Я рад, что вы его задали. В общем, я не знаю. Этот, конечно, может. Хотя он, наверное, и так не бедный. Его за три месяца обокрали уже четыре раза. Моя жена видела, как он с какими-то парнями что-то такое вывозил из гаража на здоровенном грузовике. Нас-то обокрали всего один раз. И знаете, в нем есть нечто странное. Жену его мы почти не видим, да и его самого тоже. Гости к нему не ходят. Я много раз пробовал завести с ним разговор. Не хочет. Я все понимаю, некоторые против, когда ты выращиваешь чеснок даже в своем собственном огороде. Я на него не в обиде. Может, у него с налоговой службой неприятности, мало ли что.
А МОЖЕТ, ОН У СЕБЯ В ДОМЕ ТАЙКОМ САМОГОНКУ ВАРИТ.
— Ха-ха, отличная шутка, Корнелиус. Вот оно, ваше воображение. Если бы только мы могли его впрячь в работу. Ведь вы же любите нашу страну. Неужели вам не хочется для нее что-нибудь сделать.
Я СЧИТАЮ, ЧТО НУЖНО ОТДАТЬ ЕЕ ВО ВЛАСТЬ НЕГРИТОСАМ.
— Вообще говоря, довольно спорное высказывание, вам так не кажется, Корнелиус.
ОНИ ЛУЧШЕ ВОСПИТАНЫ.
— О господи, Корнелиус, вы совершенно сбились с пути, этнически говоря. Черт знает, что у вас за взгляды.
К ТОМУ ЖЕ ОНИ НАРОД БУКОЛИЧЕСКИЙ.
— Ладно, тут я с вами, возможно и соглашусь. Мысль, во всяком случае, интересная. Но представьте себе, что начнется резня. Цены на недвижимость колеблются, будто маятник, вот и долбанет нас этим маятником так, что костей не соберешь. Сами знаете, и сейчас уже вон какие восстания вспыхивают. Я к тому, что и Форест-Хиллс тоже может за одну ночь оказаться у черных в руках. И вы меня простите, Корнелиус, но черта ли нам будет в их воспитанности, когда они нас резать начнут. Я и сейчас-то не могу после наступления темноты выйти на мое собственное заднее крыльцо, крытое, без опасений, что на меня набросится какой-нибудь черный сукин сын. Выскочит прямо из моего огорода, черт бы его побрал. У нас уже завелся один такой, что ни месяц, то и пристрелит кого-нибудь из местных. Я что хочу сказать, ведь может же он просто отобрать у тебя бумажник, так нет, он тебя еще и пришибет напоследок. По-вашему это воспитанность.
ГРАБИТЕЛЯМ ПРИХОДИТСЯ ДУМАТЬ О СВОЕЙ БЕЗОПАСНОСТИ.
— Мать честная, четыре часа уже. Я из-за вас обо всем на свете забыл. Слушайте, Корнелиус, вы же ни черта не смыслите в ценах на недвижимость. Возьмите наши места, у нас там даже теннисный клуб имеется и все равно лежишь целую ночь без сна рядом с любимым существом и думаешь, а ну как сосед возьмет да и продаст свой дом кому-нибудь нежелательному. А наутро вскакиваешь и хватаешься за бинокль, посмотреть не въезжают ли уже туда темнокожие, обращая в прах все, что ты скопил за многие годы. Господи, я вам одно могу сказать, вся твоя жизнь только того и стоит, во что ее может вдруг превратить твой ближайший сосед. Это если на минуту забыть о вандализме, пропади он пропадом. О мальчишках, которые бьют стекла или крадут у тебя машину или аккумуляторы из нее, что еще хуже. Сидишь потом два часа, пытаешься завестись. Нет, правда, пообещайте, что вы приедете к нам. С женой моей, с Джин, вы поладите. Она уже спит и видит, как бы познакомиться с вами.
ТАК Я УВОЛЕН.
— Ну, Корнелиус, зачем вы опять поднимаете этот больной вопрос. Решать его придется мне самому. Мистер Мотт считает необходимым иметь полновесный запас хороших голов, чтобы свежие идеи прямо рекой текли. Как вода из того водоема, о котором вы рассказывали, когда в первый раз к нам пришли.
КАК Я ПОНИМАЮ, МИСТЕРУ МОТТУ ЖЕЛАТЕЛЬНО, ЧТОБЫ ДОСТАТОЧНО БЫЛО ПОВЕРНУТЬ КРАН, И ИЗ НЕГО ВЫТЕКЛА ГЛУБОКАЯ МЫСЛЬ.
— Правильно.
А Я ПОДНИМАЮ ВСЯКУЮ МУТЬ СО ДНА ВОДОЕМА.
— Правильно. Нет. Неправильно. Нет. Вы всего лишь бросаете в него листья и мусор. Но послушайте, неужели вы не сознаете, что находитесь в обществе тщательно отобранных лучших молодых умов этой страны. И ведь ваш ум достался вам по наследству. Потому-то, Корнелиус, мне было так трудно принять то, что вы сказали о вашем отце. Я не хочу, чтобы мой сын взирал на своего отца, как на нечто непостижимое. Я бы скорее умер, Корнелиус, чем сделал что-то такое, чего мой сын стал бы стыдиться. Пусть меня на дыбу вздернут, пусть пытают. Я все выдержу. Для моего малыша я герой. Я хочу, чтобы он мог смотреть мне прямо в глаза. И не думать, что его папочка где-то там мухлюет, норовя огрести побольше долларов. И когда я что-нибудь говорю, я хочу, чтобы мой маленький Билли принимал мои слова все равно как божью истину. Если я говорю, что в Долине Смерти каждый день льет дождь, значит, Билли должен сказать, так говорит мой папа, а папа говорит только правду. Нет, честное слово, приезжайте, Корнелиус, у меня там, конечно, не дворец, но я уверен, это заставит вас понять, что в нашей стране существуют не только сорвавшиеся с цепи страхи да кошмары. Есть в ней и такое, ради чего стоит жить.
