Денисова Ольга. Учитель

   – Ну? Что надо? – он усадил Нечая за стол напротив себя, – еще что-нибудь сход придумал?
   – Нет пока.
   – Говорю я им – не оборотень это, и не человек. Не верят, не слушают! – недовольно покачал головой гробовщик.
   – Я спросить хочу… – осторожно начал Нечай.
   – Ну, спроси, – кивнул тот и преисполнился собственной значимостью.
   – Ты говорил, что все про нечисть знаешь.
   – Знаю, – ответил гробовщик гордо.
   – А слышал ты про мертвых детей, которые в лесу заблудились, или утонули, или… Ну, ты понимаешь? Они в белых рубахах ходят…
   – Знаю. Я их видел однажды, давно. Мне их мой дед показал. Дети, которых не отпели и не похоронили по христианскому обычаю, навьями делаются. В общем-то, вреда от них особого нет, даже польза. Идешь иногда через поле, и видишь круг, где трава гуще и сочней – значит, там навьи ночью хоровод водили. Пчел к цветам они приваживают. Там, где они в реке купались, кувшинки на следующий день распускаются. От них и рожь лучше растет – колосья тяжелей становятся, где они резвились. Бегают по полям – по лесам, играют себе, смеются. Беленькие такие… Я видел, как они хоровод водили. Поют тоненько так.
   – То есть, ничего в них страшного нет? – спросил Нечай почти успокоено.
   – Не скажи… Нечисть она нечисть и есть. Два раза в год навьи опасными делаются. В первые полнолуния после равноденствий. Осенью, перед тем как спать залечь, и весной, когда просыпаются. Они тогда ночью к жилью выходят, в окна стучат, подаяния просят. А если им не дают, то могут озлиться. Раньше в эти дни мой дед в бане стол для них накрывал. Они поедят и успокаиваются, до следующего навьего дня.
   – А ты что ж? Стол не накрываешь?
   – Не, мне отец Афанасий не велел. Бесовство это, говорит… Не кормить, говорит, их надо, а ловить, колом осиновым в могилу укладывать и отпевать по христианскому обычаю.
   Да, представления отца Афанасия о вере явно простирались шире, чем можно прочитать в писании! Осиновый кол и христианский обычай!
   – А если они на зиму не заснут, что будет?
   – Что будет? – протянул задумчиво гробовщик, – не знаю… не может такого быть. Зимой другая нечисть. Летняя нечисть во плоти, а зимняя – больше духи бесплотные. Только оборотни и остаются.
   – А если навьи не заснули? Отчего это может случиться?
   – Не знаю. Дай подумать… Это, знаешь, такое потрясение в их мире должно быть… Я спрошу у мертвецов, на кладбище. Завтра после обеда приходи.
   – Ты с ними вот так запросто говоришь?
   – А что? Я с ними столько лет…
   – Значит, только два раза в год? – уточнил Нечай про навий, – больше вреда никакого?
   – Погоди. Я не все еще рассказал. Мне дед их когда показал, в лесу, мне это сильно понравилось, помню! Так и тянет в их хоровод! Дай, говорю, деда, я с ними поиграю! А он говорит: нельзя с ними человеку. Им живое тепло нужно, по ласке родительской они скучают. Обычного ребенка ласкаешь, он твое тепло берет, и свое тебе отдает. А у этих своего тепла нету, вот они и тянут его из живого человека.
   – И… и что?
   – А то. Нечисть, она нечисть и есть. Они не злые, в общем, но мертвые же… Каждый мертвец так и норовит живого мертвым сделать. Не убить, нет. Перетащить на свою сторону, уверить, что мертвому лучше, чем живому. Знаешь, что мне покойники нашептывают по ночам? У, я давно привык. Отец Афанасий говорит, что это и есть дьявольский соблазн. Шепчут, шепчут, а потом в ад утащат. Чего мне только не обещали! Но я за веру крепко держусь.
   Нечай посмотрел вокруг: на пучки трав вокруг образа Николая-чудотворца, на связки чеснока, на громовые колеса на потолочных балках, на обережную вышивку рубахи. Посмотрел и кивнул гробовщику: а знает ли тот, во что верит, хотя бы приблизительно?
