Страница:
Я помню, после годовщины смерти Высоцкого мы летели с Мариной в одном самолете в Париж: я-по частному приглашению, она - домой. Мы сидели в экономическом классе, с нами летела туристическая французская группа - такие средние буржуа, очень
51
шумные и непоседливые. Марина сидела с краю, и они все время ее задевали. И она: "Трам-та-там!.. Если бы они знали, кто летит, они бы сейчас ноги мои лизали".
Всю ночь накануне она просидела в кафе около "Таганки". Лицо было невыспавшееся. И вот, уже в парижском аэропорту, мы стоим на эскалаторе и о чем-то говорим, и вдруг я вижу: она на глазах меняется. Лицо светлеет, молодеет, вытягивается, вся опухлость проходит. Я оборачиваюсь: стоит какой-то маленький человечек. Она меня знакомит. Шварценберг - известный онколог. Он стал потом мужем Марины...
Я где-то читала воспоминания одного писателя: перед войной он стоял в очереди в кассу Литфонда. За мной, - пишет он, - стояла пожилая женщина. В дверь вошел красавец - молодой Арсений Тарковский. И вдруг эта женщина на глазах стала молодеть, у нее позеленели глаза, и я узнал Марину Цветаеву...
Много лет спустя мне судьба подарила общение с Арсением Александровичем Тарковским, и я его как-то спросила: правда ли, что у него с Мариной Цветаевой был роман? Он ответил: "Нет, конечно, но она выдумывала отношения, без "романов" она не могла писать. Этот огонь ей был нужен. Ведь она большой Поэт", - добавил он. "А Вы?" - "А я больше любил жизнь..."
В первый свой приезд в Париж я обросла приятельницами - русскими девочками, вышедшими замуж за французов. Одна из них - Неля Бельска, вышла замуж за Мишеля Курно, знаменитого театрального критика, снималась у Годара, пишет романы на французском языке - даже получила какую-то премию. Вторая Жанна Павлович - врач, ученый,
52
сделала в своей области какое-то открытие. Третья - Ариелла Сеф, стала моей верной подругой.
Я была с ними с утра до вечера, они меня опекали, надарили своих платьев - я приехала в Москву совершенно другим человеком, меня никто не узнавал - другой стиль появился, другая манера держаться.
У Жанны Павлович была собака, которую звали Фенечка. Абсолютно дворовая и такая блохастая, что ее нельзя было пускать в номер. (Тем не менее она постоянно сидела у меня на коленях.) Я как-то спросила: "А почему Фенечка?" - "Ну, потому что у Виктора Некрасова собака загуляла с каким-то дворовым псом (а собаку он вывез из Киева), родился один щенок. Некрасов сказал: "До фени мне этот щенок!" Но Некрасов дружил с Жанной, и Жанна этого щенка взяла себе. Так возникла Фенечка. Кстати, через много-много лет Фенечка спасла Жанне жизнь. Однажды, когда она поздно вечером гуляла с собакой, Жанну сбила машина, и она осталась лежать без сознания на улице. Если бы она пролежала до утра, она бы умерла. Но Фенечка прибежала домой и притащила Жанниного мужа...
Однажды Жанна, Фенечка, один французский корреспондент и я поехали на машине проведать Жаннин катер, который стоял па приколе на одном из многочисленных каналов в центре Франции и использовался Жанной как дача.
Первые впечатления - очень острые. По-моему, Талейран сказал, что страну можно узнать или за первые 3 дня, или за последующие 30 лет. Каналы, катера, туристы... На многих баржах живут постоянно и даже устраивают выставки своих картин. Обо всем этом я раньше читала у Жоржа Сименона, а теперь убедилась, что собственные впечатления намного ярче.
И вот идем мы все вместе в темном подземном канале по узкому скользкому тротуару вдоль такой же скользкой и мокрой стены. Темно. Слышим хоровое
53
пение - приближается огромная баржа, борта которой упираются в стенки канала. И вдруг раздается "плюх!" - это Фенечка упала в воду. Выбраться сама она не может, тротуар высоко, а баржа приближается. И тогда Жанна ложится в своем белоснежном костюме на склизкий тротуар и, с опасностью также плюхнуться вниз, выхватывает свою Фенечку за шкирку из воды перед носом баржи.
Не хочу комментировать - почему этого не сделал наш приятель, мужчина. Я по своей ассоциации сейчас вспомнила Жанну и лишний раз восхитилась ею.
Когда она впервые села в Париже за руль, мы поехали в театр, и от нее шарахались все машины - едет новичок! - она с моего голоса заучивала стихотворение Заболоцкого:
Целый день стирает прачка, Муж пошел за водкой. На крыльце
сидит собачка С маленькой бородкой. Целый день она таращит
Умные глазенки, Если дома кто заплачет - Заскулит в
сторонке...
И у Жанны, и у Нели были сыновья, которые стали моими "подружками". Им была интересна Россия, русская актриса, они пытались понять Россию через меня. Приезжали ко мне в гости, я возила их на Икшу, мы ходили в лес. Ритуал хождения за грибами они знали только по книгам, а тут сами поучаствовали.
Ванечка - сын Нели и Мишеля Курно - первый раз приехал в Россию, когда еще учился в школе. Я в это время очень увлекалась экстрасенсорикой, вокруг меня были всякие "темные" личности - экстрасенсы. Я была обложена самиздатовскими книгами по эзотерическим наукам. Помню, как-то у меня в гостях был Носов, очень сильный экстрасенс. Он показывал, как на фоне черной ткани из кончиков его пальцев исходи
54
ли лучи, эти лучи были видны. Ваню это так поразило, что после школы он пошел в медицинский институт, стал достаточно известным психиатром и пишет научные труды.
Андрей Павлович - сын Жанны - старше Вани. Когда мы познакомились, он был уже самостоятельным человеком, физиком, занимался пятым измерением. Я помню, все допытывалась у него, что такое пятое измерение. Он мне пробовал объяснять и даже подарил компьютерный рисунок, который я тут же вставила в рамку, потому что это - абстрактная живопись. Я тогда его спросила:
- Пятое измерение - это Красота?
- Да, вполне возможно.
- Это любовь?
- И это тоже.
Я так и не смогла понять, чем он занимается, но разговаривать, гулять с ним ночью по Парижу очень любила. У меня - бессонница, у него - тоже. Мы ходили в бесконечные ночные кино, он, как и я, любил "левые" фильмы и открывал мне западных режиссеров, имен которых я не знала. Мы пропадали на "блошином рынке". Он мог не спать всю ночь, а потом приехать за мной в 6 часов утра, чтобы везти в аэропорт или, наоборот, встретить. С годами он все реже приезжал в Москву, потому что стал более серьезно работать, работал и в Париже, и в Нью-Йорке, стал известным физиком.
