Денисова Ольга. Учитель

   – За два алтына, – кивнул Нечай.
   – Ладно, за два алтына, – вздохнул староста, – только хорошо посчитай, мне ж расплачиваться с ним надо.
   – Хорошо посчитаю, не бойся.
   Нечай собрал прошлогодние листы, а бумаги и чернил староста пообещал с внуком прислать под вечер.
   – Долго писать-то будешь? – спросил он на выходе.
   – Неделю, не меньше. Нормально?
   Вообще-то Нечай мог переписать это за пару дней, если начинать утром, а заканчивать вечером, но куда ж ему торопиться?
   – Ой, что ты! Не спеши! Афонька месяц писал!
   Нечай только усмехнулся: батюшка не только жадный, но и ленивый.
   Тяжелая чужеземная монета жгла ему карман, мысли о службе у боярина не давали покоя: внутри кипело негодование. Да за что ж? Конечно, надо отказаться, но кто же знает Тучу Ярославича? Так позарез ему дьякон потребовался? Ведь если боярин разозлится, что ему стоит отправить Нечая в архиерейский дом или к воеводе, где с его клеймом на щеке быстро разберутся? И хоть в монастырскую тюрьму он попал под чужим именем, все равно дознаются, кто он и откуда сбежал.
   Тоска, и страх, и горечь – Нечай сжимал кулаки и скрипел зубами. Оставалось только напиться, и он свернул к трактиру.
   Там его ждали: весь Рядок узнал о том, что произошло вчера в лесу. Нечай растолкал всех, отмахиваясь от их расспросов, и залпом выпил полную кружку вина. Но и это ему не помогло, и он добавил к ней целую кружку горькой рябиновой настойки. Набравшись до шума в голове, он вывалился из трактира, несмотря на протесты мужиков и возбужденных их рассказами проезжих. На улице давно стемнело, и чем заняться, Нечай себе не представлял.
   От хмеля злость его стала только сильней, зато страх растворился окончательно. Нечай хотел немедленно отправится в усадьбу и послать боярина куда подальше с его службой, но вовремя остановился: кто его знает, может, боярин и сам передумает, зачем раньше времени лезть на рожон.
   Но стоило ему выйти на дорогу, как он нос к носу столкнулся с Дареной – разумеется, совершенно случайно!
   – Как хорошо, что я тебя встретила! – улыбнулась она и скромно потупила глаза.
   – Ну? – тяжело вздохнул Нечай.
   – Ты, говорят, Туче Ярославичу оборотня помогал ловить? – Дарена посмотрела на него и восхищенно закатила глаза.
   – Ну?
   – Пойдем сегодня с нами, а? Слышал, позавчера у бани человека убили?
   – Слышал, – ответил он.
   – Пойдем, пожалуйста! Парни боятся, никто с нами идти не хочет!
   Она врала так откровенно, что никого не смогла бы обмануть. Нечай хотел вернуться в трактир и позвать кого-нибудь из парней: да они бы с радостью побежали за девками куда угодно, а уж защищать их от оборотня – и подавно. Но тут вспомнил, как хотел выследить невидимку. Выслеживать кошмарных существ из леса уже не хотелось, но хмель кружил голову, и удали хватало! А главное – злость требовала выхода. Да пусть его лучше сожрут кровожадные твари, чем он станет дьяконом! Изловить одну и притащить к боярину – пусть после этого попробует заикнуться о службе!
   – Нечего туда ходить по ночам, – проворчал он на всякий случай, – сидели бы по домам и гадали бы у мамок под боком.
   – Ты не понимаешь… – она стукнула ногой в аккуратном сапожке, – Если черт рядом ходит – значит и гадание самое верное.
   Нечай огляделся, вздохнул и ответил:
   – Ладно, приду. Когда?
   – Да к полуночи и приходи, как в прошлый раз. Мы как раз натопим, вымоем! – она сияла, – мы тепло натопим, может, ты немножко поласковей с нами будешь, а?
   – Посмотрим, – сказал он. Вино будоражило кровь, и Дарена не казалась такой уж неприятной, – топить-то вам без меня не страшно будет?