   – Ты про навий мне говори… – улыбнулся он еле заметно, – про тепло, которое они из живых тянут.
   – Да. Про навий. Так вот, сами они к людям не подходят близко: боятся. Осторожные, как звери лесные.
   – А почему? Что им люди-то? Ведь они мертвые уже? – не очень-то вежливо перебил Нечай.
   – Боятся. Собак боятся очень, во дворы с собаками не заходят. И людей тоже сторонятся. Навью изловить можно и в могилу уложить. Но если они понимают, что человек им зла не сделает, и если он сам к ним подойдет, то они не удержатся: станут тепло из него тянуть, пока все не вытянут. Вот и будет такой человек вроде как живой, а на самом деле на их стороне, на мертвой. За мертвецов против живых будет стоять.
 
   Нечай грелся на печи, пока не пришли его ученики: Стенька и Федька-пес нарочно караулили Ивашку и не пускали во двор раньше времени – до ужина. Впрочем, Мишата все равно давал тому хлеба со сметаной.
   Не в первый раз Нечай поймал себя на мысли, что ждет их прихода, ждет, когда закончится ужин, и мама с Полевой уберут со стола. Ему нравилось, как они морщат лбы, вспоминая слова на нужную букву, как хохочут над его картинками, как ломают перья и высовывают кончики языков, выводя на бумаге корявые строчки, как пыхтят и размазывают по лицу чернила, смахивая с глаз непослушные волосы.
   – Со-ссс-на. Сссу-к, – читал Стенька с оглушительным свистом, – у со-с-ны су-к. У сосны сук! Сук у сосны! Я понял!
   Да, это не фарисеи, саддукеи и иерусалимляне! Чего ж тут не понять!
   – У ку-с-та с-то-ит ко-т, – медленно-медленно тянул Федька-пес, – ничего не понял…
   – Прочитай еще разок, – кивал ему Нечай.
   – Чего не понятно-то? – взрывался Гришка, – ко…
   – Цыц, – Нечай щелкал его по лбу.
   Федька читал еще раза три, все быстрей и быстрей, пока не выдавал довольно:
   – Кот у куста стоит, правильно? Не люблю котов…
   – На то ты и пес, чтоб котов не любить! – толкал его Стенька со смехом.
   – Ну ты! Сам! – огрызался Федька – шуток он совершенно не понимал.
   – О! Напишем-ка мы слово «сам», – предложил Нечай, – Надея, какие буквы нужны?
   – Слово, Аз и Мыслете, – девочка не задумывалась.
   Чтоб Груша не скучала, Нечай нарисовал на ее листе бумаги сосну с суком, и та быстро вывела: «Сосна», «Сук», «У сосны сук». Она очень быстро запоминала, как пишутся слова, которые можно нарисовать или показать. Но слово «сам» Нечай ей объяснить не смог.
   Всю жизнь бы учить их читать, а потом умереть и остаться тут домовым…

День второй

   – Хватит! Залежался! – пинает Нечая чернец-надзиратель, – поднимайся.
   Рано или поздно это должно было случиться… Не век же лежать здесь больным… Нечаю кажется: еще один день, и он сможет встать нормально. Всего одного дня не хватило… Ну что монахам надо? Не все ли им равно?
   – Поднимайся, или плети схлопочешь! – нетерпеливо ворчит чернец.
   Нечай втягивает голову в плечи: этого он не выдержит… По тоненькой, сухой пленке, едва стянувшей раны… Он поднимается сначала на колени и берется рукой за бревенчатую стену. От слабости рука дрожит, и пальцы срываются со стены, когда он начинает вставать.
   – Давай, не прикидывайся! Ты и год пролежишь, если тебя на работу не выгнать.
   Это точно. Нечай бы лежал еще год, и два, и десять. Лежал бы, и никогда не вставал. Но не хватило-то всего одного дня. Он с трудом разгибает трясущиеся от напряжения колени и вспоминает о рубахе. Надо было надеть ее, пока он стоял на коленях. А теперь придется нагибаться.
