Страница:
О'Рурк склоняется над Кристианом. Касается его головы.
— Господи-иисусе, Корнелиус, он и вправду тебя ударил. Очнись. Фу, черт, похоже без нюхательных солей не обойтись.
На полу из стеганых матов. В Новом Мире цементных и асфальтовых мостовых. Выброшенный на мель и брошенный нуждой в руки Фанни Соурпюсс. Окруженный полными страха раболепными душами. Огромным молчаливым потоком унылых людей, льющимся по ущельям улиц. Каждый со сломанной картонной коробкой. В которой он куда-то тащит под мышкой свои мечты. Подобно мне, некогда ехавшему через Гарлем автобусом, шедшим на север. Когда я был еще мальчиком. И увидевшему вывеску, продаются ночные выползки и черви. Автомобили рычат на хайвеях. Ночью, в полдень, утром и вечером. Негде жить. На заваленном отбросами континенте. Распори эту почву, пусть я растаю и снова стану бесплодной землей. И сотвори меня заново, диким, чтобы я, легконогий, понесся по этому краю. За соляные равнины. И мочился, мча через Мичиган. Пусть снова восстанут фермеры с иссохшими шеями и головами кондоров, сидящие, ладонями хлопая себя по коленям. Предлагающие на продажу собственные штаны и рубашки, торгующиеся обветренными губами. Вежливые и поверженные. А один попрошайка отшатнулся. От глумливой ухмылки моего школьного друга. И я увидел глаза человека. Который увидел меня. После всех этих лет, проведенных мною в уверенности, что он уже умер. И он уронил ладонь и поник головой.
23
24
Во второй половине того же убийственно жаркого и душного дня. Кристиан входит в веющий прохладой и сияющий белизной зал Мозгового центра Империи Мотта. Мистер Убю, глава Мыслителей, останавливается посреди прохода между столами. Бедра шире плеч. Уши крупнее ладоней. Тоненьких рыженьких усиков хватает, чтобы укрыть верхнюю губу. На лысине уложены завитые щипцами длинные, выцветшие красноватые волосы.
— Где вас черти носили. Вы слышите. В чем дело. У вас ларингит.
ПРОСТО ОСЛАБЛЕНИЕ ГОЛОСОВЫХ СВЯЗОК.
— Новое дело, опять фокусничаете, Кристиан. Хотя на сей раз вы действительно придумали нечто из ряда вон. Говорить, стало быть, не можете. Пишете на бумажке. Когда нам не удавалось добиться от вас, чтобы вы хоть что-нибудь написали, тогда вы были весьма разговорчивы. Ну, идите. Идите, повидайтесь с мистером Гау. Не могу сказать, чтобы я в настоящий момент безумно нуждался в ваших услугах.
Легонько стискиваю зубы. Страсть до чего хочется взять его за галстук и отхлестать этим самым галстуком по мордасам. Или вымазать дерьмом. В тон его вульгарно коричневому рабочему халату. Меня одолевает желание ввязаться в борьбу за власть, которую он тут ведет. И озарить доступную Мотту сферу очередным триумфом творческой мысли.
У Гау новая хорошенькая секретарша. Я ее прежде не видел. Мое исполненное глубины и серьезности молчание, пожалуй, способно внушить ей мысль, будто я второй помощник начальника отдела. Приветик, птичка. Почему бы тебе не посидеть с этим джентльменом в ночном клубе, у него денег куры не клюют. Посмотришь, как он на равных общается со всякими знаменитостями. Беби, моя не какой-нибудь прохиндей. Пошли, повертимся. Моя большой воротила.
— Мистер Кристиан. Мистер Гау сейчас вас примет.
СПАСИБО.
— Пожалуйста, только я, о господи, простите, я не знала, что вы глухонемой.
ВСЕГО ЛИШЬ НЕМОЙ, НЕ ГЛУХОЙ.
— О господи.
Кристиан движется дальше под стрекот пишущих машинок и щебет телефонов. Всеобщее отсиживание задниц идет своим чередом. У всех чертовски собранный вид. И все посматривают на стенные часы. Изображая нервную дрожь, замираю у дверей Говарда Гау. Посетил большое здание в деловой части города. В самом начале Бродвея. Постоял у стойки в просторном сумрачном зале. Нервически заикаясь, прошептал. Сколько стоит самый дешевый билет на судно, идущее через Атлантику.
— Мистер Корнелиус, входите, пожалуйста.
Говард Гау, ладони лежат на столе. Все то же желтоватое лицо. Косой пробор, треть волос туда, две третьих сюда. Разного рода прохвосты в надежде сойти за напористого всезнайку прибегают к пропорции два к трем.
— Садитесь, Корнелиус. Господи, ну и денек. Первая свободная секунда выдалась. Да, а у нас с вами снова проблема. Вот в этой папке ваше дело, Корнелиус. Больше взгляда не требуется. Я только одно могу сказать, худые дела, очень худые. Опоздания. Прогулы. Найти вас не удается. Сегодня вы вообще пришли на работу во второй половине дня. Мистер Убю говорит, что вы теперь общаетесь с окружающими посредством записочек. Что с вами такое приключилось, почему вы не можете говорить.
Я ДУМАЮ, ЭТО РЕЗУЛЬТАТ НЕРВНОГО СРЫВА.
— Знаете, Корнелиус, я вам откровенно скажу, вы и в самом деле были единственным человеком из сотен и сотен, прошедших передо мной, относительно которого я мог поклясться, что уж он-то у нас преуспеет. И это буквально разрывает мое сердце. Разве мы мало вам платим. Ладно-ладно, не надо ничего писать. Ну вот посмотрите сами, докладная записка. Когда вы не любуетесь, как за окном сносят здание, или что они там делают, строят. Фу, черт, вы даже меня запутали. Во всяком случае, если вы не передаете строителям разные непристойности морскими сигналами, значит, вы листаете под столом номер «Уолл-стрит Джорнал», принадлежащий мистеру Убю. Можно подумать, Корнелиус, что вы на бирже играете. Если вас вообще удается застать на рабочем месте, так вы либо срываетесь водички попить, либо возвращаетесь, напившись. Или висите над душой у кого-нибудь, занятого делом, и отпускаете обескураживающие человека замечания. В чем дело, Корнелиус, вам не нравится работать у Мотта. Ладно, если ответ не слишком длинен, напишите его.
ПОХОЖЕ, ЧТО БЫ Я НЕ СДЕЛАЛ, ЭТО НЕ ПРОИЗВОДИТ НА ОКРУЖАЮЩИЙ МИР НИКАКОГО ВПЕЧАТЛЕНИЯ. МЕНЯ ОХВАТЫВАЕТ ОЩУЩЕНИЕ, ЧТО Я НИЧЕГО НЕ СТОЮ.
— Да ну вас, в самом деле, Корнелиус. Так не годится. Разумеется, чего-нибудь вы да стоите. Знаете, я о вас рассказывал жене. Так она даже сказала, что хотела бы вас увидеть. Познакомить вас с нашими детишками. Но вы посмотрите на дело с нашей стороны. Не знаю, послужит ли это вам утешением, но готов признать, что четырнадцать ваших ежедневных визитов в уборную, на мир, может быть, никакого впечатления и не производят, но нас производят определенно. Хорошо, если у вас есть, что ответить, напишите.
У МЕНЯ НЕВРАСТЕНИЯ ПОЧЕК.
— Прискорбно слышать об этом, Корнелиус. Наша компания предоставляет сотрудникам весь спектр врачебных услуг. Почему бы вам не пройти осмотр.