   – Ничего, как-нибудь! – довольно рассмеялась она и чуть не вприпрыжку побежала своей дорогой.
   Он хотел крикнуть вдогонку, чтоб она не смела распускать по Рядку слухи о себе и о нем, но было поздно – Дарена скрылась за поворотом, Нечай только хохотнул ей вслед.
 
   Домой он заявился, шатаясь и еле стоя на ногах – выпитая залпом настойка разошлась по жилам окончательно, а в тепле его совсем развезло.
   – О! Залил глаза! – встретила его Полева, – ни стыда ведь ни совести, мама! Посмотрите на эту рожу!
   Нечай улыбнулся и легонько потрепал ее по щеке.
   – Цыц, баба, – шепнул он ей в лицо, скорчив рожу: Полева тихо взвизгнула и присела от страха.
   – Так ее, сынок, – кивнула мама, – распустила язык.
   Мишата поднялся ему навстречу, но не усмотрел в нападении на жену ничего опасного.
   – Ну? Что староста-то сказал? – спросила мама – вообще-то она испугалась, когда рассмотрела Нечая как следует.
   – А ничего не сказал. Работу дал, – Нечай швырнул на стол завернутые в полотенце бумаги.
   – А боярин-то что за службу предлагает? – спросил Мишата.
   – Не знаю, – соврал Нечай и сел на лавку – у него кружилась голова. Вообще-то к хмелю он был непривычен, и водку в последний раз пил еще с разбойниками, да и там ее не жаловал.
   Стены избы поплыли перед глазами, и от воспоминания о службе у Тучи Ярославича захотелось поплакать. Маме, что ли, пожаловаться? Он бы непременно так и сделал, если бы Полева, отойдя подальше в угол, снова не начала ворчать.
   – У, злыдень на нашу голову! Посмотрите дети на дядьку своего любимого! Вот пьянь-то подзаборная!
   Нечай цыкнул на нее еще раз, она спряталась за спину Мишаты, но не замолчала:
   – Чему детей-то учишь? Как на печи весь день валяться да чужой хлеб задарма трескать?
   Только тут он вспомнил о десяти рублях чужеземной монетой, поковырялся в кармане и хлопнул ею по столу:
   – На, братишка, корми меня не задарма. Хватит на первое время?
   Мишата привстал и посмотрел на монету во все глаза.
   – Ты где это взял, а?
   Мама тоже подошла поближе, и вокруг стола собрались трое племянников, разглядывая монету – золота они, наверное, никогда не видели.
   – Не украл, не бойся. Туча Ярославич за одну услугу дал. Честные деньги.
   – Ой, батюшки, – мама села на скамейку, – да за какие ж услуги такие деньжищи дают, а?
   – А не скажу, – хохотнул Нечай.
   Потом Мишата макал его головой в бочку с водой во дворе, потому что Нечаю стало совсем плохо. Нечай помнил только, что сопротивлялся, но не сильно. Помнил еще, что его рвало, а брат заставлял его пить воду. В себя он пришел только за столом, когда мама вытирала ему голову полотенцем, а Мишата пихал ему в рот кусок хлеба с соленым огурцом.
   – Что ж ты, братишка, не закусываешь? – довольно мирно ворчал Мишата, – или это на радостях, что деньги получил, а?
   – Много ли радости в деньгах? Были деньги – и нету у меня денег, – вздохнул Нечай, хрумкая огурцом.
   Мама легонько стукнула его по затылку:
   – Непутевый…
   – Ну и непутевый, – согласился Нечай.
   Полева помалкивала с тех пор, как увидела золотую монету, и Нечай, глянув на нее, снова скорчил ей рожу, но на этот раз она только недовольно отвернулась.
   К ночи Нечай вспомнил, что обещал Дарене прийти сегодня в баню. Он достаточно протрезвел, и теперь его мучило похмелье: от собственной глупости голова заболела еще сильней. Ладно ходить по лесу за деньги, но в баню-то чего его потянуло? Оборотней ловить? Да десяток конных, вооруженных людей и то испугались!
