Страница:
– А Даша?
– Что – Даша? Вы не видите?! – удивился Гурьев. – По-моему, весь город только это событие и обсуждает. Нет?
– А вы?
– Что – я?
– Если бы вы только знали, как я за вас рада. Боже мой, я ведь думала, что у вас с Дашей… Я сейчас просто не могу себе представить, почему – почему я так думала?!
– Это была маскировка, Анна Ивановна, – усмехнулся Гурьев. – Бесов запутать. Не всё же им нас путать – мы тоже умеем. Научились, знаете ли – и неплохо.
– Что бы вы ни задумали, Яков Кириллович, – вдруг произнесла Завадская. – Ради Бога, пусть у вас это получится.
– А вот это – очень кстати, – серьёзно кивнул Гурьев. – Очень кстати. Очень правильные мысли. Спасибо.
– Гур, мы не дети.
Андрей приподнял подбородок – так похоже на Рэйчел, – и Гурьев понял: да, конечно, не дети. Но возразил:
– Для меня – дети, даже когда внуки у вас появятся. И ничего обидного в этом нет. Вот и не обижайтесь.
– Мы не обижаемся, – Даша перекинула косу на грудь. – Просто мы на самом деле уже не дети. Говори, Гур. Что нужно делать?
– Нужно ехать.
– К Сталину? – у Андрея ни один мускул на лице не дрогнул. Только Гурьев почувствовал, чего ему это стоило. И Даша – потому что посмотрела на него с тревогой. – Я готов.
– Нет, – Гурьев немного отвёл взгляд, прищурился. – К Сталину – в своё время. Сначала мы пересечём на поезде всю страну. Вы должны оба увидеть эту страну – это ваша страна, и её обязательно необходимо увидеть. Мы доедем по железной дороге до Владивостока, а оттуда уже полетим в Москву. Мы будем ехать обычным поездом, среди самых обычных людей, каждый – или почти каждый – перегон, – в новом вагоне, плацкартном, общем, купейном. Мы будем слушать этих людей, разговаривать с ними. Будем стараться понять, чем они дышат, о чём переживают, над чем размышляют. Каждый вечер мы станем пересаживаться в наш штабной вагон. И будем обсуждать увиденное и услышанное, чтобы оно стало понятным, осознанным, а не только лишь увиденным и услышанным. А тебе, Андрей, придётся написать нечто вроде аналитического очерка обо всём этом. Он должен быть коротким – и таким, чтобы из него невозможно было вынуть ни единого слова. Чтобы Сталин, прочтя его, понял: ты – именно тот, кто достоин. В штабном вагоне будет связь, вместо библиотеки – буду я. Путешествие продлится дней шестнадцать – восемнадцать, в зависимости он обстоятельств – на железной дороге сейчас очень напряжённый график.
– Они нападут? – быстро спросила девушка.
– Я не знаю, – честно ответил Гурьев. – Мы делаем всё, что можем. Планы их мы видели, но они столько раз откладывали, переносили, сдвигали – я не знаю. Их ведь тоже путают бесы, ещё сильнее, чем нас. Это снаружи в их «тысячелетнем рейхе» как будто бы образцовый порядок, а внутри там творится неведомо что – просто оторопь берёт: такого парада бюрократических интриг и амбиций нормальному человеку невозможно себе представить. Поэтому – я не знаю. Да, могут напасть – в общем, каждую минуту, несмотря на всё, что мы делаем в надежде оттянуть это нападение до следующего года. Нам очень, очень нужен этот год. Просто очень. Но будет ли он у нас – я не знаю. Но в общем-то, речь сейчас не об этом. Речь о нашем предстоящем путешествии. Мне жутко не хочется вас торопить, но ждать больше нельзя. Поэтому, если вы решите ехать вместе, – а я считаю, что вам необходимо, просто жизненно необходимо ехать именно вместе, – вам следует пожениться. Я так понимаю, что формальное предложение не только сделано, но и принято?
Гурьев давно заметил у Даши – на безымянном пальце левой руки – тоненькое золотое колечко с сапфиром в четверть карата. Молодец, мой мальчик, с удовольствием подумал тогда он. Красиво, неброско – и очевидно.
– Я знаю, Гур, ты в это не веришь, – снова поднял голову Андрей, – но для меня это важно. Я хочу, чтобы мы обвенчались. И Даша согласна – только ведь нужно подождать, пока ей исполнится восемнадцать, разве нет?
– Я обещаю – у вас будет возможность обвенчаться, как положено. Позже. А пока – только бумаги и ужин в кругу семьи. Если Бог есть, он всё видит и так – ему не нужны сигналы в виде кадильного дыма. А что такое долг – вы оба отлично знаете.
– Рэйчел тоже поедет?
– Да. Вам нужно очень многое с ней обсудить, дивушко.
– Что будет с Анной Васильевной?
– Она останется здесь. Пока её дом – здесь. Я знаю, ты к ней привязалась, она – удивительный человек. Она будет рядом и впредь, это я тоже обещаю.
Даша кивнула и посмотрела на Андрея:
– Тебе решать, Андрюша. Как ты скажешь, так и будет.
– Хорошо, – кивнул Андрей. – Но, Гур, – при первой же возможности.
– Да. Спасибо вам, дети. Спасибо.
– За что? – они улыбнулись – оба, и посмотрели – друг на друга, потом – на него.
– За то, что вы есть.
Прощание на вокзале было достаточно бурным – Дашу пришёл провожать весь класс. Гурьев опасался чего-нибудь смахивающего на сцену ревности – но нет, нет, ничего подобного, и даже мыслей таких ни у кого не возникло. Зато, увидев, как прощаются Рэйчел и Вера, он почувствовал, как поднимается жаркая волна и кровь стучит молоточками по вискам.
– Ты прости его, прости, пожалуйста, – прошептала Вера, обнимая Рэйчел. – Я вижу, ты знаешь всё, так это не он, это мы, бабы, во всём виноваты… Прости, не держи сердца. Жалеет ведь он…
– Я знаю, Верочка, конечно, я знаю, – улыбнулась Рэйчел в ответ. И погладила молодую женщину по щеке: – Ни на кого я не сержусь, и никогда не думала даже. Я всё понимаю – действительно всё. Если кто виноват – только я одна виновата, – в том, что позволила ему переупрямить себя. Надо было мчаться за ним, быть рядом, ведь всё остальное – просто мираж, морок. Я сама во всём виновата. Но теперь – теперь будет всё по-другому. А мы с тобой, Верочка – родные теперь. Какие же между родными обиды и счёты?
Россия. Апрель – май 1941 г.
– Что – Даша? Вы не видите?! – удивился Гурьев. – По-моему, весь город только это событие и обсуждает. Нет?
– А вы?
– Что – я?