Года три назад, в один из приездов в Париж я опять с ним встретилась, мы куда-то пошли, и он мне вдруг говорит: "Алла! Я хочу открыть тебе тайну, о которой никто не знает: за мной следит разведка". Я, из-за наших советских дел, сначала приняла это всерьез, тем более что он физик, атомщик. Но когда он стал мне об этом рассказывать, поняла, что он... сумасшедший, У него началось раздвоение личности. "Однажды, - говорил он, - я шел по Нью-Йорку и вдруг увидел,
55
что на меня надвигается огромная женщина. Я понял: спастись могу только, если разденусь догола. Я разделся, и меня забрали. Месяц я провел в камере. Это были самые счастливые дни в моей жизни..." Он рассказал, как жил в тюрьме, играл в какие-то игры с одним негром и т.д. Я поняла, что он болен, и сказала об этом Жанне. Она ответила: "Да, я знаю". Его стали лечить.
Через полгода я узнала, что он покончил с собой - принял снотворное. Мне очень его не хватает, и без него мой рассказ о парижских друзьях и подругах был бы неполным.
* * *
В Италии, в Венеции, у меня есть подруга Мариолина Дориа-де-Дзулиани. Она - графиня, живет в палаццо. Когда-то, в конце 60-х, она приехала в Москву и так влюбилась в Россию, что поступила на филологический факультет университета, выучила русский язык и стала преподавать русскую литературу и историю в Болонском университете. Она первая написала книгу о гибели Романовых, которую издали и на итальянском, и на русском.
У Мариолины два сына. Один - врач, раньше он Россией интересовался, а потом наступило разочарование, и он перестал к нам ездить. Второй архитектор, очень утонченный, красивый мальчик. Даниэле. Ему было непонятно, почему мама так влюблена в Россию. И вот однажды Даниэле приехал в Москву. Я показала ему русский модерн, который спрятан в московских дворах. Например, на улице Кировской или недалеко от меня, во дворе дома № 6 по Тверской. Он был восхищен и сказал, что впервые видит модерн, собранный вместе в таком количестве. Втроем - Мариолина, Даниэле и я - мы поехали на Икшу. Ночью, посередине поля, у меня сломалась машина - закипела вода в радиаторе. Мы вышли. Низкое летнее небо.
56
Пахнет мокрой травой, потому что недалеко канал. Но где? Непонятно. И я вспомнила, что в багажнике есть пиво, открыла бутылку и стала вливать в бачок с водой. Даниэле сказал, что это не пришло бы в голову ни одному итальянцу. Так мы и доехали.
В одной комнате спала Мариолина, в другой - я, он - на лоджии. Утром я проснулась, Даниэле сидит и смотрит... Луг, канал, водохранилище - дали неоглядные. По каналу шел красавец пароход, на другом берегу среди леса мелькала электричка, а через все небо проходил белый след от самолета.
Мы пошли в лес, и Даниэле все поражался, как много в России сохранилось невозделанной земли.
Вечером я пошла их провожать на электричку, побежала за билетами. Подошла электричка - воскресная, набитая. Двери открылись, моя пуделиха Машка ринулась внутрь, я крикнула: "Машка!" - не своим голосом, и она проскользнула обратно ко мне в щель намного уже нее. Мы стоим на платформе, и я вижу, как среди дачников с тяпками стоит итальянская графиня Мариолина, как всегда, с уложенными волосами, в браслетах и кольцах, и ее красавец сын с глазами, полными ужаса. Я только крикнула им вслед: "Не говорите!" В то время в электричке нельзя было говорить не по-русски, ведь Икша - недалеко от Дубны, иностранцев туда не пускали.
Как-то приехала Неля Бельска со своим другом Джоном Берже. Джон философ, англичанин, живет в альпийской деревне. Ведет образ жизни Руссо косит траву, доит коров, но в то же время пишет эссе, рассказы и пьесы. Джон Берже - известное в Европе имя.
И вот мы едем на Икшу, и по дороге попадается сельпо. Джон просит остановиться. Я говорю: "Вы можете покупать все, что угодно, потому что у меня есть гонорар за фильм, но не называйте вслух, а показывайте". Он скупил в этом сельпо все: от чугунов до стеганых штанов и телогреек, которые покупал и для
57
себя, и в подарок альпийским пейзанам. В мясном отделе продавалась дикая утка, мы купили и ее, потому что Неля сказала, что умеет ее вкусно готовить. Когда я расплачивалась, кассирша спросила: "А почему он не говорит?" Я отвечаю: "Глухонемой - что поделаешь". Она: "Такой красивый - и глухонемой?!" Мы поехали дальше.
Около железнодорожной станции Икша всегда был ларек "Соки - воды", там продавали и водку. Время от времени этот ларек горел - поджигали, очевидно, свои же, чтобы скрыть недостачи. В данный момент там было написано "Квас". А Джон квас очень полюбил. Однажды в Москве, когда у нас были гости, он исчез, а потом вернулся с огромной хрустальной ладьей, наполненной квасом - сбегал на угол. Потом мне звонила лифтерша и узнавала, не украли ли из квартиры вазу. Потому что, когда она спрашивала, зачем он несет ее из квартиры, Джон молча продирался к выходу - я ведь ему запретила общаться с незнакомыми русскими.
И вот, на Икше, мы вдруг увидели автомат с надписью "Квас" - надо было опустить 50 копеек и подставить посуду. Мы удивились этому европейскому новшеству и опустили 50 копеек. Никакого кваса не полилось. Тогда Неля, вспомнив свою советскую юность, стала стучать по автомату. Оттуда раздался спокойный голос: "Ну, че стучишь? Сейчас налью..." Мы перевели это Джону, он был в восторге.
В общем, можно сказать, что все мои заграничные друзья, которыми я постепенно обрастала, воспринимали Россию через мою форточку.
* * *
Как-то издательство "Гомон" попросило Нелю и Виктора Некрасова поехать к молодому автору Джемме Салем, которая написала роман про жизнь Михаила Булгакова. Она жила в деревне, недалеко от Ави
58
ньона, но приехать в Париж не могла - у нее было двое маленьких детей. Некрасов отказался, он плохо себя чувствовал. Поехали Неля, Джон Берже и я.
В деревне, в очень красивом доме, жила Джемма Салем. Ее судьба стоит отдельного рассказа. Она была актрисой, жила в Лозанне с детьми и мужем летчиком. Он попал в авиакатастрофу. Джемме заплатили страховку - миллион долларов. Она бросила театр, дом, взяла детей и переехала в Париж, в одну из роскошных гостиниц. Они стали жить, бездумно тратя деньги. Когда от миллиона осталась половина, приехал швейцарский приятель Джеммы, пианист Рене Ботланд, и заставил ее купить дом.
"Мы купили участок земли с огромной конюшней и перестроили ее", рассказывала Джемма. Действительно, в гостиной был огромный камин - такой мог быть только в конюшне. А на месте бывшего водопоя был сделан фонтан из сухих роз. Дом был очень артистичный.
