Страница:
251
К счастью, на картине собрались талантливые люди. В незнаемое мы шли вместе.
По техническим условиям тогдашней пленки нельзя было, например, смешивать черно-белое изображение с цветным, а Маргарита Михайловна Пилихина, оператор фильма, хотела снимать блокадный Ленинград графично - в черно-белой гамме. Поэтому эти сцены снимались на цветную пленку, а от цвета избавлялись другими средствами: черно-белые костюмы, специальный грим (серый тон - от которого шарахались даже ко всему привычные люди на студии). Многие сцены, даже павильонные, снимались на натуре, например: госпиталь, блокадная квартира. Зима в ту пору была, как говорили, такая же холодная и жестокая, как в блокадном Ленинграде. На одной из съемок Маргарита Михайловна так отморозила нос, что лопнула кожа. Была тысячная массовка, и она продолжала снимать. А чтобы легче вести панораму, она, сидя на морозе, разувалась и снимала перчатки. Это детали, но они характерны для нашей группы - все работали самоотверженно. ...Ольга провожает мужа в ополчение и вместе с ним в колонне идет по набережной. Кто-то запевает: "Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой..."
И вот уже подхватывает вся колонна, и Николай, и Ольга. Сосредоточенный ритм песни. Колонна за колонной. Тут и боль разлуки, и приподнятость братской объединенности. И вдруг сквозь музыку этого марша Ольга слышит другое. Вполне реально! Она поворачивает голову: по другой стороне набережной навстречу идет другая колонна; и песня и лозунги гремят другие: "Долой лорда Керзона!", "Лорду - в морду". И среди этих людей радостно кричащая вместе со всеми четырнадцатилетняя Оля с отцом и Муськой.
Что это? Только режиссерско-операторский эксперимент? Нет, рождение стихов...
252
Яков Евгеньевич Харон - звукооператор фильма, прошедший ГУЛАГ, образованнейший музыкант, тонко чувствоваший поэзию, - выстроил звуковое решение фильма так, что и оно рождало поэтические образы.
...Пустынный, разбитый бомбами и снарядами зоопарк. Воронки, искореженные клетки. Обгорелые деревья, белый снег. Ольга идет из госпиталя, где умер ее муж. Медленно бредет, спотыкаясь. Через зоопарк на радио читать стихи. Тихо. Только скрип шагов. Какой-то особенный хруст снега. Как хриплый стон. Полуобморочное состояние... И, цепляясь за решетки, Ольга падает. Звон решетки, прутьев, хруст снега, и вдруг после полнейшей тишины, долгой, бесконечной, - карусель и на карусели, как из страшного сна, перебинтованные фигуры...
Что это? Изыск?
Нет. Так тоже рождаются стихи.
Рассказывать о работе над этим фильмом я могу бесконечно. Но для меня и встреча с этими людьми, и Ленинград, в который я попала тогда впервые, и вечное ощущение праздника в душе - для меня все это слилось со стихами Берггольц:
Я никогда такой счастливой, Такой красивой не была...
Эти строчки Ольга Берггольц написала в самые суровые блокадные дни...
Ольга Федоровна смотрела готовую картину на "Мосфильме". Меня в зале не было - у нас был спектакль "10 дней, которые потрясли мир". Я волновалась. Зная это, ассистентка режиссера позвонила мне в театр после просмотра и сказала, что все прошло хорошо. Ольга Федоровна во время просмотра плакала и время от времени целовала в плечо сидевшего рядом Таланкина. Я немного успокоилась. Играю спектакль.
253
Вдруг мне говорят, что в кабинете у Любимова сидит Берггольц и хочет меня видеть. Я, как была в гриме и костюме шансонетки, побежала наверх. Моя первая встреча с Берггольц! Но от несоответствия моего внешнего вида и значимости этой встречи я, много хотевшая сказать, молчала. Ольга Федоровна подарила мне деревянный подсвечник со словами: "Когда свеча горит, человек думает..."
На улице был холодный московский ноябрь, с ледяными лужами, ветром и мокрым снегом, а на ногах у Берггольц были босоножки и шерстяные носки. От этого несоответствия у меня сжалось сердце. Хотелось плакать, говорить ей какие-то теплые слова, утешать. На следующее утро я побежала покупать ей теплые сапоги, но в гостиницу отнести их постеснялась - все еще не проходила неловкость от моего костюма шансонетки и резкого театрального грима. Да и сапоги - это все-таки не цветы...
На 60-летие Берггольц я подарила ей бедуинский кофейник, который купила в Дамаске на восточном базаре, подарила со словами: "Когда кофе на столе человек работает..." Мне хотелось, чтобы Ольга Федоровна написала вторую часть "Дневных звезд" и мы бы продолжали работу, тем более что разговоры об этом велись...
Там же, на юбилее, после торжественной части, я сидела на банкете напротив Ольги Федоровны, и она, устав от напряжения, торжественных юбилейных речей, обилия людей - народу было очень много, - наклонилась ко мне и шепнула со своей милой картавостью: "Вот как заезу под стоу да как начну уаять..." Я сразу же вспомнила мое ощущение в сцене на пароходе, когда Ольга, выпив рюмочку, так тепло-насмешливо смотрит на твистующую молодежь и оставляет небрежный росчерк на подсунутом официанткой сборнике: "От автора..."
После фильма у меня очень долго сохранялось чув
254
ство присвоения биографии Ольги Федоровны. И с Марией Федоровной - сестрой Берггольц - я встречалась как со своей Муськой, которую просто не видела много лет. А когда мне попадалось на глаза стихотворение Берггольц, которое я не знала, первым было резкое ощущение: "Господи, я же этого не писала..."
Потом, к сожалению, это чувство ушло. И когда мне приходилось читать стихи Ольги Федоровны на телевидении или со сцены, я их уже читала не как автор...
Я иногда думаю - смогла бы выжить в блокадном Ленинграде? Если бы было дело, поглощающее всю, без остатка, без свободного времени на размышления, может быть - да...
Больная, с температурой 39 "выживаешь" целый тяжкий спектакль и не замечаешь болезни, какой-то внутренний механизм переключает все силы на новую задачу. Однажды я проиграла весь спектакль с сильнейшим радикулитом. Пришла домой - потом целую неделю не могла подняться с постели. "Фронтовые условия". Говорят, на фронте никто не болел гриппом, а в голодном Ленинграде у всех язвенников прошла язва.
Когда теперь я вспоминаю "Дневные звезды", мне иногда хочется еще раз пережить самую прекрасную пору, какая бывает у человека, - самую мучительную, самую радостную, пору открытий, разочарований, надежд... - пору становления.
Помните у Берггольц:
Вот видишь - проходит пора звездопада, И кажется, время навек
разлучаться... ...А я лишь теперь понимаю, как надо Любить, и жалеть,
и прощать, и прощаться...
ЭФРОС. "ВИШНЕВЫЙ САД"
1975 год, 24 февраля. В 10 часов утра в верхнем буфете - первая репетиция "Вишневого сада>>. Пришел Эфрос.