– Если бы вы только знали, как я за вас рада. Боже мой, я ведь думала, что у вас с Дашей… Я сейчас просто не могу себе представить, почему – почему я так думала?!
– Это была маскировка, Анна Ивановна, – усмехнулся Гурьев. – Бесов запутать. Не всё же им нас путать – мы тоже умеем. Научились, знаете ли – и неплохо.
– Что бы вы ни задумали, Яков Кириллович, – вдруг произнесла Завадская. – Ради Бога, пусть у вас это получится.
– А вот это – очень кстати, – серьёзно кивнул Гурьев. – Очень кстати. Очень правильные мысли. Спасибо.
* * *
– Дети, – Гурьев посмотрел на ребят и покачал головой. Ну, как такое сказать?– Гур, мы не дети.
Андрей приподнял подбородок – так похоже на Рэйчел, – и Гурьев понял: да, конечно, не дети. Но возразил:
– Для меня – дети, даже когда внуки у вас появятся. И ничего обидного в этом нет. Вот и не обижайтесь.
– Мы не обижаемся, – Даша перекинула косу на грудь. – Просто мы на самом деле уже не дети. Говори, Гур. Что нужно делать?
– Нужно ехать.
– К Сталину? – у Андрея ни один мускул на лице не дрогнул. Только Гурьев почувствовал, чего ему это стоило. И Даша – потому что посмотрела на него с тревогой. – Я готов.
– Нет, – Гурьев немного отвёл взгляд, прищурился. – К Сталину – в своё время. Сначала мы пересечём на поезде всю страну. Вы должны оба увидеть эту страну – это ваша страна, и её обязательно необходимо увидеть. Мы доедем по железной дороге до Владивостока, а оттуда уже полетим в Москву. Мы будем ехать обычным поездом, среди самых обычных людей, каждый – или почти каждый – перегон, – в новом вагоне, плацкартном, общем, купейном. Мы будем слушать этих людей, разговаривать с ними. Будем стараться понять, чем они дышат, о чём переживают, над чем размышляют. Каждый вечер мы станем пересаживаться в наш штабной вагон. И будем обсуждать увиденное и услышанное, чтобы оно стало понятным, осознанным, а не только лишь увиденным и услышанным. А тебе, Андрей, придётся написать нечто вроде аналитического очерка обо всём этом. Он должен быть коротким – и таким, чтобы из него невозможно было вынуть ни единого слова. Чтобы Сталин, прочтя его, понял: ты – именно тот, кто достоин. В штабном вагоне будет связь, вместо библиотеки – буду я. Путешествие продлится дней шестнадцать – восемнадцать, в зависимости он обстоятельств – на железной дороге сейчас очень напряжённый график.
– Они нападут? – быстро спросила девушка.
– Я не знаю, – честно ответил Гурьев. – Мы делаем всё, что можем. Планы их мы видели, но они столько раз откладывали, переносили, сдвигали – я не знаю. Их ведь тоже путают бесы, ещё сильнее, чем нас. Это снаружи в их «тысячелетнем рейхе» как будто бы образцовый порядок, а внутри там творится неведомо что – просто оторопь берёт: такого парада бюрократических интриг и амбиций нормальному человеку невозможно себе представить. Поэтому – я не знаю. Да, могут напасть – в общем, каждую минуту, несмотря на всё, что мы делаем в надежде оттянуть это нападение до следующего года. Нам очень, очень нужен этот год. Просто очень. Но будет ли он у нас – я не знаю. Но в общем-то, речь сейчас не об этом. Речь о нашем предстоящем путешествии. Мне жутко не хочется вас торопить, но ждать больше нельзя. Поэтому, если вы решите ехать вместе, – а я считаю, что вам необходимо, просто жизненно необходимо ехать именно вместе, – вам следует пожениться. Я так понимаю, что формальное предложение не только сделано, но и принято?
Гурьев давно заметил у Даши – на безымянном пальце левой руки – тоненькое золотое колечко с сапфиром в четверть карата. Молодец, мой мальчик, с удовольствием подумал тогда он. Красиво, неброско – и очевидно.
– Я знаю, Гур, ты в это не веришь, – снова поднял голову Андрей, – но для меня это важно. Я хочу, чтобы мы обвенчались. И Даша согласна – только ведь нужно подождать, пока ей исполнится восемнадцать, разве нет?
– Я обещаю – у вас будет возможность обвенчаться, как положено. Позже. А пока – только бумаги и ужин в кругу семьи. Если Бог есть, он всё видит и так – ему не нужны сигналы в виде кадильного дыма. А что такое долг – вы оба отлично знаете.
– Рэйчел тоже поедет?
– Да. Вам нужно очень многое с ней обсудить, дивушко.
– Что будет с Анной Васильевной?
– Она останется здесь. Пока её дом – здесь. Я знаю, ты к ней привязалась, она – удивительный человек. Она будет рядом и впредь, это я тоже обещаю.
Даша кивнула и посмотрела на Андрея:
– Тебе решать, Андрюша. Как ты скажешь, так и будет.
– Хорошо, – кивнул Андрей. – Но, Гур, – при первой же возможности.
– Да. Спасибо вам, дети. Спасибо.
– За что? – они улыбнулись – оба, и посмотрели – друг на друга, потом – на него.
– За то, что вы есть.
* * *
Всё случилось именно так – маленькая семейная компания за столом, радио и патефон, разговор – почти до утра. Чердынцев, кажется, совсем принял новую для себя роль, примирился с нею и даже повеселел, и вообще всё шло просто замечательно. Этот вечер получился удивительно тёплым, по-настоящему семейным и очень светлым – несмотря на предстоящую необходимость расставания. Женщины даже немного распелись – заводили, конечно, Рэйчел и Даша, а Вера с Анной Васильевной – так, подпевали немножко. Рэйчел пела не вполголоса – в десятую, наверное, часть, потому что ей очень хотелось послушать девушку самой и дать послушать Андрею, которого, в общем, после неё, Рэйчел, непросто было как-нибудь удивить вокалом, – но Даше это, похоже, вполне удалось. Гурьев поразился, сколько она, оказывается, знает русских, редких, казачьих песен, – был поражён и Андрей, потому что такого ему слышать прежде не доводилось. А когда Даша начала это…Гурьеву показалось, что даже время остановилось – послушать эти слова и этот голос. И, похоже, так показалось – а может, и не показалось вовсе?! – не только ему одному.
Когда мы были на войне, когда мы были на войне,
Там каждый думал о своей – любимой или о жене.
И я бы тоже думать мог, ох, я бы тоже думать мог, -
Когда на трубочку глядел, на голубой ее дымок.
Как ты когда-то мне лгала, – как ты когда-то мне лгала!
Как сердце девичье свое – давно другому отдала.