Я УЖЕ БЫЛ У ВРАЧА.
— И каково его мнение, что-нибудь серьезное.
ПО ЕГО МНЕНИЮ, ЕДИНСТВЕННОЕ МОЕ ПРИОБРЕТЕНИЕ В ТОМ, ЧТО НИКТО НЕ МОЖЕТ ОБОЗВАТЬ МЕНЯ СОСАЛОМ. ПРОСТИТЕ ЗА ВЫРАЖЕНИЕ.
— Да чего там, Корнелиус, я уже взрослый. Но без шуток, что за странного доктора вы себе подыскали. Я это только к тому, что при карьере, которая открывалась здесь перед вами, вы могли бы вырасти в настоящую знаменитость.
ПО СЛОВАМ МОЕГО ВРАЧА, В ЭТОМ ГОРОДЕ ЧТО НИ ЗНАМЕНИТОСТЬ, ТО И ПРИДУРОК.
— Я не собираюсь оспаривать заключений вашего лечащего врача, Корнелиус, но среди знаменитостей встречаются люди, занимающие важные посты. Впрочем, как знать, возможно, слава влечет за собой медицинские проблемы. Как бы там ни было, Корнелиус, моя проблема состоит в том, что я вынужден сообщить вам нечто неутешительное. По всем правилам, я вас обязан уволить. Вы превратили мою жизнь в моральный и этический кошмар. Я бы даже сказал, что последние дни стали для меня тяжелым испытанием. Я уверен, Кристиан, что в вашем прошлом нет ничего порочного или нечистого. Но вы не предоставили нам ни единой рекомендации, на которую мы могли бы опереться, и помимо того, что вы работали в похоронной конторе, мы о вас ничего не знаем. Может быть, вы просто на целый месяц попали в дурную полосу. Но если вам нужна помощь, почему вы о ней не попросите. Это избавило бы вас от ощущения, будто вы ничего не стоите. В конце-то концов, а мы все, мы-то чего, черт возьми, стоим. Если на то пошло, разве сюда не может в любую минуту явиться какой-нибудь человек и сесть на мое место. И где я тогда окажусь.
О МИСТЕРЕ МОТТЕ НЕ СКАЖЕШЬ, ЧТО ОН НИЧЕГО НЕ СТОИТ.
— Нет, о нем не скажешь. Вот тут я с вами согласен. Он стоит не меньше ста миллионов.
И ПОТОМУ ОН МОЖЕТ ВОЙТИ, КУДА УГОДНО, И СКАЗАТЬ, ВСЕ ЧТО ДУМАЕТ.
— Да, я вас понимаю, это вы точно подметили. А для людей вроде меня, как я полагаю, в счет идет главным образом сумма страховки.
НЕ НАДО ГОВОРИТЬ О СТРАХОВКЕ.
— Почему.
ПОТОМУ ЧТО Я ТОЛЬКО ЧТО БЫЛ В ОДНОМ МЕСТЕ, ГДЕ ЧЕЛОВЕКА ЗА РАЗГОВОРЫ О НЕЙ ПРИСТРЕЛИЛИ.
— Неужели. Да, поразительно, на какой теме можно нынче погореть. Но послушайте, Корнелиус, если позволите, я хотел бы задать вам один вопрос, только поймите меня правильно и просто напишите да или нет. Есть ли у вас отец, о которым вы заботитесь и которого уважаете.
НЕТ.
— Печально слышать.
ОН БЫЛ ПАРШИВЫМ БЕЗДЕЛЬНИКОМ.
— О господи, Корнелиус, разве можно так отзываться о собственном отце.
ОН БЫЛ ШАРЛАТАНОМ, ДЕШЕВКОЙ И ХВАСТУНОМ.
— Ну перестаньте. Мне больно слышать об этом, то есть читать. Неужели сын может, повзрослев, сказать такое о своем отце.
ДА.
— Должен вам сказать, Корнелиус, вы уж больно сильные выражения используете. И все же не следует позволять этим чувствам лишать вас цели в жизни. Знаете, я даже думаю, что был бы рад, если бы мой мальчишка, Билли, вырос похожим на вас, Корнелиус. Быть может, именно это вам и требуется, чтобы добиться успеха. Жена, детишки. Они дают человеку чувство, что у него есть ради чего бороться и побеждать. Ради сына. Человек все готов сделать, ради него. Когда будущее твоих мальчик и девочки становится для тебя самым важным на свете. А как поступаете вы, и главное, зачем. Таскаетесь от стола к столу и произносите всякие несуразности, от которых у людей только руки опускаются. У меня вашими высказываниями целые страницы исписаны, сплошные жалобы. Просто не знаю, я обязан думать о всем персонале нашей компании, а я по утрам места себе не нахожу из-за очередных ваших выходок. И я вам честно скажу, Корнелиус. Ваше отношение к делу отнюдь не помогает нам прижимать хвосты конкурентам, подвизающимся в нашей отрасли. Если говорить прямо, вы саботируете нашу работу. Такое впечатление будто нам бомбу подбросили или чего похуже. Вы бы вот приехали в Форест-Хиллс, посмотрели, чего я достиг. Жена, трое отличных ребятишек. Я все время вожусь по дому, что-нибудь совершенствую. Недавно вот пристроил к дому крытое заднее крыльцо, сам, собственными голыми руками. Оборудовал в подвале еще одну душевую. Вторые рамы на окна поставил. Между прочим, сокращает расходы на отопление аж на четырнадцать процентов. Это все подлинные ценности, Корнелиус. Вроде четырех новых зимних покрышек, которые лежат у меня в гараже, ждут, когда снег выпадет. Знаете, мне просто не терпится их испытать. Зайду в гараж, посмотрю на них и сразу начинаю думать о том, как я после Дня Благодарения покачу по льду да по снегу. Самые лучшие мысли для жаркого летнего дня. У меня там и огородик есть, выращиваю целебные травы. Представляете. На работе умаешься, а вернешься туда, начнешь копаться в земле, благодать. Простите, я и забыл, что вы мне ничего ответить не можете.
— Господи-иисусе, Корнелиус, он и вправду тебя ударил. Очнись. Фу, черт, похоже без нюхательных солей не обойтись.
На полу из стеганых матов. В Новом Мире цементных и асфальтовых мостовых. Выброшенный на мель и брошенный нуждой в руки Фанни Соурпюсс. Окруженный полными страха раболепными душами. Огромным молчаливым потоком унылых людей, льющимся по ущельям улиц. Каждый со сломанной картонной коробкой. В которой он куда-то тащит под мышкой свои мечты. Подобно мне, некогда ехавшему через Гарлем автобусом, шедшим на север. Когда я был еще мальчиком. И увидевшему вывеску, продаются ночные выползки и черви. Автомобили рычат на хайвеях. Ночью, в полдень, утром и вечером. Негде жить. На заваленном отбросами континенте. Распори эту почву, пусть я растаю и снова стану бесплодной землей. И сотвори меня заново, диким, чтобы я, легконогий, понесся по этому краю. За соляные равнины. И мочился, мча через Мичиган. Пусть снова восстанут фермеры с иссохшими шеями и головами кондоров, сидящие, ладонями хлопая себя по коленям. Предлагающие на продажу собственные штаны и рубашки, торгующиеся обветренными губами. Вежливые и поверженные. А один попрошайка отшатнулся. От глумливой ухмылки моего школьного друга. И я увидел глаза человека. Который увидел меня. После всех этих лет, проведенных мною в уверенности, что он уже умер. И он уронил ладонь и поник головой.