И вот в этот дом мы приехали с Нелей и Джоном. Они на следующий день уехали, а я осталась и прожила у Джеммы целый месяц. Я стала читать ее рукопись. В начале все время повторялось: Мишка, Мишка, отец позвал: "Мишка!.." Я спросила, кто такой Мишка. "Михаил Булгаков, отец его звал Мишкой". Я говорю: "Не может этого быть, не та семья". Потом читаю описание завтрака: икра, водка... - весь русский "набор". Я говорю: "Этого тоже не может быть". - "Ну почему, Алла, это же русская еда!" В конце Мишка умирал на руках Сережки. Я спросила: "А кто такой Сережка?" - "Сергей Ермолинский". Я сказала, что, когда умирал Булгаков, Ермолинский действительно был рядом, но умирал он на руках Елены Сергевны, что Сергей Александрович Ермолинский жив и вообще это мой друг. "Как жив?! Не может быть, я
59
приеду!.." Так постепенно мы "прочищали" всю рукопись.
Рядом с домом была гора, на которую ни Джемма, ни Рене никогда не поднимались. Из-за моего вечного любопытства я полезла на эту гору и увидела, что там - раскопки древнеримского города. А на самом верху - плато, с которого открывается вид на всю провинцию. Я и их заставила подняться на эту гору, они упирались, но когда наконец поднялись - восхитились. Они потом часто ходили на эту гору и назвали ее "Ала".
И вот однажды под Новый год, вечером, минуя гостиницу, ко мне с огромным чемоданом приехали Джемма Салем и Рене Ботланд. В чемодане, помимо подарков, была коробка стирального порошка, потому что они читали, что в России его нет (и действительно, не было), и огромная копченая баранья нога, которую мы потом строгали целый год, пока она окончательно не засохла. Так Джемма и Рене первый раз приехали в Россию. Наступила ночь, я говорю: "Поехали в вашу гостиницу". Мы сели в машину, шел крупный снег, я подумала: "Повезу их на Патриаршие". Приехали, я сказала: "Выходите". Они: "Это гостиница?" Я: "Нет. Выходите". - "Ой, холодно! Мы устали". -"Выходите!" Они вышли. Каре Патриарших, ни души, все бело. Джемма смотрит и говорит: "Алла! Патриаршие!" Она "узнала"...
Потом я, конечно, свозила их к Ермолинским, потом - на Икшу, потом мы устроили Новый год с переодеваниями, костюмы взяли напрокат в "Мостеакостюме". Рене Ботланд нарядился военным, Володя - Пьером Безуховым...
Потом они уехали. Через некоторое время Джемма прислала мне книжку впечатления от России. Там главы - "У Ермолинских", "Пирожки у Аллы", "Нея. На Икше".
60
Я долго не видела Джемму, но в прошлом году, когда я была в Париже, она неожиданно меня нашла. Она живет теперь в Вене, сыновья выросли и стали музыкантами, она написала пьесу по булгаковскому "Бегу", которая прошла в Германии и в Австрии. С Рене Ботланд ом они расстались.
БИОГРАФИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ И МЫСЛИ В СВЯЗИ С ЭТИМ
Часто, когда человек вспоминает свое прошлое, жизнь встает перед ним в виде застывших мгновений, серии старых фотографий. То, что много лет назад казалось смешным, сейчас вспоминается с грустью, трагическое - с юмором, будничное - празднично. Изменилась я, изменилось время...
Но когда я мысленно "опрокидываюсь" в прошлое - для меня сегодняшнего дня не существует. Прошлое застыло. Как на фотографии.
Я очень люблю рассматривать старые фотографии. У меня собралось много книг и фотоальбомов начала века. Вот царская фамилия. Фотограф снял их спины. Сильный ветер, грязь. Женщины приподняли юбки - они свисают такими тяжелыми тюками, видны зашнурованные ботинки. Почему мы, изображая высший свет на сцене, всегда играем фасад? Ведь они такие же люди, как и мы, чувства с веками не меняются...
Когда-то, когда я не была актрисой и слушала выступления артистов, мне было интересно все: и как говорят, и в чем одеты, и что было в детстве. Почему же сейчас, перебирая свою жизнь в памяти, я думаю: об этом говорить неудобно, об этом - неинтересно, об этом - бестактно... Что остается? Выставить фасад?..
62
В детстве я записала в своем дневнике: "Какое же это счастье - быть актрисой. Сегодня ты живешь в 16-м веке, завтра - в 20-м, сегодня ты королева Англии, завтра - простая крестьянка. Ты можешь по-настоящему пережить любовь, стыд, ревность, разочарование через великие творения и великие роли. Тем самым ты как бы расширяешь свою жизнь. А чем шире и многообразнее жизнь - тем меньше страха перед смертью. Ведь ты свое уже получила!"
А когда я сидела в театре и перед началом открывался занавес - со сцены чуть-чуть веяло прохладой, я думала: вот ведь там, на сцене, и воздух-то другой, особенный.
Теперь, много лет спустя, стоя за кулисами в ожидании начала спектакля, иногда с температурой, в легком платье на сквозняке (во всех театрах мира на сценах почему-то сквозняки), я в щелочку занавеса смотрю в зал и думаю: "Счастливые! Они сидят в тепле, в уютных мягких креслах и ждут чуда..."
Как-то, задав вопрос "Где вы работаете?", одна женщина мне сказала: "Повезло вам, каждый день ходите в театр!.." Ей и в голову не пришло, что я туда хожу каторжно работать.
В моем детстве все девочки мечтали быть актрисами. И это особенно проявлялось почему-то в восьмом классе. Но я мечтала стать актрисой, мне кажется, еще в детском саду. И в драматических кружках участвовала чуть ли не с детсадовского возраста.
Пришла на консультацию к педагогу В. И. Москвину в Училище имени Щукина. Даже не могла волноваться, ведь всю жизнь(!) готовила себя к этому. Спросили: "Какую школу окончила?" Ответила: "Фестьсот двадцать фестую".
- Девочка, - сказал мне Москвин, - с такой дикцией в артистки не ходят!
Что делать? После долгих мучений, борьбы с самой собой, решила все бросить, круто изменить образ
63
жизни, даже образ мышления. "Крест на мечте". И, конечно, - в шестнадцать лет все воспринимается в превосходной степени - крест на жизни.
Поворот так поворот. Пошла в университет на экономический факультет. И старалась учиться как можно прилежней. Заглушала в себе мысли о театре, запрещала думать о нем...
Много лет назад я случайно попала в один клуб. Среди прочих секций там была секция массовиков-затейников. Когда все молодые люди разделились на группы, я, конечно, пошла смотреть именно на этих - как же их учат, чему? И что это за смельчаки, добровольно пожелавшие стать массовиками-затейниками?
