Страница:
— Ну, может, и так, — произнес я, признавая, что он оказался в опасности из-за меня. — Но я тебе советую смотреть на вещи трезво. Теперь твое заведение принадлежит мне. Надеюсь, однако, что на твой уровень жизни это не повлияет.
Он насупился.
— О чем это ты?
Я пожал плечами.
— Ты вложил немало времени и денег, чтобы наладить работу. Почему бы нам не договориться — ты бы мог продолжать этим заниматься.
Буггер так на меня посмотрел, словно я вдруг заговорил на непонятном для него языке; для меня это было плохо, ведь я-то думал, что выразился достаточно ясно.
— Продолжать? Ты хочешь сказать…
— Что ты станешь у меня работать, — подтвердил я, кивая. — Ведь это твое семейное имя на вывеске. До сего дня это была вся твоя жизнь. Я просто хочу…
— Просто хочешь, — перебил меня Буггер ядовито, — воспользоваться всеми выгодами, которые приносит такое заведение, и при этом нимало не заботиться о том, как оно работает. Я провел здесь не один год, стараясь, чтобы все стороны жизни в «Буггер-зале» были мне хорошо известны, чтобы качество всегда было отменным. А ты первым делом решил возложить ответственность на кого-то другого.
— Не на кого-то другого. На человека, который лучше других знает эту работу. Я уверен, что мы можем договориться…
— Конечно, договориться можно всегда, — сказал он таким тоном, который мне совсем не понравился. Он подался вперед, а губы под густой растительностью на лице сложились в презрительную гримасу. — Вот послушай: я мирный человек. Живу правильно. Именно поэтому — конечно, после того, как я перестал злиться, — я и не сломал твою тощую шейку своими руками, а ведь я могу выдирать с корнем деревья.
Я глянул на его мясистые пальцы и решил, что Буггер не хвастается.
— Только из-за того, что я живу по правде, — продолжал он, — сегодня ночью ты можешь спать спокойно, зная, что я не приду в темноте, не наброшу подушку тебе на лицо и не лишу тебя твоей жалкой жизни. А еще я мог бы сжечь все заведение прямо сегодня вечером, и ты бы оказался гордым владельцем кучки углей. Но даже сама мысль поступить так с этой таверной, основанной моими предками, мне претит. Однако заруби себе на носу, рыжий: я найду способ с тобой поквитаться. Это может случиться сегодня или завтра, в этом году или в следующем. Ты опозорил меня перед моими самыми надежными клиентами. Теперь они всегда будут считать меня лгуном и мошенником.
— А ты заявляешь, что никогда не передергивал в карты? — недоверчиво спросил я.
Он вспыхнул, но ничего не сказал. Теперь я не знал, что и подумать: то ли он не отвечает, потому что знает — я поймал его на горячем. То ли он считал вопрос настолько неуместным, что отвечать считал ниже своего достоинства. Наконец, голосом настолько невыразительным, что внутри у меня все похолодело, он произнес:
— Ты разрушил мою репутацию. Человек хорош настолько, насколько хорошо о нем думают другие… за исключением, пожалуй, тебя, о котором думают гораздо лучше, чем ты того заслуживаешь.
— Даже и думать не моги о том, чего я заслуживаю, — заявил я ему.
Он не стал отвечать, а наклонился ко мне, пристально глядя из-под кустистых бровей.
— Ты забрал мою таверну, но главное — ты отнял у меня честь. Человек без чести так же опасен, как и человек, которому незачем жить.
— Человек, которому незачем жить, — возразил я, — это самоубийца, и вряд ли он может кому-то угрожать.
Едва заметно улыбаясь, Буггер произнес:
— Если самоубийца спрыгнет со скалы, он представляет немалую угрозу для того, на кого упадет. Если такой самоубийца пронзит свою грудь мечом… это может окончиться трагически для того, кто прислонился к его спине. Для тех, кто живет, самую большую угрозу представляют те, кому все равно, как умереть. И пусть боги помогут врагам такого человека.
Я внезапно ощутил, как у меня пересохло в горле и заболела голова. Буггер, не говоря больше ни слова, поднялся, подошел к двери, открыл ее и вышел из своего семейного заведения. Я понял, что оглядываться он не станет. И оказался прав.
Люди вокруг поздравляли меня с новым приобретением. Но поздравления поступали от полупьяных посетителей, которые потребляли мое спиртное по оптовым ценам. Поэтому их одобрение значило очень мало в общем устройстве мира. Человек, который ухитрился подружиться с десятилетними мальчишками, всегда будет встречен криками «ура!», когда придет к ним.
Я выиграл одно сражение. Тогда я стал молиться богам, чтобы это торжество не оказалось таким коротким, как все предыдущие.
Боги отвечают на все молитвы.
В моем случае — всегда издевательским смехом.
3
Он насупился.
— О чем это ты?
Я пожал плечами.
— Ты вложил немало времени и денег, чтобы наладить работу. Почему бы нам не договориться — ты бы мог продолжать этим заниматься.
Буггер так на меня посмотрел, словно я вдруг заговорил на непонятном для него языке; для меня это было плохо, ведь я-то думал, что выразился достаточно ясно.
— Продолжать? Ты хочешь сказать…
— Что ты станешь у меня работать, — подтвердил я, кивая. — Ведь это твое семейное имя на вывеске. До сего дня это была вся твоя жизнь. Я просто хочу…
— Просто хочешь, — перебил меня Буггер ядовито, — воспользоваться всеми выгодами, которые приносит такое заведение, и при этом нимало не заботиться о том, как оно работает. Я провел здесь не один год, стараясь, чтобы все стороны жизни в «Буггер-зале» были мне хорошо известны, чтобы качество всегда было отменным. А ты первым делом решил возложить ответственность на кого-то другого.
— Не на кого-то другого. На человека, который лучше других знает эту работу. Я уверен, что мы можем договориться…
— Конечно, договориться можно всегда, — сказал он таким тоном, который мне совсем не понравился. Он подался вперед, а губы под густой растительностью на лице сложились в презрительную гримасу. — Вот послушай: я мирный человек. Живу правильно. Именно поэтому — конечно, после того, как я перестал злиться, — я и не сломал твою тощую шейку своими руками, а ведь я могу выдирать с корнем деревья.
Я глянул на его мясистые пальцы и решил, что Буггер не хвастается.