Со словами
Прости
Сынок
23
Просыпаюсь нынешним утром. С грудью Фанни, прижатой к моему лицу для успокоения челюсти, которая, уверяет Фанни, распухла. И может быть даже сломана. Именно в тот день, когда я купил себе серый в полоску костюм, столь благотворно преобразивший мой облик. Когда начал обдумывать череду динамичных, полных творческой силы лозунгов, таких, что у мистера Убю с его жополизами из Мозгового центра Империи Мота от зависти глаза на лоб повылазят. Тут-то меня и свалили с ног. Да так, что не скоро встанешь.
Корнелиус Кристиан отправляется в деловую часть города, намереваясь проконсультироваться у врача. Длинные сигарообразные тучи ползут над Хобокеном. Буря сдвигается к северо-востоку через Патчог, Хамптонс-парк и Саг-Харбор. Тени зданий втыкаются в парк. Автобус, рыча огромным мотором и раскачиваясь, катит от остановки до остановки. В прорезях улиц сверкает жаркое солнце. Видел темнокожего мальчугана, писающего из окна на шестом этаже. Капли еще не достигли сидящего на крыльце старика.
Новый день, жизнь пробуждается. Даже здесь, в мрачных лощинах, полных потных подмышек, толкающих тележки с красными и голубыми одеждами через квартал, торгующий поношенным платьем. Грузовики теснятся у обочин. Большие толстые образины надзирающих, из каждой торчит сигара. Толпа, штурмующая двери универсального магазина. А я выхожу из автобуса на Геральд-сквер. Где никто меня не встречает, желая вручить награду за духовную красоту.
Кристиан опять проникает в пещерообразный подъезд. Вновь поднимается на восемьдесят пятый этаж. В обществе щебечущих учеников летней школы и пасущей их учительницы, которая косо посматривает на меня. Получая в ответ плотоядную ухмылку, специально приберегаемую мной для совращения малолетних. На прошлой неделе в приступе безысходной ностальгии написал в Европу. Умоляя принять меня обратно. В аккурат после того, как сборщик задолженностей выскочил на меня из-за двери в коридоре. Требуя оплатить, согласно контракту, образовавшийся в пути избыток багажа. Ни слова о блюдах, которых она не съела, и полотенцах, которыми не воспользовалась. Сказал, вот вы мне и попались, мистер Кристиан. Я ему выдал серию легких прямых левой. Один, особо удачный, пришелся по горлу и отбросил его на девицу, тащившую к помойке пакет с объедками. Девица завизжала. А сборщик задолженностей повернулся к ней с извинениями и тоже завизжал, поскольку девица немедля звезданула его по яйцам. Я даже помешкал немного, любуясь, как он корячится. Катаясь по рассыпанным арбузным коркам.
Пышногрудая медицинская сестра с приколотой к белому халатику свежей красной розой, открывает передо мной дверь в приемную доктора Педро. Он сидит без пиджака, напевает, прижав к румяной щеке скрипку, и заросшей седым волосом жилистой ручкой пощипывает струны.
— Эй, что с вами опять приключилось. Кошка язык откусила. Не можете говорить. Получили по челюсти. Надо было заниматься любовью, а не войной. С кем подрались-то, с каким-нибудь уличным мордоворотом. Вы бы подросли сначала. Или уж врезали ему первому. Какого черта, я вас лечил, старался, выставил отсюда целехоньким, а вы возвращаетесь побитым, я вот подумаю-подумаю да и подам на вас в суд. Вы знаете, сколько я беру за лечение. И не спрашивайте. Вам не осилить. Спросите лучше, зачем им понадобилось переименовать Одиннадцатую авеню в Вест-Энд авеню, там где она пересекает Пятьдесят Девятую улицу, Десятую авеню в Амстердам-авеню, Девятую в Колумбус, а Восьмую в Западную авеню Центрального Парка. Затем, что этим людям кажется будто они бог весть какие важные шишки. Только за этим. А я вот могу отсюда любому придурку в дымоход заглянуть. Пол-то скребли, как я вам велел. Ну, видите, я так и знал, что не скребли. И посмотрите теперь на себя, вы уже и говорить не можете. Что с вами такое, черт побери, вы почему не выполняете моих указаний. Думаете, я, дожив до моих лет, стану ерунду пороть. У вас ушиб челюсти, небольшое смещение, но все будет нормально, ничего не сломано. Единственное ваше приобретение в том, что теперь никто не сможет обозвать вас сосалом.
Кристиан кивает в знак благодарности. Пот ручейками течет по лощинке меж ягодицами. В окне над головой моего маленького скрюченного доктора тень от этого здания на милю уходит по крышам. На которые, если мне доведется еще раз встретиться с Адмиралом, я заброшу его одним ударом в пузо, обратив таковое в сплошной синяк.
— Эй, погодите минуту. Хотите знать, как стать счастливым. Я вам скажу. Каждый день проходите по шестьдесят кварталов. А чтобы к вам не лезли грабители, притворитесь малость чокнутым. Тридцать кварталов в одну сторону, тридцать в другую. Потом ступайте в закусочную на Шестой авеню. Потребуйте вымоченной в хлебной водке горячей копченой говядины от души обмажьте ее горчицей, да возьмите еще полную тарелку салата из сырых овощей и бутылку пива. И сидите себе, любуясь на задрюченные рожи соотечественников. И радуясь, что у вас не такая.
В лифте полным полно членов союза Дам-Колонисток Америки — соломенные шляпки, производимые в Атланте, штат Джорджия, и корсеты из китового уса. С ними мы летим вниз, к улице, купаясь в аромате духов. Только, господи-боже, кого-то из едущих в лифте угораздило вляпаться в собачье дерьмо. Напрягая мои чревовещательные способности, продавливаю сквозь измученные челюсти несколько слов. Окольным путем подбираясь к деликатному предположению.
— Прошу прощенья, мадам, я случайно встал рядом с вами и все гадаю, дозволено мне ли будет спросить, вы и ваши подруги не принадлежите ли часом к Дочерям Американской Революции.
— Ой, а как вы догадались.
— Догадался, мадам.
— Ты только подумай, Джин, этот молодой человек, догадался, что мы Дочери.
— У меня сломана челюсть, и я право же сожалею, что приходится вот так бормотать, но кто-то из вашего сообщества, я совершенно в этом уверен, наступил на собачьи какашки.
Лицо дамы заливает краска, на шее вспыхивают багровые пятна. Все разговоры в лифте, которому еще предстоит миновать пятьдесят два этажа, смолкают. Повисает мучительное молчание. В последнее время мне как-то не удается должным образом выражать мои мысли. Но и вонищу я выносить больше не в силах. Вся эта сволочь таращится на меня. Пока мы целую вечность падаем вниз так, что закладывает уши. И носы у всех подергиваются, принюхиваются, значит. Демонстративно принюхиваются ко мне, чтоб они околели.
Лифт разгружается и загружается снова. Кристиан протискивается через наполненный трескучими голосами вестибюль. И выходит на улицу, минуя мужчину, продающего четки и галстуки в горошек. Когда тебе плохо, ступай на запад, к докам. Где много больших кораблей, способных унести тебя прочь. Уплывай, точно так, как приплыл. На чудовищном судне до краев нагруженном горем.