На первую репетицию собираются в театре не только назначенные исполнители, но и те, кто хотел бы играть, но не нашел себя в приказе о распределении ролей; собираются просто "болельщики" и околотеатральные люди. А тут - событие: в театре Анатолий Васильевич Эфрос, режиссер другого "лагеря", другого направления. Пришли почти все...
Любимов впервые уехал надолго из театра - ставить в "Ла Скала" оперу Луиджи Ноно - и перед отъездом, чтобы театр не простаивал без работы, предложил Эфросу сделать какой-нибудь спектакль на "Таганке". Эфрос согласился, хотя у него в это время было много работы. Он только что закончил на телевидении булгаковского "Мольера" с Любимовым в главной роли, у себя на Бронной - "Женитьбу", во МХАТе репетировал "Эшелон" Рощина.
У нас Эфрос решил ставить "Вишневый сад". Распределили роли. По обыкновению нашего театра, на каждую роль - по два-три исполнителя. На Раневскую - меня и Богину, на Лопахина - Высоцкого и Шаповалова, на Петю Трофимова - Золотухина и Филатова.
Высоцкий в конце января на три месяца уехал во
256
Францию, но перед распределением Эфрос говорил с ним, со мной и с Золотухиным о "Вишневом саде", советовался насчет распределения других ролей - он мало знал наших актеров. Но в основном роли, конечно, распределял и утверждал Любимов. Знаю, что Эфрос не настаивал на втором составе...
И вот наконец мы все в сборе, кроме Высоцкого. На первой репетиции обычно раздаются перепечатанные роли, а тут всем исполнителям были даны специально купленные сборники чеховских пьес. Кто-то сунулся с этими книжками к Эфросу, чтобы подписал, но он, посмеиваясь, отмахнулся: "Ведь я же не Чехов". Он себя чувствовал немного чужим у нас, но внешне это никак не выражалось, он просто не знал, как поначалу завладеть нашим вниманием. Рассказал, что только вернулся из Польши, и какие там есть прекрасные спектакли, и что его поразила в Варшаве одна актриса, которая в самом трагическом месте роли неожиданно рассмеялась, и как ему это понравилось. Говорил, что в наших театрах очень часто - замедленные, одинаковые ритмы, и что их надо ломать, как в современной музыке, и почему, например, в джазе такие резкие перепады темпа и ритма, а мы в театре тянем одну постоянную, надоевшую мелодию и боимся спуститься с привычного звука; об опере Шостаковича "Нос", которую недавно посмотрел в Камерном театре, - почти проигрывая нам весь спектакль и за актеров, и за оркестр; о том, как он любит слушать дома пластинки, особенно джаз, когда, нащупав тему и единое дыхание, на первый план выходит с импровизацией отдельный исполнитель, и как все музыканты поддерживают его, а потом подхватывают и развивают на ходу новую музыкальную тему, и почему в театре такое, к сожалению, невозможно; говорил о том, что он домосед, что не любит надолго уезжать из дома, о том, как однажды посетил места, где родился, и какое
257
для него это было потрясение, напомнил, что первая реплика Раневской "Детская...", и с этой фразы перешел на экспликацию всего спектакля. Потом прочитал первый акт, иногда останавливаясь и комментируя. Сказал, чтобы мы с ассистентом режиссера развели без него первый акт и что он через неделю посмотрит, что из этого выйдет.
Мы остались одни. И я стала самостоятельно копаться в пьесе, перечитывая раз за разом одни и те же куски, не обращая внимания на авторские ремарки, которые давно играны и переиграны в театрах и обросли штампами. Я читала только диалоги.
Первый акт "Вишневого сада" Чехов начинает рассветом. Ранняя весна. Морозный утренник. Ожидание. В доме никто не спит. Епиходов приносит цветы: "Вот садовник прислал, говорит, в столовой поставить". Садовник прислал (это ночью-то!). Все на ногах. Суета, и в суете - необязательные, поспешные разговоры. Лихорадочный, тревожный ритм врывается в спектакль с самого начала, он готовит такое же лихорадочное поведение приехавшей Раневской. Да, дым отечества сладок, но здесь, в этом доме, умер муж, здесь утонул семилетний сын, отсюда "бежала, себя не помня", Раневская, здесь каждое воспоминание - и радость, и боль. На чем остановить беспокойный взгляд, за что ухватиться, чтобы вернуть хоть видимость душевного спокойствия? "Детская..." - первая реплика Раневской. Здесь - в этой детской - и сын Гриша, и свое детство. Что здесь ей оставалось? Только детство, к которому всегда прибегает человек в трудные душевные минуты... Для Раневской вишневый сад - это мир детства, мир счастья и покоя, мир ясных чувств и безмятежности. Мир справедливых истин, мир ушедшего времени, за которое она цепляется, пытаясь спастись.
Чехов назвал "Вишневый сад" комедией, хотя это
258
трагедия. Чехов знал законы драматургии, он понимал: чтобы показать тишину, ее нужно нарушить. Трагедия, в которой от начала до конца плачут, рискует обратиться в комедию. И в то же время несоответствие поведения людей ситуации бывает трагично. Герои "Вишневого сада" шутят и пьют шампанское, а "болезнь" прогрессирует и гибель предрешена. Об этом знают, но еще наивно пытаются обмануть себя. Беда и беспечность. Болезнь и клоунада. Во всех поступках героев есть что-то детское, инфантильное. Как если бы дети, говорил Эфрос, играют на заминированном поле, а среди них ходит взрослый разумный человек и остерегает их, предупреждает: "Осторожно! Здесь заминировано!" Они пугаются, затихают, а потом опять начинают играть, вовлекая и его в свои игры. Детская открытость рядом с трагической ситуацией. Это странный трагизм - чистый, прозрачный, наивный. Детская беспомощность перед бедой - в этом трагизм ситуации.
27 февраля. Утром - репетиция "Вишневого сада" без Эфроса. Народу уже мало. Уже нет "любителей" и "заинтересованных", нет и некоторых исполнителей второго состава. Начали разводить по мизансценам. По-моему, не очень интересно и без того ритма, о котором говорил Эфрос.
3 марта. На репетицию пришел Эфрос. Мы, волнуясь, показали ему первый акт. Я вижу, что все не так, как он бы хотел, но он похвалил. Наверное, чтобы поддержать. После перерыва, так же как в прошлый понедельник, прочитал второй акт с остановками и комментариями. Мне показалось, что он был не так включен и заинтересован, как 24-го, видимо, душой был в другой работе. И опять оставил нас на неделю.
259
В "Вишневом саде" самый трудный - это второй акт. Разговор иногда просто абсурден. Как у клоунов. Эфрос, разбирая второй акт, вспомнил фильм Феллини "Клоуны", который недавно видел, и просил, чтобы первая сцена второго акта - Епиходов, Дуняша, Яша, Шарлотта - игралась как чистейшая клоунада. Каждый ведет свою тему, но это ни во что не выливается. Белиберда, абсурд, клоунада. И все они кричат, не слушая друг друга.