   Конечно, баня – это не лес. Но и там погиб человек, и там кто-то стучал в двери и невидимкой ходил кругами! И глупые девки продолжают там гадать? Чокнутые! Если и идти туда, то только за тем, чтобы увести из по домам и как можно скорей! Нечай застонал и уперся лбом в стол.
   – Что, братишка? Голова болит? – спросил Мишата. Он уже лег, Нечай же от скуки рассматривал бумаги старосты – спать ему совсем не хотелось.
   Нечай поднял голову.
   – Ничего, – ответил он, – поболит и перестанет.
   – Да ладно, сейчас поправим голову-то. Погоди.
   Мишата встал, зажег еще одну свечу и полез в подпол с двумя кружками в руках. Нечая едва не стошнило, когда он услышал, что брат цедит в кружки вино. Интересно, Мишата сменил гнев на милость из-за десяти рублей? Или просто пожалел брата? В детстве Мишата Нечая любил. Его все тогда любили, как ему казалось. Мысль о десяти рублях стала Нечаю еще более неприятна, и забота Мишаты показалась притворством.
   – Во, – Мишата высунулся из подпола и поставил кружки на пол, – и огурчиков еще.
   – Не надо, – скривился Нечай.
   – Давай-давай. А то ведь и не уснешь!
   Но легкое вино действительно помогло: мрачные мысли вылетели из головы, прошла тошнота и головная боль. Мишата надеялся допытаться, что это Нечай сделал для Тучи Ярославича, но Нечаю говорить об этом вовсе не хотелось, и брат от него отстал. Нечай отговорился тем, что хочет проветрить голову, оделся и ушел из дома: Мишата давно зевал и посматривал на лавку, где спала Полева.
   На темной улице Нечай почувствовал себя неуютно – воспоминания о вчерашней ночи навалились на него с новой силой, и луна, освещавшая Рядок, только добавила в эти воспоминания подробностей, о которых Нечай предпочел бы забыть. Мелькнула мысль позвать мужиков с постоялого двора, чтоб не ходить в баню одному. И топор он прихватить не подумал…
   Но стоило ему выйти на дорогу, как желание кого-то звать и что-то объяснять пропало. Рядок еще не спал: на одном постоялом дворе распрягали лошадей, на другом веселились пьяные проезжие, на третьем голоса доносились из гостевой избы, и парень с факелом командовал двумя мужиками, разгружающими телегу.
   От этой суеты Нечай немного успокоился и воспрял духом. Однако по дороге через тихий Речной конец, мысли снова свернули на прошлую ночь, и на позапрошлую: если бы тогда Нечай знал, что ему грозит, не стал бы скакать босиком вокруг бани в гордом одиночестве. И черт его дернул дать Дарене согласие! Надо же было так напиться! Нашли бы они кого-нибудь другого, или вовсе не пошли гадать, что, несомненно, было бы с их стороны самым умным.
   Он спустился с дороги на тропу, ведущую к реке. На этот раз луна освещала поле до самого края. Нечай не слышал никаких шагов за спиной, но у него проходило ощущение, что за ним наблюдают. В общем-то, по дороге с ним ничего не случилось, но страх не оставлял его ни на миг, и в ночи ему мерещились тени и голоса. Свет в окошке бани придавал немного уверенности, но он помнил, как долго не мог достучаться до девок позавчера, так что никакого спасения в этом не было.
   Поднимаясь на крыльцо, Нечай твердо решил прекратить дурацкое гадание и развести их по домам, пока не поздно. Он открыл незапертую дверь и зашел в предбанник, где горела одинокая свеча, захлопнул за собой дверь поплотней и отдышался. В тепле и со светом страх быстро отступил, но мысль о возвращении назад показалась Нечаю неприятной. Он скинул полушубок и повесил его на гвоздь, не обратив внимания на то, что другой верхней одежды в предбаннике больше нет. Да и девичьего гомона в парной не было слышно. Нечай стянул сапоги – нехорошо топтать чистые, выскобленные доски – и распахнул низкую дверь в парную.