Кристиан медлит под вывеской, на которой значится «Таверна». Зайди, выпей стакан пива. Потяни на себя качающуюся дверь и углубись в темноту. Пройди вдоль длинной стойки из красного дерева. Здесь прохладнее, чем на улице. Урчат вентиляторы. Сдувая и унося смрадные запахи лифта. Бармен в белом переднике поверх живота, похожего на плод авокадо, вытирает пивную лужу. Прохожу мимо четырех мужиков, погруженных в истовую беседу.
— Пора бы уж тебе поумнеть.
— А тебе не пора, что ли.
— А я уже поумнел.
— Ну да, умный нашелся.
— Слушайте, умники, засохните оба. Возьмем еще по пиву. И вон тому, который вошел. А то у него вид несчастный.
В знак безмолвной благодарности и в виде приветствия поднимаю стакан. Потому что, если бы и захотел что-то сказать, все равно бы не смог. Войди в этот полностью новый для тебя мир. Наугад выбери место. Заберись на табурет у бара и думай. Работая в похоронной конторе, я ощущал себя живым, а сейчас в каждый закоулок моего мозга, крадучись, пробирается смерть. Ночами весь город лежит без сна и глядит в потолок. Нынче днем еще один чернокожий джентльмен в поезде подземки размахивал елдаком. Перед горсткой заебаных белых хуесосов. Зрелых лет дама с сальным лицом и вязаньем в одной руке вскочила, норовя вцепиться в него. Негр улепетывал по платформе, заталкивая свою драгоценность обратно в штаны. А дама валила следом и голосила, остановись, мне нужно с тобой поговорить. Я же, чтобы немного развеяться, поднялся наверх и пошел прогуляться по парку. На залитой солнцем верхушке одного валуна сидели кружком восьмеро молодцов с накрашенными губами и дружно дрочили. Махали мне ручками, приглашая присоединиться. Один из них, задавая ритм, бил в бубен. И проходивший мимо меня пожилой господин в белых гетрах и хорошем холщовом костюме сказал, добро пожаловать в желтый дом.
С другого конца бара доносится громкий голос. Рослый, коротко остриженный мясистый малый в легкой зеленой майке, скривив рот, обращается к мужчине пониже, одетому в серый костюм.
— Если тут такая духота, как ты говоришь, чего ты тогда сидишь в подобном притоне.
— А ты.
— А я сижу здесь, потому что я умный, вот почему.
— Умный.
— Ага, умный.
— А я застрахован на двадцать тысяч долларов.
— Еще чего-нибудь расскажи.
— А еще у меня брат живет в Манхэссете, так он застрахован на сорок пять тысяч долларов.
— Знаешь что. По-моему, ты просто мешок с говном.
— Тебе что, завидно, что мой брат застрахован на сорок пять тысяч долларов.
— Нет, я тебе завидую. Целый мешок говна.
— А ну повтори.
— Ты просто мешок с говном.
— Нет, ты повтори без улыбки.
— Ты просто мешок с говном.
— Ну ладно, только смотри, больше так не говори.
— Ты просто мешок с говном.
— Предупреждаю тебя, скажешь еще раз, пожалеешь.
— Ты просто мешок с говном.
— Ладно, я подожду, пока ты закончишь, тогда я тебе покажу.
— Покажешь, что ты мешок с говном.
— Это все, что ты можешь сказать.
— Могу еще раз сказать, что ты мешок с говном.
— Некоторые просто не способны понять, что уже наговорили достаточно.
— Правильно. Потому что уж больно много в тебе говна.
— Знаешь что, мне твое общество не нравится. Я, пожалуй, пойду.
Рослый здоровяк протягивает лапу и вздергивает коротышку так, что тот привстает на носки. Держит его за ворот поблескивающей нейлоновой рубашки и подтягивает к себе за галстук, украшенный самыми модными нынче полосками. Двое собутыльников здоровяка немного подаются назад. А бармен быстро находит себе занятие, принимается переставлять на полке бутылки с виски.
— Куда это ты намылился, фертик, ты разве не слышал, я сказал, что ты просто мешок с говном. Хочешь выставить меня вруном перед четырьмя людьми сразу.
— Я ухожу.
— Так прав я или не прав.
— Отпусти меня.
— А вот эту штуку ты видишь, это кулак. Так прав я или не прав. Мешок ты с говном или нет.
— Ладно, во избежание лишних ссор я готов отчасти признать твою правоту.
— Ну, так кто ты такой.
— Не знаю.
— Слушай, фертик, я с тобой не шутки шучу. Он меня вруном выставляет. Ты же только что выставил меня вруном. Скажи, я мешок с говном.
— Я мешок с говном.
— Вот видишь, фертик, самому полегчало. И твой брат тоже мешок с говном. Давай уж, скажи и это.
— И мой брат мешок с говном.
— И не застрахован твой брат на сорок пять тысяч долларов, потому что ни один твой родственник таких денег не стоит, потому что ты, фертик, мешок с говном, так же как твой брат и отец твой, и мать тоже.
— Оставь мою мать в покое.
— Я сказал, и мать тоже.
— Не говори такого о моей матери, оставь ее в покое. Что она тебе сделала. Моя мать хорошая женщина.
— Может, и была до того как тебя, фертика, выродила.
Коротышка поднимает руки ладонями кверху, пытаясь заслониться от надвигающегося ужаса. В прикрытых очками глазах сверкают слезы.
— Ты здоровенная грязная крыса, вот ты кто. Конечно, ты можешь сбить меня с ног. Можешь измолотить меня до смерти. Сволочь здоровая. Ты унизил меня. Это же ужасно, что ты сказал. Будь я покрепче, ты бы не осмелился.
— Еще как бы осмелился, фертик.
— Заставил меня сказать такое о моем брате, об одном из лучших людей, каких я знаю. Подонкам, вроде тебя только и радости, что помыкать людьми послабее. Привязался ко мне, а что я тебе сделал. Чувствуешь себя храбрецом оттого, что я драки боюсь. Ну, ударь меня по лицу, сломай мне челюсть. Я не крепкий. Не сильный. Но я же просил тебя, не говори такого про мою мать. Просил же. А ты все равно сказал. Гадина. Ну, смотри теперь, не отпускай меня. Забей меня в землю и все. Крыса. Ты мне сердце разбил.
— Ты кого это, фертик, крысой тут обзываешь.
— Тебя. Ты и есть крыса. Назвал мою маму мешком с говном, до слез меня довел. Я любил ее. Любил мою маму.
— Слушай, фертик, ты погоди.
— Не погожу.
— Да перестань ты, христа ради, плакать, фертик.
— Не перестану. Ты мне заплатишь за это. Заплатишь. Потому что моя мама была таким чудесным человеком, каких и не было больше никогда. Я на колени вставал, я землю целовал, по которой она ходила.
— Ну ладно, фертик, ну брось. Беру свои слова назад. Фу, черт, да кончай же ты реветь, христа ради. Ну, послушай. Ну я крыса. Вшивая грязная крыса. Да не плачь же ты так, захлебнешься. Давай по-хорошему, по-честному. Я ведь все это в шутку наговорил.
— Ты назвал ее мешком с говном. Она всю жизнь работала, как проклятая, четверых вырастила. С утра до вечера гладила, во всем себе отказывала ради нас. Отец ее бил все время. Она умерла. О господи, мамочка, самая святая из всех людей, когда-либо живших в царстве божием, она умерла. И я услышал о ней грязные, гнусные, мерзкие слова, о самом дорогом мне, о лучшем человеке в мире.
— Ну, дай мне по роже, фертик. Не стоило мне такого говорить. Дай. Я тебя понимаю, малыш. Что у меня у самого матери не было, что ли. И брат у тебя в Манхэссете живет, это же классный район, его могли и на восемьдесят пять тысяч застраховать, я бы и то не подумал, что много. Только кончай ты плакать, Гарри.
