Денисова Ольга. Учитель

   – А эта? – подозрительно спросил Туча.
   – Она глухонемая, – Нечай сел напротив, почесывая ноющий затылок.
   – Смотри. Слышал, что было-то? Трое моих лучших егерей! И этот еще… племянник… троюродный. С лошади ведь его стащили. Остальные в усадьбе сидят, на двор выйти боятся. И никто ничего не помнит, трясутся только. Ты-то видел что-нибудь?
   Нечай покачал головой.
   – Сбежал? – усмехнулся Туча.
   – Мертвым прикинулся. Лежал и не видел ничего. Слышал, как кричали.
   – И больше ничего не слышал?
   – Нет.
   – Ладно. Живи. Повезло тебе, прям, как в сказке, – Туча Ярославич посмотрел на Нечая с подозрением, – будто помогал тебе кто-то…
   – Никто мне не помогал, – быстро ответил Нечай.
   – Ладно! Знаю я, кто в таких случаях помогает, – боярин махнул рукой, – а за смелость – спасибо. Люблю я таких. Не трясешься, я смотрю! Мои-то други и говорить толком еще не могут. Видели только пятно светлое, а что это за зверь был – не разглядели.
   – Темно было… – Нечай пожал плечами, – да и испугаться не мудрено…
   Туча нагнулся к Нечаю через стол и тихо сказал, оглядываясь на дверь:
   – Одному егерю оборотень все мясо до костей обглодал, хоронить нечего. Остальным так, глотки порвал. Двух коней до сих пор найти не можем – неслись до самого болота, там, небось, и сгинули. И как тебе удалось в живых остаться?
   – Не знаю. Повезло, – ответил Нечай.
   – Хитрый ты, – серьезно сказал боярин, – ну да ладно. Захочешь – сам расскажешь. А не захочешь – и без тебя дознаюсь. Передал тебе староста, что служба у меня есть для тебя?
   – Передал, – Нечай кивнул.
   – Нравится? – боярин довольно прищурился.
   – Нет, – Нечай напрягся и опустил голову.
   Лицо Тучи Ярославича почти не изменилось, лишь прищур его превратился в настороженно суженные глаза.
   – А что так? Не в дворовые зову – в помощники.
   – Не хочу, – Нечай скрипнул зубами.
   – Может, ты бога не любишь? – засмеялся Туча Ярославич.
   Лучше бы он этого не говорил. Засаленные доски качнулись перед глазами, и образ в красном углу, освещенный лампадкой, насмешливо глянул на Нечая. «Если любишь бога, должен его уважать!» Щеки его загорелись, как от оплеухи, и от бессилия захотелось расплакаться. Что стоят клятвы десятилетнего ребенка? Парамоха не забивал его в колодки и не хлестал кнутом, не заставлял работать по восемнадцать часов в сутки, не гноил в яме и не морил голодом. Парамоха не гнал его босым на мороз, не спускал в шахту, не обваривал кипятком. Но те, кто его «усмирял» делали это именем бога, с его ведома и с его помощью. Ненависть и звериный страх… Нечай вскинул голову.
   – Что я думаю о боге, я уже говорил… – тихо сказал он.
   Туча Ярославич снова расхохотался.
   – Ничего! Полюбишь! – он оборвал смех и сделался серьезным, – нечего ломаться. Нашелся тут! Скоро в город поеду, выправлю все бумаги, так Афонька сам тебя в дьяконы произведет, без волокиты. Ты руки мне целовать должен, а не кочевряжиться! В город, небось, боишься ехать?
   Нечай скрипнул зубами.
   – И смотри мне! Не хочет он! Захочешь – так поздно будет. И доискиваться не надо, что ты за птица, только за речи богохульные на архиерейский суд отправлю, так тюрьма тебе раем покажется! Понял?
   Нечай прикусил губу.
   – Вот то-то. И в церковь ходи, а то что это за дьякон у меня будет? Бога хулит, в церковь не ходит. В воскресенье чтоб был к исповеди! Сам проверю!
   Нечай прикусил губу еще крепче и почувствовал под зубами кровь.