— Только из-за того, что я живу по правде, — продолжал он, — сегодня ночью ты можешь спать спокойно, зная, что я не приду в темноте, не наброшу подушку тебе на лицо и не лишу тебя твоей жалкой жизни. А еще я мог бы сжечь все заведение прямо сегодня вечером, и ты бы оказался гордым владельцем кучки углей. Но даже сама мысль поступить так с этой таверной, основанной моими предками, мне претит. Однако заруби себе на носу, рыжий: я найду способ с тобой поквитаться. Это может случиться сегодня или завтра, в этом году или в следующем. Ты опозорил меня перед моими самыми надежными клиентами. Теперь они всегда будут считать меня лгуном и мошенником.
— А ты заявляешь, что никогда не передергивал в карты? — недоверчиво спросил я.
Он вспыхнул, но ничего не сказал. Теперь я не знал, что и подумать: то ли он не отвечает, потому что знает — я поймал его на горячем. То ли он считал вопрос настолько неуместным, что отвечать считал ниже своего достоинства. Наконец, голосом настолько невыразительным, что внутри у меня все похолодело, он произнес:
— Ты разрушил мою репутацию. Человек хорош настолько, насколько хорошо о нем думают другие… за исключением, пожалуй, тебя, о котором думают гораздо лучше, чем ты того заслуживаешь.
— Даже и думать не моги о том, чего я заслуживаю, — заявил я ему.
Он не стал отвечать, а наклонился ко мне, пристально глядя из-под кустистых бровей.
— Ты забрал мою таверну, но главное — ты отнял у меня честь. Человек без чести так же опасен, как и человек, которому незачем жить.
— Человек, которому незачем жить, — возразил я, — это самоубийца, и вряд ли он может кому-то угрожать.
Едва заметно улыбаясь, Буггер произнес:
— Если самоубийца спрыгнет со скалы, он представляет немалую угрозу для того, на кого упадет. Если такой самоубийца пронзит свою грудь мечом… это может окончиться трагически для того, кто прислонился к его спине. Для тех, кто живет, самую большую угрозу представляют те, кому все равно, как умереть. И пусть боги помогут врагам такого человека.
Я внезапно ощутил, как у меня пересохло в горле и заболела голова. Буггер, не говоря больше ни слова, поднялся, подошел к двери, открыл ее и вышел из своего семейного заведения. Я понял, что оглядываться он не станет. И оказался прав.
Люди вокруг поздравляли меня с новым приобретением. Но поздравления поступали от полупьяных посетителей, которые потребляли мое спиртное по оптовым ценам. Поэтому их одобрение значило очень мало в общем устройстве мира. Человек, который ухитрился подружиться с десятилетними мальчишками, всегда будет встречен криками «ура!», когда придет к ним.
Я выиграл одно сражение. Тогда я стал молиться богам, чтобы это торжество не оказалось таким коротким, как все предыдущие.
Боги отвечают на все молитвы.
В моем случае — всегда издевательским смехом.
3
ПРОВИДЕЦ
Для такого неисправимо циничного человека, как я, всякий миг, когда снисходит счастье, кажется сущей трагедией. Подобные явления возбуждают в других людях тщетные надежды — мол, если и циник находит силы радоваться каким-то моментам своей жизни, значит, истинное счастье и расставание с цинизмом совсем рядом.
Я не таков. Я твердо знаю, что нельзя надеяться на лучшее. Счастье задевает самые циничные струны моей души, и все время, пока чему-то радуюсь, я твердо уверен, что рано или поздно я всего этого лишусь. Истина человеческой жизни в том, что люди рады, когда они оказываются правы. Это справедливо и для предположения, что все кончится плохо. В своем мире я люблю постоянство и считаю, что счастье — это переходное состояние, нужное единственно для того, чтобы череда потерь казалась еще горше. Не верю, что кто-либо может ценить что бы то ни было, пока не лишится того, чем обладает.
И вот, пребывая в ясном рассудке, должен вам заявить: ни минуты не сомневаясь, что добром все это не кончится, те два года, в течение которых я владел «Буггер-залом», я прожил очень счастливо. Если бы вся история не кончилась так, как произошло (а у меня по-другому и быть не может), я бы и по сей день пребывал все там же. Управлять заведением мне было совсем не трудно. Я решил, что у меня к этому талант. А почему нет? Первые полтора десятка лет жизни я провел в оживленном трактире Строкера. Я изучил все явные и неявные стороны дела, и, хотя трактир был поменьше, чем «Буггер-зал», принципы работы оказались, в общем, одинаковые.
Верный своему слову (что редко бывает), я не стал отменять счастливого часа. Идя навстречу пожеланиям народа, моему начинанию последовали и другие заведения. Меня это очень позабавило.
Хоть я и держал нос по ветру и невзначай расспрашивал посетителей, у меня не было ни малейшего представления о том, чем занялся Буггер после того, как покинул свое заведение. Это несколько меня беспокоило. Я предложил ему остаться потому, что верю — друзей надо держать поблизости, а врагов — еще ближе. Но Буггер повел себя неучтиво, на уловку не купился и исчез из-под моего бдительного ока. По привычке ожидая неприятностей из-за каждого угла, я пребывал в убежденности, что Буггер рано или поздно объявится. И его возвращение повлияет на мою жизнь самым отрицательным образом.
Уверяю, это был не просто пессимизм. В жизни моей полным-полно типов, которые исчезают из нее только затем, чтобы объявиться позже. Иногда такие неожиданные появления приносили мне немалую выгоду, хотя, конечно, надолго их не хватало. В других случаях мне доводилось видеть знакомые лица в совершенно нетипичных и плохо просчитанных обстоятельствах, и такие встречи вели к большой беде.
Потому-то я и не сомневался, что наши с Буггером дорожки обязательно пересекутся. А вот когда это случится и какие несчастья принесет мне эта встреча — я представить не мог. Иногда по ночам, особенно в дурную погоду, я сидел в уголке, прихлебывая пиво, которое приносила какая-нибудь служанка, и пытался предугадать самое неприятное, что могло мне сулить внезапное возвращение Буггера.
Положа руку на сердце, я о многом передумал за эти два года. У меня вошло в привычку сидеть в одиночестве, размышляя о собственной жизни. Не то чтобы я дожил до седин, но мне стало казаться, что для человека, который провел в этом мире каких-то пару десятков лет, я ухитрился разозлить немало людей, а ведь многие из них занимали весьма высокое положение.