— Мое имя не Гарри.
— О'кей, а как же тебя зовут.
— Сильвестр.
— Сильвестр. А меня Эд. О господи, Сильвестр. Ты же отличный малый. Правда, отличный. Я извиняюсь. Ну, что мне сделать, хочешь, на колени встану.
— Да, хочу.
— Ну вот, смотри, Сильвестр.
— Да, так лучше. Теперь приступай к молитве.
Бармен, отвернувшийся, наконец, от бутылок, чтобы взять тряпку и протереть стойку, медленно приседает. Увидев, как Сильвестр отступает на шаг. Другие двое пытаются спрятаться друг за друга. На лице Эда тает улыбка. Коротышка вытаскивает из кармана крохотный пистолетик. Медленно поднимает руку, все отшатываются. А здоровенный Эд выставляет ладони перед лицом. Загораживаясь от пуль. Рот у него кривится, произнося слова, которые не выходят наружу. И раздирается в вопле, когда в Эдда впиваются пули. Красные дырочки на груди. Ловлю себя на том, что считаю. Три четыре пять. Эд цепляется руками за подставку для ног, идущую у него за спиной вдоль стойки. Шесть. Валится на пол. Подогнув под себя ногу. Один глаз открыт, другой закрыт. Из уголка рта капает кровь. А я слышу голос Кларенса Вайна. Повторяющий снова и снова. Невежливость, вот что является причиной убийств в этом городе. И голос доктора Педро. Говорящий, проходите каждый день по шестьдесят кварталов. И сидя над салатом из сырых овощей, любуйтесь задрюченными рожами соотечественников. Вот один из них передо мной. Лежит на полу бара. Радуйся, что у тебя не такая рожа, как у него.
Корнелиус Кристиан отправляется в деловую часть города, намереваясь проконсультироваться у врача. Длинные сигарообразные тучи ползут над Хобокеном. Буря сдвигается к северо-востоку через Патчог, Хамптонс-парк и Саг-Харбор. Тени зданий втыкаются в парк. Автобус, рыча огромным мотором и раскачиваясь, катит от остановки до остановки. В прорезях улиц сверкает жаркое солнце. Видел темнокожего мальчугана, писающего из окна на шестом этаже. Капли еще не достигли сидящего на крыльце старика.
Новый день, жизнь пробуждается. Даже здесь, в мрачных лощинах, полных потных подмышек, толкающих тележки с красными и голубыми одеждами через квартал, торгующий поношенным платьем. Грузовики теснятся у обочин. Большие толстые образины надзирающих, из каждой торчит сигара. Толпа, штурмующая двери универсального магазина. А я выхожу из автобуса на Геральд-сквер. Где никто меня не встречает, желая вручить награду за духовную красоту.
Кристиан опять проникает в пещерообразный подъезд. Вновь поднимается на восемьдесят пятый этаж. В обществе щебечущих учеников летней школы и пасущей их учительницы, которая косо посматривает на меня. Получая в ответ плотоядную ухмылку, специально приберегаемую мной для совращения малолетних. На прошлой неделе в приступе безысходной ностальгии написал в Европу. Умоляя принять меня обратно. В аккурат после того, как сборщик задолженностей выскочил на меня из-за двери в коридоре. Требуя оплатить, согласно контракту, образовавшийся в пути избыток багажа. Ни слова о блюдах, которых она не съела, и полотенцах, которыми не воспользовалась. Сказал, вот вы мне и попались, мистер Кристиан. Я ему выдал серию легких прямых левой. Один, особо удачный, пришелся по горлу и отбросил его на девицу, тащившую к помойке пакет с объедками. Девица завизжала. А сборщик задолженностей повернулся к ней с извинениями и тоже завизжал, поскольку девица немедля звезданула его по яйцам. Я даже помешкал немного, любуясь, как он корячится. Катаясь по рассыпанным арбузным коркам.
Пышногрудая медицинская сестра с приколотой к белому халатику свежей красной розой, открывает передо мной дверь в приемную доктора Педро. Он сидит без пиджака, напевает, прижав к румяной щеке скрипку, и заросшей седым волосом жилистой ручкой пощипывает струны.
— Эй, что с вами опять приключилось. Кошка язык откусила. Не можете говорить. Получили по челюсти. Надо было заниматься любовью, а не войной. С кем подрались-то, с каким-нибудь уличным мордоворотом. Вы бы подросли сначала. Или уж врезали ему первому. Какого черта, я вас лечил, старался, выставил отсюда целехоньким, а вы возвращаетесь побитым, я вот подумаю-подумаю да и подам на вас в суд. Вы знаете, сколько я беру за лечение. И не спрашивайте. Вам не осилить. Спросите лучше, зачем им понадобилось переименовать Одиннадцатую авеню в Вест-Энд авеню, там где она пересекает Пятьдесят Девятую улицу, Десятую авеню в Амстердам-авеню, Девятую в Колумбус, а Восьмую в Западную авеню Центрального Парка. Затем, что этим людям кажется будто они бог весть какие важные шишки. Только за этим. А я вот могу отсюда любому придурку в дымоход заглянуть. Пол-то скребли, как я вам велел. Ну, видите, я так и знал, что не скребли. И посмотрите теперь на себя, вы уже и говорить не можете. Что с вами такое, черт побери, вы почему не выполняете моих указаний. Думаете, я, дожив до моих лет, стану ерунду пороть. У вас ушиб челюсти, небольшое смещение, но все будет нормально, ничего не сломано. Единственное ваше приобретение в том, что теперь никто не сможет обозвать вас сосалом.
Кристиан кивает в знак благодарности. Пот ручейками течет по лощинке меж ягодицами. В окне над головой моего маленького скрюченного доктора тень от этого здания на милю уходит по крышам. На которые, если мне доведется еще раз встретиться с Адмиралом, я заброшу его одним ударом в пузо, обратив таковое в сплошной синяк.
— Эй, погодите минуту. Хотите знать, как стать счастливым. Я вам скажу. Каждый день проходите по шестьдесят кварталов. А чтобы к вам не лезли грабители, притворитесь малость чокнутым. Тридцать кварталов в одну сторону, тридцать в другую. Потом ступайте в закусочную на Шестой авеню. Потребуйте вымоченной в хлебной водке горячей копченой говядины от души обмажьте ее горчицей, да возьмите еще полную тарелку салата из сырых овощей и бутылку пива. И сидите себе, любуясь на задрюченные рожи соотечественников. И радуясь, что у вас не такая.
В лифте полным полно членов союза Дам-Колонисток Америки — соломенные шляпки, производимые в Атланте, штат Джорджия, и корсеты из китового уса. С ними мы летим вниз, к улице, купаясь в аромате духов. Только, господи-боже, кого-то из едущих в лифте угораздило вляпаться в собачье дерьмо. Напрягая мои чревовещательные способности, продавливаю сквозь измученные челюсти несколько слов. Окольным путем подбираясь к деликатному предположению.
— Прошу прощенья, мадам, я случайно встал рядом с вами и все гадаю, дозволено мне ли будет спросить, вы и ваши подруги не принадлежите ли часом к Дочерям Американской Революции.
— Ой, а как вы догадались.
— Догадался, мадам.
— Ты только подумай, Джин, этот молодой человек, догадался, что мы Дочери.
— У меня сломана челюсть, и я право же сожалею, что приходится вот так бормотать, но кто-то из вашего сообщества, я совершенно в этом уверен, наступил на собачьи какашки.