   – Все понял? И рожу мне не криви! Из города приеду – позову, – Туча Ярославич поднялся и подтянул к себе шапку, – и на помощника своего не надейся – он мне теперь помогать будет!
   Про помощника Нечай ничего не понял, да и не обратил на эти слова особого внимания: не до того ему было. Боярин широким шагом вышел вон и хлопнул дверью, а Нечай от злости так сильно ударил кулаком по столу, что надломилась дубовая доска. Руку рвануло тупой, разливающейся болью, но это нисколько не помогло. Нечай хотел шарахнуть по столу головой, но к нему подбежала Груша и обхватила сзади за пояс, прижимаясь щекой к спине: Нечай вздохнул и глухо, утробно застонал.
   Родичи во дворе провожали Тучу Ярославича, и видеть их не хотелось. Нечай думал забиться на печь, пока они не вошли в дом, но решил, что его достанут и там, поэтому быстро оделся и потихоньку вышел во двор через хлев. Груша догнала его за сеновалом, где он ждал, когда, наконец, все успокоится.
   Пить горькую Нечай больше не мог – с души воротило.
   – Пойдем, что ли, леденчиков погрызем, – сказал он девочке.
   Она кивнула головой, словно поняла. Туча Ярославич успел сказать Мишате, что сделает Нечая дьяконом, и тот долго кланялся боярину, благодарил – разве что сапог не поцеловал, когда держал благодетелю стремя. Мама обрадовалась и, вроде, успокоилась…
   – Вот видишь, малышка… – с горечью пожаловался Нечай, – все довольны, все радуются… И никому не объяснишь.
   Он вывел Грушу со двора, когда смолк тяжелый топот копыт по обледеневшей грязи – на улице подморозило, а снег все не шел и не шел.
   – Он ведь и согласия моего не спрашивал, – говорил Нечай глухой девочке, – без меня меня женили… А даже если бы и спросил? Что бы я ему ответил? Как ты думаешь?
   Груша засопела и потерлась об его бок.
   – Вот и я не знаю. Знаешь, в монастыре, конечно, плохо было. На руднике особенно. Но я там говорил, что хотел. Хуже бы все равно не сделали… Разве что язык бы вырвали. У нас одному вырвали. Клещами. Раскольник он был, антихристами монахов звал, речи говорил. Дурак, конечно – какая разница, двумя или тремя перстами креститься? По мне так – никакой. Посолонь ходить или противосолонь? Мучеником за веру хотел стать, вот и стал. Умер он потом, в шахте его завалило. А другой раскольник, на солеварне еще, ему язык только подрезали. Он как начнет говорить – серьезно так, с пафосом – все смехом заливаются. Жаль его, конечно… он переживал, плакал даже…
   У Нечая мурашки пробежали по плечам. Он часто рассказывал Груше о прошлом, он никому и никогда не рассказывал столько о себе, сколько ей. Раскольник с подрезанным языком раньше был протоиереем, служил в каком-то большом городе, в соборе, и слыл хорошим проповедником. Его потом забрали с солеварни и отправили куда-то на север, в монастырь на острове, где колодников годами держали в каменных мешках.
   На рынке все говорили только о ночной охоте на оборотня – Нечай постарался пройти к лотку со сластями незамеченным, но ему это не удалось.
   – Нечай! Ты чего в трактире вчера не был?
   – Нечай, а правда, что Туча Ярославич с оборотнем голыми руками дрался?
   – Нечай, постой, расскажи! Правда, одного егеря оборотень целиком сожрал? Или врут все?
   Нечай отвечал им односложно и торопился. Но и баба, продававшая леденцы, не удержалась от вопроса:
   – Давно тебя не видала. Или мои пряники разлюбил? Говорят, ты на оборотня охотился?
   – Насыпь мне леденчиков на алтын, – Нечай не стал обращать на вопросы внимания и протянул ей тряпицу, в которую собирался положить сласти.
   – Так какой он, оборотень? Большущий?
   – С теленка, – Нечай сжал губы.
   – Ой, лишенько! – баба присела, – а зубы? Говорят, у него зубы как ножи?