Я ПРИЕДУ.
— Вот и отлично. И знаете, мне, пожалуй, хотелось бы задать вам еще вопрос. Как бы это, черт, ну вот, скажите, что чувствует человек, когда он день за днем видит груды мертвых тел, ну вот как вам приходилось. Может это чему-нибудь его научить. Я все пытаюсь понять, что же с нами, иисусе-христе, в конце концов будет.
МЕНЯ ЭТО НАУЧИЛО ТОМУ, ЧТО ЛУЧШЕ БЫТЬ МЕРТВЫМ, ЧЕМ УМИРАТЬ.
Что лучше
Злосчастья
И
Ликованья
Кошачий
Мяв
Средь ночного
Молчанья
25
Фанни Соурпюсс в середине ночи. Едва я вхожу, перекатывается в постели. Открывает один глаз, потом второй. Щурится, привыкая к свету. Я отпер дверь ключом, который она мне дала. Ночной швейцар задержал меня на полчаса, показывал новые выученные им на уроках дзю-до приемы и повторяя, а ну-ка попробуйте теперь меня так швырнуть, мистер Пибоди.
Пришлось применить зацеп и приложить его об пол. Он чуть весь дом не перебудил своими пакистанскими воплями. Потом мы оба стояли и кланялись двум загулявшим жильцам. Вернувшимся домой на нетвердых ногах. Собственно, как и я, посетивший в Гринвич-виллидж пять баров. И выпивший в каждом по два пива. Выслушал кучу придурков, относительно которых меня предостерегал доктор Педро. Безнадежных в смысле того, чтобы стать знаменитостями. Потом поплелся пешком через город по Пятой и завернул в закусочную. И еле унес ноги. Которыми теперь делаю шаг через бурую тьму в направлении голоса Фанни.
— Это ты. Сколько времени.
— Два.
— Где ты был.
— Сидел в баре.
— У тебя все еще каша во рту. Там, наверное, решили, что ты с приветом. Брось мне сигареты. Никого отодрать не пытался.
— Нет.
— А мне только что приснилось будто ты именно этим и занят. И какая-то курва перекидывает ногу через твой дрын, а он у тебя чуть не в фут шириной. Хоть на скачках в Хайалиа с ним выступай. Ну ладно, хорошо хоть вернулся. Господи, какая и жара. Сукин сын Келли сегодня с полудня до самого вечера ковырялся в системе кондиционирования. Наконец, сказал, что напрасно он взялся за такое безнравственное дело. Дескать, если бог послал нам жару, надо жариться. А после явился этот болван араб или кто он там, который мне глазки все время строит, и совсем ее доломал. Теперь весь дом требует, чтобы я ее починила, как будто я виновата. Ложись. Ты голодный.
— Нет.
— Слушай, я что у тебя хотела спросить. Ты жену свою любил. Мне иногда кажется, что ты холодный, как рыба. Просто свалил ее в могилу и все. Что ты вообще никому не сочувствуешь.
— Сочувствую.
— Ну, ложись.
Каменно-неподвижный лежу рядом с Фанни Соурпюсс. Дожидаясь, когда она заснет. Чтобы как следует поразмыслить. Потому что я все же добрался сегодня до закусочной на Шестой авеню. Чтобы вкусить счастья по рецепту доктора Педро. После прогулки. Следом туда вошла и уселась напротив меня высокая светловолосая женщина. В свободном зеленом платье с еще более зелеными пуговками впереди. Ела жаренную картошку, поливая ее кетчупом. Ковыряя в тарелке вилкой, оттопыривала мизинец. Улыбнулась, когда я подтолкнул в ее сторону сахар для кофе. Сказала, какая жаркая ночь. Я сказал, да. И увидел, как она спрятала ладони под стол, и принялась там дергать взад-вперед заевшее обручальное кольцо. Прежде чем заговорить со мной, некоторое время покусывала губы.
— Вы здесь часто бываете.
— Да нет, это мне мой доктор велел.
— Ваш доктор.
— Да, он сказал, что тут подходящее место, если хочешь понаблюдать за людьми.
— Ну, здесь, конечно, можно увидеть людей, вот только каких.
Взбитые на макушке волосы, слегка припухлые щеки, немного отвислая нижняя губа. Зубы выглядят новее всего остального. Сказала, что одинока, живет в нескольких домах отсюда. Задавая вопрос, высоко задирает одну бровь.
— Простите мое любопытство, а чем вы занимаетесь.
Каждый раз, как она наклоняется. Вижу темно-влажный ручеек между ее грудей. Ненадолго заимствую титул мистера Убю, полагая, что в такое позднее время он ему не особенно нужен.
— Возглавляю рекламный отдел в одной промышленной корпорации.
— Неужели.
— Представьте. Вообще-то я сейчас рассматриваю кое-какие предложения. В моем возрасте занимать пост главы отдела совсем неплохо, но мне не хочется, чтобы это состояние стало хроническим.
— Ха-ха, да, конечно, я вас понимаю. Вы могли бы сниматься для журнальных обложек или стать актером, или кем-то еще в этом роде.
— Во всяком случае, я сейчас серьезно обдумываю другие предложения и возможности.
— Вы как-то странно говорите.
— Это оттого, что я повредил челюсть, играя в поло.
— Подумать только, так вы в поло играете, это такая игра, где скачут на лошадях, верно.
— Играю там у себя, в Вирджинии. По уикэндам.