   Страшная мысль пробивается сквозь сон: этого не было. Так могло бы быть, но этого не было. Он трижды поднимался на ноги после кнута, и каждый раз это происходило не так! Это не прошлое, это – его настоящее! Это – на самом деле, это не во сне!
   Холодный, росный рассвет встает над рудником: Нечай смотрит в июньское бело-розовое небо, тяжело переставляя ноги. Теперь он не думает о свободе, он не хочет стать птицей и улететь, не хочет бежать по полю, раскинув руки и с разлета падать в траву: мысли о свободе причиняют невыносимую боль. Не вышло. Ничего не вышло и никогда не выйдет. До самой смерти. Так может и не стоит долго мучится?
   На горизонте, на фоне розового зарева рассвета, ему видится бесконечная снежная дорога. Та дорога, по которой он ускакал от погони на невзнузданном коне. И в конце ее – поджидающие его конные монахи. Те, которых там быть не могло…
 
   Нечай проснулся, сотрясаясь от рыданий. Скоро сны поменяются местами с явью. Скоро эти четыре месяца дома начнут сниться ему по ночам, и он сам перестанет верить, что все это случилось наяву. Скоро он проснется в холодной клети под рваным армяком, надеясь нащупать под собой теплую овчину, и не найдет ее. Что есть явь? Может, теплая овчина только снится ему, а на самом деле он давно на руднике, спит и видит счастливый сон? Слезы лились из глаз, и рыдания судорогой надрывали ребра.
   Он никогда не станет домовым, потому что никто не даст ему умереть дома. Никогда не будет озорничать по ночам, а днем прятаться за печкой. Он так и не доучит ребятишек. А может, не ждать, пока за ним приедут из города? Пойти, повеситься на сеновале…
   – Сыночка мой, – мама поднялась на табуретку и обняла его за плечи, – что ты, сыночка?
   От ее жалости Нечай лишь расплакался сильней. Он не сможет повеситься: мама этого не переживет. Если его увезут, она станет его ждать, и верить, что он опять вернется. И никогда не узнает, что с ним будет. Нечай хотел сказать, что все хорошо, но выговорил только:
   – Мам… мамочка…
   Она обняла его еще крепче. Гробовщик сказал, что мертвые дети скучают по родительской ласке. А он скучал? Нечай никогда не думал об этом, он, наверное, не понимал, чего ему не хватало столько лет. Но от маминых прикосновений вздрагивало сердце, и слезы из горьких превратились в сладкие, счастливые. Все это правда, все это на самом деле, наяву. И дом, и печь, и овчина, и мамины руки. Это не может быть сном.
   – Спи, мой мальчик… Спи, еще очень рано… – мама целовала его волосы и расправляла их рукой, – спи, я с тобой побуду… Ничего не бойся, сыночка, все будет хорошо.
   Нечай боялся заснуть: вдруг он проснется совсем не здесь? Вдруг? Он лежал, потихоньку шмыгая носом, и упивался маминой лаской, и хотел, чтоб это продолжалось целую вечность.
 
   От снега даже в доме стало светлей. Нечай проснулся, когда рассвело, и до обеда записывал сказки и рисовал картинки к новым буквам. Писал он ровным полууставом, строчки выходили прямыми, ну точь-в-точь как в книгах. Не хватало только красных строк. Нечай подумал, что стоило бы раздобыть немного киновари, но в Рядок ее, конечно, не возил ни один купец. Надо было просить кого-нибудь, хоть бы Макара…
   Мама кормила Нечая горячими блинами с медом и заглядывала в глаза, надеясь угадать, что творится у него внутри. Но Нечай совершенно успокоился и старался не думать ни о Туче Ярославиче, ни о воеводе, только прислушивался и вздрагивал от каждого непонятного звука с улицы. Мишата постукивал молотком и косо посматривал на Нечая – он так и не решился спросить, зачем его звали в усадьбу, а Нечай рассказывать не стал. Но, видно, брат и сам догадался, потому что тоже иногда напряженно смотрел в окно, словно ждал чего-то недоброго.
   После обеда Нечай пошел к гробовщику, послушать, что рассказали ему его покойники, но по дороге наткнулся на старосту.