   – Как сабли, – хмыкнул Нечай, – из пасти торчат и в землю упираются. Поэтому и след его всегда от волчьего отличить можно – две борозды пропахивает. Леденчиков насыпь.
   – Да врешь ты! – баба захихикала и махнула на него тряпицей.
   – Да зачем мне врать-то? Точно говорю, как есть.
   Баба махнула на него тряпицей еще раз и начала сыпать на нее сухие, мелкие леденцы.
   – Добавь немножко, маловато на алтын-то!
   – Петушков бы взял, они дешевле.
   – Вот и добавь пару петушков, не жадничай!
   – Ладно, бери уж! Охотник! – баба протянула ему и Груше по петушку на палочке, – себе в убыток отдаю!
   – Отдашь ты что-то в убыток, жди! – Нечай завязал леденцы в узелок, сунув петушка в рот.
   – Завтра приходи – пряники мятные будут, свежие. Мой сегодня тесто поставил.
   Нечай кивнул, сунул узелок в карман, и хотел уйти, но баба спросила вдогонку:
   – А с Дареной-то у тебя серьезно?
   Нечая перекосило – про Дарену он успел забыть. Вот еще напасть, мало ему своих неприятностей!
   – Нет, нету у меня ничего с Дареной, так всем и расскажи. Надоели!
   – Ой, скромный какой! – засмеялась баба, – смутился-то!
   Нечай развернулся и потащил Грушу прочь. Его остановили еще раза три-четыре, но теперь в ответ на расспросы он только огрызался.
   Потом они с Грушей забрались в овин неподалеку от водяной мельницы, и долго сидели на соломе, посасывая леденцы. Нечай жаловался ей на судьбу, и сделал несколько соломенных кукол, которых девочка рассаживала в кружок, разговаривала с ними по-своему, не сомневаясь, что куклы ее понимают: ей не надо было мычать и отчаянно жестикулировать, она просто шевелила губами.
   – Что-то я замерз, – наконец, сказал Нечай, вполне успокоенный неторопливой беседой, – и пить хочется. Пойдем домой, а?
   Груша кивнула и начала собирать кукол – они заняли обе ее руки, как охапка поленьев. Ну как она узнала, что он сказал? Нечай забрал у нее половину новых игрушек и помог слезть с настила вниз. Но стоило им выйти к реке, как Груша схватила его за руку и потянула к брошенной бане. Баня напомнила ему о Дарене, и идти туда вовсе не хотелось.
   – Да чего мы там забыли, а? – посмотрел он на девочку просительно, но она помотала головой, уперлась ножкой в землю и попыталась сдвинуть его с места.
   Нечай улыбнулся и пошел.
   В бане было сыро, холодно и сумрачно, несмотря на ясный день и низкое, холодное солнце, заглядывающее в окно. Груша вывалила кукол у порога парной, и попыталась отодвинуть пустой бочонок от стенки. Нечай, не очень понимая, что она делает, помог ей в этом непростом деле, после чего она начала командовать им вовсю, показывая пальчиком, куда и что надо передвинуть. Он решил, что Груша собирается гадать, как третьего дня это делали девушки: перевернутый бочонок оказался посередине, а вокруг него встали скамейки. Но девочка подобрала брошенных кукол и долго рассаживала их как будто за столом. Куклы сидеть не хотели, и она прислоняла их лицами к бочонку.
   – Обедать, что ли, будут? – спросил Нечай, а Груша выпросила у него оставшихся леденцов и разложила их перед куклами. А потом показала, как ложкой едят кашу.
   – Ну я же говорю – обедать. Здорово. Пошли домой, а?
   Она помотала головой и недовольно топнула ножкой, вытащила его за руку на крыльцо и показала пальцем на лес. Потом изобразила зверя, потом, двумя пальцами, идущего человека, вернулась в баню и снова показала, как едят кашу. Даже села на лавку, откинулась и погладила пузо.
   – Зверь придет, съест наши леденчики и больше есть не захочет? – Нечай рассмеялся, – что-то я сомневаюсь. Маловато будет!