Но я не думал ни о чем, но я не думал ни о чем,
Я только трубочку курил с турецким горьким табачком.
И вдруг, словно очнувшись, девушка сверкнула глазами и улыбкой, так, что Андрей вздрогнул, и голос её обрёл новую глубину и силу, – такую, что Гурьев замер:
Когда мы будем на войне, когда мы будем на войне,
Навстречу пулям полечу на вороном своем коне.
Я только верной пули жду, – я только верной пули жду,
Чтоб утолить печаль мою – и чтоб пресечь нашу вражду.
Мы ещё не были на настоящей войне, подумал он. Ещё нет, дети мои родные, ещё нет. Но будем. Будем. В огонь – и из огня. Всё так и случится. Именно так.
Но, видно, смерть не для меня, – но, видно, смерть не для меня,
И снова конь мой вороной – несет в огонь и из огня.
Когда мы были на войне, когда мы были на войне…
Прощание на вокзале было достаточно бурным – Дашу пришёл провожать весь класс. Гурьев опасался чего-нибудь смахивающего на сцену ревности – но нет, нет, ничего подобного, и даже мыслей таких ни у кого не возникло. Зато, увидев, как прощаются Рэйчел и Вера, он почувствовал, как поднимается жаркая волна и кровь стучит молоточками по вискам.
– Ты прости его, прости, пожалуйста, – прошептала Вера, обнимая Рэйчел. – Я вижу, ты знаешь всё, так это не он, это мы, бабы, во всём виноваты… Прости, не держи сердца. Жалеет ведь он…
– Я знаю, Верочка, конечно, я знаю, – улыбнулась Рэйчел в ответ. И погладила молодую женщину по щеке: – Ни на кого я не сержусь, и никогда не думала даже. Я всё понимаю – действительно всё. Если кто виноват – только я одна виновата, – в том, что позволила ему переупрямить себя. Надо было мчаться за ним, быть рядом, ведь всё остальное – просто мираж, морок. Я сама во всём виновата. Но теперь – теперь будет всё по-другому. А мы с тобой, Верочка – родные теперь. Какие же между родными обиды и счёты?
Россия. Апрель – май 1941 г.
Это было удивительное путешествие – как и то, без малого тринадцать лет назад, которое пришлось совершить тогда ему одному. Конечно, теперь было всё по-другому. К каждому из обычных поездов, выбранных Гурьевым, цепляли их небольшой состав: штабной вагон, вагон охраны и персонала, снаружи неотличимые от обычных мягких вагонов, а на самом деле – бронированные, оборудованные по последнему слову техники связью и всем необходимым для жизни, платформа с двумя ЗиСами, тоже бронированными, и мощный локомотив серии ИС, значительно доведённый по сравнению с серийным образцом. Да, это было удивительное, захватывающее путешествие, наполненное встречами, впечатлениями, приключениями, – и любовью. Он и Рэйчел. Андрей и Даша. И разговоры, разговоры – бесконечные разговоры, и в поезде, с людьми, и в штабном вагоне. Встречи и расставания. Дружба, возникающая на коротком отрезке пути – столкновение планет, столкновение сердец. Гурьев смотрел на детей – и не мог ни нарадоваться, ни наудивляться вдосталь: откуда же это взялось, откуда прорезалось, – вдруг, сразу в обоих?! Увидел, как люди тянутся к ним, как торопятся раскрыться, выговорить и боль, и радость. И как эти двое, эта девочка и этот мальчик – как они умеют слушать. И понимать.
В дороге всякое происходит – случилось и с ними. Разочек всего-то – совершенный пустяк. Какие-то отчаянные вояки, молодые, может быть, чуть старше Андрея, ветераны короткой и победоносной финской войны, решили, что их весёлая компания гораздо лучше подходит Даше, чем общество юного и наверняка необстрелянного лейтенанта-«летуна». Андрею пришлось эту компанию утихомирить – одному, Гурьев только страховал, чтобы не случилось, Боже упаси, какого-нибудь нежелательного эксцесса наподобие попавшегося под горячую руку ножа или бутылки. Потом Даша заклеивала пластырем разбитую бровь Андрея, кусая губы, чтобы не расплакаться и не рассмеяться одновременно – она-то знала, хорошо знала, на что способен миленький Гур и почему сейчас сидит, пряча серебряные смешинки в глазах, держит за руку свою ненаглядную Рэйчел, готовую просто взорваться от негодования и пережитого беспокойства. Знала даже лучше Андрея, и понимала, почему всё произошло именно так. А о том, что в вагоне всегда находились, кроме Гурьева, ещё двое оперативников, настоящих волкодавов-чистильщиков, готовых по необходимости вмешаться со своими последними и окончательными доводами, ни Андрей, а уж тем более – Даша, не догадывались.
Тех, кого Гурьев любил, он умел охранять.
– Ну, что? Идёмте.
Они обернулись – разом, все четверо – и увидели перед собой самого настоящего деревенского священника, – в порыжевшей рясе, даже не слишком опрятного, пожалуй, если уж как следует придираться, седого, с длинными, собранными сзади в пучок волосами, небольшого роста, сухонького и – почему-то сердитого. У Гурьева возникло чувство, что они оторвали неведомо как уцелевшего и очутившегося здесь священника от какого-то важного занятия, и он извинился:
– Не гневайтесь, батюшка. Мы сейчас уйдём.
– Куда уйдёте-то?! – безмерно удивился священник. – Куда же можно от такой красоты небесной уйти?! Обходительный какой – уйдём. Обходительный – это хорошо. А ведь рявкнешь – так человеки замертво, небось, и валятся. Ах, люди, люди… Уйдём. Ишь, какой, – уйдём. А чего ж пришли?! Пока не обвенчаетесь – не уйдёте никуда. За мной уж идите.
– А что за день сегодня, батюшка? – улыбаясь, спросила Рэйчел.
– Двадцать седьмое апреля, – машинально буркнул Гурьев.
Рэйчел посмотрела на него, как на несмышлёныша:
– Не Радуница ли?
– Конечно, Радуница, – кивнул священник, и, кажется, перестал сердиться.
Вот теперь Гурьев действительно опешил – таких случайностей не бывает. Даже он, бесконечно далёкий от всяких обрядов и ритуалов, знал – именно в этот день начинались на Руси весенние свадьбы, и кто на Радуницу не успел, тому ждать – до осени. От начала их путешествия не минуло ещё и трёх дней, решение смотреть Покровскую церковь пришло, в общем, спонтанно, и у него даже закралось подозрение – уж не Городецкий ли всё это устроил?! Да нет, нет, оборвал он себя. Я совсем спятил. Но ведь так не бывает?! Он посмотрел на Рэйчел, перевёл взгляд на детей, – и понял: бывает. И вздохнул:
– Конечно. Мы идём, батюшка.