— Хорошая игра. Только дорогая.
— Да, определенных затрат требует. Как и все самое лучшее в жизни. А чем занимаетесь вы.
— Я, пожалуй, из тех людей, которые идут, никуда не сворачивая, по проторенной дорожке. Если вам захочется пошутить, назовите это карьерой. Я секретарша с юридическим уклоном. Всю жизнь прожила с матерью, она умерла в прошлом году. Просто плыву по течению. Вам нравится ватрушка.
— Да, замечательно вкусная.
— Я, пожалуй, тоже возьму парочку. У вас такой выговор, будто вы англичанин.
— Некоторым из нас, живущих в той части Вирджинии, где расположены лучшие поместья, присущ подобный выговор.
Допиваю кофе. Беру еще чашку. Она тоже. Рассказывает мне о матери, работавшей ночной сиделкой во многих богатых домах на Парк-авеню. И, слегка покраснев, спрашивает, вы не хотите зайти ко мне, посмотреть ее фотографии, дедушка, пока мы не обеднели, тренировал лошадей. Фотографий оказалась целая куча.
Поднялись в лифте. Она все тискала ключ от двери, словно пытаясь его согнуть. Прошли по общему коридору, узкому и зеленому. Потом в коричневую дверь ее квартиры, мимо крохотной кухоньки. Маленькая гостиная. Стеклянный кофейный столик. Белая киска в углу гадит на соломенную подстилку. Стопка книг. Она сказала, садитесь, пожалуйста, мистер Пибоди, знаете, если вы не против, я буду звать вас Джейсоном. Я состою в книжном клубе, Джейсон. Вот чем я занимаюсь всерьез. Читаю. Хотите чего-нибудь выпить.
Слышно, как на кухне дважды плюхается на пол молочный пакет. Кристиан сидит, держит в руке стакан молока. Глядя на женщину, стоящую у книжного шкафа, на полках которого теснятся умные книги. Там, в закусочной от меня чуть дым под столом не пошел, когда я увидел, как она кусает ватрушку. Решил, что доктор Педро не одобрит меня, если я упущу возможность. Предоставляемую этим безусловно прекрасным созданием. На предложение полюбоваться фотографиями матери я ответил нет, спасибо. И тогда она вдруг сказала, я вас очень прошу, не могли бы вы оказать мне большую услугу. Проводить меня до дому, чтобы мне не идти одной. Только до двери. Понимаете, в соседнем доме убили одну девушку, всего три дня назад. А у вас внешность порядочного человека. Уже поздно и ночь такая жаркая, я боюсь возвращаться домой одна.
— Спасибо, мадам. Я чрезвычайно вам благодарен за то, что вы не сочли меня сексуальным маньяком.
— Ха-ха, господи, какой вы шутник.
Однако она их все-таки вытащила. Фотографии матери. Девочка на каменном крыльце, перед увитой плющом дверью. Девушка в белом, улыбающаяся рядом с сидящей в инвалидном кресле пациенткой в соломенной шляпе. Подпись, Кеннебанкпорт, штат Мэн. Когда тебе на колени вываливают столько фотографий, подняться уже невозможно. Сказала, что зовут ее Лилия, а фамилия Астр, сплошные цветы. У окна тускло светятся две керамических лампы. На стенах скучают четыре картины с какими-то задницами, маслом. Мы просидели с ней почти до полуночи, уже и коты принялись орать и мяукать внизу, в закоулках, и давно истекли все сроки, после которых Фанни, как я знал, открутит мне голову. С криком, где тебя черти носили.
— Боюсь, мне пора.
— О нет, прошу вас, не уходите.
— Ничего не поделаешь, меня матушка ждет.
— Вы вроде бы сказали, что вы из Вирджинии.
— Да, она приехала на неделю, за покупками.
— Пожалуйста, Джейсон, останьтесь, вы у меня первый гость почти за три месяца. Для меня это едва ли не чудо. Я раньше состояла в кегельном клубе. Пока в нем не остались одни женщины. Вы не играете в кегли.
— Нет, пока нет. Но если я не вернусь домой, моя кровожадная мамочка пришибет меня кегельным шаром.
— Ха-ха, в вашем возрасте и такая зависимость от мамочки. А вот моя мама, как мне кажется, погубила мою жизнь.
— Знаете, мне иногда хочется вырваться из-под ее опеки, но она самая милая, самая дорогая мне и самая замечательная женщина, какую я когда-либо знал.
— Все же мне кажется, что ей не стоит вас так ограничивать. Вы, наверное, всю жизнь провели у нее под крылышком. Я бы хотела как-нибудь с ней познакомиться.
— Да, ну ладно, мне все же пора.
Лилия склоняется над Кристианом, отталкивая его назад, на диван, рот ее приоткрывается. Всаживает язык между моими стиснутыми губами. Слышу, как бухает ее сердце, а она между тем осыпает мое лицо поцелуями. Женщина, которой я почти и не знаю. Обливается потом. Пышная, душная грудь. Необычайно сильные руки, обвивающие тебя так, что и не вырваться. Не причинив боли этим льнущим лианам. От зажима которых я начинаю отрыгиваться копченой говядиной.
— Прошу вас, не уходите. Вы не пожалеете, честное слово. Это, конечно, не важно, но я однажды победила в чемпионате по скоростному печатанию на машинке. Вон диплом висит на стене. Не смейтесь надо мной. Я в отчаянии. И я так одинока. Я не хочу, чтобы вы уходили. Пожалуйста. Я дам вам пятьдесят долларов.
— Прошу прощения.
— Умоляю вас, сто.
— Мадам, вы говорите невозможные вещи.