Когда приходила зима и дни становились короче, а ночи длиннее, я, бывало, смотрел на огонь, потрескивавший в камине, и думал о тех людях, кого я разочаровал или в ком сам разочаровался.
Моя матушка, Маделайн, служанка в трактире и блудница — ее убедили, что меня ждет большое будущее, и она слепо в это поверила, за что и приняла жестокую смерть от руки свирепого убийцы.
Король Рунсибел Истерийский, его я заинтересовал настолько, что он в нарушение обычаев сделал меня, простолюдина, оруженосцем… и даже рыцарем. Жена короля Рунсибела, королева Беатрис — ничего, кроме добра, я от нее не видел. И их дочь, принцесса Энтипи, которую я сначала считал сумасшедшей поджигательницей, поклонявшейся богине-покровительнице колдунов Гекате, а позднее понял, что принцесса…
Ну, наверное, просто сумасшедшая. В конце концов, при мне она ничего не подожгла, хотя, насколько известно, после моего побега замок сгорел дотла именно из-за нее.
Итак, вся королевская семья Истерии. Они любили и уважали меня, а я вел себя не так, как от меня ждали, хотя намерения мои были самые хорошие. Но они об этом не знали, и злость и разочарование переживали так остро, словно я был подлым эгоистом. До сих пор вижу, как Энтипи стоит у окна в замке, освещенная одинокой свечой, преданная человеком, которому доверилась и даже полюбила… или почти полюбила, насколько это чувство может быть знакомо юной девице с такими задвигами.
А еще был Тэсит. Тэсит Одноглазый, искатель приключений, герой, у которого я отнял его судьбу. Он был моим самым лучшим другом во всем мире, и только я в ответе за то, что с ним стало.
Астел, моя первая… ну не любовь, конечно, хотя именно она лишила меня невинности. Она была первой женщиной после матери, которой я полностью доверился… и моя доверчивость обошлась мне катастрофически дорого.
Этот перечень оказался длинным, и только двух человек я мог вспомнить из тех, кого действительно не разочаровал. Одним из них был наводящий ужас диктатор Шенк, безжалостный правитель варваров; мне довелось присутствовать в качестве официанта на банкете по случаю его помолвки. А другой…
Другим был Меандр, бродячий король. Изгнанник из холодного царства на далеком севере, добившийся всего своими силами, Меандр возглавлял войско солдат, связанное необременительной клятвой верности; это сборище еще называли скитальцами. Они не признавали никаких границ, шли, куда им вздумается и когда им вздумается. Можно сказать, что я завидовал их свободе и полной их беззаботности. Мне бы очень хотелось присоединиться к королю Меандру, потому что его жуликоватая философия меня привлекала. Однако кое-что не давало мне этого сделать. Очень вероятно, что именно Меандр убил мою матушку.
Сказать наверняка не мог никто. Помимо всего прочего, король Меандр был не в ладах с собственной головой. Мне довелось прямо спросить его о том деле, а он заявил, что не помнит. Пожалуй, это можно понять. По рассказам, несколько лет назад Меандр оказался в ледяной пещере, где провел не один день, застигнутый снежным бураном. Единственной спутницей была его жена, и, когда оба они уже умирали от голода, она покончила с собой, чтобы обеспечить ему пропитание. И Меандр нарушил моральные запреты и совершил ужасное деяние, питаясь, чтобы выжить, плотью своей жены.
Ходят легенды, будто те, кто предается каннибализму, превращаются в проклятых небесами чудовищ. С телесной точки зрения это может быть просто фантазия, но нет никакого сомнения, что рассудок и душа Меандра пострадали самым жестоким образом. Он утверждал, что не запоминает, как один день сменяется другим, и живет только настоящим моментом, потому что прошлое полно болезненных воспоминаний, а будущее не сулит ничего хорошего. И когда Меандр сказал, что вполне мог убить мою матушку в каком-нибудь приступе безумия, а мог и не убить… выяснить это точно я был не в силах. Мягко говоря, у меня такое положение вещей вызывало некоторую досаду.
Но я способен был попытаться убить Меандра и не зная, как обстояло дело. Не то чтобы я тяготился страстью несправедливо отнимать не мне принадлежащую жизнь. Я просто хотел найти человека, которому мог бы отомстить за убийство матушки, и, если бы это оказался Меандр, я был бы вполне доволен. Если он совершил такое, пусть заплатит своей жизнью. Если же не Меандр был тому виною, тогда в загробной жизни он вполне мог бы отыскать дух настоящего убийцы и свести с ним счеты в преисподней.
Причина, по которой я не решался открыто бросить вызов Меандру, была простой: мужик был широк, как два дерева, и носил с собой острый меч длиной с небольшую лошадь. Если бы мы скрестили клинки, он без всяких усилий порубил бы меня ломтями, как праздничного гуся. В душе я знал, что моя матушка не упокоится лучше, чем если я прикончу ее убийцу. Это значит, утешения для всех нас будет еще меньше, если я окончу свои дни кучей мяса.
Но даже так…
Даже так…
Все это меня сильно беспокоило. Просто забирало. Даже то меня беспокоило, что все это так сильно меня забирает.
Поворотным моментом стало расставание с Шейри. Мне бы радоваться, что я расстался с ней. Никому не рекомендуется водиться с колдунами. Однако я привязался к Шейри… очень привязался, мне она даже снилась — думаю, эти сны она сама мне и насылала (хотя Шейри, конечно, отрицала даже саму такую возможность).
Наверное, больше всего мне нравилось в юной плетельщице то, что она от меня ничего не ждала. Моя матушка, король, королева, рыцари, Энтипи — все ждали, что я мог бы, или стал бы, или должен был бы поступать ожидаемым образом и достичь определенных целей. Большую часть жизни я только и делал, что не оправдывал ожиданий, которые на меня возлагали окружающие, обычно просто из вредности, которая так мне присуща. Но Шейри ничего особенного во мне не видела. Более того, она, похоже, только тем и занималась, что в скрытой форме оскорбляла меня. Однако в то же самое время моя компания была явно ей по душе, что заставило меня подозревать в ней ту же извращенность натуры, что и во мне самом.
Итак, была одна женщина, которая ничего от меня не ждала, ни в чем на меня не полагалась, а я ее разочаровал. Она ни разу не попыталась сделать из меня кого-то другого, однако я упал в ее глазах непозволительно низко.