Их было человек тридцать-сорок. Они расселись по углам большого зала, молчали, с трепетом ждали, когда их начнут учить. Некоторые хихикали в кулак. Кто-то загородился газетой. У кого-то слетели от волнения очки. Когда их стали вызывать - знакомиться, представляться, - видно было, как каждому из них трудно оторваться от стула, а тем более выйти в круг. Все они, как на подбор, - самые застенчивые из застенчивых, некрасивые, сутулые, близорукие... Одни краснели пятнами, другие заикались, третьи шепелявили, и никто не умел танцевать. И когда обучавший их известный затейник совсем отчаялся, перестал улыбаться и острить и понял, что его гигантский опыт не может расшевелить эту аудиторию, он предложил им игры, как в доме отдыха, что-то искать с завязанными глазами или прыгать в мешках. Тут некоторые немного осмелели - с завязанными глазами легче: кажется, что никто тебя не видит. И в мешках они прыгали с удовольствием, с каким-то облегчением. А в общем, это было зрелище мучительное, и я думаю, из этой затеи ничего не вышло. Но все-таки интересно, - и у меня было много поводов вспомнить этот случай,
65
смешной, но более печальный, чем смешной, - интересно, почему же в массовики-затейники добровольно пошли именно те самые ребята, которые пишут письма в журнал "Наука и жизнь" или известным психиатрам: "Как избавиться от застенчивости?"
Я - застенчива. И заметила, что многие актеры патологически застенчивы в быту. Боятся общаться с внешним миром, с незнакомыми людьми. Может быть, я и мечтала стать актрисой, чтобы не быть самой собой? Я помню, как в первом классе учительница попросила принести фотографию моей мамы. Я отыскала старую открытку, на которой была изображена какая-то западная актриса в роскошном длинном платье 18-го века и вклеила на место лица этой актрисы мамину фотографию...
А когда меня спрашивали: "Девочка, кем ты хочешь быть?" - я говорила: "Великойактрисой". Причем для меня "великая актриса" - было одним словом. Впрочем, актерами редко становятся случайно. Почти все актеры с детства мечтают стать "великими". Это призвание.
Я занималась в школьном драмкружке, вела его Татьяна Щекин-Кротова, игравшая главную роль в спектакле Эфроса "Ее друзья". Мы бегали в Центральный Детский театр на этот спектакль, все были влюблены в молодого Ефремова, который играл застенчивого сибиряка. Он нам казался неотразимо красивым.
В университете, на III курсе, пришла в Студенческий театр МГУ, его вел Липский, актер Вахтанговского театра. В его постановке "Коварство и любовь" я успела сыграть служанку. Он умер, и тогда мы решили возродить знаменитую предвоенную Арбузовскую студию. Позвали Арбузова и Плучека руководить нами, они согласились, но в это время Плучека назначили главным режиссером Театра сатиры, а Арбузов
66
сказал, что один - не потянет. Порекомендовал нам Ролана Быкова, молодого актера московского ТЮЗа.
Мы - несколько "старейшин" студии (помню Зорю Филера, он потом был актером "Современника", Абрама Лившица - профессора математики, Севу Шестакова - тоже профессора, который сыграл потом в "Такой любви" Человека в мантии, он практически руководил всем студенческим театром) пошли в ТЮЗ. Я первый раз попала за кулисы. Было очень интересно, какие-то особые запахи. Шел спектакль "Айболит", по которому впоследствии Быков сделал фильм "Айболит-66".
К нам вышел маленький худенький человек в костюме и гриме Бармалея. Когда мы предложили ему руководить Студенческим театром МГУ, он испугался: "Я? Университетским театром?! Да я не смогу!.." Но мы его уговорили.
Тогда же в "Новом мире" напечатали пьесу Павла Когоута "Такая любовь". Для того времени пьеса была странная, непривычная, с повтором сцен - одни и те же эпизоды проигрывались в сознании разных персонажей. Мы взяли эту пьесу.
Как всегда бывает в театре при счастливом стечении обстоятельств, "Такая любовь" стала коллективным творчеством. В ход пошло все: и знания "старейшин" - в университетском театре играли и преподаватели, и профессора, - и молодая энергия Ролана Быкова. Главную роль сыграла Ия Савина, я - жену главного героя. "Такая любовь" стала событием. Это был второй спектакль (после "Современника"), на который пошла "вся Москва".
После этого успеха Быкова сразу же пригласили в Ленинград, сниматься в роли Башмачкина в "Шинели". Там же ему предложили руководить театром, и он оставил нашу студию. Так на самом взлете, уже вкусив хорошую публику, мы опять оказались без руководителя. Пошли какие-то традиционные постановки, на
67
пример, режиссер Калиновский сделал спектакль "Здравствуй, Катя!" - обычный спектакль по советской пьесе. Мы поехали с ним на целину, целый месяц катали его по степям, иногда играли на сдвоенных грузовиках.
Тем не менее оставаться без руководителя театру было нельзя, и тогда его возглавил Сергей Юткевич. После мобильной, интересной, демократичной работы с Быковым, когда в одном спектакле человек играл, а на другом был осветителем (я, например, была и актрисой, и реквизитором), представления Юткевича о театральной иерархии показались нам устаревшими. Нам хотелось сохранить студийность, но, к сожалению, в одну и ту же реку нельзя войти дважды. Наш театр раскололся, и мы организовали просмотр для набора в студию при Театре Ленинского комсомола. Колеватову - директору "Ленкома" понравилась идея создания двухгодичной студии, которая пополняла бы актерский состав. По всей Москве были расклеены объявления о наборе.
После первого фестиваля (лето 57-го года) повеяло каким-то новым ветром, и идея студийности, само слово "студия" привлекали больше, чем обычное театральное училище. Шел бесконечный поток молодых людей. Помню Зину Славину - она тоже поступала к нам в студию, ее не приняли, но потом мы с ней встретились на курсе Орочко в Щукинском училище.
Наконец студию набрали и начались занятия. Я была кем-то вроде зав. репертуарной частью - вывешивала расписание занятий, созванивалась с педагогами, следила за посещением (хотя смысла в этом не было - ходили все охотно).
На открытие студии опять пришла "вся Москва". Помню молодого Евтушенко, у меня сохранилось фото - Ширвиндт со студийками... Руководили студией Михаил Шатров и Владимир Ворошилов, режиссером был Оскар Ремез, он очень интересно работал, с
68
новым театральным мышлением (как потом сложилась его судьба - не знаю).
Через год меня уволили из студии с формулировкой "за профнепригодность". Дело в том, что весь этот год я продолжала бегать в Студенческий театр МГУ, играть там всякую дребедень, быть реквизитором. Видимо, эта моя раздвоенность и самостоятельность раздражали. Возник конфликт, сути которого я сейчас уже не помню. Но с Шатровым я потом много лет не здоровалась - делала вид, что не замечаю. Когда снималась в "Шестом июля" - фильме по его сценарию - переписала по-своему речь Спиридоновой на съезде. Он ничего не сказал, а роль от этого стала только лучше. Больше ни с Шатровым, ни с Ворошиловым судьба меня не сталкивала.