Я помню, что, когда смотрела "Клоунов" в Женеве, у меня был острый приступ аппендицита. Я смотрела фильм и корчилась от боли и смеха, особенно в последней сцене - "похороны белого клоуна". Вот уж когда для меня абсолютно слились в единое ощущение - мысли о смерти, боль и комизм происходящего на экране.
Со скрупулезностью врача Чехов ведет историю болезни. Во втором акте в болезнь уже поверили. О ней говорят. Лихорадочно ищут средство спасения. За Лопахина цепляются: "Не уходите... Может быть, надумаем что-нибудь!" "Нелюбимому врачу" Лопахину раскрывают душу (монолог Раневской о "грехах"), докапываются до причины болезни. На откровенность Раневской Лопахин тоже отвечает откровенностью: говорит о своем несовершенстве, что отец бил палкой по голове и что сам он пишет, "как свинья". Ему кажется, что его сейчас слушают, разговаривают с ним "на равных" и - вдруг - такая бестактная реплика Раневской: "Жениться вам нужно, мой друг... На нашей бы Варе..." От неожиданности, ведь его перебили почти на полуслове, он соглашается торопливо: "Что же? Я не прочь... Она хорошая девушка"... Наэлектризованная атмосфера вызывает неожиданный монолог Пети. Но его тоже никто не слушает, не принимают всерьез. Он в ответ возмущенно кричит: "Солнце село, господа!" - "Да!!!" - и... слышен тревожный звук лопнувшей струны. И как предзнаменование - проход
260
пьяного в черном. Появляются жуткие, трагические символы - как возмездие.
6 марта. Опоздала на репетицию. Эфроса опять нет. Мне скучно и неинтересно. Ссоримся. Завтра не пойду.
7 марта. Разговор по телефону с Эфросом. Он просил ходить на репеттщи, сказал, что, когда придет, будет работать очень быстро, и нужно, чтобы актеры знали хотя бы текст.
10 марта. Показывали Эфросу второй акт. Вместо меня - Богина. Я не жалею, потому что мне все не нравится. Очень тоскливо.
Наконец, через неделю, Эфрос опять пришел на репетицию. Говорил про третий акт очень эмоционально и интересно.
Третий акт - ожидание результата торгов. Как ожидание исхода тяжелой операции. Тут несоответствие ситуации и поведения достигает вершины: стремятся прикрыть смертный страх музыкой, танцами, фокусами. И, наконец, узнают результат операции - смерть... А в смерти виноват тот, кому почему-то доверились, - Лопахин. Ведь это он поехал с Гаевым на торги, чтобы за пятнадцать тысяч, которые прислала ярославская бабушка, выкупить имение, а их, оказывается, не хватило, чтобы проценты заплатить... Гаев с Лопахиным уехали в город на торги, а Раневская затеяла бал, где Шарлотта показывает фокусы. Да какие фокусы! "Вот очень хороший плед, я желаю продавать. Не желает ли кто покупать?" - ерничает Шарлотта. "Ein, zwei, drei!" - выходит из-за пледа Аня - на продажу! "Ein, zwei, drei!" - выходит Варя - тоже продается, но никто не покупает. Вокруг Раневской крутится фантасмагория: кто-то ее о чем-то просит, другой приглашает на "вальсишку", а рядом Дуняша выясняет отношения с Епиходовым. Этот траги
261
ческий ералаш кончается нелепым выстрелом револьвера Епиходова и ударом палки Вари по голове Лопахина. Монолог Лопахина - "Я купил!.." После напряженного ожидания, после клоунады и ерничанья - истерика Раневской: "А-а-а!.." И на фоне этих рыданий - беспомощные слова Ани о новой прекрасной жизни.
В апреле, вечерами, начались наконец репетиции с Эфросом. Пошли с первого акта, и все заново. Роли более или менее мы уже знаем, хоть и ходим по мизансценам с книжками. Я, как всегда, со шпаргалочками, рассованными по всем карманам. Эфросу это забавно. Посмеивается. Относился к нам, как к детям, которых надо чем-то занимать и поощрять. Предостерегая нас от сентиментальности, говорил, что лучше уйти в другую крайность - в ерничанье, хотя успех возможен только тода, когда гармонично сочетаются расчет и ум с сердечностью, детскостью, открытостью. Мне все очень нравится. И его юмор, и посмеивание, и тоже детская заинтересованность, когда что-то получается.
Эфрос ходит с нами вместе по выгороженной площадке - репетируем пока на малой сцене - так же как и мы, с книжкой и быстро-быстро говорит, почти обозначая интонацию и мизансцену. Потом просит повторить, оставаясь на сцене. Но без него ритмы сразу падают, актеры садятся на свои привычные штампы. Эфрос не сердится. Продолжает дальше.
Выход Раневской. Выбегает так же по-юношески легко, как и Аня, чтобы зрителям даже в голову не пришло, что это Раневская. Они привыкли, что она должна "появляться". Мне хорошо - я не видела ни одной актрисы в роли Раневской, поэтому во все глаза смотрю на Эфроса и копирую его как обезьяна. Даже интонацию. Стараюсь схватить быструю манеру его
262
речи. Почти скороговорка, так как слова не важны, они ширмы, ими только прикрываются.
Выбежала, натолкнулась глазами на Лопахина, который стоит с открытыми для объятий руками, не узнала его, прошла мимо и сразу отвлеклась "детская": "Я тут спала, когда была маленькой" - интонация вверх: И закончила с усмешкой: "И теперь я как маленькая" - интонация вниз.
Пока не разбираюсь - что, почему, зачем. Это потом с этими вопросами я буду приставать к Эфросу, пока окончательно не почувствую его манеру и характер, чтобы мысленно за него отвечать себе на все вопросы.
Утром Эфрос репетирует во МХАТе, вечером приходит к нам. Как, наверное, ему странно и непривычно работать с нами. Да и мы привыкли к другой манере. У нас тоже не бывает застольного периода, но с Эфросом надо работать почти с голоса, то есть по интонациям понимать, чего он хочет.
В конце апреля переходим на большую сцену. Там уже стоит выгородка. В "Вишневом саде" все крутится вокруг вишневого сада. Как в детском хороводе а сад в середине. Левенталь сделал на сцене такой круг - клумбу-каравай, вокруг которой все вертится. На этой клумбе вся жизнь. От детских игрушек и мебели до крестов на могилах. Тут же и несколько вишневых деревьев (кстати, и в жизни, когда они не цветут, они почти уродливы - маленькие, кряжистые, узловатые). И - белый цвет. Кисейные развевающиеся занавески. "...утренник, мороз в три градуса, а вишня вся в цвету". Озноб. Легкие белые платья. Беспечность. Цвет цветущей вишни - символ жизни, и цвет белых платьев, как саванов, - символ смерти. Круг замыкается.