Вы вправе спросить: как, во имя неба, можно разочаровать человека, который ничего от вас не ждет? Надеюсь, теперь и вы понимаете мое недоумение. Честное слово, не одну ночь я провел, пытаясь разгадать это противоречие, но ночь сменялась днем, один год — другим, а разгадка мне не давалась.
Я всегда гордился своим эгоизмом, концентрацией на самом себе. Непостоянным, вечно меняющимся миром вокруг я частенько манипулировал, как хотел, и делал это мастерски. Я ухитрился нажить безграничную самонадеянность, разузнал бесчисленное количество уловок, помогавших увильнуть от неприятностей, во все времена преследовал свои и только свои интересы, и никогда мне не было дела до того, что обо мне подумают окружающие. Однако эта гадкая стерва Шейри посеяла в моей душе семена сомнений и беспокойства, а эти штуки вполне могут оказаться губительны для такого человека, как я.
Мне не хотелось ничего другого, как только прожить долгую жизнь, заработать побольше деньжат и умереть от старости в собственной постели. Как только я стану думать о бедах и заботах других людей больше, чем о своих собственных, я ступлю на скользкую дорожку героизма. Я и раньше оказывался на ней, правда большей частью случайно, когда незаконно присвоил себе роль Тэсита в величайшей авантюре, назначенной ему судьбой. Но к чести моей (или к несчастью), следует сказать, что в том, как я все это делал, ничего героического не было, а побуждения мои были вполне низменны и подлы. Так что в этом случае совесть моя чиста. Впрочем… лучше сказать, что бессовестность моя чиста.
Но вот только… о боги! Какая досада и боль были на лице Шейри! Никто во всей моей жизни не выражал этих чувств по отношению ко мне с такой глубиной.
Я ломал голову: может, она наложила на меня какое-нибудь «заклятие вины», но даже мне было понятно, что ее таланты лежали совсем в другой области. Нет, это шло из моей души, и мне очень не нравилось, что у меня там такое завелось. Это выводило меня из себя. Я всегда гордился тем, что не имею никаких таких душевных глубин. А если имею… то кто я тогда такой?
Я всерьез начал размышлять о будущем шире, чем при простом допущении «как бы дожить?» Оказалось, при этом я сижу и пялюсь на стену в «Буггер-зале», обдумывая опасные мысли типа «Неужели это все? Неужели больше мне ничего не совершить? Может быть, где-то есть человек, для кого я мог бы сделать что-то хорошее? Или плохое? Не важно. В конце концов, я бы что-нибудь для него сделал. Что-нибудь, что бы это ни было, всегда лучше, чем ничего. Уже мне ли, Невпопаду из Ниоткуда, этого не знать!»
Но если я перенапрягусь, если попытаюсь выжать из себя больше, чем могу дать, я вполне могу потерпеть поражение, причем на всю жизнь. А мне так хотелось жить… пусть даже из мелкого удовольствия пережить на этом свете как можно большее количество людей.
И я пытался избавиться от мыслей о будущем… до тех пор, пока однажды вечером само будущее не вторглось ко мне самым бедственным образом.
Вот как это случилось.
Мне бы очень хотелось вам рассказать, как меня преследовали знамения и дурные предвестники, ясно дававшие понять, что моя уютная, хотя и несколько монотонная жизнь скоро круто изменится. Но правда состоит в том, что такие вещи видишь, только оглядываясь назад. Какой день ни возьми, у человека бывает предчувствие, что дела могут пойти плохо. Но когда день проходит точно так же, как и другие, к следующему утру все тревоги предыдущего дня забываются. Однако в тот день, когда действительно происходит несчастье, нередко можно слышать, как люди вздыхают: «Я знал! Я знал, что сегодня что-нибудь случится! Я понял это, когда корова не стала доиться, или когда петух закукарекал не вовремя, или когда я услышал, как где-то вдали плачет ребенок».
Я, проведший всю жизнь в притворстве, пытаюсь поведать вам свои воспоминания как можно более правдиво и говорю честно — ничего-то я не предчувствовал. И предполагать всего, что случилось, я не мог. Теперь же, оглядываясь на те времена, могу добавить — а если бы и предполагал, вряд ли смог бы что-нибудь предпринять.
Но скажу вам опять же честно — в тот миг, когда вошел этот незнакомец, у меня зародилось дурное предчувствие.
Стояла глухая зима, то мрачное время года, которое, кажется, будет тянуться вечно; лето давно забыто, мысли же о весне кажутся глупостью несусветной. Посетители в эту пору еще более угрюмы, чем есть, и я обнаружил, что мне приходится разнимать больше драк, чем хотелось бы. Меня мало беспокоило, раскроят ли мои посетители друг другу череп. Мне просто не нравилось, что они заливают кровью мое заведение и крушат мебель. Некоторые владельцы кабаков и таверн нанимают мордоворотов, чтобы утихомиривать посетителей. Проблема с мордоворотами в том, что они требуют в оплату немеряно выпивки. В результате они либо напиваются до бесчувствия и не представляют никакой практической пользы, либо же затевают по пьянке потасовок не меньше, чем разнимают.
Я сделал свой выбор в пользу двухстороннего подхода. Во-первых, и в-главных, у меня глаз наметан на бузотеров, и если я замечал, как люди что-нибудь затевают, то подмешивал отвар сонных трав им в питье. Я не задавался вопросом, до какой степени человек драчлив: если он отключился, то никаких проблем с ним уже не будет. Во-вторых, на случай, если события станут развиваться слишком стремительно, за стойкой бара я держал арбалет. Я практиковался с ним несколько месяцев и стал вполне прилично стрелять. Если вам нужен стрелок, чтобы поставить его на стену замка и отбиваться от осаждающих армий, выбивая бегущих солдат врага с расстояния в шестьдесят ярдов, то моих скромных навыков окажется трагически недостаточно. Но поставьте человека спиной ко мне, и я с ним лихо расправлюсь с расстояния хоть в десять шагов.
Как я уже говорил, в это время года я приглядывал за своими посетителями внимательней, чем обычно, чтобы избавиться от неприятностей до того, как они начнутся. И когда вошел этот незнакомец, все тревожные колокола, сколько их ни появилось в моем сердце за долгие годы лишений, подняли трезвон.