   Там горели свечи, много свечей, освещая каждый уголок просторного помещения. От раскаленной печки шел жар, а на нижнем полке сидела Дарёна. Абсолютно нагая и простоволосая. Она немедленно поднялась Нечаю навстречу, щеки ее вспыхнули, а бесстыжие зеленые глаза посмотрели на него с вызовом. Нечай отступил назад: западня…
   Она была очень хороша. Гладкая, без единого изъяна, кожа, нагретая жарким воздухом, матово светилась, волосы, чуть вьющиеся, насыщенного каштанового цвета, рассыпались по плечам и прикрывали ее великолепное тело полупрозрачным плащом. Идеальная грудь, налитая, упругая, поднималась в такт ее частому, жаркому дыханию, округлые губы приоткрылись, и подрагивали крылья носа. Тонкий пояс плавной линией переходил в мягкие бедра и… ниже смотреть Нечай не решился…
   Дарёна шагнула к нему и убрала с круглого плеча прядь волос. Грудь ее всколыхнулась и приподнялась еще выше. Стоило немедленно захлопнуть дверь и возвращаться домой.
   – Ну? Чего ты испугался? – шепнула она и тихо, переливчато засмеялась.
   А действительно, чего он испугался? Бесстыжая девка вешается ему на шею, и кто ее знает, кого еще она успела заманить в эту баню? Не станет же она, право, рассказывать об этом направо и налево. И выглядела она гораздо лучше Фимки.
   – Или я не хороша? – снова засмеялась Дарёна.
   Нечай кашлянул и захлопнул за собой дверь. Изнутри.
   – Хороша, хороша, – проворчал он и теперь осмотрел ее всю, сверху донизу, медленно и со смаком. Вот почему она замуж не торопится! Гуляет, значит? Ну-ну.
   Нечай медленно развязал на рубахе пояс, продолжая рассматривать Дарену. Она опустила глаза, как будто смутилась, но продолжала улыбаться довольной, победной улыбкой.
 
   Если бы он знал, что она девственна, то взял бы ее не так грубо… Впрочем, если бы он знал, что она девственна, он бы, пожалуй, сразу ушел. Она до последней минуты была так уверена в себе, немного надменна, и очень чувственна. Ее смелые ласки обманули Нечая.
   Теперь Дарена лежала на нижнем полке, испуганно сжавшись, и в глазах ее блестели слезы. Она и сейчас оставалась красивой, только красота ее Нечая больше не волновала. Он сидел рядом, и думал, что надо быстро уходить, и что вляпался он по самые уши. Если бы не слезы в ее глазах, он бы так и сделал.
   Она легко провела рукой по его спине, изуродованной выпуклыми шрамами.
   – Это было очень больно? – вдруг спросила она.
   – Да, – ответил он.
   Это было настолько больно, что пропадал страх смерти. Он трижды попадал под кнут, трижды остался жив, и трижды жалел о том, что выжил. Два раза – за побег, и в третий – за нападение на монаха-надзирателя.
   – А за что? – снова спросила она.
   – Какая разница? – Нечай пожал плечами.
   – А что за шрам у тебя на щеке?
   – Обжегся.
   – А тут? – она провела пальцами по его руке, чуть ниже локтя.
   – Порезался.
   Ему едва не оторвало руку, еще на солеварне, цепью от ворота: никто не заметил, что цепь захлестнула его руку, а ворот вращали два человека, поднимая из скважины узкие, длинные бадьи с рассолом. Он сам был виноват – сунулся поправить цепь…
   – Ты теперь женишься на мне?
   Нечай покачал головой. Она что, не видит, кто перед ней? Даже если ей трудно предположить, что он беглый колодник, то угадать в нем человека, у которого проблемы с законом, не составляет труда. Добропорядочные обыватели под бой не попадают. И на запястьях у него тоже остались шрамы – особо строптивым колодникам кандалы надевали без матерчатых прокладок, и через несколько дней металл проедал кожу до кровоточащих язв.
   Дарена заплакала. Тихо, глотая слезы. А что она хотела? Нечай почувствовал злость и раздражение и снова захотел уйти. Он облился водой, смывая пот и кровь, и, не вытираясь, натянул на себя штаны.