То, что, казалось, мы уже нашли, репетируя на малой сцене, - на большой потерялось. Начинаем с начала первого акта. Опять Эфрос ходит вместе с нами и
263
за нас читает текст. Главное - очень внимательно за ним следить и ничего не упустить. Теперь я понимаю, что первый акт - это вихрь бессмысленных поступков и слов. Слова - ширмы. Ими прикрывают истинное страдание. Но иногда сдерживаемое страдание вырывается криком: "Гриша! Мой мальчик!.. Гриша!.. Сын! Утонул!.." И сразу: "Для чего? Для чего?!" - это спрашивать надо очень конкретно - почему именно на меня такие беды. А потом, смахнув слезы, почти ерничая: "Там Аня спит, а я поднимаю шум".
Нас, исполнителей, потом будут упрекать в однозначности, в марионеточности, да и сам Эфрос в своей книжке будет вздыхать об объемности ролей, но где, например, в Москве, взять актера на роль Гаева, который сыграл бы объемно? Разве что Смоктуновский... Потом мы увидим Смоктуновского в роли Гаева в телевизионном спектакле Хейфица, а Эфрос уже настолько привыкнет к нам, что скажет: "Не нужен нам никакой Смоктуновский, Виктор Штернберг играет Гаева прекрасно и точно".
А что касается марионеток... Ведь натурализм "Вишневого сада" в Художественном театре, как известно, не нравился Чехову.
Андрей Белый о Чехове говорил: "натурализм, истончившийся до символа". А разве можно играть объемно символ? Сразу скатишься в быт. "Вишневый сад" пьеса не о дворянах и не об интеллигентах, а о марионетках. Только марионеточный водевиль усложняется темой смерти.
После 21 апреля мы репетируем "Вишневый сад" только по средам - в остальные дни Эфрос занят - выпускает во МХАТе "Эшелон".
Эфрос приходит к нам вечером, очень усталый. Видно, что плохо себя чувствует - часто сосет валидол. Как-то на репетицию не пришел Шаповалов Лопахин. Помреж сказала, что у Шаповалова "колет сердце". Эфрос репетицию отменил. Мы, расстроен
264
ные, разошлись по домам. Я послала телеграмму Высоцкому в Париж: "Если сейчас не приедешь - потеряешь Лопахина".
С 17 мая пошли регулярные репетиции "Вишневого сада". Теперь Эфрос был целиком наш.
26 мая к работе подключился Высоцкий. Приехал с бородой. Смеется, что отрастил ее специально для Лопахина, чтобы простили опоздание.
Тема "Вишневого сада", во всяком случае нашего спектакля, - это не прощание с уходящей дворянской культурой, а тема болезни и смерти. Это не быт дворянский умирает, а умирает сам Чехов.
Туберкулез медики называют веселой болезнью. А сам Чехов часто цитировал Ницше, сказавшего, что больной не имеет права на пессимизм. Туберкулез обостряет ощущение окружающего. Озноб. Умирают в полном сознании. И в основном - на рассвете, с воспаленной ясностью ума. Весной. И первый акт "Вишневого сада" Чехов начинает весенним рассветом.
"Я умираю. Ich sterbe" - последние слова, сказанные Чеховым перед смертью. "Жизнь-то прошла, словно и не жил, - говорит в конце "Вишневого сада" Фирс. - Я полежу... Силушки-то у тебя нету, ничего не осталось, ничего... Эх ты... недотепа!.." И далее ремарка: "Слышится отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный. Наступает тишина, и только слышно, как далеко в саду топором стучат по дереву". Это последние слова, написанные Чеховым в "Вишневом саде". Как пророчество тех своих последних сказанных слов... И эту последнюю ремарку Эфрос выполнил абсолютно точно в спектакле, хотя до этого просил не обращать внимания на ремарки, а играть иногда "наоборот" - чтобы уйти от штампов.
Судя по моим дневникам, мы работали невероятно
265
быстро. И в какой удивительной рабочей форме был в то время Эфрос!.. От тех дней осталось ощущение праздника, хорошего настроения, бодрости и нежности друг к другу.
Весь июнь - репетиции с остановками. Кое-какие места спектакля чистятся и уясняются. В это же время - поиски грима и костюмов. Мне по эскизу должны были сшить дорожный корсетный костюм, который моя Раневская никогда бы не надела. Эфрос разрешил мне делать с костюмом что хочу. Левенталь, по-моему, этим недоволен, но его не было на репетициях, и он не знал моей стремительной пластики и закрученного ритма.
6 июня. Утренняя репетиция. В зале сидела Беньяш. Она многое не понимает, хотя ей нравится. Я репетировала в брюках - она не могла понять почему, а для меня на этом этапе неважно, главное - чтобы уложился внутренний рисунок. Да и репетиция была в основном для ввода Высоцкого.
7 июня. Черновой прогон "Вишневого сада". Эфрос первый раз сидел в зале. Потом - замечания. После репетиции Высоцкий, Дыховичный (он играет Епиходова) и я поехали обедать в "Националь": забежали, второпях поели, разбежались. Я заражаюсь их ритмом. Мне это важно для "Вишневого сада". Я ведь домосед-одиночка, а Раневская совсем другая. Правда, мне не привыкать играть роли, не похожие на меня, но чтобы до такой степени, когда во мне нет ни одной черточки той Раневской, какую предлагает играть Эфрос! Полагаюсь на свое чутье и безошибочность Эфроса.
Высоцкий быстро учит текст и схватывает мизансцену на лету, к Эфросу нежен и внимателен. Хорошо играет начало - тревожно и быстро. После этого я вбегаю - мой лихорадочный ритм не на пустом месте. Если до моего выхода хотя бы ритмом не закручивает
266
ся первый акт - я сумасшедшая, мои резкие перепады вычурны. Как легко играть после монолога Лопахина - Высоцкого в III акте! Подхватывай его ноту - и все. Легко играть с Золотухиным. Его, видимо, спасает музыкальный слух - он тоже копирует Эфроса. Наша сцена с Петей в III акте проскакивает как по маслу. Жукова -Варя, по-моему, излишне бытовит - и сразу другой жанр, другая пьеса. Не забывать, что Чехов - поэт. "Стихи мои бегом, бегом..." Главное стремительность. После репетиции, как всегда, замечания Эфроса.
20 июня. Очень хорошая вечерняя репетиция с Эфросом. Разбирали по кусочкам третий акт. Монолог Лопахина, ерничанье: я купил - я убил... вы хотели меня видеть убийцей - получайте. Часов до двенадцати говорили с Эфросом и Высоцким о театре, о Чехове...
Во время репетиций я не люблю читать статьи о том спектакле или пьесе, которую репетируешь, но тут я не удержалась и читала о Чехове и "Вишневом саде" все, что попадало под руку: и раннюю статью молодого Маяковского "Два Чехова", и Льва Шестова "Творчество из ничего", и Мережковского, и Чуковского... и все свои сумбурные мысли от прочитанного выложила Эфросу. И он, посмеиваясь, говорил, что из этого не следует, что так можно представить Чехова, выведенным на уровень современности, современного нашего понимания театра и жизни.