   Груша собрала кукол в охапку, но леденцы трогать не стала, и когда Нечай хотел собрать их обратно в узелок, перехватила его руку и помотала головой.
   – Ладно. Покормим зверюшек. Только сдается мне, они этим не питаются.
   Леденцов Нечай жалел, но Груша так настаивала… Для нее ведь было важно, что он понял ее, гораздо важней всего остального. В конце концов, сластей можно купить еще.
 
   – Ну, братишка, повезло тебе! – встретил его Мишата, – ты хоть спасибо Туче Ярославичу сказал?
   – Ага, – сквозь зубы прошипел Нечай.
   – Сынок, – мама сияла, – радость-то какая! Разве не об этом отец-то мечтал? Может, дьяконом побудешь, боярин тебя и батюшкой сделает? Отец Афанасий не молодой уже, да и не вечный…
   Нечаю не хватило сил сказать ей, что никаким дьяконом он становиться не желает и радости в этом не находит. Он собрался заняться поручением старосты, тем более что тот давно прислал ему бумаги и чернил. Груша тем временем раздавала соломенных кукол сестрам. Старшая, Надея, не очень-то обрадовалась, зато малые пришли в восторг, рассадив кукол на печке. Досталась кукла и малому Кольке, но он быстро распотрошил ей голову и разобрал остальное на соломинки.
   Одну куклу Груша собиралась положить в люльку к младенцу, но Полева раскричалась на весь дом:
   – Куда? Такую грязь! Убери это немедленно!
   Груша не слышала ее, и Полеве пришлось отобрать куклу насильно. Девочка расплакалась, и Нечай ее утешал, объясняя, что солома действительно не очень чистая, а малыш потянет ее в рот. В конце концов, она смирилась, и посадила куклу рядом с колыбелью.
   Добыча перьев оказалась делом более сложным, чем Нечай мог себе представить. Как-то сложилось, что с домашней птицей он сталкивался редко, и четыре гуся, сидящие за загородкой в подклете, вовсе не собирались делиться с ним перьями. Они устроили настоящий переполох – норовили ущипнуть и громко орали, так что из дома на шум прибежала мама. Нечай к тому времени ухватил одного из них за длинную шею; жирный гусак махал крыльями, толкался неуклюжими красно-желтыми лапами, и Нечаю оставалось только отодвигать лицо, прикрывая его второй рукой.
   – Ну что ты делаешь! – мама всплеснула руками, – ты же его задушишь!
   – Мам, сделай с ним что-нибудь! Эта тварь щиплется!
   – Что тебе надо от него, а?
   – Перьев!
   – Ах ты, Господи! Да вон же их сколько на полу валяется!
   – Это короткие, мне надо подлинней.
   – Отпусти птицу и уйди прочь отсюда, я сама принесу, когда они успокоятся.
   – Ага, отпустишь его – он меня вообще заклюет, – Нечай расхохотался.
   И как у мамы получилось через пять минут достать три замечательных пера? Не иначе, она знала, с какой стороны надо подходить к гусям. Нечай долго похохатывал, натачивая перья. В следующий раз снова придется просить маму, сам он ни за что не согласится сунуться к злобным птахам.
   Как он не старался делать вид, что ничего не происходит, вся семья собралась смотреть, как он будет писать – для них зрелище было диковинное, особенно для детей.
   – А ты все что угодно можешь написать? – спросил старший племянник, Гришка, который влез на скамейку коленками и придвинул голову к самой чернильнице.
   – Конечно, – улыбнулся Нечай.
   – А напиши, что Ивашка Косой – дурак!
   Нечай едва не рассмеялся.
   – Вот еще! Бумаги жалко. Я бы на заборе написал, но ведь прочитать все равно никто не сможет.
   – А на что бумаги не жалко?
   – На дело не жалко.
   – А какое у тебя дело? – второй племянник, Митяй, последовал примеру старшего брата.
   – Молодой еще в мои дела нос совать, – отмахнулся Нечай и шлепнул его пером по носу.
   – А я? – спросил Гришка.
   – И ты тоже.