   – А что ты, милая, думала? Слухи по Рядку распускала…
   – Ты вообще меня не замечал! – обижено выкрикнула она.
   – Я никого не замечал.
   – Я… я сразу, как тебя увидела, поняла, что хочу только за тебя… Знаешь, сколько парней ко мне сватались?
   – И знать не хочу. Наплевать мне, – Нечай злился, и ее слезы его только раздражали.
   Она зарыдала громко, подвывая по-бабьи.
   – Я никому не скажу, не бойся… – немного смягчившись, сказал он.
   – А я скажу! Я тятеньке скажу! Он тебя заставит! После этого – точно заставит!
   Нечай хмыкнул: напугала!
   – Дура, – вздохнул он, – только ославишь себя на весь Рядок.
   – И пусть! Пусть!
   – Одевайся. Домой тебя отведу, – Нечай надел рубаху.
   – Не пойду! Не хочу! – заорала она во все горло.
   – А ну-ка успокойся, – сказал он, – нечего передо мной ваньку валять. Зачем я тебе сдался? Ты что, не видишь, кто я? А?
   – А кто ты? – она на секунду успокоилась.
   Нечай сплюнул и пошел в предбанник:
   – Одевайся, сказал. А то и вправду одна домой пойдешь.

День пятый

   Вдоль леса еще лежит снег, а на дороге – глубокая грязь. В лесу за Нечаем остаются мокрые, стойкие следы, и он выходит на дорогу. Он нарочно выбрал это время, когда лошадям трудно его догонять. Надо только успеть дойти до деревни, и там можно спрятаться. Дикий край, где от деревни до деревни – сутки хода.
   Он не сразу слышит топот коней, а когда слышит – бежит вперед. Это бесполезно, но он все равно бежит. Он не хочет верить, что все кончилось, он отказывается это понимать. Он бежит тяжело и медленно, разбрызгивая грязь по сторонам, обливая ею серый пористый снег. Это его второй побег, и ему ничего больше не остается – только бежать.
   Они ловят его сетью, потому что Нечай кидается на обнаженные клинки. Теперь он знает, что его ждет, и лучше умереть сразу, здесь, почти на свободе. Но умереть ему не дают. Сеть стягивает лодыжки, и Нечай валится в ледяную грязь. Он хочет утонуть, он втягивает в себя холодную жижу, но инстинкт жизни оказывается сильней – Нечай кашляет и продолжает дышать. Он катится под ноги лошади, подставляя голову, но милосердное животное останавливается – оно не хочет убивать человека.
   Его везут назад, перекинув через седло – он не может шевелиться. Он еще на что-то надеется, но дорога назад занимает одно короткое мгновение. И за это мгновение истерика прекращается, и на смену ей приходит ватный, вяжущий страх. И много часов этого страха тоже оборачиваются коротким мгновением, когда его, прикованного к стене с раскинутыми руками, освобождают и ведут за цепи на обеих руках к приехавшему из монастыря благочинному. Впрочем, и без благочинного все ясно: за побег полагается нещадное битье кнутом, и ни за какие мольбы и увещевания, ни за какие обещания и слезы, благочинный его не отменит. Поэтому Нечай молчит и качает головой, когда ему предлагают исповедаться. Для благочинного Нечай – дикий зверь, который требует усмирения. Он и есть дикий зверь: полусумасшедший, измученный, отчаянный, придушенный страхом за свою шкуру.
   Ему едва хватает сил сохранить лицо, когда на глазах остальных колодников его подводят к врытой в землю скамье. И если бы палач был милосерден, то мог бы убить его одним ударом. Но он этого не сделает. Он оставит Нечая в живых. Палач его даже не покалечит, чтобы через месяц-другой Нечай снова мог спускаться в шахту, или крутить жернова, крошащие руду. Умирают слабые. Нечай – молодой и сильный.