К счастью, на картине собрались талантливые люди. В незнаемое мы шли вместе.
По техническим условиям тогдашней пленки нельзя было, например, смешивать черно-белое изображение с цветным, а Маргарита Михайловна Пилихина, оператор фильма, хотела снимать блокадный Ленинград графично - в черно-белой гамме. Поэтому эти сцены снимались на цветную пленку, а от цвета избавлялись другими средствами: черно-белые костюмы, специальный грим (серый тон - от которого шарахались даже ко всему привычные люди на студии). Многие сцены, даже павильонные, снимались на натуре, например: госпиталь, блокадная квартира. Зима в ту пору была, как говорили, такая же холодная и жестокая, как в блокадном Ленинграде. На одной из съемок Маргарита Михайловна так отморозила нос, что лопнула кожа. Была тысячная массовка, и она продолжала снимать. А чтобы легче вести панораму, она, сидя на морозе, разувалась и снимала перчатки. Это детали, но они характерны для нашей группы - все работали самоотверженно. ...Ольга провожает мужа в ополчение и вместе с ним в колонне идет по набережной. Кто-то запевает: "Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой..."
И вот уже подхватывает вся колонна, и Николай, и Ольга. Сосредоточенный ритм песни. Колонна за колонной. Тут и боль разлуки, и приподнятость братской объединенности. И вдруг сквозь музыку этого марша Ольга слышит другое. Вполне реально! Она поворачивает голову: по другой стороне набережной навстречу идет другая колонна; и песня и лозунги гремят другие: "Долой лорда Керзона!", "Лорду - в морду". И среди этих людей радостно кричащая вместе со всеми четырнадцатилетняя Оля с отцом и Муськой.
Что это? Только режиссерско-операторский эксперимент? Нет, рождение стихов...
252
Яков Евгеньевич Харон - звукооператор фильма, прошедший ГУЛАГ, образованнейший музыкант, тонко чувствоваший поэзию, - выстроил звуковое решение фильма так, что и оно рождало поэтические образы.
...Пустынный, разбитый бомбами и снарядами зоопарк. Воронки, искореженные клетки. Обгорелые деревья, белый снег. Ольга идет из госпиталя, где умер ее муж. Медленно бредет, спотыкаясь. Через зоопарк на радио читать стихи. Тихо. Только скрип шагов. Какой-то особенный хруст снега. Как хриплый стон. Полуобморочное состояние... И, цепляясь за решетки, Ольга падает. Звон решетки, прутьев, хруст снега, и вдруг после полнейшей тишины, долгой, бесконечной, - карусель и на карусели, как из страшного сна, перебинтованные фигуры...
Что это? Изыск?
Нет. Так тоже рождаются стихи.
Рассказывать о работе над этим фильмом я могу бесконечно. Но для меня и встреча с этими людьми, и Ленинград, в который я попала тогда впервые, и вечное ощущение праздника в душе - для меня все это слилось со стихами Берггольц:
Я никогда такой счастливой, Такой красивой не была...
Эти строчки Ольга Берггольц написала в самые суровые блокадные дни...
Ольга Федоровна смотрела готовую картину на "Мосфильме". Меня в зале не было - у нас был спектакль "10 дней, которые потрясли мир". Я волновалась. Зная это, ассистентка режиссера позвонила мне в театр после просмотра и сказала, что все прошло хорошо. Ольга Федоровна во время просмотра плакала и время от времени целовала в плечо сидевшего рядом Таланкина. Я немного успокоилась. Играю спектакль.
253
Вдруг мне говорят, что в кабинете у Любимова сидит Берггольц и хочет меня видеть. Я, как была в гриме и костюме шансонетки, побежала наверх. Моя первая встреча с Берггольц! Но от несоответствия моего внешнего вида и значимости этой встречи я, много хотевшая сказать, молчала. Ольга Федоровна подарила мне деревянный подсвечник со словами: "Когда свеча горит, человек думает..."
На улице был холодный московский ноябрь, с ледяными лужами, ветром и мокрым снегом, а на ногах у Берггольц были босоножки и шерстяные носки. От этого несоответствия у меня сжалось сердце. Хотелось плакать, говорить ей какие-то теплые слова, утешать. На следующее утро я побежала покупать ей теплые сапоги, но в гостиницу отнести их постеснялась - все еще не проходила неловкость от моего костюма шансонетки и резкого театрального грима. Да и сапоги - это все-таки не цветы...
На 60-летие Берггольц я подарила ей бедуинский кофейник, который купила в Дамаске на восточном базаре, подарила со словами: "Когда кофе на столе человек работает..." Мне хотелось, чтобы Ольга Федоровна написала вторую часть "Дневных звезд" и мы бы продолжали работу, тем более что разговоры об этом велись...
Там же, на юбилее, после торжественной части, я сидела на банкете напротив Ольги Федоровны, и она, устав от напряжения, торжественных юбилейных речей, обилия людей - народу было очень много, - наклонилась ко мне и шепнула со своей милой картавостью: "Вот как заезу под стоу да как начну уаять..." Я сразу же вспомнила мое ощущение в сцене на пароходе, когда Ольга, выпив рюмочку, так тепло-насмешливо смотрит на твистующую молодежь и оставляет небрежный росчерк на подсунутом официанткой сборнике: "От автора..."
После фильма у меня очень долго сохранялось чув
254
ство присвоения биографии Ольги Федоровны. И с Марией Федоровной - сестрой Берггольц - я встречалась как со своей Муськой, которую просто не видела много лет. А когда мне попадалось на глаза стихотворение Берггольц, которое я не знала, первым было резкое ощущение: "Господи, я же этого не писала..."
Потом, к сожалению, это чувство ушло. И когда мне приходилось читать стихи Ольги Федоровны на телевидении или со сцены, я их уже читала не как автор...
Я иногда думаю - смогла бы выжить в блокадном Ленинграде? Если бы было дело, поглощающее всю, без остатка, без свободного времени на размышления, может быть - да...
Больная, с температурой 39 "выживаешь" целый тяжкий спектакль и не замечаешь болезни, какой-то внутренний механизм переключает все силы на новую задачу. Однажды я проиграла весь спектакль с сильнейшим радикулитом. Пришла домой - потом целую неделю не могла подняться с постели. "Фронтовые условия". Говорят, на фронте никто не болел гриппом, а в голодном Ленинграде у всех язвенников прошла язва.
Когда теперь я вспоминаю "Дневные звезды", мне иногда хочется еще раз пережить самую прекрасную пору, какая бывает у человека, - самую мучительную, самую радостную, пору открытий, разочарований, надежд... - пору становления.
Помните у Берггольц:
Вот видишь - проходит пора звездопада, И кажется, время навек
разлучаться... ...А я лишь теперь понимаю, как надо Любить, и жалеть,
и прощать, и прощаться...
ЭФРОС. "ВИШНЕВЫЙ САД"
1975 год, 24 февраля. В 10 часов утра в верхнем буфете - первая репетиция "Вишневого сада>>. Пришел Эфрос.