   – А если что-то написать, как другие поймут, что написано? – тихо, почти шепотом, спросила Надея.
   – Кто умеет читать, тот поймет, – ответил Нечай.
   – И мое имя можно написать?
   – Можно, – вздохнул Нечай – бумага стоила по полушке за лист.
   – Напиши, ну пожалуйста, – девочка робко вздохнула и глаза ее вспыхнули от восторга.
   – Как тебя написать, Надея или Надежда?
   – Нет уж, ты пиши «Надежда»! – вмешалась Полева и тоже подошла поближе, – пусть по-христиански будет, все по правилам.
   Нечай отложил начатую страницу и написал на чистом листе и то, и другое. Надея захлопала в ладоши от радости.
   – А меня? – тут же обижено спросила Митяй.
   – И тебя, – успокоил его добрый дядька.
   – И меня тоже, и меня! – закричал Гришка.
   Нечай написал всех, и малых на всякий случай тоже, и полууставом, и красивой вязью. Он усадил Грушу на колени, и долго объяснял, что надпись на листе бумаги – это ее имя. Но больше всех удивлялись и радовались Полева с Мишатой. Как дети! Водили пальцами по строчке и переспрашивали:
   – Вот это Аполлинария? А первая буква какая? А это? Михаил?
   – Слушай, так ты и на моих бочках можешь написать, что это я сделал? – у Мишаты загорелись глаза.
   – Могу, могу, – усмехнулся Нечай.
   – А не сотрется?
   – Выжечь нужно, – Нечай пожал плечами, – а лучше клеймо кузнецу заказать.
   – А можно я тоже писать попробую? – перебил отца Гришка.
   – Только если бабушка еще перьев принесет, – ответил Нечай, и тот тут же сорвался с места с криком:
   – Бабушка! Бабушка, надо перьев еще!
 
   Четверо племянников, включая Грушу, до позднего вечера рисовали на бумаге свои имена корявыми буквами, ломали перья и капали чернилами на стол.
   – Не жми! – щелкал старшего по лбу Нечай, – сила тут без надобности. Бабушка за перьями больше не пойдет.
   – Не жми! – хором повторяли за Нечаем Митяй с Надеей.
   – Я не жму! – возмущался тот, – оно само!
   – Само! Как же! – фыркал Нечай, глядя на расплющенное перо, которое снова надо было чинить ножиком.
   Мишата не возражал против сожженных свечей, глядя на своих отпрысков, а когда те, наконец, улеглись спать, позвал Нечая на крыльцо, поговорить.
   – Мне тут одна идея в голову пришла… – почесав в затылке, начал брат, – Я не знаю, конечно…
   – Да говори, чего ты мнешься? – Нечай накинул полушубок.
   – А писать кто угодно может научиться? – Мишата сунул ноги в сапоги.
   – Кто угодно, – подтвердил Нечай.
   – Слушай… Может, научишь моих пацанов, а? – голос его был просителен и робок, – Нет, если не хочешь – не надо, конечно…
   – Да научу, чего мне стоит, – хмыкнул Нечай – в этом он не видел ничего сложного, это не в лес ездить, деревья валить.
   – Правда? – брат обрадовался, как ребенок, – ведь грамотный человек всегда с куском хлеба будет, ведь так? И вообще, скажу кому – ведь не поверят!
   Они сели на ступени крыльца.
   – Я и бумаги куплю, и чернил, – оживленно продолжал Мишата.
   – Чернил я сам сварю, подождать только надо, дня три-четыре. Книжку бы какую достать…
   – Достану. Ямщикам закажу – из города привезут. Нечай, ведь это… Мои дети – и грамотными будут, а? – Мишата снова просиял.
   Нечай вспомнил, как радовался отец, когда вез его в школу. Ведь тоже, наверное, гордился, что его сын будет грамотным… Вот и толку от этой грамотности!
   – Да я и тебя могу научить, если хочешь, – Нечай улыбнулся.
   – Не, куда мне – поздно уже. Да и дел много. Сейчас ночи долгие, ребятишкам – самое время.