   – В первый раз боярин ни копейки с меня больше не потребовал. Спасибо так спасибо! – староста улыбнулся во весь рот, – в будущем году никому больше счет не доверю, собирать оброк тебя возьму…
   Нечай кивнул – ничего, значит, Туча Ярославич не сказал о воеводе… А с другой стороны, что ему за дело до Рядка и до его старосты? Он мужикам отчета давать не обязан. А может, староста с ним виделся до того, как к нему приехал Нечай?
   – Мужикам я сказал, что с тобой боярин разбирается: дело нешуточное, времени требует. Да и Радей что-то присмирел. Не знаешь, чего это он?
   – Понятия не имею, – усмехнулся Нечай.
   – А правда, что ты Дарену у молодых бояр отбил?
   Нечай пожал плечами:
   – Ну, отбил – не отбил… Вернул тятеньке…
   – То-то Радей тихий третий день ходит… – староста крякнул, – я думал, он ответа от Тучи Ярославича не дождется, сам к воеводе поедет. Я как услышал, что доезжачего на болоте убили, после схода как раз, думал – не даст он мне прохода, опять схода потребует. А вообще – глупость все это. Сказал же гробовщик – не человек это и не оборотень. Так что ты по лесам ночью больше не ходи. Некрас вот предлагает всем миром собраться да ночью лес прочесать.
   Нечай сжал губы.
   – Не надо. Не ходите… – пробормотал он.
   – А что? Правду говорят, что ты чудовищ встретил, когда после схода в лес пошел?
   – Да нет, так, привиделось что-то… – Нечай постарался усмехнуться непринужденно, – но в тот раз, с егерями… Не надо, только люди напрасно погибнут. Силой с ними не справится.
   – А как еще? Может, крестным ходом? – серьезно спросил староста.
   Нечай скривился.
   – Не знаю. Подумаю. Вот сейчас с гробовщиком поговорю – он о нечисти много знает. А там посмотрим.
   – Темнишь ты что-то, – староста покачал головой.
   – Может, и темню… – проворчал Нечай себе под нос.
   Лес прочесать… Если дети окажутся возле идола – мужики их на самом деле уложат в могилы осиновыми кольями. А если нет? Нечай вспомнил мутный свет из глаз Ероши, и между лопаток пробежали мурашки. Никому лучше от этого не будет.
 
   Повитуха не хотела Нечая пускать, загородив собой калитку.
   – Отец сегодня не в себе. Нечего его тревожить.
   – Чего это он не в себе-то? – хмыкнул Нечай.
   – С ним бывает такое. Уходи лучше, – вздохнула повитуха.
   – Нет уж! Он меня звал сегодня после обеда.
   – Как знаешь. Тебе же хуже, – она сложила губы бантиком и посторонилась, распахивая калитку.
   Гробовщик сидел в красном углу, подняв ноги на лавку, и держал в одной руке образ Николая-чудотворца, а в другой – маленького деревянного божка.
   – Прочь, нечистые! – шикнул он на Нечая.
   – Эй, дядя… – Нечай растерялся, – это не нечистые, это я.
   Гробовщик посмотрел на него пристальней.
   – А! Пришел? – вскрикнул тот, – Почему навьи не заснули, хочешь знать? Мертвецы им не дают. Они и мне спать не дают. Шепчут, шепчут… Растревожил кто-то мертвецов. Глумится кто-то над мертвыми, вот они и бродят духами бесплотными. И наших, Рядковских, подняли, а бесов-то, бесов-то налетело! Вон там он должен сидеть, я их чую!
   Гробовщик ткнул пальцем в притолоку. Нечай непроизвольно оглянулся, но беса не нашел.
   – Не всем их видеть дано, – вздохнул старик, – я-то привык уже, они вокруг меня так и вьются. Не показываются, прячутся! И говорят-то – будто слова в голову кладут. Сколько их с кладбища за мной приволоклось – и не сосчитаешь! Кыш, нечистые!
   В дом зашла повитуха, посмотрела на отца и покачала головой.
   – Слышь, а отец твой вчера не слишком сильно выпил? – спросил Нечай.
   – Отец капли в рот не берет. Никогда. Даже медовухи не пьет.