На первую репетицию собираются в театре не только назначенные исполнители, но и те, кто хотел бы играть, но не нашел себя в приказе о распределении ролей; собираются просто "болельщики" и околотеатральные люди. А тут - событие: в театре Анатолий Васильевич Эфрос, режиссер другого "лагеря", другого направления. Пришли почти все...
Любимов впервые уехал надолго из театра - ставить в "Ла Скала" оперу Луиджи Ноно - и перед отъездом, чтобы театр не простаивал без работы, предложил Эфросу сделать какой-нибудь спектакль на "Таганке". Эфрос согласился, хотя у него в это время было много работы. Он только что закончил на телевидении булгаковского "Мольера" с Любимовым в главной роли, у себя на Бронной - "Женитьбу", во МХАТе репетировал "Эшелон" Рощина.
У нас Эфрос решил ставить "Вишневый сад". Распределили роли. По обыкновению нашего театра, на каждую роль - по два-три исполнителя. На Раневскую - меня и Богину, на Лопахина - Высоцкого и Шаповалова, на Петю Трофимова - Золотухина и Филатова.
Высоцкий в конце января на три месяца уехал во
256
Францию, но перед распределением Эфрос говорил с ним, со мной и с Золотухиным о "Вишневом саде", советовался насчет распределения других ролей - он мало знал наших актеров. Но в основном роли, конечно, распределял и утверждал Любимов. Знаю, что Эфрос не настаивал на втором составе...
И вот наконец мы все в сборе, кроме Высоцкого. На первой репетиции обычно раздаются перепечатанные роли, а тут всем исполнителям были даны специально купленные сборники чеховских пьес. Кто-то сунулся с этими книжками к Эфросу, чтобы подписал, но он, посмеиваясь, отмахнулся: "Ведь я же не Чехов". Он себя чувствовал немного чужим у нас, но внешне это никак не выражалось, он просто не знал, как поначалу завладеть нашим вниманием. Рассказал, что только вернулся из Польши, и какие там есть прекрасные спектакли, и что его поразила в Варшаве одна актриса, которая в самом трагическом месте роли неожиданно рассмеялась, и как ему это понравилось. Говорил, что в наших театрах очень часто - замедленные, одинаковые ритмы, и что их надо ломать, как в современной музыке, и почему, например, в джазе такие резкие перепады темпа и ритма, а мы в театре тянем одну постоянную, надоевшую мелодию и боимся спуститься с привычного звука; об опере Шостаковича "Нос", которую недавно посмотрел в Камерном театре, - почти проигрывая нам весь спектакль и за актеров, и за оркестр; о том, как он любит слушать дома пластинки, особенно джаз, когда, нащупав тему и единое дыхание, на первый план выходит с импровизацией отдельный исполнитель, и как все музыканты поддерживают его, а потом подхватывают и развивают на ходу новую музыкальную тему, и почему в театре такое, к сожалению, невозможно; говорил о том, что он домосед, что не любит надолго уезжать из дома, о том, как однажды посетил места, где родился, и какое
257
для него это было потрясение, напомнил, что первая реплика Раневской "Детская...", и с этой фразы перешел на экспликацию всего спектакля. Потом прочитал первый акт, иногда останавливаясь и комментируя. Сказал, чтобы мы с ассистентом режиссера развели без него первый акт и что он через неделю посмотрит, что из этого выйдет.
Мы остались одни. И я стала самостоятельно копаться в пьесе, перечитывая раз за разом одни и те же куски, не обращая внимания на авторские ремарки, которые давно играны и переиграны в театрах и обросли штампами. Я читала только диалоги.
Первый акт "Вишневого сада" Чехов начинает рассветом. Ранняя весна. Морозный утренник. Ожидание. В доме никто не спит. Епиходов приносит цветы: "Вот садовник прислал, говорит, в столовой поставить". Садовник прислал (это ночью-то!). Все на ногах. Суета, и в суете - необязательные, поспешные разговоры. Лихорадочный, тревожный ритм врывается в спектакль с самого начала, он готовит такое же лихорадочное поведение приехавшей Раневской. Да, дым отечества сладок, но здесь, в этом доме, умер муж, здесь утонул семилетний сын, отсюда "бежала, себя не помня", Раневская, здесь каждое воспоминание - и радость, и боль. На чем остановить беспокойный взгляд, за что ухватиться, чтобы вернуть хоть видимость душевного спокойствия? "Детская..." - первая реплика Раневской. Здесь - в этой детской - и сын Гриша, и свое детство. Что здесь ей оставалось? Только детство, к которому всегда прибегает человек в трудные душевные минуты... Для Раневской вишневый сад - это мир детства, мир счастья и покоя, мир ясных чувств и безмятежности. Мир справедливых истин, мир ушедшего времени, за которое она цепляется, пытаясь спастись.
Чехов назвал "Вишневый сад" комедией, хотя это
258
трагедия. Чехов знал законы драматургии, он понимал: чтобы показать тишину, ее нужно нарушить. Трагедия, в которой от начала до конца плачут, рискует обратиться в комедию. И в то же время несоответствие поведения людей ситуации бывает трагично. Герои "Вишневого сада" шутят и пьют шампанское, а "болезнь" прогрессирует и гибель предрешена. Об этом знают, но еще наивно пытаются обмануть себя. Беда и беспечность. Болезнь и клоунада. Во всех поступках героев есть что-то детское, инфантильное. Как если бы дети, говорил Эфрос, играют на заминированном поле, а среди них ходит взрослый разумный человек и остерегает их, предупреждает: "Осторожно! Здесь заминировано!" Они пугаются, затихают, а потом опять начинают играть, вовлекая и его в свои игры. Детская открытость рядом с трагической ситуацией. Это странный трагизм - чистый, прозрачный, наивный. Детская беспомощность перед бедой - в этом трагизм ситуации.
27 февраля. Утром - репетиция "Вишневого сада" без Эфроса. Народу уже мало. Уже нет "любителей" и "заинтересованных", нет и некоторых исполнителей второго состава. Начали разводить по мизансценам. По-моему, не очень интересно и без того ритма, о котором говорил Эфрос.
3 марта. На репетицию пришел Эфрос. Мы, волнуясь, показали ему первый акт. Я вижу, что все не так, как он бы хотел, но он похвалил. Наверное, чтобы поддержать. После перерыва, так же как в прошлый понедельник, прочитал второй акт с остановками и комментариями. Мне показалось, что он был не так включен и заинтересован, как 24-го, видимо, душой был в другой работе. И опять оставил нас на неделю.
259
В "Вишневом саде" самый трудный - это второй акт. Разговор иногда просто абсурден. Как у клоунов. Эфрос, разбирая второй акт, вспомнил фильм Феллини "Клоуны", который недавно видел, и просил, чтобы первая сцена второго акта - Епиходов, Дуняша, Яша, Шарлотта - игралась как чистейшая клоунада. Каждый ведет свою тему, но это ни во что не выливается. Белиберда, абсурд, клоунада. И все они кричат, не слушая друг друга.