Глядя на него, вроде не о чем было и беспокоиться. Человек немолодой, скорее среднего возраста, с большой бородой, по которой к подбородку карабкалась седина. Он был в длинном плаще, капюшон закрывал голову, но прятать свою внешность он не старался. Скинув капюшон, как только вошел, незнакомец выставил на всеобщее обозрение сверкающую лысину, такую гладкую, что я мог бы увидеть в ней свое отражение, если бы вгляделся. Однако было в нем что-то, что вызывало беспокойство. Он казался каким-то взвинченным и неуверенным в себе. Если бы мне надо было рассказать о нем в нескольких словах, я бы сказал, что для него вся жизнь являла непрестанный ужас и он продолжал существовать только благодаря смутно осознаваемому чувству долга (хотя кому он был должен, я гадать не берусь).
В зале в тот вечер народу набилось — не протолкнуться, но чужак проскользнул сквозь толпу, никого не коснувшись. Это было неплохим качеством, потому что нечаянные касания служили самым частым поводом для неожиданных драк («Ты меня задел!» — «Нет, ничего такого». — «Значит, ты называешь меня лжецом?» Вот тут-то и начиналось веселье). Новый посетитель, однако, не просто был погружен в себя, он словно жил в своем собственном мире. Я тут же решил, что он либо самый жалкий, либо самый опасный человек из всех, кто когда-либо заходил ко мне.
В дальнем конце зала пустовал столик. Он вообще-то никогда не пользовался популярностью среди посетителей, потому что стоял дальше всех от огня, к тому же там был сильный сквозняк — откуда он брался я так и не мог выяснить, сколько ни пытался. Однако посетитель направился прямо туда, словно с холодом они были закадычными друзьями. Устроившись за столиком, он остался сидеть неподвижно, пристально глядя куда-то перед собой. Одна из служанок подошла к нему и завела разговор. Когда она отошла, я подозвал ее взмахом руки.
— Чего он хотел? — спросил я ее.
— Он сказал: «Крепкого пива, да побольше», — ответила она. — У него сильный акцент. Я бы сказала, что он из далеких западных земель.
Это ее последнее замечание нисколько меня не заинтересовало, но я кивнул, словно все сразу понял. А потом спросил:
— Думаешь, у него найдется чем заплатить?
Она кивнула:
— Он позвенел кошелем, когда я его спросила. Я слышала, как брякают соверены.
Я посмотрел на посетителя. Да уж, странный он был. Даже мои завсегдатаи, как бы ни были заняты своими кружками, и то это почувствовали. Словно он выпил всю энергию из зала или по крайней мере в своем углу. Посетители поглядывали на него со смесью раздражения и легкого презрения, но никто не хотел с ним связываться, и его не трогали. Его присутствие как-то всех сразу утихомирило. Впервые за долгое время мое заведение опустело еще до полуночи.
Однако этот посетитель не уходил. Мне он казался воплощенной печалью, словно скорбел не только по тем вещам, которые потерял, но и по тем, которых ему только предстоит лишиться, и он все знает, но ничего поделать не может.
Его сапоги были сильно поношены — должно быть, не имея средств на коня, он немало протопал пешком. Плащ, скрывавший одежду, оказался совсем потертым. Кое-где виднелись и дыры. Служанка, как ей было велено, кружку за кружкой подавала посетителю пиво. Он не опрокидывал его одним махом, но и в сторону не отставлял, а пил медленно, не торопясь, словно сдерживая себя. Я задумался, уж не ждет ли незнакомец кого-то… или чего-то, что для меня было еще страшнее.
Наконец в «Буггер-зале» не осталось никого, кроме меня, двух служанок и этого посетителя.
— Господин По, — сказала одна из служанок тихонько, — этот тип начинает действовать мне на нервы.
— Только начинает? — спросил я едко. — Мне он не понравился с того момента, как я его увидел. — Я задумчиво поскреб подбородок. — Для вас работа кончена, девочки. С этим приятелем я сам разберусь.
— Спасибо, господин По, — ответили они хором, и я заметил, как служанки обрадовались. Им явно хотелось убраться подальше от этого незнакомца. Я не мог их винить, потому как и сам был не прочь сделать то же самое, но не мог. В конце концов, это было мое заведение. Кроме того, у меня начали появляться подозрения. А что, если этот парень явился за мной? Что, если он дожидается, пока все уйдут, чтобы предложить мне что-нибудь?
Или, если на то пошло, что, если он не хочет иметь свидетелей на тот момент, когда попытается на меня напасть? Небеса не дадут соврать — у меня немало врагов, которые не станут мешкать, чтобы избавиться от меня, если узнают, где я и когда меня можно застать в одиночестве. Предыдущий владелец «Буггер-зала» — один из них, а кроме него и других достаточно Я старался особенно не высовываться: отрастил густую длинную бороду — такую, что лица моего за растительностью почти не было видно. Вместо посоха, украшенного запоминающейся резьбой, для передвижений по таверне я пользовался обычной тростью. Я, конечно, не самый незаметный из людей, но даже в таком виде я меньше привлекал к себе внимание.
Я не таков. Я твердо знаю, что нельзя надеяться на лучшее. Счастье задевает самые циничные струны моей души, и все время, пока чему-то радуюсь, я твердо уверен, что рано или поздно я всего этого лишусь. Истина человеческой жизни в том, что люди рады, когда они оказываются правы. Это справедливо и для предположения, что все кончится плохо. В своем мире я люблю постоянство и считаю, что счастье — это переходное состояние, нужное единственно для того, чтобы череда потерь казалась еще горше. Не верю, что кто-либо может ценить что бы то ни было, пока не лишится того, чем обладает.
И вот, пребывая в ясном рассудке, должен вам заявить: ни минуты не сомневаясь, что добром все это не кончится, те два года, в течение которых я владел «Буггер-залом», я прожил очень счастливо. Если бы вся история не кончилась так, как произошло (а у меня по-другому и быть не может), я бы и по сей день пребывал все там же. Управлять заведением мне было совсем не трудно. Я решил, что у меня к этому талант. А почему нет? Первые полтора десятка лет жизни я провел в оживленном трактире Строкера. Я изучил все явные и неявные стороны дела, и, хотя трактир был поменьше, чем «Буггер-зал», принципы работы оказались, в общем, одинаковые.
Верный своему слову (что редко бывает), я не стал отменять счастливого часа. Идя навстречу пожеланиям народа, моему начинанию последовали и другие заведения. Меня это очень позабавило.