   – А чего это он?
   – Говорю же, бывает с ним такое. Осенью, обычно, или весной. С мертвецами говорить начинает. Чего это он к зиме разбушевался – не знаю. Вчера еще начал. Да пройдет скоро. Вот отец Афанасий придет, поговорит с ним, успокоит – и все пройдет.
   – Глумится кто-то над мертвыми, вот навьи и не спят, – повторил гробовщик с пафосом, – скоро в Рядок придут, всех нас перережут, как волки овец! Им духи бесплотные на ухо нашепчут, они и придут. Самим-то им из могил не подняться, отпетые они, так навий пошлют мстить за поругание! А вместе с навьями бесы прилетят, в ад нас потащат.
   – А ты бесов – крестным знамением, – Нечай покачал головой.
   – Мало, мало крестного знамения… – зашептал гробовщик затравлено, – что б отец Афанасий не говорил – мало. Идола бы поставить на старое место… Без идола пропадет весь Рядок. Дед мой искал – не нашел, видно, бесы его под землю уволокли…
   – Идола, – кивнул Нечай, – бесы.
   – Надо идола поставить, иначе придут навьи – всех нас, как овец, перережут.
   – Да ладно, батя, – Нечай пожал плечами, – нашел я твоего идола, давно на место поставил.
   Гробовщик осклабился:
   – Нашел?
   Нечай кивнул.
   – А не врешь?
   Нечай покачал головой.
   – Мой дед искал – не нашел… А ты, значит, нашел?
   – А я, значит, нашел… – согласился Нечай.
   – Слава Богу, – вздохнула повитуха, сидевшая у окна, – идет отец Афанасий…
   Нечай решил, что на пару с Афонькой ему тут делать нечего и поспешил попрощаться. У калитки он вежливо раскланялся с попом, но тот его остановил.
   – Ты, говорят, детишек грамоте учишь?
   – Учу, батюшка! – ухмыльнулся Нечай.
   – Ты это заканчивай. Не положено это. Чтоб всякий, кому не лень, грамоте детей учил!
   – Что-то нету больше неленивых-то…
   – Так, глядишь, все грамотными станут!
   – А что, всем нельзя? – Нечай перешел на шепот.
   – Нельзя кому попало! В монастырях-от, настоятели решают, чему и как учить, на соборе это обсуждают, а ты на этом соборе был? Откуда тебе знать, как учить нужно? И чему?
   – Я в монастыре был, батюшка. Там мне показывали, как учить не нужно. А как нужно, я без собора разберусь, хорошо?
   – Смотри, пожалуюсь я на тебя боярину! – Афонька погрозил ему пальцем.
   – Да ты уже жаловался! – рассмеялся Нечай.
   – Смейся, смейся! Зубоскальствуй! А я ему бумагу на тебя напишу. Над бумагой Туча Ярославич смеяться не станет!
   – Да напиши ты ему хоть десять бумаг! – фыркнул Нечай, смеясь, и пошел со двора, не попрощавшись с Афонькой.
   Вот уж точно, хуже не будет… Гробовщик, конечно, не в себе. Уж очень похож на сумасшедшего старика-раскольника на руднике, который в каждом видел антихриста. Но не сам же он придумал, что кто-то глумится над мертвыми! Кто его знает…
   Нечай свернул на рынок и направился к лотку со сластями. Баба, что их продавала, на этот раз встретила его с прежней улыбкой. Интересно, кто-нибудь в Рядке покупает у нее столько леденцов, сколько Нечай?
   – Ты, говорят, Дарену от оборотней спас? – спросила она, хитро улыбаясь.
   – Ага, – кивнул Нечай, – налетели оборотни, словно коршуны, и все на Дарену. А тут я, откуда ни возьмись! Бегал-бегал за ними, пока всех не изловил.
   – А потом? – баба раскрыла рот.
   – А что потом? В пропасть сбросил. Чего там, хватаешь оборотня поперек живота, кричишь: «Во имя отца, сына и святаго духа» и в пропасть его!
   – Ой, – задумалась баба, – ой, опять ты врешь все! Откуда у нас пропасти-то взяться!