51
шумные и непоседливые. Марина сидела с краю, и они все время ее задевали. И она: "Трам-та-там!.. Если бы они знали, кто летит, они бы сейчас ноги мои лизали".
Всю ночь накануне она просидела в кафе около "Таганки". Лицо было невыспавшееся. И вот, уже в парижском аэропорту, мы стоим на эскалаторе и о чем-то говорим, и вдруг я вижу: она на глазах меняется. Лицо светлеет, молодеет, вытягивается, вся опухлость проходит. Я оборачиваюсь: стоит какой-то маленький человечек. Она меня знакомит. Шварценберг - известный онколог. Он стал потом мужем Марины...
Я где-то читала воспоминания одного писателя: перед войной он стоял в очереди в кассу Литфонда. За мной, - пишет он, - стояла пожилая женщина. В дверь вошел красавец - молодой Арсений Тарковский. И вдруг эта женщина на глазах стала молодеть, у нее позеленели глаза, и я узнал Марину Цветаеву...
Много лет спустя мне судьба подарила общение с Арсением Александровичем Тарковским, и я его как-то спросила: правда ли, что у него с Мариной Цветаевой был роман? Он ответил: "Нет, конечно, но она выдумывала отношения, без "романов" она не могла писать. Этот огонь ей был нужен. Ведь она большой Поэт", - добавил он. "А Вы?" - "А я больше любил жизнь..."
В первый свой приезд в Париж я обросла приятельницами - русскими девочками, вышедшими замуж за французов. Одна из них - Неля Бельска, вышла замуж за Мишеля Курно, знаменитого театрального критика, снималась у Годара, пишет романы на французском языке - даже получила какую-то премию. Вторая Жанна Павлович - врач, ученый,
52
сделала в своей области какое-то открытие. Третья - Ариелла Сеф, стала моей верной подругой.
Я была с ними с утра до вечера, они меня опекали, надарили своих платьев - я приехала в Москву совершенно другим человеком, меня никто не узнавал - другой стиль появился, другая манера держаться.
У Жанны Павлович была собака, которую звали Фенечка. Абсолютно дворовая и такая блохастая, что ее нельзя было пускать в номер. (Тем не менее она постоянно сидела у меня на коленях.) Я как-то спросила: "А почему Фенечка?" - "Ну, потому что у Виктора Некрасова собака загуляла с каким-то дворовым псом (а собаку он вывез из Киева), родился один щенок. Некрасов сказал: "До фени мне этот щенок!" Но Некрасов дружил с Жанной, и Жанна этого щенка взяла себе. Так возникла Фенечка. Кстати, через много-много лет Фенечка спасла Жанне жизнь. Однажды, когда она поздно вечером гуляла с собакой, Жанну сбила машина, и она осталась лежать без сознания на улице. Если бы она пролежала до утра, она бы умерла. Но Фенечка прибежала домой и притащила Жанниного мужа...
Однажды Жанна, Фенечка, один французский корреспондент и я поехали на машине проведать Жаннин катер, который стоял па приколе на одном из многочисленных каналов в центре Франции и использовался Жанной как дача.
Первые впечатления - очень острые. По-моему, Талейран сказал, что страну можно узнать или за первые 3 дня, или за последующие 30 лет. Каналы, катера, туристы... На многих баржах живут постоянно и даже устраивают выставки своих картин. Обо всем этом я раньше читала у Жоржа Сименона, а теперь убедилась, что собственные впечатления намного ярче.
И вот идем мы все вместе в темном подземном канале по узкому скользкому тротуару вдоль такой же скользкой и мокрой стены. Темно. Слышим хоровое
53
пение - приближается огромная баржа, борта которой упираются в стенки канала. И вдруг раздается "плюх!" - это Фенечка упала в воду. Выбраться сама она не может, тротуар высоко, а баржа приближается. И тогда Жанна ложится в своем белоснежном костюме на склизкий тротуар и, с опасностью также плюхнуться вниз, выхватывает свою Фенечку за шкирку из воды перед носом баржи.
Не хочу комментировать - почему этого не сделал наш приятель, мужчина. Я по своей ассоциации сейчас вспомнила Жанну и лишний раз восхитилась ею.
Когда она впервые села в Париже за руль, мы поехали в театр, и от нее шарахались все машины - едет новичок! - она с моего голоса заучивала стихотворение Заболоцкого:
Целый день стирает прачка, Муж пошел за водкой. На крыльце
сидит собачка С маленькой бородкой. Целый день она таращит
Умные глазенки, Если дома кто заплачет - Заскулит в
сторонке...
И у Жанны, и у Нели были сыновья, которые стали моими "подружками". Им была интересна Россия, русская актриса, они пытались понять Россию через меня. Приезжали ко мне в гости, я возила их на Икшу, мы ходили в лес. Ритуал хождения за грибами они знали только по книгам, а тут сами поучаствовали.
Ванечка - сын Нели и Мишеля Курно - первый раз приехал в Россию, когда еще учился в школе. Я в это время очень увлекалась экстрасенсорикой, вокруг меня были всякие "темные" личности - экстрасенсы. Я была обложена самиздатовскими книгами по эзотерическим наукам. Помню, как-то у меня в гостях был Носов, очень сильный экстрасенс. Он показывал, как на фоне черной ткани из кончиков его пальцев исходи
54
ли лучи, эти лучи были видны. Ваню это так поразило, что после школы он пошел в медицинский институт, стал достаточно известным психиатром и пишет научные труды.
Андрей Павлович - сын Жанны - старше Вани. Когда мы познакомились, он был уже самостоятельным человеком, физиком, занимался пятым измерением. Я помню, все допытывалась у него, что такое пятое измерение. Он мне пробовал объяснять и даже подарил компьютерный рисунок, который я тут же вставила в рамку, потому что это - абстрактная живопись. Я тогда его спросила:
- Пятое измерение - это Красота?
- Да, вполне возможно.
- Это любовь?
- И это тоже.
Я так и не смогла понять, чем он занимается, но разговаривать, гулять с ним ночью по Парижу очень любила. У меня - бессонница, у него - тоже. Мы ходили в бесконечные ночные кино, он, как и я, любил "левые" фильмы и открывал мне западных режиссеров, имен которых я не знала. Мы пропадали на "блошином рынке". Он мог не спать всю ночь, а потом приехать за мной в 6 часов утра, чтобы везти в аэропорт или, наоборот, встретить. С годами он все реже приезжал в Москву, потому что стал более серьезно работать, работал и в Париже, и в Нью-Йорке, стал известным физиком.