Хоть я и держал нос по ветру и невзначай расспрашивал посетителей, у меня не было ни малейшего представления о том, чем занялся Буггер после того, как покинул свое заведение. Это несколько меня беспокоило. Я предложил ему остаться потому, что верю — друзей надо держать поблизости, а врагов — еще ближе. Но Буггер повел себя неучтиво, на уловку не купился и исчез из-под моего бдительного ока. По привычке ожидая неприятностей из-за каждого угла, я пребывал в убежденности, что Буггер рано или поздно объявится. И его возвращение повлияет на мою жизнь самым отрицательным образом.
Уверяю, это был не просто пессимизм. В жизни моей полным-полно типов, которые исчезают из нее только затем, чтобы объявиться позже. Иногда такие неожиданные появления приносили мне немалую выгоду, хотя, конечно, надолго их не хватало. В других случаях мне доводилось видеть знакомые лица в совершенно нетипичных и плохо просчитанных обстоятельствах, и такие встречи вели к большой беде.
Потому-то я и не сомневался, что наши с Буггером дорожки обязательно пересекутся. А вот когда это случится и какие несчастья принесет мне эта встреча — я представить не мог. Иногда по ночам, особенно в дурную погоду, я сидел в уголке, прихлебывая пиво, которое приносила какая-нибудь служанка, и пытался предугадать самое неприятное, что могло мне сулить внезапное возвращение Буггера.
Положа руку на сердце, я о многом передумал за эти два года. У меня вошло в привычку сидеть в одиночестве, размышляя о собственной жизни. Не то чтобы я дожил до седин, но мне стало казаться, что для человека, который провел в этом мире каких-то пару десятков лет, я ухитрился разозлить немало людей, а ведь многие из них занимали весьма высокое положение.
Когда приходила зима и дни становились короче, а ночи длиннее, я, бывало, смотрел на огонь, потрескивавший в камине, и думал о тех людях, кого я разочаровал или в ком сам разочаровался.
Моя матушка, Маделайн, служанка в трактире и блудница — ее убедили, что меня ждет большое будущее, и она слепо в это поверила, за что и приняла жестокую смерть от руки свирепого убийцы.
Король Рунсибел Истерийский, его я заинтересовал настолько, что он в нарушение обычаев сделал меня, простолюдина, оруженосцем… и даже рыцарем. Жена короля Рунсибела, королева Беатрис — ничего, кроме добра, я от нее не видел. И их дочь, принцесса Энтипи, которую я сначала считал сумасшедшей поджигательницей, поклонявшейся богине-покровительнице колдунов Гекате, а позднее понял, что принцесса…
Ну, наверное, просто сумасшедшая. В конце концов, при мне она ничего не подожгла, хотя, насколько известно, после моего побега замок сгорел дотла именно из-за нее.
Итак, вся королевская семья Истерии. Они любили и уважали меня, а я вел себя не так, как от меня ждали, хотя намерения мои были самые хорошие. Но они об этом не знали, и злость и разочарование переживали так остро, словно я был подлым эгоистом. До сих пор вижу, как Энтипи стоит у окна в замке, освещенная одинокой свечой, преданная человеком, которому доверилась и даже полюбила… или почти полюбила, насколько это чувство может быть знакомо юной девице с такими задвигами.
А еще был Тэсит. Тэсит Одноглазый, искатель приключений, герой, у которого я отнял его судьбу. Он был моим самым лучшим другом во всем мире, и только я в ответе за то, что с ним стало.
Астел, моя первая… ну не любовь, конечно, хотя именно она лишила меня невинности. Она была первой женщиной после матери, которой я полностью доверился… и моя доверчивость обошлась мне катастрофически дорого.
Этот перечень оказался длинным, и только двух человек я мог вспомнить из тех, кого действительно не разочаровал. Одним из них был наводящий ужас диктатор Шенк, безжалостный правитель варваров; мне довелось присутствовать в качестве официанта на банкете по случаю его помолвки. А другой…
Другим был Меандр, бродячий король. Изгнанник из холодного царства на далеком севере, добившийся всего своими силами, Меандр возглавлял войско солдат, связанное необременительной клятвой верности; это сборище еще называли скитальцами. Они не признавали никаких границ, шли, куда им вздумается и когда им вздумается. Можно сказать, что я завидовал их свободе и полной их беззаботности. Мне бы очень хотелось присоединиться к королю Меандру, потому что его жуликоватая философия меня привлекала. Однако кое-что не давало мне этого сделать. Очень вероятно, что именно Меандр убил мою матушку.
Сказать наверняка не мог никто. Помимо всего прочего, король Меандр был не в ладах с собственной головой. Мне довелось прямо спросить его о том деле, а он заявил, что не помнит. Пожалуй, это можно понять. По рассказам, несколько лет назад Меандр оказался в ледяной пещере, где провел не один день, застигнутый снежным бураном. Единственной спутницей была его жена, и, когда оба они уже умирали от голода, она покончила с собой, чтобы обеспечить ему пропитание. И Меандр нарушил моральные запреты и совершил ужасное деяние, питаясь, чтобы выжить, плотью своей жены.
Ходят легенды, будто те, кто предается каннибализму, превращаются в проклятых небесами чудовищ. С телесной точки зрения это может быть просто фантазия, но нет никакого сомнения, что рассудок и душа Меандра пострадали самым жестоким образом. Он утверждал, что не запоминает, как один день сменяется другим, и живет только настоящим моментом, потому что прошлое полно болезненных воспоминаний, а будущее не сулит ничего хорошего. И когда Меандр сказал, что вполне мог убить мою матушку в каком-нибудь приступе безумия, а мог и не убить… выяснить это точно я был не в силах. Мягко говоря, у меня такое положение вещей вызывало некоторую досаду.
Но я способен был попытаться убить Меандра и не зная, как обстояло дело. Не то чтобы я тяготился страстью несправедливо отнимать не мне принадлежащую жизнь. Я просто хотел найти человека, которому мог бы отомстить за убийство матушки, и, если бы это оказался Меандр, я был бы вполне доволен. Если он совершил такое, пусть заплатит своей жизнью. Если же не Меандр был тому виною, тогда в загробной жизни он вполне мог бы отыскать дух настоящего убийцы и свести с ним счеты в преисподней.
Причина, по которой я не решался открыто бросить вызов Меандру, была простой: мужик был широк, как два дерева, и носил с собой острый меч длиной с небольшую лошадь. Если бы мы скрестили клинки, он без всяких усилий порубил бы меня ломтями, как праздничного гуся. В душе я знал, что моя матушка не упокоится лучше, чем если я прикончу ее убийцу. Это значит, утешения для всех нас будет еще меньше, если я окончу свои дни кучей мяса.