Лицо дамы заливает краска, на шее вспыхивают багровые пятна. Все разговоры в лифте, которому еще предстоит миновать пятьдесят два этажа, смолкают. Повисает мучительное молчание. В последнее время мне как-то не удается должным образом выражать мои мысли. Но и вонищу я выносить больше не в силах. Вся эта сволочь таращится на меня. Пока мы целую вечность падаем вниз так, что закладывает уши. И носы у всех подергиваются, принюхиваются, значит. Демонстративно принюхиваются ко мне, чтоб они околели.
Лифт разгружается и загружается снова. Кристиан протискивается через наполненный трескучими голосами вестибюль. И выходит на улицу, минуя мужчину, продающего четки и галстуки в горошек. Когда тебе плохо, ступай на запад, к докам. Где много больших кораблей, способных унести тебя прочь. Уплывай, точно так, как приплыл. На чудовищном судне до краев нагруженном горем.
Кристиан медлит под вывеской, на которой значится «Таверна». Зайди, выпей стакан пива. Потяни на себя качающуюся дверь и углубись в темноту. Пройди вдоль длинной стойки из красного дерева. Здесь прохладнее, чем на улице. Урчат вентиляторы. Сдувая и унося смрадные запахи лифта. Бармен в белом переднике поверх живота, похожего на плод авокадо, вытирает пивную лужу. Прохожу мимо четырех мужиков, погруженных в истовую беседу.
— Пора бы уж тебе поумнеть.
— А тебе не пора, что ли.
— А я уже поумнел.
— Ну да, умный нашелся.
— Слушайте, умники, засохните оба. Возьмем еще по пиву. И вон тому, который вошел. А то у него вид несчастный.
В знак безмолвной благодарности и в виде приветствия поднимаю стакан. Потому что, если бы и захотел что-то сказать, все равно бы не смог. Войди в этот полностью новый для тебя мир. Наугад выбери место. Заберись на табурет у бара и думай. Работая в похоронной конторе, я ощущал себя живым, а сейчас в каждый закоулок моего мозга, крадучись, пробирается смерть. Ночами весь город лежит без сна и глядит в потолок. Нынче днем еще один чернокожий джентльмен в поезде подземки размахивал елдаком. Перед горсткой заебаных белых хуесосов. Зрелых лет дама с сальным лицом и вязаньем в одной руке вскочила, норовя вцепиться в него. Негр улепетывал по платформе, заталкивая свою драгоценность обратно в штаны. А дама валила следом и голосила, остановись, мне нужно с тобой поговорить. Я же, чтобы немного развеяться, поднялся наверх и пошел прогуляться по парку. На залитой солнцем верхушке одного валуна сидели кружком восьмеро молодцов с накрашенными губами и дружно дрочили. Махали мне ручками, приглашая присоединиться. Один из них, задавая ритм, бил в бубен. И проходивший мимо меня пожилой господин в белых гетрах и хорошем холщовом костюме сказал, добро пожаловать в желтый дом.
С другого конца бара доносится громкий голос. Рослый, коротко остриженный мясистый малый в легкой зеленой майке, скривив рот, обращается к мужчине пониже, одетому в серый костюм.
— Если тут такая духота, как ты говоришь, чего ты тогда сидишь в подобном притоне.
— А ты.
— А я сижу здесь, потому что я умный, вот почему.
— Умный.
— Ага, умный.
— А я застрахован на двадцать тысяч долларов.
— Еще чего-нибудь расскажи.
— А еще у меня брат живет в Манхэссете, так он застрахован на сорок пять тысяч долларов.
— Знаешь что. По-моему, ты просто мешок с говном.
— Тебе что, завидно, что мой брат застрахован на сорок пять тысяч долларов.
— Нет, я тебе завидую. Целый мешок говна.
— А ну повтори.
— Ты просто мешок с говном.
— Нет, ты повтори без улыбки.
— Ты просто мешок с говном.
— Ну ладно, только смотри, больше так не говори.
— Ты просто мешок с говном.
— Предупреждаю тебя, скажешь еще раз, пожалеешь.
— Ты просто мешок с говном.
— Ладно, я подожду, пока ты закончишь, тогда я тебе покажу.
— Покажешь, что ты мешок с говном.
— Это все, что ты можешь сказать.
— Могу еще раз сказать, что ты мешок с говном.
— Некоторые просто не способны понять, что уже наговорили достаточно.
— Правильно. Потому что уж больно много в тебе говна.
— Знаешь что, мне твое общество не нравится. Я, пожалуй, пойду.
Рослый здоровяк протягивает лапу и вздергивает коротышку так, что тот привстает на носки. Держит его за ворот поблескивающей нейлоновой рубашки и подтягивает к себе за галстук, украшенный самыми модными нынче полосками. Двое собутыльников здоровяка немного подаются назад. А бармен быстро находит себе занятие, принимается переставлять на полке бутылки с виски.
— Куда это ты намылился, фертик, ты разве не слышал, я сказал, что ты просто мешок с говном. Хочешь выставить меня вруном перед четырьмя людьми сразу.
— Я ухожу.
— Так прав я или не прав.
— Отпусти меня.
— А вот эту штуку ты видишь, это кулак. Так прав я или не прав. Мешок ты с говном или нет.
— Ладно, во избежание лишних ссор я готов отчасти признать твою правоту.
— Ну, так кто ты такой.
— Не знаю.
— Слушай, фертик, я с тобой не шутки шучу. Он меня вруном выставляет. Ты же только что выставил меня вруном. Скажи, я мешок с говном.
— Я мешок с говном.
— Вот видишь, фертик, самому полегчало. И твой брат тоже мешок с говном. Давай уж, скажи и это.
— И мой брат мешок с говном.
— И не застрахован твой брат на сорок пять тысяч долларов, потому что ни один твой родственник таких денег не стоит, потому что ты, фертик, мешок с говном, так же как твой брат и отец твой, и мать тоже.
— Оставь мою мать в покое.
— Я сказал, и мать тоже.
— Не говори такого о моей матери, оставь ее в покое. Что она тебе сделала. Моя мать хорошая женщина.
— Может, и была до того как тебя, фертика, выродила.
Коротышка поднимает руки ладонями кверху, пытаясь заслониться от надвигающегося ужаса. В прикрытых очками глазах сверкают слезы.
— Ты здоровенная грязная крыса, вот ты кто. Конечно, ты можешь сбить меня с ног. Можешь измолотить меня до смерти. Сволочь здоровая. Ты унизил меня. Это же ужасно, что ты сказал. Будь я покрепче, ты бы не осмелился.
— Еще как бы осмелился, фертик.
— Заставил меня сказать такое о моем брате, об одном из лучших людей, каких я знаю. Подонкам, вроде тебя только и радости, что помыкать людьми послабее. Привязался ко мне, а что я тебе сделал. Чувствуешь себя храбрецом оттого, что я драки боюсь. Ну, ударь меня по лицу, сломай мне челюсть. Я не крепкий. Не сильный. Но я же просил тебя, не говори такого про мою мать. Просил же. А ты все равно сказал. Гадина. Ну, смотри теперь, не отпускай меня. Забей меня в землю и все. Крыса. Ты мне сердце разбил.
— Ты кого это, фертик, крысой тут обзываешь.
— Тебя. Ты и есть крыса. Назвал мою маму мешком с говном, до слез меня довел. Я любил ее. Любил мою маму.
— Слушай, фертик, ты погоди.
— Не погожу.