   – Если поискать, можно найти. Я ж нашел. На алтын мне леденчиков насыпь, – Нечай достал из кармана тряпицу.
   – Да врешь! – захихикала баба, а потом заговорщицки зашептала, – а че? Дарена-то получше Косой Олены будет. Бери лучше Дарену.
   – Я лучше леденчиков возьму. И два петушка.
   – Петушки по полушке.
   – А че так? Всегда три на деньгу давала?
   – Три – на деньгу, а два – по полушке. ^[19]
   Нечай рассмеялся:
   – Ну, тогда давай три.
   На рынке он зашел к Макару и попросил привезти из города киновари. Макар потребовал деньги вперед, но к субботе пообещал привезти – в городе базарным днем была пятница.
   Груша всегда радовалась, если Нечай звал ее с собой: до заката оставалось часа два, и он надеялся добраться до крепости и уйти оттуда засветло.
   – Ну что? Идем к твоим товарищам, – сказал он, когда они вышли со двора, и протянул ей петушок, – я вот леденчиков им купил. И нам с тобой.
   Нечай засунул петушок за щеку, и Груша последовала его примеру с довольной улыбкой. Стоило им выйти в поле, как снова пошел снег, только на этот раз не было ветра, и крупные снежинки падали на землю медленно и спокойно. Груша подставляла им руки в рукавичках, разглядывала вычурный ледяной узор и смеялась над Нечаем: на его голых руках снежинки быстро превращались в капельки воды.
   Лес, и без того белый, заволокло снежной мглой, и Рядок быстро скрылся из виду. Тропинку, ведущую к идолу, за ночь совсем засыпало, но Груша уверенно семенила впереди, стараясь протоптать дорожку. Она первая заметила, что около истукана кто-то стоит, испугалась, вернулась к Нечаю и взяла его за руку, показывая пальцем на полянку.
   – Не бойся. Щас посмотрим, кто это тут идолопоклонник! – Нечай прижал девочку к себе и присмотрелся.
   Сначала ему показалось, что перед идолом стоит девушка-Снежевинка, о которой мама рассказывала ему в детстве. Будто ходит зимой по лесам красавица в белой шубке и белой шапочке, одевает деревья инеем…
   Но, приглядевшись, Нечай только усмехнулся: просто шубку и шапочку Дарены засыпало снегом. Груша смутилась и спрятала лицо в полах его полушубка, а Нечай снял мурмолку, приветствуя древнего бога.
   – Здравствуй, – тихо обронила Дарена. На щеках ее с мороза горел румянец, и Нечай в который раз подумал, как она хороша!
   – И тебе… – проворчал он, – не боишься одна по лесу ходить?
   – Так ведь день же… – виновато ответила она.
   – Тебя из Рядка средь бела дня уволокли, ночи не дожидались. И что ты тут делаешь?
   – Стою просто. Разговариваю, – вздохнула она.
   – С кем? С идолом? Отцу Афанасию об этом в воскресенье рассказать не забудь…
   – Ты же сам меня сюда привел, – укоризненно ответила Дарена.
   – Ну и привел… И что? Ты меня здесь теперь караулить будешь?
   – А я тебя вовсе не караулила. Я на лесных духов хотела посмотреть. Вдруг они днем придут? Я следы их видела, но теперь их замело уже.
   Нечай недовольно покачал головой – только не хватало, чтоб Дарена по следам отправилась в крепость! Хорошо, что пошел снег.
   Груша осмелилась глянуть на Дарену, и та ласково ей улыбнулась:
   – Здравствуй, девочка. А как тебя зовут?
   Груша расплылась в улыбке и помотала головой.
   – Она не слышит, – Нечай покрепче прижал ребенка к себе, – ее зовут Груша, она глухонемая. Это дочь моего брата.
   Дарена присела на корточки и протянула руку, чтоб погладить Грушу по голове, и та с готовностью нырнула под ее ладонь.
   – Какая ласковая девочка, – Дарена снова улыбнулась, поднимаясь на ноги, и Груша ответила ей тем же.
   – И о чем же ты с идолом разговариваешь? – спросил Нечай и сунул в рот недоеденный петушок.