Года три назад, в один из приездов в Париж я опять с ним встретилась, мы куда-то пошли, и он мне вдруг говорит: "Алла! Я хочу открыть тебе тайну, о которой никто не знает: за мной следит разведка". Я, из-за наших советских дел, сначала приняла это всерьез, тем более что он физик, атомщик. Но когда он стал мне об этом рассказывать, поняла, что он... сумасшедший, У него началось раздвоение личности. "Однажды, - говорил он, - я шел по Нью-Йорку и вдруг увидел,
55
что на меня надвигается огромная женщина. Я понял: спастись могу только, если разденусь догола. Я разделся, и меня забрали. Месяц я провел в камере. Это были самые счастливые дни в моей жизни..." Он рассказал, как жил в тюрьме, играл в какие-то игры с одним негром и т.д. Я поняла, что он болен, и сказала об этом Жанне. Она ответила: "Да, я знаю". Его стали лечить.
Через полгода я узнала, что он покончил с собой - принял снотворное. Мне очень его не хватает, и без него мой рассказ о парижских друзьях и подругах был бы неполным.
* * *
В Италии, в Венеции, у меня есть подруга Мариолина Дориа-де-Дзулиани. Она - графиня, живет в палаццо. Когда-то, в конце 60-х, она приехала в Москву и так влюбилась в Россию, что поступила на филологический факультет университета, выучила русский язык и стала преподавать русскую литературу и историю в Болонском университете. Она первая написала книгу о гибели Романовых, которую издали и на итальянском, и на русском.
У Мариолины два сына. Один - врач, раньше он Россией интересовался, а потом наступило разочарование, и он перестал к нам ездить. Второй архитектор, очень утонченный, красивый мальчик. Даниэле. Ему было непонятно, почему мама так влюблена в Россию. И вот однажды Даниэле приехал в Москву. Я показала ему русский модерн, который спрятан в московских дворах. Например, на улице Кировской или недалеко от меня, во дворе дома № 6 по Тверской. Он был восхищен и сказал, что впервые видит модерн, собранный вместе в таком количестве. Втроем - Мариолина, Даниэле и я - мы поехали на Икшу. Ночью, посередине поля, у меня сломалась машина - закипела вода в радиаторе. Мы вышли. Низкое летнее небо.
56
Пахнет мокрой травой, потому что недалеко канал. Но где? Непонятно. И я вспомнила, что в багажнике есть пиво, открыла бутылку и стала вливать в бачок с водой. Даниэле сказал, что это не пришло бы в голову ни одному итальянцу. Так мы и доехали.
В одной комнате спала Мариолина, в другой - я, он - на лоджии. Утром я проснулась, Даниэле сидит и смотрит... Луг, канал, водохранилище - дали неоглядные. По каналу шел красавец пароход, на другом берегу среди леса мелькала электричка, а через все небо проходил белый след от самолета.
Мы пошли в лес, и Даниэле все поражался, как много в России сохранилось невозделанной земли.
Вечером я пошла их провожать на электричку, побежала за билетами. Подошла электричка - воскресная, набитая. Двери открылись, моя пуделиха Машка ринулась внутрь, я крикнула: "Машка!" - не своим голосом, и она проскользнула обратно ко мне в щель намного уже нее. Мы стоим на платформе, и я вижу, как среди дачников с тяпками стоит итальянская графиня Мариолина, как всегда, с уложенными волосами, в браслетах и кольцах, и ее красавец сын с глазами, полными ужаса. Я только крикнула им вслед: "Не говорите!" В то время в электричке нельзя было говорить не по-русски, ведь Икша - недалеко от Дубны, иностранцев туда не пускали.
Как-то приехала Неля Бельска со своим другом Джоном Берже. Джон философ, англичанин, живет в альпийской деревне. Ведет образ жизни Руссо косит траву, доит коров, но в то же время пишет эссе, рассказы и пьесы. Джон Берже - известное в Европе имя.
И вот мы едем на Икшу, и по дороге попадается сельпо. Джон просит остановиться. Я говорю: "Вы можете покупать все, что угодно, потому что у меня есть гонорар за фильм, но не называйте вслух, а показывайте". Он скупил в этом сельпо все: от чугунов до стеганых штанов и телогреек, которые покупал и для
57
себя, и в подарок альпийским пейзанам. В мясном отделе продавалась дикая утка, мы купили и ее, потому что Неля сказала, что умеет ее вкусно готовить. Когда я расплачивалась, кассирша спросила: "А почему он не говорит?" Я отвечаю: "Глухонемой - что поделаешь". Она: "Такой красивый - и глухонемой?!" Мы поехали дальше.
Около железнодорожной станции Икша всегда был ларек "Соки - воды", там продавали и водку. Время от времени этот ларек горел - поджигали, очевидно, свои же, чтобы скрыть недостачи. В данный момент там было написано "Квас". А Джон квас очень полюбил. Однажды в Москве, когда у нас были гости, он исчез, а потом вернулся с огромной хрустальной ладьей, наполненной квасом - сбегал на угол. Потом мне звонила лифтерша и узнавала, не украли ли из квартиры вазу. Потому что, когда она спрашивала, зачем он несет ее из квартиры, Джон молча продирался к выходу - я ведь ему запретила общаться с незнакомыми русскими.
И вот, на Икше, мы вдруг увидели автомат с надписью "Квас" - надо было опустить 50 копеек и подставить посуду. Мы удивились этому европейскому новшеству и опустили 50 копеек. Никакого кваса не полилось. Тогда Неля, вспомнив свою советскую юность, стала стучать по автомату. Оттуда раздался спокойный голос: "Ну, че стучишь? Сейчас налью..." Мы перевели это Джону, он был в восторге.
В общем, можно сказать, что все мои заграничные друзья, которыми я постепенно обрастала, воспринимали Россию через мою форточку.
* * *
Как-то издательство "Гомон" попросило Нелю и Виктора Некрасова поехать к молодому автору Джемме Салем, которая написала роман про жизнь Михаила Булгакова. Она жила в деревне, недалеко от Ави
58
ньона, но приехать в Париж не могла - у нее было двое маленьких детей. Некрасов отказался, он плохо себя чувствовал. Поехали Неля, Джон Берже и я.
В деревне, в очень красивом доме, жила Джемма Салем. Ее судьба стоит отдельного рассказа. Она была актрисой, жила в Лозанне с детьми и мужем летчиком. Он попал в авиакатастрофу. Джемме заплатили страховку - миллион долларов. Она бросила театр, дом, взяла детей и переехала в Париж, в одну из роскошных гостиниц. Они стали жить, бездумно тратя деньги. Когда от миллиона осталась половина, приехал швейцарский приятель Джеммы, пианист Рене Ботланд, и заставил ее купить дом.
"Мы купили участок земли с огромной конюшней и перестроили ее", рассказывала Джемма. Действительно, в гостиной был огромный камин - такой мог быть только в конюшне. А на месте бывшего водопоя был сделан фонтан из сухих роз. Дом был очень артистичный.