— Вам этого мало, Джейсон, вам хочется больше. Я дам еще. Все, что хотите. Вам будет приятно со мной. Я хороша в постели. Честное слово. Я умру, если вы уйдете. Выброшусь из окна.
— Не стоит этого делать.
— Я сделаю, Джейсон, сделаю.
— Я мог оказаться убийцей, который прикончил ту девушку.
— Господи, какая мне разница. Только не уходите. Лучше смерть.
— Давайте поговорим, как разумные люди. На улице полно мужчин, ищущих женщин.
— Но я хочу вас. Снова эти волосатые старые сальные яйца. Неужели я не могу хоть раз побыть с кем-то красивым. У вас такие прекрасные руки. Я любовалась ими, пока вы ели. И вы молодой. Хотите, я вас раздену. Я все для вас сделаю.
— Я должен идти.
— У меня есть еще деньги.
— Мадам, мне и в голову не придет брать у вас деньги, если только, ха-ха, их не окажется действительно много.
— Меня зовут Лилия. И я не шучу.
— Послушайте, у меня есть врач, он говорит, что от всего на свете существует одно лекарство, нужно почаще отскабливать пол и все будет в порядке.
— Мне нужен мужчина. Я не могу больше выносить одиночество. Уже целый год прошел. С прошлого лета в Париже. Ну, прошу вас, прошу. Как вы не понимаете. Он работал в поезде, проводником. И он был моим целых три ночи. Он был красивый, хоть и вонял чесноком и украл у меня багаж и деньги, и все остальное. Но я бы опять все ему отдала. Неужели вам непонятно, до чего может дойти женщина. Разве во мне что-нибудь не так, вот смотрите, я вам покажу. Я не уродка. У меня груди красивые. Я разденусь, и вы увидите.
— Прошу вас, не надо, прошу вас.
— Да, да, вы увидите.
— Мадам, я все равно уйду, что бы вы не сделали.
— Это заставит вас передумать, заставит. Вот. Вот так. Смотрите. Видите.
— Да вижу. Прекрасная грудь.
— Потрогайте, ну же, они упругие. У меня не было детей. Дайте руку. Видите, какие твердые.
— Да. Очень красивые, твердые, и я человек сострадательный, мадам. Но мне почему-то кажется, что мы с вами ужасным образом ошиблись друг в друге.
— Неужели вы даже эрекции не испытываете, совсем.
— Понимаете, у меня сейчас столько забот на уме, что я как-то и внимания не обратил.
— Дайте, я потрогаю.
— Нет, пожалуйста, не надо. Там все в порядке.
— Тогда давайте я вам бедра покажу. У меня очень хорошие бедра. Ни жира, ничего. Как налитые.
— Не стоит этого делать, мадам, я и так вижу, что вы восхитительно сложены.
— Вы не представляете, какой несчастной я иногда себя чувствую. Ну, и ладно. И пусть.
— Прошу вас, мадам, не нужно плакать, все еще будет хорошо. Просто с моей мамой бывает сложно договориться.
— Ох, какое мне до этого дело, не надо ничего говорить. Зачем мне ваши извинения. И ведь я действительно умею любить. А вы, я даже не знаю, может быть, вы какой-нибудь извращенец.
— В общем-то да, совсем немножко. Но главная причина в том, что мне не хочется по возвращении получить чем-нибудь тяжелым по голове.
— Вы голубой.
— Как вам сказать, не очень, но все-таки.
— А я-то какой себя выставила идиоткой. Вы же отлично знали, зачем я вас к себе приглашаю.
— Не знал. Я проводил вас, потому что вы меня попросили. Как поступил бы любой джентльмен с юга, если бы женщина попросила, чтобы он ее защитил. У меня есть правила. Я, например, ни за что не взял бы денег.
— Не делайте вид, будто вам не нужны деньги. Вы такое же ничтожество, как я. Глава отдела, скажите на милость. А мне наплевать, даже если кто-то меня убьет. Лишь бы я могла тем временем его целовать. Больше мне ничего не нужно. Когда этот убийца явится, черный, волосатый или жирный. Я буду целовать его, пока он меня убивает. Потому что он окажет мне черт знает какую услугу. А вы убирайтесь, уходите отсюда. И бросьте вашу дурацкую мадам, будто я старуха какая. Оставьте меня.
Лилия опускается на зеленый диванчик. Короткие белые кружевные рукавчики. Большая складка на животе переливается через поясную резинку туго натянутых колготок. Клочья утыканных заколками волос свисают на шею. Слезы текут по лицу. Руки стиснуты под грудями. Две лампы под остроконечными абажурами из черного шелка. Скорбный алтарный свет, горящий по обе стороны от окна в дальнем конце крохотной комнатки. Гудит кондиционер. Воздерживаюсь от вызванного маринадами и салатом из сырых овощей желания пукнуть и тем еще сильнее замарать ее жизнь. Самое малое, что я могу для нее сделать. Пока содрогаются белые плечи этой гражданки нашего города. У которой по сторонам от запястий свисают две не тронутых чужой рукой мясистых сумы. Странно красивых в своем сиротстве. Слезы текут уже по сосцам. Помедлив, срываются каплями вниз. Маленькие самоубийцы. А она ожидает, когда придет убийца, чтобы принести священную жертву. Которая продлит существование этого города. Лишив тебя всех тщеславных обманов жизни. Псы станут лизать твою кровь. Вернись, прикоснись к ней, утешь. Скажи, к чему так переживать. В одном из окошек Бронкса каждый год в июле появляется надпись «Счастливого Рождества». Сбивая с толку и без того замороченных пассажиров поезда. А если проехать дальше в ту сторону, то увидишь над входом в приемный покой больницы Белвью другую надпись — «Выхода нет». Веди себя с женщинами по-джентльменски, всю свою жизнь. Если у нее голод по члену, накорми.