Я помню, что, когда смотрела "Клоунов" в Женеве, у меня был острый приступ аппендицита. Я смотрела фильм и корчилась от боли и смеха, особенно в последней сцене - "похороны белого клоуна". Вот уж когда для меня абсолютно слились в единое ощущение - мысли о смерти, боль и комизм происходящего на экране.
Со скрупулезностью врача Чехов ведет историю болезни. Во втором акте в болезнь уже поверили. О ней говорят. Лихорадочно ищут средство спасения. За Лопахина цепляются: "Не уходите... Может быть, надумаем что-нибудь!" "Нелюбимому врачу" Лопахину раскрывают душу (монолог Раневской о "грехах"), докапываются до причины болезни. На откровенность Раневской Лопахин тоже отвечает откровенностью: говорит о своем несовершенстве, что отец бил палкой по голове и что сам он пишет, "как свинья". Ему кажется, что его сейчас слушают, разговаривают с ним "на равных" и - вдруг - такая бестактная реплика Раневской: "Жениться вам нужно, мой друг... На нашей бы Варе..." От неожиданности, ведь его перебили почти на полуслове, он соглашается торопливо: "Что же? Я не прочь... Она хорошая девушка"... Наэлектризованная атмосфера вызывает неожиданный монолог Пети. Но его тоже никто не слушает, не принимают всерьез. Он в ответ возмущенно кричит: "Солнце село, господа!" - "Да!!!" - и... слышен тревожный звук лопнувшей струны. И как предзнаменование - проход
260
пьяного в черном. Появляются жуткие, трагические символы - как возмездие.
6 марта. Опоздала на репетицию. Эфроса опять нет. Мне скучно и неинтересно. Ссоримся. Завтра не пойду.
7 марта. Разговор по телефону с Эфросом. Он просил ходить на репеттщи, сказал, что, когда придет, будет работать очень быстро, и нужно, чтобы актеры знали хотя бы текст.
10 марта. Показывали Эфросу второй акт. Вместо меня - Богина. Я не жалею, потому что мне все не нравится. Очень тоскливо.
Наконец, через неделю, Эфрос опять пришел на репетицию. Говорил про третий акт очень эмоционально и интересно.
Третий акт - ожидание результата торгов. Как ожидание исхода тяжелой операции. Тут несоответствие ситуации и поведения достигает вершины: стремятся прикрыть смертный страх музыкой, танцами, фокусами. И, наконец, узнают результат операции - смерть... А в смерти виноват тот, кому почему-то доверились, - Лопахин. Ведь это он поехал с Гаевым на торги, чтобы за пятнадцать тысяч, которые прислала ярославская бабушка, выкупить имение, а их, оказывается, не хватило, чтобы проценты заплатить... Гаев с Лопахиным уехали в город на торги, а Раневская затеяла бал, где Шарлотта показывает фокусы. Да какие фокусы! "Вот очень хороший плед, я желаю продавать. Не желает ли кто покупать?" - ерничает Шарлотта. "Ein, zwei, drei!" - выходит из-за пледа Аня - на продажу! "Ein, zwei, drei!" - выходит Варя - тоже продается, но никто не покупает. Вокруг Раневской крутится фантасмагория: кто-то ее о чем-то просит, другой приглашает на "вальсишку", а рядом Дуняша выясняет отношения с Епиходовым. Этот траги
261
ческий ералаш кончается нелепым выстрелом револьвера Епиходова и ударом палки Вари по голове Лопахина. Монолог Лопахина - "Я купил!.." После напряженного ожидания, после клоунады и ерничанья - истерика Раневской: "А-а-а!.." И на фоне этих рыданий - беспомощные слова Ани о новой прекрасной жизни.
В апреле, вечерами, начались наконец репетиции с Эфросом. Пошли с первого акта, и все заново. Роли более или менее мы уже знаем, хоть и ходим по мизансценам с книжками. Я, как всегда, со шпаргалочками, рассованными по всем карманам. Эфросу это забавно. Посмеивается. Относился к нам, как к детям, которых надо чем-то занимать и поощрять. Предостерегая нас от сентиментальности, говорил, что лучше уйти в другую крайность - в ерничанье, хотя успех возможен только тода, когда гармонично сочетаются расчет и ум с сердечностью, детскостью, открытостью. Мне все очень нравится. И его юмор, и посмеивание, и тоже детская заинтересованность, когда что-то получается.
Эфрос ходит с нами вместе по выгороженной площадке - репетируем пока на малой сцене - так же как и мы, с книжкой и быстро-быстро говорит, почти обозначая интонацию и мизансцену. Потом просит повторить, оставаясь на сцене. Но без него ритмы сразу падают, актеры садятся на свои привычные штампы. Эфрос не сердится. Продолжает дальше.
Выход Раневской. Выбегает так же по-юношески легко, как и Аня, чтобы зрителям даже в голову не пришло, что это Раневская. Они привыкли, что она должна "появляться". Мне хорошо - я не видела ни одной актрисы в роли Раневской, поэтому во все глаза смотрю на Эфроса и копирую его как обезьяна. Даже интонацию. Стараюсь схватить быструю манеру его
262
речи. Почти скороговорка, так как слова не важны, они ширмы, ими только прикрываются.
Выбежала, натолкнулась глазами на Лопахина, который стоит с открытыми для объятий руками, не узнала его, прошла мимо и сразу отвлеклась "детская": "Я тут спала, когда была маленькой" - интонация вверх: И закончила с усмешкой: "И теперь я как маленькая" - интонация вниз.
Пока не разбираюсь - что, почему, зачем. Это потом с этими вопросами я буду приставать к Эфросу, пока окончательно не почувствую его манеру и характер, чтобы мысленно за него отвечать себе на все вопросы.
Утром Эфрос репетирует во МХАТе, вечером приходит к нам. Как, наверное, ему странно и непривычно работать с нами. Да и мы привыкли к другой манере. У нас тоже не бывает застольного периода, но с Эфросом надо работать почти с голоса, то есть по интонациям понимать, чего он хочет.
В конце апреля переходим на большую сцену. Там уже стоит выгородка. В "Вишневом саде" все крутится вокруг вишневого сада. Как в детском хороводе а сад в середине. Левенталь сделал на сцене такой круг - клумбу-каравай, вокруг которой все вертится. На этой клумбе вся жизнь. От детских игрушек и мебели до крестов на могилах. Тут же и несколько вишневых деревьев (кстати, и в жизни, когда они не цветут, они почти уродливы - маленькие, кряжистые, узловатые). И - белый цвет. Кисейные развевающиеся занавески. "...утренник, мороз в три градуса, а вишня вся в цвету". Озноб. Легкие белые платья. Беспечность. Цвет цветущей вишни - символ жизни, и цвет белых платьев, как саванов, - символ смерти. Круг замыкается.