Они – теперь впятером – осторожно ступая, перешли по неверно колышущимся мосткам на ту сторону реки, где высилась церковь. Священник, поколдовав над запором, распахнул калитку в двери, и они очутились в сводчатом зале, чьи стены немного клонились внутрь, создавая осязаемую почти иллюзию взлёта и бесконечной высоты. Здесь, здесь, подумал Гурьев, здесь и сейчас, в этой разорённой, запущенной церкви, без посторонних глаз, только для них, только для двоих, для них, ненаглядных детей – Его Детей, – что же, и правильно это, верно, уместно и хорошо.
Священник не торопился сам, но явно привык, что торопятся все остальные. Всё действо – с обручением, зажжением свечей, обходом в венцах вокруг аналоя, троекратное приложение к вину, к кресту и потрёпанному Евангелию, слова поучения и благословения – заняли от силы немногим более четверти часа. Услужливая и безупречная память подсказала, в чём священнику следует помочь, – Рэйчел удивилась и улыбнулась, а священник кивнул одобрительно, словно ожидал такого.
– Венчается раб Божий Андрей рабе Божией Дарье…
Дети, отступив от алтаря, встали от Рэйчел по левую руку. Гурьев вынул портмоне, достал оттуда пять новых купюр по десять червонцев. Свернул так, чтобы портрет Ленина оказался внутри, и осторожно положил под тяжёлую книгу:
– Спасибо вам, батюшка. Большое, огромное просто спасибо.
– Какое спасибо-то, – священник, кажется, опять удивился. – Потом спасибо скажешь. Ваша очередь теперь.
Гурьев замер – и посмотрел на Рэйчел. А она улыбалась, улыбалась – улыбалась насмешливо: что, испугался? Я – испугался, подумал Гурьев. Фу, стыд какой. Андрей осторожно, но очень твёрдо взял Рэйчел под локоть, а Даша, оказавшись у Гурьева за спиной, толкнула его обеими кулачками в спину – сильно.
– Чего мнётесь? – с неудовольствием спросил священник. – Что ещё?
– Я вдова, батюшка.
– Её муж погиб пятнадцать лет назад, отче, – произнёс Андрей.
Священник кивнул:
– Имя какое тебе, голубушка?
– Рахиль, отче.
– Имя ветхозаветное… Иудейка ты разве? – удивился священник.
Спокойно так удивился – без примеси всего остального. О, подумал Гурьев, это стародавнее, почти забытое нынче «разьве» – с мягким таким, мягким знаком. Неужели всё это происходит – взаправду?!
– Нет, батюшка. Я крещёная, православная, только родилась я в Англии, в Лондоне, у нас имена ветхозаветные – и мужские, и женские – никакая не редкость.
– Вон что, – покивал священник. – Смотри, что делается, что Господь творит. А по-русски – чисто как, хорошо говоришь. Православная – это правильно, хорошо, – он покивал, опять, сам с собой соглашаясь. – А ты?! – он воткнул в Гурьева строгий взгляд. – Тебя как звать-величать, светлый барин московский?
Даша вздрогнула, посмотрела на священника, потом на Гурьева, – у него чуть заметно дёрнулось веко, но он негромко ответил без всякой запинки:
– Яковом, батюшка.
– Вон что, – повторил священник. – Видишь, что. Рахиль да Яков. А ещё – уйдём, говорит. Ну, подходите, вот сюда – подходите. Кольца есть?
– У меня есть, батюшка, – Рэйчел сняла с пальца кольцо, шагнула вперёд и вложила в руку священнику.
– Дорогое, – без всякого удовольствия проговорил тот и опять на Гурьева посмотрел: – Ты подарил?
– Я, – Гурьев понял уже: удивляться не стоит – напрасный труд. Бывают в жизни минуты, когда тебя просто несёт в стремнине её потока – и не нужно этому удивляться, лишнее это. Вот, как сейчас – здесь и сейчас. – У меня нет ничего, батюшка.
– Оно и видно, – поджал губы священник и, отвернувшись, принялся что-то искать. Нашёл, повернулся и протянул Гурьеву – широкое, покрытое патиной медное кольцо: – Примерь.
Он взял кольцо, надел на средний палец – вот так не свалится, и вернул его священнику:
– Спасибо, батюшка. Только ведь я нехристь.
– Кто сказал тебе, что ты нехристь?! – пуще прежнего удивился священник. – Русский же ты?!
– Русский, батюшка. Конечно, русский.
– А Владимир Святой Русь крестил – всю разом. И людей русских крестил – тоже всех. Нету на Руси Святой нехристей. Нету. Потому и – Святая Русь. А то, что некоторые в головы себе втемяшили – некрещёные мы, Бога нет – гордыня это, гордыня бесовская. Становись, сыне, а наговориться успеешь ещё.
Сопротивляться, возражать – было совсем глупо, как-то невместно. Это бесы, бесы меня за язык потягивают, подумал Гурьев. И ещё подумал: ну вот, и сбылась, кажется, мечта отца Даниила. Сейчас я, пожалуй, поверю, что Бог и в самом деле существует. Конечно, «теория», мягко говоря, каноническому церковному праву не вполне соответствует, усмехнулся он про себя. Но при этом была в ней какая-то удивительная, простая и понятная людям правда. Всем людям. Даже ему. Даже ему. И он взял Рэйчел за руку. И услышал:
– Венчается раб Божий Иаков рабе Божией Рахили…
Нет, нет, не в обряде дело, снова подумал Гурьев, глядя, как светится Рэйчел, как сияют её глаза. Не в этом дело. Совсем не в этом.
– Ну, идите с Богом. Сейчас народ потянется, им тут вас видеть незачем. Да и вам – людей смущать. Гостей московских у нас опасаются, да и не зря. Вон вы какие – при власти, любому видно.
Гурьев понял, почему сердился поначалу священник – испугался. Его, Гурьева, испугался. И на себя за это осерчал. И за себя, и за людей, конечно же – за тех, что ходят сюда венчаться тайком, в такие вот дни, – испугался. И Гурьев спросил:
– Что же мне, батюшка – выходит, так всю жизнь всех и пугать?
– Судьба у тебя такая, – подумав немного, тихо ответил священник. – Судьба такая тяжкая – людей пугать, чтоб они страха своего устыдились, да и победили его, страх этот. Не каждому такая ноша по плечу – а кто везёт, на того и валят. Оно, конечно, не тебя бы надо бояться – Бога надо бояться. А власти – ей правду всегда говорить, не бояться. Да ведь слаб человек, слаб, а грехи и пуще того ослабляют. Я ведь вон, тоже – как увидел тебя, испугался. А сейчас ничего – и ты уважительно беседуешь, и я тебе отвечаю. Да и жена твоя тебя не боится. И дети тебя не боятся. Как-то будет, сыне. Как-то будет всё. Ступайте с Богом, добрые люди. Вам, вижу я, некогда, а мне ещё молебен творить надобно. С Богом, прощайте.