   Он не сопротивляется, он смотрит на лица колодников – они опускают глаза. Страх трепещет внутри, страх требует что-нибудь сделать, страх хочет прекратить это любой ценой. И когда лицо плотно прижимается к дереву, зажатое руками с обеих сторон, страх льется на занозистые доски отчаянными слезами – их никто не увидит. Разве что дрожащие плечи выдают Нечая – но ему теперь все равно.
 
   Он проснулся от страха и от слез. Ему всегда снился именно тот, последний, третий раз. Главное – вовремя проснуться: до того, как кнут полоснет по спине, клочьями срывая кожу вместе с мясом, до задушенного досками крика и до бесконечного ожидания следующего удара – ожидания, наполненного ужасом, от которого сходят с ума.
   Горячая печь и мягкая овчина… Никаких досок. Не стоило спать лежа на животе, ему всегда снился этот сон, когда он засыпал лежа на животе. Впрочем, на какой бы бок Нечай не повернулся, от снов ничего хорошего ждать не приходилось. Не этот кошмар, так другой. Ему всегда снилось прошлое, в таких подробностях, которых наяву он и припомнить не мог. Например, он успел забыть, что кидался под копыта лошади. Грязь, которую вдыхал – помнил, а лошадь – нет. И собственный страх наяву вспоминался совсем не так остро. Помнил, что боялся, но что настолько… А ведь действительно, так и было. И дрожал так, что колени и локти по скамейке стучали, и слезы лил.
   Нечай повернулся набок – едва ли он проспал больше двух часов. Голова, слегка подлеченная Мишатой, снова раскалывалась. Зачем же он вчера столько выпил? Он вспомнил, зачем, и сон сняло как рукой. В дьяконы рукоположить! Нечаю очень хотелось сказать самому себе, что он ни за что на это не согласится, но на самом деле он отлично понимал: из двух зол – монастырская тюрьма или служба дьяконом – надо выбирать службу и не ерепениться. Он снова почувствовал отвращение к себе. Усмирили… Пяти лет хватило, и двадцати не понадобилось…
 
   Утром Полева бегала на рынок, вроде как за рыбой, на самом же деле – послушать, о чем толкуют в Рядке и самой рассказать, что видела и слышала. Нечай притворялся спящим, когда она вернулась, захлебываясь новостями. Рыбы она не принесла.
   – Ты знаешь, за что твой братец получил десять рублей? – начала она прямо с порога, – он Туче Ярославичу помогал ловить оборотня! Шестерых человек оборотень на клочки разорвал, одного с лошади стащил. А наш-то пешим шел!
   Мишата перестал стучать топором.
   – Ой, батюшки! – мама, месившая тесто, бросила кадушку и села на лавку, – да как же это…
   – А вот так. А оборотня так и не поймали.
   – Ой, сыночка мой… Да что ж он думал-то себе? Да зачем нам эти деньги! Это все ты, стерва! – мама поднялась, и, уперев руки в боки, пошла на Полеву, – ты ему глаза деньгами колешь, куском хлеба попрекаешь!
   – Я, мама, о детях своих думаю, о внуках ваших! – Полева тоже уперла руки в бока.
   – Конечно, где уж тебе о ком-то еще думать. Ладно бы голодали, а ведь все, слава богу, сыты и одеты. Неужели не видишь – мальчик настрадался! Да погляди, он же мерзнет все время, как будто до сих пор отогреться не может!
   – Мальчик, тоже мне! Мужик здоровый! В трактире сидеть он не мерзнет, небось! Только как Мише помочь нужно он мерзнет!
   – Да он… да он… – мама расплакалась, – да зачем нам эти десять рублей, если за них… Ой, мое дитятко! Да знала бы я… Да я б Туче Ярославичу…
   – Да что б вы Туче Ярославичу?
   Мама завыла и закрыла лицо руками. Нет, Полева на самом деле стерва. Ну зачем доводить свекровь? Нечай не мог слышать, как мама плачет, и потихоньку сполз с печки: в затылке заломило нестерпимо, стоило только подняться.
   – Мам, ну что ты… – он доковылял до лавки, и обнял ее за плечи, – ничего же со мной не случилось…
   Мама только сильней заплакала.