То, что, казалось, мы уже нашли, репетируя на малой сцене, - на большой потерялось. Начинаем с начала первого акта. Опять Эфрос ходит вместе с нами и
263
за нас читает текст. Главное - очень внимательно за ним следить и ничего не упустить. Теперь я понимаю, что первый акт - это вихрь бессмысленных поступков и слов. Слова - ширмы. Ими прикрывают истинное страдание. Но иногда сдерживаемое страдание вырывается криком: "Гриша! Мой мальчик!.. Гриша!.. Сын! Утонул!.." И сразу: "Для чего? Для чего?!" - это спрашивать надо очень конкретно - почему именно на меня такие беды. А потом, смахнув слезы, почти ерничая: "Там Аня спит, а я поднимаю шум".
Нас, исполнителей, потом будут упрекать в однозначности, в марионеточности, да и сам Эфрос в своей книжке будет вздыхать об объемности ролей, но где, например, в Москве, взять актера на роль Гаева, который сыграл бы объемно? Разве что Смоктуновский... Потом мы увидим Смоктуновского в роли Гаева в телевизионном спектакле Хейфица, а Эфрос уже настолько привыкнет к нам, что скажет: "Не нужен нам никакой Смоктуновский, Виктор Штернберг играет Гаева прекрасно и точно".
А что касается марионеток... Ведь натурализм "Вишневого сада" в Художественном театре, как известно, не нравился Чехову.
Андрей Белый о Чехове говорил: "натурализм, истончившийся до символа". А разве можно играть объемно символ? Сразу скатишься в быт. "Вишневый сад" пьеса не о дворянах и не об интеллигентах, а о марионетках. Только марионеточный водевиль усложняется темой смерти.
После 21 апреля мы репетируем "Вишневый сад" только по средам - в остальные дни Эфрос занят - выпускает во МХАТе "Эшелон".
Эфрос приходит к нам вечером, очень усталый. Видно, что плохо себя чувствует - часто сосет валидол. Как-то на репетицию не пришел Шаповалов Лопахин. Помреж сказала, что у Шаповалова "колет сердце". Эфрос репетицию отменил. Мы, расстроен
264
ные, разошлись по домам. Я послала телеграмму Высоцкому в Париж: "Если сейчас не приедешь - потеряешь Лопахина".
С 17 мая пошли регулярные репетиции "Вишневого сада". Теперь Эфрос был целиком наш.
26 мая к работе подключился Высоцкий. Приехал с бородой. Смеется, что отрастил ее специально для Лопахина, чтобы простили опоздание.
Тема "Вишневого сада", во всяком случае нашего спектакля, - это не прощание с уходящей дворянской культурой, а тема болезни и смерти. Это не быт дворянский умирает, а умирает сам Чехов.
Туберкулез медики называют веселой болезнью. А сам Чехов часто цитировал Ницше, сказавшего, что больной не имеет права на пессимизм. Туберкулез обостряет ощущение окружающего. Озноб. Умирают в полном сознании. И в основном - на рассвете, с воспаленной ясностью ума. Весной. И первый акт "Вишневого сада" Чехов начинает весенним рассветом.
"Я умираю. Ich sterbe" - последние слова, сказанные Чеховым перед смертью. "Жизнь-то прошла, словно и не жил, - говорит в конце "Вишневого сада" Фирс. - Я полежу... Силушки-то у тебя нету, ничего не осталось, ничего... Эх ты... недотепа!.." И далее ремарка: "Слышится отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный. Наступает тишина, и только слышно, как далеко в саду топором стучат по дереву". Это последние слова, написанные Чеховым в "Вишневом саде". Как пророчество тех своих последних сказанных слов... И эту последнюю ремарку Эфрос выполнил абсолютно точно в спектакле, хотя до этого просил не обращать внимания на ремарки, а играть иногда "наоборот" - чтобы уйти от штампов.
Судя по моим дневникам, мы работали невероятно
265
быстро. И в какой удивительной рабочей форме был в то время Эфрос!.. От тех дней осталось ощущение праздника, хорошего настроения, бодрости и нежности друг к другу.
Весь июнь - репетиции с остановками. Кое-какие места спектакля чистятся и уясняются. В это же время - поиски грима и костюмов. Мне по эскизу должны были сшить дорожный корсетный костюм, который моя Раневская никогда бы не надела. Эфрос разрешил мне делать с костюмом что хочу. Левенталь, по-моему, этим недоволен, но его не было на репетициях, и он не знал моей стремительной пластики и закрученного ритма.
6 июня. Утренняя репетиция. В зале сидела Беньяш. Она многое не понимает, хотя ей нравится. Я репетировала в брюках - она не могла понять почему, а для меня на этом этапе неважно, главное - чтобы уложился внутренний рисунок. Да и репетиция была в основном для ввода Высоцкого.
7 июня. Черновой прогон "Вишневого сада". Эфрос первый раз сидел в зале. Потом - замечания. После репетиции Высоцкий, Дыховичный (он играет Епиходова) и я поехали обедать в "Националь": забежали, второпях поели, разбежались. Я заражаюсь их ритмом. Мне это важно для "Вишневого сада". Я ведь домосед-одиночка, а Раневская совсем другая. Правда, мне не привыкать играть роли, не похожие на меня, но чтобы до такой степени, когда во мне нет ни одной черточки той Раневской, какую предлагает играть Эфрос! Полагаюсь на свое чутье и безошибочность Эфроса.
Высоцкий быстро учит текст и схватывает мизансцену на лету, к Эфросу нежен и внимателен. Хорошо играет начало - тревожно и быстро. После этого я вбегаю - мой лихорадочный ритм не на пустом месте. Если до моего выхода хотя бы ритмом не закручивает
266
ся первый акт - я сумасшедшая, мои резкие перепады вычурны. Как легко играть после монолога Лопахина - Высоцкого в III акте! Подхватывай его ноту - и все. Легко играть с Золотухиным. Его, видимо, спасает музыкальный слух - он тоже копирует Эфроса. Наша сцена с Петей в III акте проскакивает как по маслу. Жукова -Варя, по-моему, излишне бытовит - и сразу другой жанр, другая пьеса. Не забывать, что Чехов - поэт. "Стихи мои бегом, бегом..." Главное стремительность. После репетиции, как всегда, замечания Эфроса.
20 июня. Очень хорошая вечерняя репетиция с Эфросом. Разбирали по кусочкам третий акт. Монолог Лопахина, ерничанье: я купил - я убил... вы хотели меня видеть убийцей - получайте. Часов до двенадцати говорили с Эфросом и Высоцким о театре, о Чехове...
Во время репетиций я не люблю читать статьи о том спектакле или пьесе, которую репетируешь, но тут я не удержалась и читала о Чехове и "Вишневом саде" все, что попадало под руку: и раннюю статью молодого Маяковского "Два Чехова", и Льва Шестова "Творчество из ничего", и Мережковского, и Чуковского... и все свои сумбурные мысли от прочитанного выложила Эфросу. И он, посмеиваясь, говорил, что из этого не следует, что так можно представить Чехова, выведенным на уровень современности, современного нашего понимания театра и жизни.