Хорошее слово это – прощайте, не страшное совсем, подумал Гурьев. Прощать надо. Надо. Жива Россия. Жива, жива – жива. Вот такая. Значит, вытянем. Должны.
– Гур.
– Что, дивушко?
– Ты обещал рассказать, что происходит. Я понимаю – ты ждал, пока Андрюша приедет. Но вот – он здесь. Мы вместе. Я считаю, что время пришло.
– Я не знаю, дети, как сказать вам это.
– Гур?!
– Это так, – он резко дёрнул головой, провёл по лбу костяшками пальцев правой руки. – Я прошёл долгий путь – и я не знаю, как поместить его в слова. Я должен бы, наверное, написать роман – но нет. Кто-то другой напишет. Я должен сказать всё сразу – здесь и сейчас. Я не знаю, как, но и молчать я не могу.
– Тогда – начни с самого начала.
– Нет. Это тоже не выход. Нужно сказать главное. Главное – это то, что происходит сейчас. Здесь и сейчас. Главное – и здесь, и сейчас, и вообще. Раз и навсегда. Наверное, такое время, какое выпало нам, выпадает раз в тысячу лет. Или вообще – только однажды в истории. Время платить сполна за всё. По гамбургскому счёту.
– Война? Ты говоришь о войне, Гур?
– Война? – он сжал пальцами подбородок, взглянул коротко на юношу и девушку, сидящих перед ним и ожидающих его слов. Как много зависит иногда от одних только слов, подумал Гурьев. Слова. Правильные, единственные слова. – Не только война, дети. Не только. Да, идёт война. И нам стоит неимоверных усилий не свалиться в неё – сейчас, до того, как мы будем по-настоящему к ней готовы. Конечно, к такой войне подготовиться, в общем-то, невозможно. И потому, что война эта не похожа на прежние войны, и просто потому, что происходящее всегда отличается от задуманного, от плана. Но есть всё-таки многое, что можно и нужно, – и учесть, и спланировать, и сделать. Почти ничего из этого невозможно сделать без единой государственной воли и государственной мощи. Эта сила, это могущество – они не берутся из ничего. Это кровь, пот, и слёзы. В одной умной книжке сказано, ещё очень давно: все огромные состояния нажиты нечестным путём. Это правда. Кто выступает в роли собственника – человек или государство – неважно. То, что сейчас происходит, происходило бы при любом правительстве, при любой власти. У нас нет границ-океанов, нет высоких берегов, за которыми можно было бы, не спеша, накапливать богатства и мощь. Мы должны сделать это быстро, быстрее всех, потому что мы слишком долго запрягали, – а теперь вынуждены ехать очень, очень быстро. Прежние хозяева страны, те, кто раньше отвечал за выполнение этой задачи, не справились с ней. Система отбора людей, готовых к самопожертвованию и самоограничению, дала сбой, перестала работать. Поэтому произошла революция. Она оказалась гораздо страшнее, чем ожидали – даже те, кто её начинал. Впрочем, именно так всегда и случается. И вместо тех, кого ожидали – новых людей, готовых служить Родине не за страх и не за сребреники, а за совесть – полезла из щелей всякая нечисть. Этот хаос – его необходимо обуздать. Другого выхода нет, не существует. А это значит – всё, чем можно управлять, должно быть сосредоточено в единых руках. Это значит – когда ты умираешь от жажды, ты не спрашиваешь, сколько стоит стакан воды. Ты платишь и пьёшь – или умираешь.
– Лес рубят – щепки летят.
– Нет. Люди – не щепки, не винтики. Конечно, нет. И человеческая природа остаётся, берёт своё – в любых условиях. У нас условия плохие – иногда очень плохие. Не хватает часто самого главного, самого необходимого – еды, крыши над головой. Это очень горько – но это цена. Цена за ошибки прошлого, за лень и нерасторопность наших отцов. Поэтому мы хотим оставить вам, нашим детям, великую державу. Сохранить и приумножить легче, чем создать с нуля. Сгладить острые углы можно и после. Всему своё время, дети, понимаете? И бывает такое время – ты должен платить. Чем позже ты платишь – тем дороже ты платишь. Это – железный, стальной закон. И в какой-то момент – ты понимаешь: цена неимоверно высока. Слишком высока. Но ты не можешь остановиться, и нет пути назад. Можно лишь смягчить, немного довернуть руль, притормозить – но только чуть-чуть. Если остановишься – или помчишься слишком быстро – свалишься в пропасть. Нельзя ни того, ни другого. Нельзя ни раньше, ни позже. Нельзя спорить о цене воды, умирая от жажды. Природа человека такова: он стремится к цели путём наименьших затрат сил. И никто не хочет потратить больше – даже когда это необходимо. И необходимость понимают не все. Далеко не все, – значит, придётся заставить. Значит, придётся заставить всех поверить – мы, именно мы, знаем лучше, что нужно сделать и как. Не вообще, не всегда и везде – но здесь и сейчас. Здесь и сейчас – мы. Здесь и сейчас – без нас всё было бы гораздо хуже, нелепей, кровавей. Именно поэтому мы – здесь и сейчас. Здесь и сейчас нам нужны танки и самолёты, винтовки и пушки. Мы не можем их купить – а даже если бы и смогли, нам нужно своё. Никто не хочет видеть нас сильными. Нас готовы полюбить только слабыми. Мы никому не нужны, кроме самих себя. Значит, мы не можем – здесь и сейчас – ждать танкового завода пять лет. Нам он нужен через год. Значит, мы должны назначить руководить его строительством людей, которые смогут это сделать. Это будут очень страшные люди. Жестокие. Сильные. Другие не справятся, не смогут. Поэтому они должны нас бояться – иначе они захотят, чтобы мы их боялись. Они должны выполнять наш приказ, думая не о том, почему мы приказали то или это. Им разрешается думать только о том, как выполнить наш приказ быстрее и лучше. Не с наименьшим напряжением сил – с наивысшим. А если они станут спорить – мы их уберём и назначим новых. Если они станут ныть, собираться в кучки и болтать, что они умнее нас, лучше нас, и поверят в это сильнее, чем в нас, нам придётся их убить. Если они будут думать не о нашей, не о своей державе, а о всемирном счастье всех людей, мы вышвырнем их вон – мы не можем позволить им распоряжаться нашими телами, нашими делами ради их утопических, несбыточных идей. Невозможно всеобщее счастье, одинаковое для всех. Мы не можем иначе – здесь и сейчас. Мы не можем позволить, чтобы маршал, назначенный на Дальний Восток, воспринимал своё назначение, как ссылку. Чтобы мучался и страдал оттого, что его жена не может купить себе в Хабаровске столько же шляпок, сколько в Москве или в Париже. И нам нужна не шляпная мастерская в Хабаровске, а авиационный завод и металлургический комбинат. И если этот маршал, вместо того, чтобы работать маршалом, станет дуться, обижаться, плести интриги, громко жаловаться друзьям на несправедливость, пить водку и самостоятельно решать, где будет проходить граница нашей страны – мы его расстреляем. Не потому, что мы звери, а потому, что война. Тот, кого мы наделяем нашей непомерной властью, должен знать: власть – это обязанность. И только в великой стране человек чувствует себя по-настоящему безопасно. А великая страна не возникает из воздуха на пустом месте. Её нужно построить здесь и сейчас. И заплатить за это столько, сколько придётся заплатить. Не больше – но и не меньше.