Но даже так…
Даже так…
Все это меня сильно беспокоило. Просто забирало. Даже то меня беспокоило, что все это так сильно меня забирает.
Поворотным моментом стало расставание с Шейри. Мне бы радоваться, что я расстался с ней. Никому не рекомендуется водиться с колдунами. Однако я привязался к Шейри… очень привязался, мне она даже снилась — думаю, эти сны она сама мне и насылала (хотя Шейри, конечно, отрицала даже саму такую возможность).
Наверное, больше всего мне нравилось в юной плетельщице то, что она от меня ничего не ждала. Моя матушка, король, королева, рыцари, Энтипи — все ждали, что я мог бы, или стал бы, или должен был бы поступать ожидаемым образом и достичь определенных целей. Большую часть жизни я только и делал, что не оправдывал ожиданий, которые на меня возлагали окружающие, обычно просто из вредности, которая так мне присуща. Но Шейри ничего особенного во мне не видела. Более того, она, похоже, только тем и занималась, что в скрытой форме оскорбляла меня. Однако в то же самое время моя компания была явно ей по душе, что заставило меня подозревать в ней ту же извращенность натуры, что и во мне самом.
Итак, была одна женщина, которая ничего от меня не ждала, ни в чем на меня не полагалась, а я ее разочаровал. Она ни разу не попыталась сделать из меня кого-то другого, однако я упал в ее глазах непозволительно низко.
Вы вправе спросить: как, во имя неба, можно разочаровать человека, который ничего от вас не ждет? Надеюсь, теперь и вы понимаете мое недоумение. Честное слово, не одну ночь я провел, пытаясь разгадать это противоречие, но ночь сменялась днем, один год — другим, а разгадка мне не давалась.
Я всегда гордился своим эгоизмом, концентрацией на самом себе. Непостоянным, вечно меняющимся миром вокруг я частенько манипулировал, как хотел, и делал это мастерски. Я ухитрился нажить безграничную самонадеянность, разузнал бесчисленное количество уловок, помогавших увильнуть от неприятностей, во все времена преследовал свои и только свои интересы, и никогда мне не было дела до того, что обо мне подумают окружающие. Однако эта гадкая стерва Шейри посеяла в моей душе семена сомнений и беспокойства, а эти штуки вполне могут оказаться губительны для такого человека, как я.
Мне не хотелось ничего другого, как только прожить долгую жизнь, заработать побольше деньжат и умереть от старости в собственной постели. Как только я стану думать о бедах и заботах других людей больше, чем о своих собственных, я ступлю на скользкую дорожку героизма. Я и раньше оказывался на ней, правда большей частью случайно, когда незаконно присвоил себе роль Тэсита в величайшей авантюре, назначенной ему судьбой. Но к чести моей (или к несчастью), следует сказать, что в том, как я все это делал, ничего героического не было, а побуждения мои были вполне низменны и подлы. Так что в этом случае совесть моя чиста. Впрочем… лучше сказать, что бессовестность моя чиста.
Но вот только… о боги! Какая досада и боль были на лице Шейри! Никто во всей моей жизни не выражал этих чувств по отношению ко мне с такой глубиной.
Я ломал голову: может, она наложила на меня какое-нибудь «заклятие вины», но даже мне было понятно, что ее таланты лежали совсем в другой области. Нет, это шло из моей души, и мне очень не нравилось, что у меня там такое завелось. Это выводило меня из себя. Я всегда гордился тем, что не имею никаких таких душевных глубин. А если имею… то кто я тогда такой?
Я всерьез начал размышлять о будущем шире, чем при простом допущении «как бы дожить?» Оказалось, при этом я сижу и пялюсь на стену в «Буггер-зале», обдумывая опасные мысли типа «Неужели это все? Неужели больше мне ничего не совершить? Может быть, где-то есть человек, для кого я мог бы сделать что-то хорошее? Или плохое? Не важно. В конце концов, я бы что-нибудь для него сделал. Что-нибудь, что бы это ни было, всегда лучше, чем ничего. Уже мне ли, Невпопаду из Ниоткуда, этого не знать!»
Но если я перенапрягусь, если попытаюсь выжать из себя больше, чем могу дать, я вполне могу потерпеть поражение, причем на всю жизнь. А мне так хотелось жить… пусть даже из мелкого удовольствия пережить на этом свете как можно большее количество людей.
И я пытался избавиться от мыслей о будущем… до тех пор, пока однажды вечером само будущее не вторглось ко мне самым бедственным образом.
Вот как это случилось.
Мне бы очень хотелось вам рассказать, как меня преследовали знамения и дурные предвестники, ясно дававшие понять, что моя уютная, хотя и несколько монотонная жизнь скоро круто изменится. Но правда состоит в том, что такие вещи видишь, только оглядываясь назад. Какой день ни возьми, у человека бывает предчувствие, что дела могут пойти плохо. Но когда день проходит точно так же, как и другие, к следующему утру все тревоги предыдущего дня забываются. Однако в тот день, когда действительно происходит несчастье, нередко можно слышать, как люди вздыхают: «Я знал! Я знал, что сегодня что-нибудь случится! Я понял это, когда корова не стала доиться, или когда петух закукарекал не вовремя, или когда я услышал, как где-то вдали плачет ребенок».
Я, проведший всю жизнь в притворстве, пытаюсь поведать вам свои воспоминания как можно более правдиво и говорю честно — ничего-то я не предчувствовал. И предполагать всего, что случилось, я не мог. Теперь же, оглядываясь на те времена, могу добавить — а если бы и предполагал, вряд ли смог бы что-нибудь предпринять.
Но скажу вам опять же честно — в тот миг, когда вошел этот незнакомец, у меня зародилось дурное предчувствие.
Стояла глухая зима, то мрачное время года, которое, кажется, будет тянуться вечно; лето давно забыто, мысли же о весне кажутся глупостью несусветной. Посетители в эту пору еще более угрюмы, чем есть, и я обнаружил, что мне приходится разнимать больше драк, чем хотелось бы. Меня мало беспокоило, раскроят ли мои посетители друг другу череп. Мне просто не нравилось, что они заливают кровью мое заведение и крушат мебель. Некоторые владельцы кабаков и таверн нанимают мордоворотов, чтобы утихомиривать посетителей. Проблема с мордоворотами в том, что они требуют в оплату немеряно выпивки. В результате они либо напиваются до бесчувствия и не представляют никакой практической пользы, либо же затевают по пьянке потасовок не меньше, чем разнимают.