Если отстала от моды, одень. А когда она спросит, почему бы тебе не поднести мне сюрприз. Двинь ей так, чтоб легла и не встала, разнообразия ради. И пробуди от сна на лужайке, где она сможет любоваться красивым штакетником. Покамест ты подстригаешь траву вокруг пьедестала. Готовя его к той минуте, когда она, затвердев, обратится в статую.
Боготворимую, как того вечно хотела она, больше уже не льющая слез.
Пришлось применить зацеп и приложить его об пол. Он чуть весь дом не перебудил своими пакистанскими воплями. Потом мы оба стояли и кланялись двум загулявшим жильцам. Вернувшимся домой на нетвердых ногах. Собственно, как и я, посетивший в Гринвич-виллидж пять баров. И выпивший в каждом по два пива. Выслушал кучу придурков, относительно которых меня предостерегал доктор Педро. Безнадежных в смысле того, чтобы стать знаменитостями. Потом поплелся пешком через город по Пятой и завернул в закусочную. И еле унес ноги. Которыми теперь делаю шаг через бурую тьму в направлении голоса Фанни.
— Это ты. Сколько времени.
— Два.
— Где ты был.
— Сидел в баре.
— У тебя все еще каша во рту. Там, наверное, решили, что ты с приветом. Брось мне сигареты. Никого отодрать не пытался.
— Нет.
— А мне только что приснилось будто ты именно этим и занят. И какая-то курва перекидывает ногу через твой дрын, а он у тебя чуть не в фут шириной. Хоть на скачках в Хайалиа с ним выступай. Ну ладно, хорошо хоть вернулся. Господи, какая и жара. Сукин сын Келли сегодня с полудня до самого вечера ковырялся в системе кондиционирования. Наконец, сказал, что напрасно он взялся за такое безнравственное дело. Дескать, если бог послал нам жару, надо жариться. А после явился этот болван араб или кто он там, который мне глазки все время строит, и совсем ее доломал. Теперь весь дом требует, чтобы я ее починила, как будто я виновата. Ложись. Ты голодный.
— Нет.
— Слушай, я что у тебя хотела спросить. Ты жену свою любил. Мне иногда кажется, что ты холодный, как рыба. Просто свалил ее в могилу и все. Что ты вообще никому не сочувствуешь.
— Сочувствую.
— Ну, ложись.
Каменно-неподвижный лежу рядом с Фанни Соурпюсс. Дожидаясь, когда она заснет. Чтобы как следует поразмыслить. Потому что я все же добрался сегодня до закусочной на Шестой авеню. Чтобы вкусить счастья по рецепту доктора Педро. После прогулки. Следом туда вошла и уселась напротив меня высокая светловолосая женщина. В свободном зеленом платье с еще более зелеными пуговками впереди. Ела жаренную картошку, поливая ее кетчупом. Ковыряя в тарелке вилкой, оттопыривала мизинец. Улыбнулась, когда я подтолкнул в ее сторону сахар для кофе. Сказала, какая жаркая ночь. Я сказал, да. И увидел, как она спрятала ладони под стол, и принялась там дергать взад-вперед заевшее обручальное кольцо. Прежде чем заговорить со мной, некоторое время покусывала губы.
— Вы здесь часто бываете.
— Да нет, это мне мой доктор велел.
— Ваш доктор.
— Да, он сказал, что тут подходящее место, если хочешь понаблюдать за людьми.
— Ну, здесь, конечно, можно увидеть людей, вот только каких.
Взбитые на макушке волосы, слегка припухлые щеки, немного отвислая нижняя губа. Зубы выглядят новее всего остального. Сказала, что одинока, живет в нескольких домах отсюда. Задавая вопрос, высоко задирает одну бровь.
— Простите мое любопытство, а чем вы занимаетесь.
Каждый раз, как она наклоняется. Вижу темно-влажный ручеек между ее грудей. Ненадолго заимствую титул мистера Убю, полагая, что в такое позднее время он ему не особенно нужен.
— Возглавляю рекламный отдел в одной промышленной корпорации.
— Неужели.
— Представьте. Вообще-то я сейчас рассматриваю кое-какие предложения. В моем возрасте занимать пост главы отдела совсем неплохо, но мне не хочется, чтобы это состояние стало хроническим.
— Ха-ха, да, конечно, я вас понимаю. Вы могли бы сниматься для журнальных обложек или стать актером, или кем-то еще в этом роде.
— Во всяком случае, я сейчас серьезно обдумываю другие предложения и возможности.
— Вы как-то странно говорите.
— Это оттого, что я повредил челюсть, играя в поло.
— Подумать только, так вы в поло играете, это такая игра, где скачут на лошадях, верно.
— Играю там у себя, в Вирджинии. По уикэндам.
— Хорошая игра. Только дорогая.
— Да, определенных затрат требует. Как и все самое лучшее в жизни. А чем занимаетесь вы.
— Я, пожалуй, из тех людей, которые идут, никуда не сворачивая, по проторенной дорожке. Если вам захочется пошутить, назовите это карьерой. Я секретарша с юридическим уклоном. Всю жизнь прожила с матерью, она умерла в прошлом году. Просто плыву по течению. Вам нравится ватрушка.
— Да, замечательно вкусная.
— Я, пожалуй, тоже возьму парочку. У вас такой выговор, будто вы англичанин.
— Некоторым из нас, живущих в той части Вирджинии, где расположены лучшие поместья, присущ подобный выговор.
Допиваю кофе. Беру еще чашку. Она тоже. Рассказывает мне о матери, работавшей ночной сиделкой во многих богатых домах на Парк-авеню. И, слегка покраснев, спрашивает, вы не хотите зайти ко мне, посмотреть ее фотографии, дедушка, пока мы не обеднели, тренировал лошадей. Фотографий оказалась целая куча.