В дороге всякое происходит – случилось и с ними. Разочек всего-то – совершенный пустяк. Какие-то отчаянные вояки, молодые, может быть, чуть старше Андрея, ветераны короткой и победоносной финской войны, решили, что их весёлая компания гораздо лучше подходит Даше, чем общество юного и наверняка необстрелянного лейтенанта-«летуна». Андрею пришлось эту компанию утихомирить – одному, Гурьев только страховал, чтобы не случилось, Боже упаси, какого-нибудь нежелательного эксцесса наподобие попавшегося под горячую руку ножа или бутылки. Потом Даша заклеивала пластырем разбитую бровь Андрея, кусая губы, чтобы не расплакаться и не рассмеяться одновременно – она-то знала, хорошо знала, на что способен миленький Гур и почему сейчас сидит, пряча серебряные смешинки в глазах, держит за руку свою ненаглядную Рэйчел, готовую просто взорваться от негодования и пережитого беспокойства. Знала даже лучше Андрея, и понимала, почему всё произошло именно так. А о том, что в вагоне всегда находились, кроме Гурьева, ещё двое оперативников, настоящих волкодавов-чистильщиков, готовых по необходимости вмешаться со своими последними и окончательными доводами, ни Андрей, а уж тем более – Даша, не догадывались.
Тех, кого Гурьев любил, он умел охранять.
* * *
Но всё это было потом. Сначала – была владимиро-суздальская земля, земля предков. Здесь, во Владимиро-Суздальском княжестве, находилась и вотчина князей Городецких – на самой границе с новгородскими угодьями. И Боголюбово – крошечный городок, даже, скорее, посёлок, у места, где сливаются Клязьма и Нерль, чтобы нести свои воды дальше, в медленную в нижнем своём течении Волгу. Они приехали сюда вчетвером, оставили машину и пошли пешком – смотреть церковь Покрова Богородицы. Было ещё довольно рано – около девяти утра, погода стояла изумительно ясная, тёплая и сухая – конец апреля, реки в этом году вскрылись до срока, ледоход давно окончился, сошло на нет весеннее половодье, и повсюду уже зеленела молодая трава. Они стояли, потрясённые невозможной, непередаваемой никакими словами красотой этого места, этой маленькой, без креста, церковки с белыми многоарочными порталами стен, возносящими в бледно-синее небо маленькую башенку в центре двенадцатикупольной крыши. Стояли молча, не шевелясь, боясь произнести хотя бы слово, – и вдруг услышали:– Ну, что? Идёмте.
Они обернулись – разом, все четверо – и увидели перед собой самого настоящего деревенского священника, – в порыжевшей рясе, даже не слишком опрятного, пожалуй, если уж как следует придираться, седого, с длинными, собранными сзади в пучок волосами, небольшого роста, сухонького и – почему-то сердитого. У Гурьева возникло чувство, что они оторвали неведомо как уцелевшего и очутившегося здесь священника от какого-то важного занятия, и он извинился:
– Не гневайтесь, батюшка. Мы сейчас уйдём.
– Куда уйдёте-то?! – безмерно удивился священник. – Куда же можно от такой красоты небесной уйти?! Обходительный какой – уйдём. Обходительный – это хорошо. А ведь рявкнешь – так человеки замертво, небось, и валятся. Ах, люди, люди… Уйдём. Ишь, какой, – уйдём. А чего ж пришли?! Пока не обвенчаетесь – не уйдёте никуда. За мной уж идите.
– А что за день сегодня, батюшка? – улыбаясь, спросила Рэйчел.
– Двадцать седьмое апреля, – машинально буркнул Гурьев.
Рэйчел посмотрела на него, как на несмышлёныша:
– Не Радуница ли?
– Конечно, Радуница, – кивнул священник, и, кажется, перестал сердиться.
Вот теперь Гурьев действительно опешил – таких случайностей не бывает. Даже он, бесконечно далёкий от всяких обрядов и ритуалов, знал – именно в этот день начинались на Руси весенние свадьбы, и кто на Радуницу не успел, тому ждать – до осени. От начала их путешествия не минуло ещё и трёх дней, решение смотреть Покровскую церковь пришло, в общем, спонтанно, и у него даже закралось подозрение – уж не Городецкий ли всё это устроил?! Да нет, нет, оборвал он себя. Я совсем спятил. Но ведь так не бывает?! Он посмотрел на Рэйчел, перевёл взгляд на детей, – и понял: бывает. И вздохнул:
– Конечно. Мы идём, батюшка.
Они – теперь впятером – осторожно ступая, перешли по неверно колышущимся мосткам на ту сторону реки, где высилась церковь. Священник, поколдовав над запором, распахнул калитку в двери, и они очутились в сводчатом зале, чьи стены немного клонились внутрь, создавая осязаемую почти иллюзию взлёта и бесконечной высоты. Здесь, здесь, подумал Гурьев, здесь и сейчас, в этой разорённой, запущенной церкви, без посторонних глаз, только для них, только для двоих, для них, ненаглядных детей – Его Детей, – что же, и правильно это, верно, уместно и хорошо.
Священник не торопился сам, но явно привык, что торопятся все остальные. Всё действо – с обручением, зажжением свечей, обходом в венцах вокруг аналоя, троекратное приложение к вину, к кресту и потрёпанному Евангелию, слова поучения и благословения – заняли от силы немногим более четверти часа. Услужливая и безупречная память подсказала, в чём священнику следует помочь, – Рэйчел удивилась и улыбнулась, а священник кивнул одобрительно, словно ожидал такого.
– Венчается раб Божий Андрей рабе Божией Дарье…
Дети, отступив от алтаря, встали от Рэйчел по левую руку. Гурьев вынул портмоне, достал оттуда пять новых купюр по десять червонцев. Свернул так, чтобы портрет Ленина оказался внутри, и осторожно положил под тяжёлую книгу:
– Спасибо вам, батюшка. Большое, огромное просто спасибо.