Я сделал свой выбор в пользу двухстороннего подхода. Во-первых, и в-главных, у меня глаз наметан на бузотеров, и если я замечал, как люди что-нибудь затевают, то подмешивал отвар сонных трав им в питье. Я не задавался вопросом, до какой степени человек драчлив: если он отключился, то никаких проблем с ним уже не будет. Во-вторых, на случай, если события станут развиваться слишком стремительно, за стойкой бара я держал арбалет. Я практиковался с ним несколько месяцев и стал вполне прилично стрелять. Если вам нужен стрелок, чтобы поставить его на стену замка и отбиваться от осаждающих армий, выбивая бегущих солдат врага с расстояния в шестьдесят ярдов, то моих скромных навыков окажется трагически недостаточно. Но поставьте человека спиной ко мне, и я с ним лихо расправлюсь с расстояния хоть в десять шагов.
Как я уже говорил, в это время года я приглядывал за своими посетителями внимательней, чем обычно, чтобы избавиться от неприятностей до того, как они начнутся. И когда вошел этот незнакомец, все тревожные колокола, сколько их ни появилось в моем сердце за долгие годы лишений, подняли трезвон.
Глядя на него, вроде не о чем было и беспокоиться. Человек немолодой, скорее среднего возраста, с большой бородой, по которой к подбородку карабкалась седина. Он был в длинном плаще, капюшон закрывал голову, но прятать свою внешность он не старался. Скинув капюшон, как только вошел, незнакомец выставил на всеобщее обозрение сверкающую лысину, такую гладкую, что я мог бы увидеть в ней свое отражение, если бы вгляделся. Однако было в нем что-то, что вызывало беспокойство. Он казался каким-то взвинченным и неуверенным в себе. Если бы мне надо было рассказать о нем в нескольких словах, я бы сказал, что для него вся жизнь являла непрестанный ужас и он продолжал существовать только благодаря смутно осознаваемому чувству долга (хотя кому он был должен, я гадать не берусь).
В зале в тот вечер народу набилось — не протолкнуться, но чужак проскользнул сквозь толпу, никого не коснувшись. Это было неплохим качеством, потому что нечаянные касания служили самым частым поводом для неожиданных драк («Ты меня задел!» — «Нет, ничего такого». — «Значит, ты называешь меня лжецом?» Вот тут-то и начиналось веселье). Новый посетитель, однако, не просто был погружен в себя, он словно жил в своем собственном мире. Я тут же решил, что он либо самый жалкий, либо самый опасный человек из всех, кто когда-либо заходил ко мне.
В дальнем конце зала пустовал столик. Он вообще-то никогда не пользовался популярностью среди посетителей, потому что стоял дальше всех от огня, к тому же там был сильный сквозняк — откуда он брался я так и не мог выяснить, сколько ни пытался. Однако посетитель направился прямо туда, словно с холодом они были закадычными друзьями. Устроившись за столиком, он остался сидеть неподвижно, пристально глядя куда-то перед собой. Одна из служанок подошла к нему и завела разговор. Когда она отошла, я подозвал ее взмахом руки.
— Чего он хотел? — спросил я ее.
— Он сказал: «Крепкого пива, да побольше», — ответила она. — У него сильный акцент. Я бы сказала, что он из далеких западных земель.
Это ее последнее замечание нисколько меня не заинтересовало, но я кивнул, словно все сразу понял. А потом спросил:
— Думаешь, у него найдется чем заплатить?
Она кивнула:
— Он позвенел кошелем, когда я его спросила. Я слышала, как брякают соверены.
Я посмотрел на посетителя. Да уж, странный он был. Даже мои завсегдатаи, как бы ни были заняты своими кружками, и то это почувствовали. Словно он выпил всю энергию из зала или по крайней мере в своем углу. Посетители поглядывали на него со смесью раздражения и легкого презрения, но никто не хотел с ним связываться, и его не трогали. Его присутствие как-то всех сразу утихомирило. Впервые за долгое время мое заведение опустело еще до полуночи.
Однако этот посетитель не уходил. Мне он казался воплощенной печалью, словно скорбел не только по тем вещам, которые потерял, но и по тем, которых ему только предстоит лишиться, и он все знает, но ничего поделать не может.
Его сапоги были сильно поношены — должно быть, не имея средств на коня, он немало протопал пешком. Плащ, скрывавший одежду, оказался совсем потертым. Кое-где виднелись и дыры. Служанка, как ей было велено, кружку за кружкой подавала посетителю пиво. Он не опрокидывал его одним махом, но и в сторону не отставлял, а пил медленно, не торопясь, словно сдерживая себя. Я задумался, уж не ждет ли незнакомец кого-то… или чего-то, что для меня было еще страшнее.
Наконец в «Буггер-зале» не осталось никого, кроме меня, двух служанок и этого посетителя.
— Господин По, — сказала одна из служанок тихонько, — этот тип начинает действовать мне на нервы.
— Только начинает? — спросил я едко. — Мне он не понравился с того момента, как я его увидел. — Я задумчиво поскреб подбородок. — Для вас работа кончена, девочки. С этим приятелем я сам разберусь.
— Спасибо, господин По, — ответили они хором, и я заметил, как служанки обрадовались. Им явно хотелось убраться подальше от этого незнакомца. Я не мог их винить, потому как и сам был не прочь сделать то же самое, но не мог. В конце концов, это было мое заведение. Кроме того, у меня начали появляться подозрения. А что, если этот парень явился за мной? Что, если он дожидается, пока все уйдут, чтобы предложить мне что-нибудь?
Или, если на то пошло, что, если он не хочет иметь свидетелей на тот момент, когда попытается на меня напасть? Небеса не дадут соврать — у меня немало врагов, которые не станут мешкать, чтобы избавиться от меня, если узнают, где я и когда меня можно застать в одиночестве. Предыдущий владелец «Буггер-зала» — один из них, а кроме него и других достаточно Я старался особенно не высовываться: отрастил густую длинную бороду — такую, что лица моего за растительностью почти не было видно. Вместо посоха, украшенного запоминающейся резьбой, для передвижений по таверне я пользовался обычной тростью. Я, конечно, не самый незаметный из людей, но даже в таком виде я меньше привлекал к себе внимание.