День шестой

   Соль ест язвы на запястьях и кровавые мозоли, протертые рукоятью ворота чуть ли не до костей. Это неправда, что раны от соли заживают быстрей, они просто не гноятся. Рукоять ворота мелькает перед глазами: вверх-вниз, к себе – от себя. От нее кружится голова, и Нечаю кажется, что не он крутит ворот, а ворот движется под его руками, надо только держаться за него покрепче, чтоб не упасть. Спину сводит от напряжения, будто кто-то тянет из нее жилы: медленно и упорно.
   – Чего повис? – орет ему напарник, – крути давай, я не ломовая лошадь!
   Напарник его, Феофан, тоже не силен – прелюбодей-расстрига, молоденький монах, который сбежал из монастыря с бабой-монахиней. Но он крутит ворот не меньше года, а Нечай – третий день.
   Нечай хлопает глазами, надеясь разогнать головокружение, но рукоять ворота уходит вперед, ноги подгибаются, Нечай цепляется за нее, не успевает отодвинуться назад и получает рукоятью по зубам, снизу. Напарник останавливает ворот и ждет, пока он встанет на ноги. Из прокушенного языка течет кровь и Нечай отплевывается.
   – Сейчас эту достанем, встанешь сюда, – говорит ему Алёшка – матерый мужик, разбойник – он едва поменялся местами с Феофаном.
   – Да ладно, – Нечай хлюпает носом, – не надо.
   Крутить ворот гораздо тяжелей, чем наклонять поднятую из скважины бадью и выливать рассол в желоб. Но и соленая вода при этом не льется в рукава, не мочит онучи, не плещет на грудь. А еще крутить ворот теплей, только очень больно мокрым рукам. Если бы от этого не кружилась голова!
   Бадья ползет вверх медленно; гладкая, отшлифованная ладонями рукоять ворота снова мелькает перед глазами: вверх-вниз, к себе – от себя. И из этого сна нет выхода, он бесконечен. Тяжелый ворот и соль, которая ест язвы на запястьях и мозоли на руках. От этого сна можно сойти с ума: изо дня в день, из месяца в месяц бадья ползет вверх. Армяк покрывается льдом, коченеют мокрые ноги, и синие пальцы невозможно разогнуть. Кровь пачкает рукоять, и та трет ладони еще сильней. От усталости ломит кости. Вверх-вниз, к себе – от себя…
 
   Нечай подтянул колени к животу – ему чудилось, что он спит в едва протопленной клети при солеварне, и во сне видит все ту же рукоять ворота, что и наяву. Пять часов сна не снимали усталости, и почти не согревали. Подмокший и замерзший хлеб не утолял голода, а колодезная вода имела солоноватый привкус. Нечай думал, что тело его тает с каждым днем, и, в конце концов, растает совсем, но к весне у него на плечах лопнул армяк. Мозоли зажили через месяц – пришлось оторвать от рубахи подол и обматывать руки тряпками. Зато потом ладони загрубели и стали крепче пяток.
   На солеварне Нечай едва не сошел с ума. На руднике было хуже, гораздо хуже, но там часы и дни немного отличались друг от друга.
   Мама, вставшая доить корову, накрыла его тулупом, сползшим на пол, и подоткнула его со всех сторон, погладив Нечая по голове.
   – Спасибо, – шепнул он ей – счастье затрепыхалось в груди и поднялось к горлу болезненным комком.
   – Спи, сыночка, спи, мой родненький. Бедный мой мальчик…
   Нечай подумал, что с Тучей Ярославичем придется согласиться. Хотя бы ради мамы.
 
   Он проснулся к завтраку и с наслаждением вдохнул запах дома – овчины, теплого хлеба, кислой капусты и парного молока.
   Он слез с печи и вышел на двор, собираясь как можно скорей вернуться в дом и снова залезть на печь, но ему навстречу вышла Груша – одетая, в лапоточках, с платком, завязанным поверх ее собственного, маленького полушубка. Словно собиралась далеко идти.
   – Привет, – Нечай подмигнул ей.