— Да перестань ты, христа ради, плакать, фертик.
— Не перестану. Ты мне заплатишь за это. Заплатишь. Потому что моя мама была таким чудесным человеком, каких и не было больше никогда. Я на колени вставал, я землю целовал, по которой она ходила.
— Ну ладно, фертик, ну брось. Беру свои слова назад. Фу, черт, да кончай же ты реветь, христа ради. Ну, послушай. Ну я крыса. Вшивая грязная крыса. Да не плачь же ты так, захлебнешься. Давай по-хорошему, по-честному. Я ведь все это в шутку наговорил.
— Ты назвал ее мешком с говном. Она всю жизнь работала, как проклятая, четверых вырастила. С утра до вечера гладила, во всем себе отказывала ради нас. Отец ее бил все время. Она умерла. О господи, мамочка, самая святая из всех людей, когда-либо живших в царстве божием, она умерла. И я услышал о ней грязные, гнусные, мерзкие слова, о самом дорогом мне, о лучшем человеке в мире.
— Ну, дай мне по роже, фертик. Не стоило мне такого говорить. Дай. Я тебя понимаю, малыш. Что у меня у самого матери не было, что ли. И брат у тебя в Манхэссете живет, это же классный район, его могли и на восемьдесят пять тысяч застраховать, я бы и то не подумал, что много. Только кончай ты плакать, Гарри.
— Мое имя не Гарри.
— О'кей, а как же тебя зовут.
— Сильвестр.
— Сильвестр. А меня Эд. О господи, Сильвестр. Ты же отличный малый. Правда, отличный. Я извиняюсь. Ну, что мне сделать, хочешь, на колени встану.
— Да, хочу.
— Ну вот, смотри, Сильвестр.
— Да, так лучше. Теперь приступай к молитве.
Бармен, отвернувшийся, наконец, от бутылок, чтобы взять тряпку и протереть стойку, медленно приседает. Увидев, как Сильвестр отступает на шаг. Другие двое пытаются спрятаться друг за друга. На лице Эда тает улыбка. Коротышка вытаскивает из кармана крохотный пистолетик. Медленно поднимает руку, все отшатываются. А здоровенный Эд выставляет ладони перед лицом. Загораживаясь от пуль. Рот у него кривится, произнося слова, которые не выходят наружу. И раздирается в вопле, когда в Эдда впиваются пули. Красные дырочки на груди. Ловлю себя на том, что считаю. Три четыре пять. Эд цепляется руками за подставку для ног, идущую у него за спиной вдоль стойки. Шесть. Валится на пол. Подогнув под себя ногу. Один глаз открыт, другой закрыт. Из уголка рта капает кровь. А я слышу голос Кларенса Вайна. Повторяющий снова и снова. Невежливость, вот что является причиной убийств в этом городе. И голос доктора Педро. Говорящий, проходите каждый день по шестьдесят кварталов. И сидя над салатом из сырых овощей, любуйтесь задрюченными рожами соотечественников. Вот один из них передо мной. Лежит на полу бара. Радуйся, что у тебя не такая рожа, как у него.
Осклабленная
Смертью
24
Во второй половине того же убийственно жаркого и душного дня. Кристиан входит в веющий прохладой и сияющий белизной зал Мозгового центра Империи Мотта. Мистер Убю, глава Мыслителей, останавливается посреди прохода между столами. Бедра шире плеч. Уши крупнее ладоней. Тоненьких рыженьких усиков хватает, чтобы укрыть верхнюю губу. На лысине уложены завитые щипцами длинные, выцветшие красноватые волосы.
— Где вас черти носили. Вы слышите. В чем дело. У вас ларингит.
ПРОСТО ОСЛАБЛЕНИЕ ГОЛОСОВЫХ СВЯЗОК.
— Новое дело, опять фокусничаете, Кристиан. Хотя на сей раз вы действительно придумали нечто из ряда вон. Говорить, стало быть, не можете. Пишете на бумажке. Когда нам не удавалось добиться от вас, чтобы вы хоть что-нибудь написали, тогда вы были весьма разговорчивы. Ну, идите. Идите, повидайтесь с мистером Гау. Не могу сказать, чтобы я в настоящий момент безумно нуждался в ваших услугах.
Легонько стискиваю зубы. Страсть до чего хочется взять его за галстук и отхлестать этим самым галстуком по мордасам. Или вымазать дерьмом. В тон его вульгарно коричневому рабочему халату. Меня одолевает желание ввязаться в борьбу за власть, которую он тут ведет. И озарить доступную Мотту сферу очередным триумфом творческой мысли.
У Гау новая хорошенькая секретарша. Я ее прежде не видел. Мое исполненное глубины и серьезности молчание, пожалуй, способно внушить ей мысль, будто я второй помощник начальника отдела. Приветик, птичка. Почему бы тебе не посидеть с этим джентльменом в ночном клубе, у него денег куры не клюют. Посмотришь, как он на равных общается со всякими знаменитостями. Беби, моя не какой-нибудь прохиндей. Пошли, повертимся. Моя большой воротила.
— Мистер Кристиан. Мистер Гау сейчас вас примет.
СПАСИБО.
— Пожалуйста, только я, о господи, простите, я не знала, что вы глухонемой.
ВСЕГО ЛИШЬ НЕМОЙ, НЕ ГЛУХОЙ.
— О господи.
Кристиан движется дальше под стрекот пишущих машинок и щебет телефонов. Всеобщее отсиживание задниц идет своим чередом. У всех чертовски собранный вид. И все посматривают на стенные часы. Изображая нервную дрожь, замираю у дверей Говарда Гау. Посетил большое здание в деловой части города. В самом начале Бродвея. Постоял у стойки в просторном сумрачном зале. Нервически заикаясь, прошептал. Сколько стоит самый дешевый билет на судно, идущее через Атлантику.
— Мистер Корнелиус, входите, пожалуйста.
Говард Гау, ладони лежат на столе. Все то же желтоватое лицо. Косой пробор, треть волос туда, две третьих сюда. Разного рода прохвосты в надежде сойти за напористого всезнайку прибегают к пропорции два к трем.
— Садитесь, Корнелиус. Господи, ну и денек. Первая свободная секунда выдалась. Да, а у нас с вами снова проблема. Вот в этой папке ваше дело, Корнелиус. Больше взгляда не требуется. Я только одно могу сказать, худые дела, очень худые. Опоздания. Прогулы. Найти вас не удается. Сегодня вы вообще пришли на работу во второй половине дня. Мистер Убю говорит, что вы теперь общаетесь с окружающими посредством записочек. Что с вами такое приключилось, почему вы не можете говорить.
Я ДУМАЮ, ЭТО РЕЗУЛЬТАТ НЕРВНОГО СРЫВА.
— Знаете, Корнелиус, я вам откровенно скажу, вы и в самом деле были единственным человеком из сотен и сотен, прошедших передо мной, относительно которого я мог поклясться, что уж он-то у нас преуспеет. И это буквально разрывает мое сердце. Разве мы мало вам платим. Ладно-ладно, не надо ничего писать. Ну вот посмотрите сами, докладная записка. Когда вы не любуетесь, как за окном сносят здание, или что они там делают, строят. Фу, черт, вы даже меня запутали. Во всяком случае, если вы не передаете строителям разные непристойности морскими сигналами, значит, вы листаете под столом номер «Уолл-стрит Джорнал», принадлежащий мистеру Убю. Можно подумать, Корнелиус, что вы на бирже играете. Если вас вообще удается застать на рабочем месте, так вы либо срываетесь водички попить, либо возвращаетесь, напившись. Или висите над душой у кого-нибудь, занятого делом, и отпускаете обескураживающие человека замечания. В чем дело, Корнелиус, вам не нравится работать у Мотта. Ладно, если ответ не слишком длинен, напишите его.