Поднялись в лифте. Она все тискала ключ от двери, словно пытаясь его согнуть. Прошли по общему коридору, узкому и зеленому. Потом в коричневую дверь ее квартиры, мимо крохотной кухоньки. Маленькая гостиная. Стеклянный кофейный столик. Белая киска в углу гадит на соломенную подстилку. Стопка книг. Она сказала, садитесь, пожалуйста, мистер Пибоди, знаете, если вы не против, я буду звать вас Джейсоном. Я состою в книжном клубе, Джейсон. Вот чем я занимаюсь всерьез. Читаю. Хотите чего-нибудь выпить.
Слышно, как на кухне дважды плюхается на пол молочный пакет. Кристиан сидит, держит в руке стакан молока. Глядя на женщину, стоящую у книжного шкафа, на полках которого теснятся умные книги. Там, в закусочной от меня чуть дым под столом не пошел, когда я увидел, как она кусает ватрушку. Решил, что доктор Педро не одобрит меня, если я упущу возможность. Предоставляемую этим безусловно прекрасным созданием. На предложение полюбоваться фотографиями матери я ответил нет, спасибо. И тогда она вдруг сказала, я вас очень прошу, не могли бы вы оказать мне большую услугу. Проводить меня до дому, чтобы мне не идти одной. Только до двери. Понимаете, в соседнем доме убили одну девушку, всего три дня назад. А у вас внешность порядочного человека. Уже поздно и ночь такая жаркая, я боюсь возвращаться домой одна.
— Спасибо, мадам. Я чрезвычайно вам благодарен за то, что вы не сочли меня сексуальным маньяком.
— Ха-ха, господи, какой вы шутник.
Однако она их все-таки вытащила. Фотографии матери. Девочка на каменном крыльце, перед увитой плющом дверью. Девушка в белом, улыбающаяся рядом с сидящей в инвалидном кресле пациенткой в соломенной шляпе. Подпись, Кеннебанкпорт, штат Мэн. Когда тебе на колени вываливают столько фотографий, подняться уже невозможно. Сказала, что зовут ее Лилия, а фамилия Астр, сплошные цветы. У окна тускло светятся две керамических лампы. На стенах скучают четыре картины с какими-то задницами, маслом. Мы просидели с ней почти до полуночи, уже и коты принялись орать и мяукать внизу, в закоулках, и давно истекли все сроки, после которых Фанни, как я знал, открутит мне голову. С криком, где тебя черти носили.
— Боюсь, мне пора.
— О нет, прошу вас, не уходите.
— Ничего не поделаешь, меня матушка ждет.
— Вы вроде бы сказали, что вы из Вирджинии.
— Да, она приехала на неделю, за покупками.
— Пожалуйста, Джейсон, останьтесь, вы у меня первый гость почти за три месяца. Для меня это едва ли не чудо. Я раньше состояла в кегельном клубе. Пока в нем не остались одни женщины. Вы не играете в кегли.
— Нет, пока нет. Но если я не вернусь домой, моя кровожадная мамочка пришибет меня кегельным шаром.
— Ха-ха, в вашем возрасте и такая зависимость от мамочки. А вот моя мама, как мне кажется, погубила мою жизнь.
— Знаете, мне иногда хочется вырваться из-под ее опеки, но она самая милая, самая дорогая мне и самая замечательная женщина, какую я когда-либо знал.
— Все же мне кажется, что ей не стоит вас так ограничивать. Вы, наверное, всю жизнь провели у нее под крылышком. Я бы хотела как-нибудь с ней познакомиться.
— Да, ну ладно, мне все же пора.
Лилия склоняется над Кристианом, отталкивая его назад, на диван, рот ее приоткрывается. Всаживает язык между моими стиснутыми губами. Слышу, как бухает ее сердце, а она между тем осыпает мое лицо поцелуями. Женщина, которой я почти и не знаю. Обливается потом. Пышная, душная грудь. Необычайно сильные руки, обвивающие тебя так, что и не вырваться. Не причинив боли этим льнущим лианам. От зажима которых я начинаю отрыгиваться копченой говядиной.
— Прошу вас, не уходите. Вы не пожалеете, честное слово. Это, конечно, не важно, но я однажды победила в чемпионате по скоростному печатанию на машинке. Вон диплом висит на стене. Не смейтесь надо мной. Я в отчаянии. И я так одинока. Я не хочу, чтобы вы уходили. Пожалуйста. Я дам вам пятьдесят долларов.
— Прошу прощения.
— Умоляю вас, сто.
— Мадам, вы говорите невозможные вещи.
— Вам этого мало, Джейсон, вам хочется больше. Я дам еще. Все, что хотите. Вам будет приятно со мной. Я хороша в постели. Честное слово. Я умру, если вы уйдете. Выброшусь из окна.
— Не стоит этого делать.
— Я сделаю, Джейсон, сделаю.
— Я мог оказаться убийцей, который прикончил ту девушку.
— Господи, какая мне разница. Только не уходите. Лучше смерть.
— Давайте поговорим, как разумные люди. На улице полно мужчин, ищущих женщин.
— Но я хочу вас. Снова эти волосатые старые сальные яйца. Неужели я не могу хоть раз побыть с кем-то красивым. У вас такие прекрасные руки. Я любовалась ими, пока вы ели. И вы молодой. Хотите, я вас раздену. Я все для вас сделаю.
— Я должен идти.
— У меня есть еще деньги.
— Мадам, мне и в голову не придет брать у вас деньги, если только, ха-ха, их не окажется действительно много.
— Меня зовут Лилия. И я не шучу.