И вот в этот дом мы приехали с Нелей и Джоном. Они на следующий день уехали, а я осталась и прожила у Джеммы целый месяц. Я стала читать ее рукопись. В начале все время повторялось: Мишка, Мишка, отец позвал: "Мишка!.." Я спросила, кто такой Мишка. "Михаил Булгаков, отец его звал Мишкой". Я говорю: "Не может этого быть, не та семья". Потом читаю описание завтрака: икра, водка... - весь русский "набор". Я говорю: "Этого тоже не может быть". - "Ну почему, Алла, это же русская еда!" В конце Мишка умирал на руках Сережки. Я спросила: "А кто такой Сережка?" - "Сергей Ермолинский". Я сказала, что, когда умирал Булгаков, Ермолинский действительно был рядом, но умирал он на руках Елены Сергевны, что Сергей Александрович Ермолинский жив и вообще это мой друг. "Как жив?! Не может быть, я
59
приеду!.." Так постепенно мы "прочищали" всю рукопись.
Рядом с домом была гора, на которую ни Джемма, ни Рене никогда не поднимались. Из-за моего вечного любопытства я полезла на эту гору и увидела, что там - раскопки древнеримского города. А на самом верху - плато, с которого открывается вид на всю провинцию. Я и их заставила подняться на эту гору, они упирались, но когда наконец поднялись - восхитились. Они потом часто ходили на эту гору и назвали ее "Ала".
И вот однажды под Новый год, вечером, минуя гостиницу, ко мне с огромным чемоданом приехали Джемма Салем и Рене Ботланд. В чемодане, помимо подарков, была коробка стирального порошка, потому что они читали, что в России его нет (и действительно, не было), и огромная копченая баранья нога, которую мы потом строгали целый год, пока она окончательно не засохла. Так Джемма и Рене первый раз приехали в Россию. Наступила ночь, я говорю: "Поехали в вашу гостиницу". Мы сели в машину, шел крупный снег, я подумала: "Повезу их на Патриаршие". Приехали, я сказала: "Выходите". Они: "Это гостиница?" Я: "Нет. Выходите". - "Ой, холодно! Мы устали". -"Выходите!" Они вышли. Каре Патриарших, ни души, все бело. Джемма смотрит и говорит: "Алла! Патриаршие!" Она "узнала"...
Потом я, конечно, свозила их к Ермолинским, потом - на Икшу, потом мы устроили Новый год с переодеваниями, костюмы взяли напрокат в "Мостеакостюме". Рене Ботланд нарядился военным, Володя - Пьером Безуховым...
Потом они уехали. Через некоторое время Джемма прислала мне книжку впечатления от России. Там главы - "У Ермолинских", "Пирожки у Аллы", "Нея. На Икше".
60
Я долго не видела Джемму, но в прошлом году, когда я была в Париже, она неожиданно меня нашла. Она живет теперь в Вене, сыновья выросли и стали музыкантами, она написала пьесу по булгаковскому "Бегу", которая прошла в Германии и в Австрии. С Рене Ботланд ом они расстались.
БИОГРАФИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ И МЫСЛИ В СВЯЗИ С ЭТИМ
Часто, когда человек вспоминает свое прошлое, жизнь встает перед ним в виде застывших мгновений, серии старых фотографий. То, что много лет назад казалось смешным, сейчас вспоминается с грустью, трагическое - с юмором, будничное - празднично. Изменилась я, изменилось время...
Но когда я мысленно "опрокидываюсь" в прошлое - для меня сегодняшнего дня не существует. Прошлое застыло. Как на фотографии.
Я очень люблю рассматривать старые фотографии. У меня собралось много книг и фотоальбомов начала века. Вот царская фамилия. Фотограф снял их спины. Сильный ветер, грязь. Женщины приподняли юбки - они свисают такими тяжелыми тюками, видны зашнурованные ботинки. Почему мы, изображая высший свет на сцене, всегда играем фасад? Ведь они такие же люди, как и мы, чувства с веками не меняются...
Когда-то, когда я не была актрисой и слушала выступления артистов, мне было интересно все: и как говорят, и в чем одеты, и что было в детстве. Почему же сейчас, перебирая свою жизнь в памяти, я думаю: об этом говорить неудобно, об этом - неинтересно, об этом - бестактно... Что остается? Выставить фасад?..
62
В детстве я записала в своем дневнике: "Какое же это счастье - быть актрисой. Сегодня ты живешь в 16-м веке, завтра - в 20-м, сегодня ты королева Англии, завтра - простая крестьянка. Ты можешь по-настоящему пережить любовь, стыд, ревность, разочарование через великие творения и великие роли. Тем самым ты как бы расширяешь свою жизнь. А чем шире и многообразнее жизнь - тем меньше страха перед смертью. Ведь ты свое уже получила!"
А когда я сидела в театре и перед началом открывался занавес - со сцены чуть-чуть веяло прохладой, я думала: вот ведь там, на сцене, и воздух-то другой, особенный.
Теперь, много лет спустя, стоя за кулисами в ожидании начала спектакля, иногда с температурой, в легком платье на сквозняке (во всех театрах мира на сценах почему-то сквозняки), я в щелочку занавеса смотрю в зал и думаю: "Счастливые! Они сидят в тепле, в уютных мягких креслах и ждут чуда..."
Как-то, задав вопрос "Где вы работаете?", одна женщина мне сказала: "Повезло вам, каждый день ходите в театр!.." Ей и в голову не пришло, что я туда хожу каторжно работать.
В моем детстве все девочки мечтали быть актрисами. И это особенно проявлялось почему-то в восьмом классе. Но я мечтала стать актрисой, мне кажется, еще в детском саду. И в драматических кружках участвовала чуть ли не с детсадовского возраста.
Пришла на консультацию к педагогу В. И. Москвину в Училище имени Щукина. Даже не могла волноваться, ведь всю жизнь(!) готовила себя к этому. Спросили: "Какую школу окончила?" Ответила: "Фестьсот двадцать фестую".
- Девочка, - сказал мне Москвин, - с такой дикцией в артистки не ходят!
Что делать? После долгих мучений, борьбы с самой собой, решила все бросить, круто изменить образ
63
жизни, даже образ мышления. "Крест на мечте". И, конечно, - в шестнадцать лет все воспринимается в превосходной степени - крест на жизни.
Поворот так поворот. Пошла в университет на экономический факультет. И старалась учиться как можно прилежней. Заглушала в себе мысли о театре, запрещала думать о нем...
Много лет назад я случайно попала в один клуб. Среди прочих секций там была секция массовиков-затейников. Когда все молодые люди разделились на группы, я, конечно, пошла смотреть именно на этих - как же их учат, чему? И что это за смельчаки, добровольно пожелавшие стать массовиками-затейниками?