– Какое спасибо-то, – священник, кажется, опять удивился. – Потом спасибо скажешь. Ваша очередь теперь.
Гурьев замер – и посмотрел на Рэйчел. А она улыбалась, улыбалась – улыбалась насмешливо: что, испугался? Я – испугался, подумал Гурьев. Фу, стыд какой. Андрей осторожно, но очень твёрдо взял Рэйчел под локоть, а Даша, оказавшись у Гурьева за спиной, толкнула его обеими кулачками в спину – сильно.
– Чего мнётесь? – с неудовольствием спросил священник. – Что ещё?
– Я вдова, батюшка.
– Её муж погиб пятнадцать лет назад, отче, – произнёс Андрей.
Священник кивнул:
– Имя какое тебе, голубушка?
– Рахиль, отче.
– Имя ветхозаветное… Иудейка ты разве? – удивился священник.
Спокойно так удивился – без примеси всего остального. О, подумал Гурьев, это стародавнее, почти забытое нынче «разьве» – с мягким таким, мягким знаком. Неужели всё это происходит – взаправду?!
– Нет, батюшка. Я крещёная, православная, только родилась я в Англии, в Лондоне, у нас имена ветхозаветные – и мужские, и женские – никакая не редкость.
– Вон что, – покивал священник. – Смотри, что делается, что Господь творит. А по-русски – чисто как, хорошо говоришь. Православная – это правильно, хорошо, – он покивал, опять, сам с собой соглашаясь. – А ты?! – он воткнул в Гурьева строгий взгляд. – Тебя как звать-величать, светлый барин московский?
Даша вздрогнула, посмотрела на священника, потом на Гурьева, – у него чуть заметно дёрнулось веко, но он негромко ответил без всякой запинки:
– Яковом, батюшка.
– Вон что, – повторил священник. – Видишь, что. Рахиль да Яков. А ещё – уйдём, говорит. Ну, подходите, вот сюда – подходите. Кольца есть?
– У меня есть, батюшка, – Рэйчел сняла с пальца кольцо, шагнула вперёд и вложила в руку священнику.
– Дорогое, – без всякого удовольствия проговорил тот и опять на Гурьева посмотрел: – Ты подарил?
– Я, – Гурьев понял уже: удивляться не стоит – напрасный труд. Бывают в жизни минуты, когда тебя просто несёт в стремнине её потока – и не нужно этому удивляться, лишнее это. Вот, как сейчас – здесь и сейчас. – У меня нет ничего, батюшка.
– Оно и видно, – поджал губы священник и, отвернувшись, принялся что-то искать. Нашёл, повернулся и протянул Гурьеву – широкое, покрытое патиной медное кольцо: – Примерь.
Он взял кольцо, надел на средний палец – вот так не свалится, и вернул его священнику:
– Спасибо, батюшка. Только ведь я нехристь.
– Кто сказал тебе, что ты нехристь?! – пуще прежнего удивился священник. – Русский же ты?!
– Русский, батюшка. Конечно, русский.
– А Владимир Святой Русь крестил – всю разом. И людей русских крестил – тоже всех. Нету на Руси Святой нехристей. Нету. Потому и – Святая Русь. А то, что некоторые в головы себе втемяшили – некрещёные мы, Бога нет – гордыня это, гордыня бесовская. Становись, сыне, а наговориться успеешь ещё.
Сопротивляться, возражать – было совсем глупо, как-то невместно. Это бесы, бесы меня за язык потягивают, подумал Гурьев. И ещё подумал: ну вот, и сбылась, кажется, мечта отца Даниила. Сейчас я, пожалуй, поверю, что Бог и в самом деле существует. Конечно, «теория», мягко говоря, каноническому церковному праву не вполне соответствует, усмехнулся он про себя. Но при этом была в ней какая-то удивительная, простая и понятная людям правда. Всем людям. Даже ему. Даже ему. И он взял Рэйчел за руку. И услышал:
– Венчается раб Божий Иаков рабе Божией Рахили…
Нет, нет, не в обряде дело, снова подумал Гурьев, глядя, как светится Рэйчел, как сияют её глаза. Не в этом дело. Совсем не в этом.
– Ну, идите с Богом. Сейчас народ потянется, им тут вас видеть незачем. Да и вам – людей смущать. Гостей московских у нас опасаются, да и не зря. Вон вы какие – при власти, любому видно.
Гурьев понял, почему сердился поначалу священник – испугался. Его, Гурьева, испугался. И на себя за это осерчал. И за себя, и за людей, конечно же – за тех, что ходят сюда венчаться тайком, в такие вот дни, – испугался. И Гурьев спросил:
– Что же мне, батюшка – выходит, так всю жизнь всех и пугать?
– Судьба у тебя такая, – подумав немного, тихо ответил священник. – Судьба такая тяжкая – людей пугать, чтоб они страха своего устыдились, да и победили его, страх этот. Не каждому такая ноша по плечу – а кто везёт, на того и валят. Оно, конечно, не тебя бы надо бояться – Бога надо бояться. А власти – ей правду всегда говорить, не бояться. Да ведь слаб человек, слаб, а грехи и пуще того ослабляют. Я ведь вон, тоже – как увидел тебя, испугался. А сейчас ничего – и ты уважительно беседуешь, и я тебе отвечаю. Да и жена твоя тебя не боится. И дети тебя не боятся. Как-то будет, сыне. Как-то будет всё. Ступайте с Богом, добрые люди. Вам, вижу я, некогда, а мне ещё молебен творить надобно. С Богом, прощайте.
Хорошее слово это – прощайте, не страшное совсем, подумал Гурьев. Прощать надо. Надо. Жива Россия. Жива, жива – жива. Вот такая. Значит, вытянем. Должны.
* * *
А потом снова была дорога. Дорога – как жизнь, верста за верстой, по бесконечной стране. Невозможно понять, невозможно поверить – пока не увидишь своими глазами. Теплушки и водокачки, надписи «Кипятокъ» и проплывающие за окном погосты на низких холмах, забытые Богом пустоши и безбрежная, необъятная тайга на три дня пути без единого дымка, без следа человеческого жилья. Россия.– Гур.
– Что, дивушко?
– Ты обещал рассказать, что происходит. Я понимаю – ты ждал, пока Андрюша приедет. Но вот – он здесь. Мы вместе. Я считаю, что время пришло.
– Я не знаю, дети, как сказать вам это.
– Гур?!
– Это так, – он резко дёрнул головой, провёл по лбу костяшками пальцев правой руки. – Я прошёл долгий путь – и я не знаю, как поместить его в слова. Я должен бы, наверное, написать роман – но нет. Кто-то другой напишет. Я должен сказать всё сразу – здесь и сейчас. Я не знаю, как, но и молчать я не могу.