   – Да будет вам… – проворчала Полева виновато, – и правда, ничего же не случилось.
   – А как же… он же на службу звал… Не надо нам такой службы… в ноги ему упаду, в дворовые к нему пойду…
   – Мам, ну не плачь… – Нечай беспомощно вздохнул, – не надо в дворовые к нему. Я сам с ним разберусь, правда.
   – Да как же ты с ним разберешься? – мама прижалась к его груди, – Как? Ты понимаешь, кто такой Туча Ярославич? На его земле живем, того и гляди, холопами нас сделает…
   – Мам, не надо, – подошел к ним Мишата, – не каждый же день Туча Ярославич оборотней будет ловить. Служба – она служба и есть. Да не убивайся ты так!
   – Шестерых человек загубил почем зря, и дитятко мое тоже загубить хочет…
   – Не шестерых, четверых только… – сказал Нечай, но маме было все равно.
   – А ты тоже, – Мишата повернулся к Нечаю, – чем думал-то, когда соглашался?
   Нечай оправдываться не стал. Мишата – как ребенок. От службы, значит, отказываться нельзя, а от остального – можно?
   – Ты думаешь, я б без этого золота тебя на улицу выгнал? Дурак ты, братишка! – Мишата сплюнул.
   Мама плакала долго, и Нечай не находил себе места. Черт дернул Полеву орать об этом на весь дом! Мама достала ему из печки горячей каши с маслом, и пока он ел, гладила его по голове, роняя ему на макушку слезы. Никакая каша в горло не лезла! И даже Мишата не стал ворчать про масло, хотя была пятница.
   А стоило маме успокоиться, как Мишата ушел во двор, пилить новые колобашки, и на Нечая насели старшие племянники. Если мужиков в трактире Нечай с легкостью посылал куда подальше, то ответить грубостью прямо в восторженные детские глаза не смог. Если бы он знал, что история, рассказанная детям, через три дня обойдет весь Рядок, то не стал бы давать воли своей фантазии… Но сказка получилась замечательной: никто не заметил, как в дом вернулся Мишата, и как Полева навострила уши, просунув нос в дверь из хлева. Конные «гости» Тучи Ярославича бились с оборотнем не на жизнь, а насмерть, егеря с факелами гнали его к усадьбе. С клыков зверя капала кровь, сверкали глаза, он превращался в человека и прятался среди дворовых, а потом неожиданно вновь оборачивался волком, вызывая вскрики замерших от восторга мальчишек. Нечай и сам не заметил, что желает оборотню выйти из этой охоты победителем, и понял это, только когда племянник заорал во все горло:
   – Ну! Беги же! Беги! Они же тебя убьют!
   И оборотень убежал…
 
   Туча Ярославич приехал сам, как и обещал, незадолго до обеда. Выглядел он усталым, слегка потрепанным, словно давно не спал. Но спину держал ровно, и опять прибыл верхом, только на этот раз один, без сопровождающих.
   Мишата, услышав стук в высокое окно, выбежал навстречу – придержать коня. Нечай в это время лежал на печи и радовался, что больная голова полностью оправдывает его нежелание оттуда слезать.
   Туча Ярославич зашел в дом, сняв шапку, скорей, чтоб не зацепить ею за притолоку, и осмотрелся. Впрочем, смотрел он без презрения, скорей – с интересом. Оценив обстановку, он по-хозяйски подошел к столу и сел на лавку, швырнув шапку перед собой.
   Нечай потихоньку слезал с печи, а мама и Полева обеими руками пригибали вниз головы детей, потому что те от любопытства забыли, что боярину следует кланяться.
   – А ну-ка подите все прочь отсюда, – сказал Туча Ярославич, – мне с вашим Нечаем надо один на один поговорить.
   Мама побледнела, и Нечай испугался, что она сейчас станет падать боярину в ноги и проситься в дворовые. Но Мишата помог ей одеться и под руку вывел на крыльцо. Ребятишки с радостью бросили работу, девочки степенно вышли на двор вслед за матерью: в доме осталась только Груша у люльки и малые на печи.