— Послушайте, у меня есть врач, он говорит, что от всего на свете существует одно лекарство, нужно почаще отскабливать пол и все будет в порядке.
— Мне нужен мужчина. Я не могу больше выносить одиночество. Уже целый год прошел. С прошлого лета в Париже. Ну, прошу вас, прошу. Как вы не понимаете. Он работал в поезде, проводником. И он был моим целых три ночи. Он был красивый, хоть и вонял чесноком и украл у меня багаж и деньги, и все остальное. Но я бы опять все ему отдала. Неужели вам непонятно, до чего может дойти женщина. Разве во мне что-нибудь не так, вот смотрите, я вам покажу. Я не уродка. У меня груди красивые. Я разденусь, и вы увидите.
— Прошу вас, не надо, прошу вас.
— Да, да, вы увидите.
— Мадам, я все равно уйду, что бы вы не сделали.
— Это заставит вас передумать, заставит. Вот. Вот так. Смотрите. Видите.
— Да вижу. Прекрасная грудь.
— Потрогайте, ну же, они упругие. У меня не было детей. Дайте руку. Видите, какие твердые.
— Да. Очень красивые, твердые, и я человек сострадательный, мадам. Но мне почему-то кажется, что мы с вами ужасным образом ошиблись друг в друге.
— Неужели вы даже эрекции не испытываете, совсем.
— Понимаете, у меня сейчас столько забот на уме, что я как-то и внимания не обратил.
— Дайте, я потрогаю.
— Нет, пожалуйста, не надо. Там все в порядке.
— Тогда давайте я вам бедра покажу. У меня очень хорошие бедра. Ни жира, ничего. Как налитые.
— Не стоит этого делать, мадам, я и так вижу, что вы восхитительно сложены.
— Вы не представляете, какой несчастной я иногда себя чувствую. Ну, и ладно. И пусть.
— Прошу вас, мадам, не нужно плакать, все еще будет хорошо. Просто с моей мамой бывает сложно договориться.
— Ох, какое мне до этого дело, не надо ничего говорить. Зачем мне ваши извинения. И ведь я действительно умею любить. А вы, я даже не знаю, может быть, вы какой-нибудь извращенец.
— В общем-то да, совсем немножко. Но главная причина в том, что мне не хочется по возвращении получить чем-нибудь тяжелым по голове.
— Вы голубой.
— Как вам сказать, не очень, но все-таки.
— А я-то какой себя выставила идиоткой. Вы же отлично знали, зачем я вас к себе приглашаю.
— Не знал. Я проводил вас, потому что вы меня попросили. Как поступил бы любой джентльмен с юга, если бы женщина попросила, чтобы он ее защитил. У меня есть правила. Я, например, ни за что не взял бы денег.
— Не делайте вид, будто вам не нужны деньги. Вы такое же ничтожество, как я. Глава отдела, скажите на милость. А мне наплевать, даже если кто-то меня убьет. Лишь бы я могла тем временем его целовать. Больше мне ничего не нужно. Когда этот убийца явится, черный, волосатый или жирный. Я буду целовать его, пока он меня убивает. Потому что он окажет мне черт знает какую услугу. А вы убирайтесь, уходите отсюда. И бросьте вашу дурацкую мадам, будто я старуха какая. Оставьте меня.
Лилия опускается на зеленый диванчик. Короткие белые кружевные рукавчики. Большая складка на животе переливается через поясную резинку туго натянутых колготок. Клочья утыканных заколками волос свисают на шею. Слезы текут по лицу. Руки стиснуты под грудями. Две лампы под остроконечными абажурами из черного шелка. Скорбный алтарный свет, горящий по обе стороны от окна в дальнем конце крохотной комнатки. Гудит кондиционер. Воздерживаюсь от вызванного маринадами и салатом из сырых овощей желания пукнуть и тем еще сильнее замарать ее жизнь. Самое малое, что я могу для нее сделать. Пока содрогаются белые плечи этой гражданки нашего города. У которой по сторонам от запястий свисают две не тронутых чужой рукой мясистых сумы. Странно красивых в своем сиротстве. Слезы текут уже по сосцам. Помедлив, срываются каплями вниз. Маленькие самоубийцы. А она ожидает, когда придет убийца, чтобы принести священную жертву. Которая продлит существование этого города. Лишив тебя всех тщеславных обманов жизни. Псы станут лизать твою кровь. Вернись, прикоснись к ней, утешь. Скажи, к чему так переживать. В одном из окошек Бронкса каждый год в июле появляется надпись «Счастливого Рождества». Сбивая с толку и без того замороченных пассажиров поезда. А если проехать дальше в ту сторону, то увидишь над входом в приемный покой больницы Белвью другую надпись — «Выхода нет». Веди себя с женщинами по-джентльменски, всю свою жизнь. Если у нее голод по члену, накорми.
Если отстала от моды, одень. А когда она спросит, почему бы тебе не поднести мне сюрприз. Двинь ей так, чтоб легла и не встала, разнообразия ради. И пробуди от сна на лужайке, где она сможет любоваться красивым штакетником. Покамест ты подстригаешь траву вокруг пьедестала. Готовя его к той минуте, когда она, затвердев, обратится в статую.
Боготворимую, как того вечно хотела она, больше уже не льющая слез.
После
Ухода
Убийцы
26
Сентябрьские загорающие в парке. Банды бесчинствующих подростков, размахивающих цепями и начиненными порохом и гвоздями отрезками труб. Которыми они с удовольствием швыряются в пешеходов постарше. Фанни сказала, бросил бы ты эту работу. Уходишь каждый день, и откуда мне знать, где ты шляешься, если я не могу позвонить в ваш дурацкий Мозговой центр.