– Тогда – начни с самого начала.
– Нет. Это тоже не выход. Нужно сказать главное. Главное – это то, что происходит сейчас. Здесь и сейчас. Главное – и здесь, и сейчас, и вообще. Раз и навсегда. Наверное, такое время, какое выпало нам, выпадает раз в тысячу лет. Или вообще – только однажды в истории. Время платить сполна за всё. По гамбургскому счёту.
– Война? Ты говоришь о войне, Гур?
– Война? – он сжал пальцами подбородок, взглянул коротко на юношу и девушку, сидящих перед ним и ожидающих его слов. Как много зависит иногда от одних только слов, подумал Гурьев. Слова. Правильные, единственные слова. – Не только война, дети. Не только. Да, идёт война. И нам стоит неимоверных усилий не свалиться в неё – сейчас, до того, как мы будем по-настоящему к ней готовы. Конечно, к такой войне подготовиться, в общем-то, невозможно. И потому, что война эта не похожа на прежние войны, и просто потому, что происходящее всегда отличается от задуманного, от плана. Но есть всё-таки многое, что можно и нужно, – и учесть, и спланировать, и сделать. Почти ничего из этого невозможно сделать без единой государственной воли и государственной мощи. Эта сила, это могущество – они не берутся из ничего. Это кровь, пот, и слёзы. В одной умной книжке сказано, ещё очень давно: все огромные состояния нажиты нечестным путём. Это правда. Кто выступает в роли собственника – человек или государство – неважно. То, что сейчас происходит, происходило бы при любом правительстве, при любой власти. У нас нет границ-океанов, нет высоких берегов, за которыми можно было бы, не спеша, накапливать богатства и мощь. Мы должны сделать это быстро, быстрее всех, потому что мы слишком долго запрягали, – а теперь вынуждены ехать очень, очень быстро. Прежние хозяева страны, те, кто раньше отвечал за выполнение этой задачи, не справились с ней. Система отбора людей, готовых к самопожертвованию и самоограничению, дала сбой, перестала работать. Поэтому произошла революция. Она оказалась гораздо страшнее, чем ожидали – даже те, кто её начинал. Впрочем, именно так всегда и случается. И вместо тех, кого ожидали – новых людей, готовых служить Родине не за страх и не за сребреники, а за совесть – полезла из щелей всякая нечисть. Этот хаос – его необходимо обуздать. Другого выхода нет, не существует. А это значит – всё, чем можно управлять, должно быть сосредоточено в единых руках. Это значит – когда ты умираешь от жажды, ты не спрашиваешь, сколько стоит стакан воды. Ты платишь и пьёшь – или умираешь.
– Лес рубят – щепки летят.
– Нет. Люди – не щепки, не винтики. Конечно, нет. И человеческая природа остаётся, берёт своё – в любых условиях. У нас условия плохие – иногда очень плохие. Не хватает часто самого главного, самого необходимого – еды, крыши над головой. Это очень горько – но это цена. Цена за ошибки прошлого, за лень и нерасторопность наших отцов. Поэтому мы хотим оставить вам, нашим детям, великую державу. Сохранить и приумножить легче, чем создать с нуля. Сгладить острые углы можно и после. Всему своё время, дети, понимаете? И бывает такое время – ты должен платить. Чем позже ты платишь – тем дороже ты платишь. Это – железный, стальной закон. И в какой-то момент – ты понимаешь: цена неимоверно высока. Слишком высока. Но ты не можешь остановиться, и нет пути назад. Можно лишь смягчить, немного довернуть руль, притормозить – но только чуть-чуть. Если остановишься – или помчишься слишком быстро – свалишься в пропасть. Нельзя ни того, ни другого. Нельзя ни раньше, ни позже. Нельзя спорить о цене воды, умирая от жажды. Природа человека такова: он стремится к цели путём наименьших затрат сил. И никто не хочет потратить больше – даже когда это необходимо. И необходимость понимают не все. Далеко не все, – значит, придётся заставить. Значит, придётся заставить всех поверить – мы, именно мы, знаем лучше, что нужно сделать и как. Не вообще, не всегда и везде – но здесь и сейчас. Здесь и сейчас – мы. Здесь и сейчас – без нас всё было бы гораздо хуже, нелепей, кровавей. Именно поэтому мы – здесь и сейчас. Здесь и сейчас нам нужны танки и самолёты, винтовки и пушки. Мы не можем их купить – а даже если бы и смогли, нам нужно своё. Никто не хочет видеть нас сильными. Нас готовы полюбить только слабыми. Мы никому не нужны, кроме самих себя. Значит, мы не можем – здесь и сейчас – ждать танкового завода пять лет. Нам он нужен через год. Значит, мы должны назначить руководить его строительством людей, которые смогут это сделать. Это будут очень страшные люди. Жестокие. Сильные. Другие не справятся, не смогут. Поэтому они должны нас бояться – иначе они захотят, чтобы мы их боялись. Они должны выполнять наш приказ, думая не о том, почему мы приказали то или это. Им разрешается думать только о том, как выполнить наш приказ быстрее и лучше. Не с наименьшим напряжением сил – с наивысшим. А если они станут спорить – мы их уберём и назначим новых. Если они станут ныть, собираться в кучки и болтать, что они умнее нас, лучше нас, и поверят в это сильнее, чем в нас, нам придётся их убить. Если они будут думать не о нашей, не о своей державе, а о всемирном счастье всех людей, мы вышвырнем их вон – мы не можем позволить им распоряжаться нашими телами, нашими делами ради их утопических, несбыточных идей. Невозможно всеобщее счастье, одинаковое для всех. Мы не можем иначе – здесь и сейчас. Мы не можем позволить, чтобы маршал, назначенный на Дальний Восток, воспринимал своё назначение, как ссылку. Чтобы мучался и страдал оттого, что его жена не может купить себе в Хабаровске столько же шляпок, сколько в Москве или в Париже. И нам нужна не шляпная мастерская в Хабаровске, а авиационный завод и металлургический комбинат. И если этот маршал, вместо того, чтобы работать маршалом, станет дуться, обижаться, плести интриги, громко жаловаться друзьям на несправедливость, пить водку и самостоятельно решать, где будет проходить граница нашей страны – мы его расстреляем. Не потому, что мы звери, а потому, что война. Тот, кого мы наделяем нашей непомерной властью, должен знать: власть – это обязанность. И только в великой стране человек чувствует себя по-настоящему безопасно. А великая страна не возникает из воздуха на пустом месте. Её нужно построить здесь и сейчас. И заплатить за это столько, сколько придётся заплатить. Не больше – но и не меньше.