   – Так… О разном. Он… знаешь… Он совсем не такой, как наш бог. Я когда в церковь приходила, всегда, еще когда девочкой была, мне было стыдно как-то. Будто я в чем-то виновата. А сейчас и подавно, – она потупилась, и щеки ее загорелись еще жарче.
   – А девочкой-то ты чего стыдилась?
   – Не знаю. Стыдилась и все. А здесь я стою, и мне так легко делается… Мне еще тогда, с тобой, тут понравилось. Он смотрит на меня, вроде строго, а на самом деле… Будто все грехи мне отпускает. Нет, будто вообще во мне греха не видит, смеется только. А ты почему в церковь не ходишь?
   – Не хочу, – ответил Нечай.
   – А почему не хочешь? Ты тоже себя виноватым чувствуешь?
   – Неа. Душно там, – Нечай пожал плечами.
   – Тебя за это кнутом били?
   – С чего ты взяла? – у него сами собой передернулись плечи.
   – Тятенька рассказывал. Что в городе, кто в церковь не ходит, кнутом бьют и в монастырь отправляют.
   – Ну, считай, за это… – пробормотал он.
   – И в монастырь отправили? – она широко распахнула глаза.
   Нечаю вовсе не нравились ее вопросы: завтра о его ответах узнает весь Рядок. А впрочем, если он и не ответит, Рядок за него ответы додумает.
   – Ты… ты лучше скажи, ты про идола никому не рассказывала?
   – Нет. А что, нельзя?
   – Да нет. Можно, наверное. Только… Если Афонька узнает, он его убрать заставит. Или сжечь.
   – Почему?
   – Ну… Это идолопоклонство. Это еще хуже, чем старообрядчество. За это тебя на страшном суде точно в ад отправят, – Нечай усмехнулся.
   – А ты? Ты сам не боишься в ад?
   Нечай покачал головой.
   – Я буду домовым после смерти. Днем буду спать за печкой, а ночью за домом присматривать.
   – Правда? А откуда ты знаешь?
   – Знаю, – Нечай пожал плечами.
   – А я?
   – А ты в ад отправишься. За грехи, – злорадно рассмеялся он.
   – Почему?
   – Потому что узки врата… Всем не пролезть. Вон впереди тебя сколько народу толпится: монахи первые, потом попы, потом праведники… Где уж тебе-то втиснуться!
   – А здесь нельзя остаться? Ну… тоже домовым?
   – Женщин в домовые не берут. Ну, есть, правда, водяницы, но в водяницы только красивых принимают. А ты, когда умрешь, старая будешь и страшная. Есть еще лярвы и кикиморы. Вот это для тебя в самый раз.
   Нечай не сразу догадался, что Дарена обиделась. Во всяком случае, она постаралась это скрыть, только повернула голову в другую сторону и замолчала. А потом приподняла лицо, надеясь, что слезы закатятся обратно в глаза: Нечай сам делал так, когда был маленьким.
   – Да я же пошутил, ты чего… – проворчал он: наверное, не стоило ей говорить про кикимор…
   Она еле слышно всхлипнула. Груша дернула его за рукав, вынула изо рта огрызок петушка и протянула Дарене, только та этого не увидела, а то бы обиделась еще сильней.
   Нечай порылся за пазухой, выудил оттуда третий – целый – петушок, и тронул Дарену за локоть.
   – На, возьми. Не реви только.
   Дарена посмотрела на него и улыбнулась сквозь слезы:
   – Спасибо.
   – Да не реви, сказал… Я ж на самом деле пошутил.
   Она кивнула – настроение у нее менялось очень быстро, и, хотя она оставалась тихой и несчастной, глаза ее ожили: огонь ведь девка! Стерва, конечно, и хитрая, и балованная, но живая, с кипучей кровью. А уж любопытная…
   – А откуда ты узнал про идола? – спросила она, шмыгнув носом.
   – Его Груша нашла. Он в земле лежал. Ну, мы его поставили, очистили. Красивый, правда?
   – Ага.
   – Его зовут Волос.
   – Откуда ты знаешь?
   – Мне сказали лесные духи, – улыбнулся Нечай.