В конторе я по-прежнему раздаю направо-налево записки. Симпатичные коротенькие ответы на важные вопросы. Скажем, мистер Убю спрашивает, долго еще будет продолжаться эта игра в молчанку. Отвечаю.
ДОК ГОВОРИТ, ЧЕРЕЗ ПОЛГОДА МОЖНО БУДЕТ ЛЕЧИТЬ.
Убю сказал, что тем временем я мог бы выучиться варить кофе для прочих заседателей Мозгового центра. Сам он любит, чтоб было погорячей. Я поднес ему погорячей, подсластив ароматизированным шоколадом слабительным. Гарантирующим полное опорожнение даже для бетонированного кишечника.
Проснувшись наутро после вечера, проведенного с Лилией за молоком и ватрушками, получил по морде от Фанни, заявившей, что у меня под глазом губная помада. Я объяснил, что это меня лифтер-пакистанец измазал, что он красится, поскольку того требует его религия. Мазнул меня губами, когда бился в агонии, причиненной моим могучим зацепом. Некоторые не желают слышать ничего, кроме лжи, хотя бы ты даже старался внушить им святую истину.
Однажды утром появилась полиция. Сообщить, что у пакистанского джентльмена сломан нос и челюсть тоже, в четырех местах. Пьяный Вилли зашел поутру и измордовал его до полусмерти. Разнес вестибюль и высадил входную дверь. Мы лежали в постели и ничего не слышали. Кроме воплей других жильцов, грозившихся образовать комитет и вышвырнуть Фанни из дому. А у меня в голове так и скакали мысли. Бежать отсюда. Бежать. Как-то вечером отправились с Фанни обедать. В изысканное заведение с тентом на улице. За нами в другой машине следовал ее детектив. Фанни надела черное платье с блестками. Весь ресторан оборачивался, посмотреть. Пили густое красное вино и ели филе, сидя под старинными потолками, сооруженными всего месяц назад. Официант заляпал меня майонезом. И вообще вел себя неподобающим образом. Я только диву давался, какой я, оказывается, сдержанный. В конце концов Фанни сказала ему, слушай, сынок, давай уебывай отсюда и позови мне метрдотеля. Остаток ночи он простоял в углу, протирая вилки и гневно глядя на нас. Я же сознавал, что этому ублюдку хочется лишь одного, пойти к шеф-повару и вымолить разрешение плюнуть нам в заварной крем. И вытереть ноги о наш бифштекс.
Получая каждую пятницу жалованье, отсчитываю очередные десять долларов, коплю на билет через океан. Для облегчения охватывающего меня временами нервного напряжения принял какие-то пилюли. Вырвало. В конце концов заметил в поезде подземки девушку со спокойным лицом. И опустил глаза на ее багаж. Чтобы прочитать адрес и выяснить, откуда она приехала или куда направляется. Там было написано Девон, Англия. Я чуть не расплакался.
В конторе я по-прежнему раздаю направо-налево записки. Симпатичные коротенькие ответы на важные вопросы. Скажем, мистер Убю спрашивает, долго еще будет продолжаться эта игра в молчанку. Отвечаю.
ДОК ГОВОРИТ, ЧЕРЕЗ ПОЛГОДА МОЖНО БУДЕТ ЛЕЧИТЬ.
Убю сказал, что тем временем я мог бы выучиться варить кофе для прочих заседателей Мозгового центра. Сам он любит, чтоб было погорячей. Я поднес ему погорячей, подсластив ароматизированным шоколадом слабительным. Гарантирующим полное опорожнение даже для бетонированного кишечника.
Проснувшись наутро после вечера, проведенного с Лилией за молоком и ватрушками, получил по морде от Фанни, заявившей, что у меня под глазом губная помада. Я объяснил, что это меня лифтер-пакистанец измазал, что он красится, поскольку того требует его религия. Мазнул меня губами, когда бился в агонии, причиненной моим могучим зацепом. Некоторые не желают слышать ничего, кроме лжи, хотя бы ты даже старался внушить им святую истину.
Однажды утром появилась полиция. Сообщить, что у пакистанского джентльмена сломан нос и челюсть тоже, в четырех местах. Пьяный Вилли зашел поутру и измордовал его до полусмерти. Разнес вестибюль и высадил входную дверь. Мы лежали в постели и ничего не слышали. Кроме воплей других жильцов, грозившихся образовать комитет и вышвырнуть Фанни из дому. А у меня в голове так и скакали мысли. Бежать отсюда. Бежать. Как-то вечером отправились с Фанни обедать. В изысканное заведение с тентом на улице. За нами в другой машине следовал ее детектив. Фанни надела черное платье с блестками. Весь ресторан оборачивался, посмотреть. Пили густое красное вино и ели филе, сидя под старинными потолками, сооруженными всего месяц назад. Официант заляпал меня майонезом. И вообще вел себя неподобающим образом. Я только диву давался, какой я, оказывается, сдержанный. В конце концов Фанни сказала ему, слушай, сынок, давай уебывай отсюда и позови мне метрдотеля. Остаток ночи он простоял в углу, протирая вилки и гневно глядя на нас. Я же сознавал, что этому ублюдку хочется лишь одного, пойти к шеф-повару и вымолить разрешение плюнуть нам в заварной крем. И вытереть ноги о наш бифштекс.
Получая каждую пятницу жалованье, отсчитываю очередные десять долларов, коплю на билет через океан. Для облегчения охватывающего меня временами нервного напряжения принял какие-то пилюли. Вырвало. В конце концов заметил в поезде подземки девушку со спокойным лицом. И опустил глаза на ее багаж. Чтобы прочитать адрес и выяснить, откуда она приехала или куда направляется. Там было написано Девон, Англия. Я чуть не расплакался.