Их было человек тридцать-сорок. Они расселись по углам большого зала, молчали, с трепетом ждали, когда их начнут учить. Некоторые хихикали в кулак. Кто-то загородился газетой. У кого-то слетели от волнения очки. Когда их стали вызывать - знакомиться, представляться, - видно было, как каждому из них трудно оторваться от стула, а тем более выйти в круг. Все они, как на подбор, - самые застенчивые из застенчивых, некрасивые, сутулые, близорукие... Одни краснели пятнами, другие заикались, третьи шепелявили, и никто не умел танцевать. И когда обучавший их известный затейник совсем отчаялся, перестал улыбаться и острить и понял, что его гигантский опыт не может расшевелить эту аудиторию, он предложил им игры, как в доме отдыха, что-то искать с завязанными глазами или прыгать в мешках. Тут некоторые немного осмелели - с завязанными глазами легче: кажется, что никто тебя не видит. И в мешках они прыгали с удовольствием, с каким-то облегчением. А в общем, это было зрелище мучительное, и я думаю, из этой затеи ничего не вышло. Но все-таки интересно, - и у меня было много поводов вспомнить этот случай,
65
смешной, но более печальный, чем смешной, - интересно, почему же в массовики-затейники добровольно пошли именно те самые ребята, которые пишут письма в журнал "Наука и жизнь" или известным психиатрам: "Как избавиться от застенчивости?"
Я - застенчива. И заметила, что многие актеры патологически застенчивы в быту. Боятся общаться с внешним миром, с незнакомыми людьми. Может быть, я и мечтала стать актрисой, чтобы не быть самой собой? Я помню, как в первом классе учительница попросила принести фотографию моей мамы. Я отыскала старую открытку, на которой была изображена какая-то западная актриса в роскошном длинном платье 18-го века и вклеила на место лица этой актрисы мамину фотографию...
А когда меня спрашивали: "Девочка, кем ты хочешь быть?" - я говорила: "Великойактрисой". Причем для меня "великая актриса" - было одним словом. Впрочем, актерами редко становятся случайно. Почти все актеры с детства мечтают стать "великими". Это призвание.
Я занималась в школьном драмкружке, вела его Татьяна Щекин-Кротова, игравшая главную роль в спектакле Эфроса "Ее друзья". Мы бегали в Центральный Детский театр на этот спектакль, все были влюблены в молодого Ефремова, который играл застенчивого сибиряка. Он нам казался неотразимо красивым.
В университете, на III курсе, пришла в Студенческий театр МГУ, его вел Липский, актер Вахтанговского театра. В его постановке "Коварство и любовь" я успела сыграть служанку. Он умер, и тогда мы решили возродить знаменитую предвоенную Арбузовскую студию. Позвали Арбузова и Плучека руководить нами, они согласились, но в это время Плучека назначили главным режиссером Театра сатиры, а Арбузов
66
сказал, что один - не потянет. Порекомендовал нам Ролана Быкова, молодого актера московского ТЮЗа.
Мы - несколько "старейшин" студии (помню Зорю Филера, он потом был актером "Современника", Абрама Лившица - профессора математики, Севу Шестакова - тоже профессора, который сыграл потом в "Такой любви" Человека в мантии, он практически руководил всем студенческим театром) пошли в ТЮЗ. Я первый раз попала за кулисы. Было очень интересно, какие-то особые запахи. Шел спектакль "Айболит", по которому впоследствии Быков сделал фильм "Айболит-66".
К нам вышел маленький худенький человек в костюме и гриме Бармалея. Когда мы предложили ему руководить Студенческим театром МГУ, он испугался: "Я? Университетским театром?! Да я не смогу!.." Но мы его уговорили.
Тогда же в "Новом мире" напечатали пьесу Павла Когоута "Такая любовь". Для того времени пьеса была странная, непривычная, с повтором сцен - одни и те же эпизоды проигрывались в сознании разных персонажей. Мы взяли эту пьесу.
Как всегда бывает в театре при счастливом стечении обстоятельств, "Такая любовь" стала коллективным творчеством. В ход пошло все: и знания "старейшин" - в университетском театре играли и преподаватели, и профессора, - и молодая энергия Ролана Быкова. Главную роль сыграла Ия Савина, я - жену главного героя. "Такая любовь" стала событием. Это был второй спектакль (после "Современника"), на который пошла "вся Москва".
После этого успеха Быкова сразу же пригласили в Ленинград, сниматься в роли Башмачкина в "Шинели". Там же ему предложили руководить театром, и он оставил нашу студию. Так на самом взлете, уже вкусив хорошую публику, мы опять оказались без руководителя. Пошли какие-то традиционные постановки, на
67
пример, режиссер Калиновский сделал спектакль "Здравствуй, Катя!" - обычный спектакль по советской пьесе. Мы поехали с ним на целину, целый месяц катали его по степям, иногда играли на сдвоенных грузовиках.
Тем не менее оставаться без руководителя театру было нельзя, и тогда его возглавил Сергей Юткевич. После мобильной, интересной, демократичной работы с Быковым, когда в одном спектакле человек играл, а на другом был осветителем (я, например, была и актрисой, и реквизитором), представления Юткевича о театральной иерархии показались нам устаревшими. Нам хотелось сохранить студийность, но, к сожалению, в одну и ту же реку нельзя войти дважды. Наш театр раскололся, и мы организовали просмотр для набора в студию при Театре Ленинского комсомола. Колеватову - директору "Ленкома" понравилась идея создания двухгодичной студии, которая пополняла бы актерский состав. По всей Москве были расклеены объявления о наборе.
После первого фестиваля (лето 57-го года) повеяло каким-то новым ветром, и идея студийности, само слово "студия" привлекали больше, чем обычное театральное училище. Шел бесконечный поток молодых людей. Помню Зину Славину - она тоже поступала к нам в студию, ее не приняли, но потом мы с ней встретились на курсе Орочко в Щукинском училище.
Наконец студию набрали и начались занятия. Я была кем-то вроде зав. репертуарной частью - вывешивала расписание занятий, созванивалась с педагогами, следила за посещением (хотя смысла в этом не было - ходили все охотно).
На открытие студии опять пришла "вся Москва". Помню молодого Евтушенко, у меня сохранилось фото - Ширвиндт со студийками... Руководили студией Михаил Шатров и Владимир Ворошилов, режиссером был Оскар Ремез, он очень интересно работал, с
68
новым театральным мышлением (как потом сложилась его судьба - не знаю).
Через год меня уволили из студии с формулировкой "за профнепригодность". Дело в том, что весь этот год я продолжала бегать в Студенческий театр МГУ, играть там всякую дребедень, быть реквизитором. Видимо, эта моя раздвоенность и самостоятельность раздражали. Возник конфликт, сути которого я сейчас уже не помню. Но с Шатровым я потом много лет не здоровалась - делала вид, что не замечаю. Когда снималась в "Шестом июля" - фильме по его сценарию - переписала по-своему речь Спиридоновой на съезде. Он ничего не сказал, а роль от этого стала только лучше. Больше ни с Шатровым, ни с Ворошиловым судьба меня не сталкивала.