   Девочка взяла его за руку, и начала жестикулировать, показывая то в сторону рынка, то на Нечая. Она силилась что-то сказать, и изображала губами непонятные слова, но была столь убедительна, что Нечай решил – надо ее послушать.
   – Ты хочешь, чтобы мы пошли на рынок? – он пальцами показал, как они идут по улице.
   Она обрадовалась, закивала, заулыбалась.
   – Погоди, я оденусь, – он погладил ее по голове, – да и позавтракать не мешало бы.
   Но завтракать Нечай не стал, пообещав маме, что скоро вернется.
   Однако выяснилось, что Груша собиралась совсем не на рынок – когда они добрались до поворота с дороги, она потянула Нечая дальше, к реке, а потом – к брошенной бане.
   – Хочешь наши леденчики забрать? – улыбнулся он, – ну, пойдем.
   Но леденчики пропали. В бане со вчерашнего дня ничего не изменилось: перевернутый бочонок стоял на прежнем месте, в центре парной, вокруг него – скамейки. Словно никто сюда и не заходил. Только леденцов на бочонке не было. Груша улыбалась, показывала на бочонок, гладила живот и изображала зверя. Нечай не стал ее разубеждать – пусть думает, что леденцы съели кровожадные твари из леса. Сам он ничего не думал об этом – баня не запиралась, кто угодно мог прийти сюда и забрать сласти. Нечай даже поискал следы, но в полумраке ничего не разобрал. Только на пороге – или ему это показалось? – остался четкий след маленькой босой ноги. Он не стал его разглядывать, чтоб не разочаровывать Грушу – пусть думает, что из леса за леденцами приходили звери, а не мальчишки из Рядка.
   На обратном пути им встретился Афонька. Нечай собирался пройти мимо и весело помахал попу рукой, сказав при этом:
   – Здрасте, батюшка!
   И даже поклонился с довольной улыбкой.
   Но пройти мимо не удалось – Афонька остановился и поманил его пальцем.
   – Говорят, Туча Ярославич тебя в диаконы хочет рукоположить? – вполне добродушно спросил поп.
   – Может и хочет, я не знаю, – Нечай скривился.
   – Вот и хорошо, – кивнул Афонька, – мне давно помощник нужен. А то все один да один. В служках бабка старая, еле шевелится: полы моет грязно, в углах пылища, воск для своей пасеки ворует – за новыми свечами в город езжу.
   – Ага, – кивнул Нечай, – так может, служку помоложе завести?
   – Все службы на мне, от начала до конца. В воскресенье продохнуть некогда, с утра до ночи кручусь, как белка в колесе. Добрые люди в воскресенье вот отдыхают, а я без отдыха остаюсь.
   – Ничего, батюшка, зато добрые люди все остальные дни работают, – усмехнулся Нечай.
   – А я, думаешь, на печи лежу? То крестины, то отпевание, то свадьбы как зарядят! А исповедовать среди ночи? А соборовать? На четыреста дворов – я один. Тяжело мне без помощника.
   – С помощником делиться надо, батюшка! – посмеялся Нечай, – а ты еле концы с концами сводишь!
   – Так тебе же Туча Ярославич деньги платить обещается, за службы в его часовне, так что тебе от моих копеечек ничего и не нужно будет!
   – Знаешь, батюшка, что в народе про это говорят?
   – Что?
   Нечай нагнулся пониже, к самому уху Афоньки, и ответил:
   – Простота – хуже воровства.
   Афонька фыркнул и отодвинулся на шаг:
   – Злой ты. Это потому что на проповеди мои не ходишь.
   – Да что ж ты такого на проповеди можешь рассказать, чего я не знаю, а?
   – Много чего, – уклончиво ответил поп и гордо задрал подбородок.
   – Ладно, батюшка. Пойду я, – вздохнул Нечай, – счастливо тебе найти помощника.
   Он повернулся и потянул Грушу за руку.
   – Эй! – крикнул Афонька ему в спину, – Ты что думаешь, Туча Ярославич тебя дьяконом сделает и все? Кроме Тучи Ярославича еще благочинный есть, а над ним архиерей!