ПОХОЖЕ, ЧТО БЫ Я НЕ СДЕЛАЛ, ЭТО НЕ ПРОИЗВОДИТ НА ОКРУЖАЮЩИЙ МИР НИКАКОГО ВПЕЧАТЛЕНИЯ. МЕНЯ ОХВАТЫВАЕТ ОЩУЩЕНИЕ, ЧТО Я НИЧЕГО НЕ СТОЮ.
— Да ну вас, в самом деле, Корнелиус. Так не годится. Разумеется, чего-нибудь вы да стоите. Знаете, я о вас рассказывал жене. Так она даже сказала, что хотела бы вас увидеть. Познакомить вас с нашими детишками. Но вы посмотрите на дело с нашей стороны. Не знаю, послужит ли это вам утешением, но готов признать, что четырнадцать ваших ежедневных визитов в уборную, на мир, может быть, никакого впечатления и не производят, но нас производят определенно. Хорошо, если у вас есть, что ответить, напишите.
У МЕНЯ НЕВРАСТЕНИЯ ПОЧЕК.
— Прискорбно слышать об этом, Корнелиус. Наша компания предоставляет сотрудникам весь спектр врачебных услуг. Почему бы вам не пройти осмотр.
Я УЖЕ БЫЛ У ВРАЧА.
— И каково его мнение, что-нибудь серьезное.
ПО ЕГО МНЕНИЮ, ЕДИНСТВЕННОЕ МОЕ ПРИОБРЕТЕНИЕ В ТОМ, ЧТО НИКТО НЕ МОЖЕТ ОБОЗВАТЬ МЕНЯ СОСАЛОМ. ПРОСТИТЕ ЗА ВЫРАЖЕНИЕ.
— Да чего там, Корнелиус, я уже взрослый. Но без шуток, что за странного доктора вы себе подыскали. Я это только к тому, что при карьере, которая открывалась здесь перед вами, вы могли бы вырасти в настоящую знаменитость.
ПО СЛОВАМ МОЕГО ВРАЧА, В ЭТОМ ГОРОДЕ ЧТО НИ ЗНАМЕНИТОСТЬ, ТО И ПРИДУРОК.
— Я не собираюсь оспаривать заключений вашего лечащего врача, Корнелиус, но среди знаменитостей встречаются люди, занимающие важные посты. Впрочем, как знать, возможно, слава влечет за собой медицинские проблемы. Как бы там ни было, Корнелиус, моя проблема состоит в том, что я вынужден сообщить вам нечто неутешительное. По всем правилам, я вас обязан уволить. Вы превратили мою жизнь в моральный и этический кошмар. Я бы даже сказал, что последние дни стали для меня тяжелым испытанием. Я уверен, Кристиан, что в вашем прошлом нет ничего порочного или нечистого. Но вы не предоставили нам ни единой рекомендации, на которую мы могли бы опереться, и помимо того, что вы работали в похоронной конторе, мы о вас ничего не знаем. Может быть, вы просто на целый месяц попали в дурную полосу. Но если вам нужна помощь, почему вы о ней не попросите. Это избавило бы вас от ощущения, будто вы ничего не стоите. В конце-то концов, а мы все, мы-то чего, черт возьми, стоим. Если на то пошло, разве сюда не может в любую минуту явиться какой-нибудь человек и сесть на мое место. И где я тогда окажусь.
О МИСТЕРЕ МОТТЕ НЕ СКАЖЕШЬ, ЧТО ОН НИЧЕГО НЕ СТОИТ.
— Нет, о нем не скажешь. Вот тут я с вами согласен. Он стоит не меньше ста миллионов.
И ПОТОМУ ОН МОЖЕТ ВОЙТИ, КУДА УГОДНО, И СКАЗАТЬ, ВСЕ ЧТО ДУМАЕТ.
— Да, я вас понимаю, это вы точно подметили. А для людей вроде меня, как я полагаю, в счет идет главным образом сумма страховки.
НЕ НАДО ГОВОРИТЬ О СТРАХОВКЕ.
— Почему.
ПОТОМУ ЧТО Я ТОЛЬКО ЧТО БЫЛ В ОДНОМ МЕСТЕ, ГДЕ ЧЕЛОВЕКА ЗА РАЗГОВОРЫ О НЕЙ ПРИСТРЕЛИЛИ.
— Неужели. Да, поразительно, на какой теме можно нынче погореть. Но послушайте, Корнелиус, если позволите, я хотел бы задать вам один вопрос, только поймите меня правильно и просто напишите да или нет. Есть ли у вас отец, о которым вы заботитесь и которого уважаете.
НЕТ.
— Печально слышать.
ОН БЫЛ ПАРШИВЫМ БЕЗДЕЛЬНИКОМ.
— О господи, Корнелиус, разве можно так отзываться о собственном отце.
ОН БЫЛ ШАРЛАТАНОМ, ДЕШЕВКОЙ И ХВАСТУНОМ.
— Ну перестаньте. Мне больно слышать об этом, то есть читать. Неужели сын может, повзрослев, сказать такое о своем отце.
ДА.
— Должен вам сказать, Корнелиус, вы уж больно сильные выражения используете. И все же не следует позволять этим чувствам лишать вас цели в жизни. Знаете, я даже думаю, что был бы рад, если бы мой мальчишка, Билли, вырос похожим на вас, Корнелиус. Быть может, именно это вам и требуется, чтобы добиться успеха. Жена, детишки. Они дают человеку чувство, что у него есть ради чего бороться и побеждать. Ради сына. Человек все готов сделать, ради него. Когда будущее твоих мальчик и девочки становится для тебя самым важным на свете. А как поступаете вы, и главное, зачем. Таскаетесь от стола к столу и произносите всякие несуразности, от которых у людей только руки опускаются. У меня вашими высказываниями целые страницы исписаны, сплошные жалобы. Просто не знаю, я обязан думать о всем персонале нашей компании, а я по утрам места себе не нахожу из-за очередных ваших выходок. И я вам честно скажу, Корнелиус. Ваше отношение к делу отнюдь не помогает нам прижимать хвосты конкурентам, подвизающимся в нашей отрасли. Если говорить прямо, вы саботируете нашу работу. Такое впечатление будто нам бомбу подбросили или чего похуже. Вы бы вот приехали в Форест-Хиллс, посмотрели, чего я достиг. Жена, трое отличных ребятишек. Я все время вожусь по дому, что-нибудь совершенствую. Недавно вот пристроил к дому крытое заднее крыльцо, сам, собственными голыми руками. Оборудовал в подвале еще одну душевую. Вторые рамы на окна поставил. Между прочим, сокращает расходы на отопление аж на четырнадцать процентов. Это все подлинные ценности, Корнелиус. Вроде четырех новых зимних покрышек, которые лежат у меня в гараже, ждут, когда снег выпадет. Знаете, мне просто не терпится их испытать. Зайду в гараж, посмотрю на них и сразу начинаю думать о том, как я после Дня Благодарения покачу по льду да по снегу. Самые лучшие мысли для жаркого летнего дня. У меня там и огородик есть, выращиваю целебные травы. Представляете. На работе умаешься, а вернешься туда, начнешь копаться в земле, благодать. Простите, я и забыл, что вы мне ничего ответить не можете.