Страница:
Мои беседы с Шахтом о сложности этого вопроса подтвердили идею, которую я вынашивал на протяжении последних нескольких недель и которую всячески пытался продвинуть. Идея состояла в том, чтобы попытаться улучшить англо-германские отношения на экономическом поле. Экономические вопросы на протяжении всех этих месяцев вышли для Германии на первый план. Соглашение, заключенное летом с Англией, также принесло благоприятные политические результаты. Торговые связи между этими двумя высокоразвитыми странами, которые всегда были превосходными покупателями товаров друг у друга, похоже, способны были к дальнейшему развитию.
Я обсудил эту идею с влиятельными англичанами, особенно в ходе воскресного визита к лорду Рансимэну, который сообщил мне, что Чемберлен попросил его тщательно подготовить все наиболее важные вопросы, затрагивающие отношения с Германией. Он так же, как и лорд Галифакс, отнесся к этой идее в высшей степени благожелательно.
Я удостоверился в некоторой склонности германской стороны к сотрудничеству в экономических вопросах, или по крайней мере в отсутствии намерений целенаправленно препятствовать ему. В январе, как всегда подозрительный, Риббентроп вызвал меня в Берлин, чтобы потребовать объяснений по поводу расшифрованного сообщения японского посла своему правительству, в котором шла речь о его беседе со мной, в ходе которой я, как полагали, сделал несколько еретических заявлений.
Министр иностранных дел, которому я рассказал о своих экономических планах, вначале отнесся к ним холодно, но в ходе второй встречи, состоявшейся спустя четыре дня, высказал более благожелательный интерес к вопросу о дальнейшем увеличении англо-германской торговли. Я не мог сказать определенно, была ли эта перемена в его поведении обязана тому факту, что в один из этих четырех дней пришло сообщение от Муссолини, касающееся беседы последнего с Чемберленом, в которой, как утверждалось, премьер-министр Великобритании попросил дуче о помощи в деле улучшения отношений между Великобританией и Германией. Связь, похоже, вполне вероятна. В своей речи от 30 января, в годовщину "взятия власти", Гитлер уделил особое внимание экономическим вопросам. Его высказывания имели также большое значение, поскольку в своем обращении он настойчиво подчеркивал фразу "Экспорт или смерть".
Впечатления о потеплении атмосферы в Германии усилились после моего возвращения в Лондон. Пресс-атташе посольства, д-р Хессе был вызван Риббентропом в Берлин, где получил конфиденциальные инструкции связаться с главой пресс-службы Чемберлена Стюартом, которого Хессе хорошо знал, по вопросу об обращении к британскому правительству с предложением о заключении пакта о ненападении. Министр иностранных дел заявил также о своей готовности прибыть в Лондон для его подписания. Вскоре Стюарт устроил встречу д-ра Хессе с сэром Горацием Вильсоном, который занимал сочувственную позицию по отношению к этим планам.
Однако Великобритания не предприняла никаких других шагов после этой увертюры - вполне возможно, из-за политических событий в Чехословакии, а может, потому, что подобное обращение по неофициальным каналам пришлось британцам не по вкусу. Последнюю версию, как мне кажется, подтверждает высказывание лорда Галифакса, который сказал мне: "Герр фон Риббентроп желает приехать в Лондон". Я был не в состоянии определить, почему этот в других отношениях враждебно настроенный министр иностранных дел занял вдруг примирительную позицию. То, что это не более, чем эпизод, стало совершенно ясно спустя несколько недель, когда Риббентроп фактически оскорбил британцев, оценивая их достижения в экономической области.
Ход событий вскоре представил другую возможность для переноса центра тяжести в наших отношениях, как я и предлагал, на экономическую почву. Представительная делегация угольного синдиката Рейн-Вестфалии прибыла в Англию для ведения переговоров с горнопромышленной ассоциацией Великобритании. Эти переговоры проходили в самой дружественной атмосфере и закончились подписанием соглашения, регулирующего спорные вопросы и ослабляющего трения. Было достигнуто согласие относительно цены на уголь для рынков третьих стран, а также по разграничению сфер влияния, что должно было положить конец продаже угля по демпинговым ценам с последующим захватом рынков. Обед с дружественными речами завершил переговоры. Это частное экономическое соглашение получило официальное признание в подчеркнуто дружественной речи президента Торговой палаты Стэнли. Предполагалось и дальнейшее продвижение вперед. В Берлине должен был состояться обед, организуемый Торгово-промышленной группой с участием известных британских промышленников. Была назначена встреча высших представителей промышленности в Дюссельдорфе.
Ежегодный обед, устраиваемый англо-германской Торговой палатой, дал возможность еще больше укрепить отношения. Доктор Вайль, глава экономического отдела МИДа, принял участие в обеде от Германии. От Великобритании присутствовали Стэнли и Хадсон. Была достигнута договоренность о визите двух ведущих министров Кабинета - Стэнли и Хадсона в Германию для участия в переговорах промышленных организаций и бесед с германскими официальными лицами. Предполагался и ответный визит германского министра экономики. Эти усилия, о которых я информировал Берлин, были встречены там холодно и нелюбезно. Говорили, что Функ чрезмерно занят работой и не сможет выбрать время для визита в Лондон. Не могли назначить дату и для визита английских министров. Однако британский Кабинет ни в коем случае не намерен был отказываться от продолжения своих усилий. Члены Кабинета смирились с отменой визита Функа и довольствовались моей речью на неофициальной встрече. Просьба предоставить Стэнли и Хадсону возможность совершить гостевые поездки была высказана британцами в ходе бесед, состоявшихся между Стэнли, Ли-Россом и мной. В такой просьбе не мог отказать даже Риббентроп. Он нехотя согласился, и на 17 марта было назначено прибытие двух британских делегатов.
Однако тучи, уже собравшиеся на политическом небосклоне, готовы были свести на нет все эти усилия, направленные на то, чтобы достичь разрядки напряженности в отношениях двух стран экономическими средствами. Чехословацкий вопрос, который продолжал потихоньку тлеть из-за все повышающихся требований Германии, заставлял всех в Европе чувствовать себя как на вулкане.
Слухи о новом плане Гитлера относительно молниеносного удара против Чехословакии становились все настойчивее. Я получил подтверждение этого в ходе своего визита в Берлин, куда отправился, чтобы председательствовать на заседании Общества восточно-азиатского искусства, организацией которого я занимался еще в Токио. На заседании должен был присутствовать Гитлер и члены дипломатического корпуса. Из-за возобновившегося приступа инфлуэнцы, свирепствовавшей тогда в Лондоне и уложившей меня в постель, я не смог выполнить свой план. После выздоровления я случайно встретил в МИДе Хьювела, который был связующим звеном между министерством и Гитлером. Это всегда было для меня загадкой, зачем вообще был создан пост для выполнения обязанностей, которые должен был выполнять министр иностранных дел? Вероятно, из-за обычной тактики Гитлера использовать "полуофициальных представителей" наравне с официальными. Но как бы там ни было, Хьювел был разумным и сравнительно умеренным человеком. Он сказал, что, по его мнению, послов следует лучше информировать, и сообщил мне, что фюрер планирует поход на Чехословакию. Но поскольку решение оформилось лишь в самый последний момент, план этот может измениться, хотя все признаки говорят за то, что вторжение состоится. Я мог лишь повторить свое предостережение, что новая агрессия после обещаний, данных в Мюнхене, означала бы риск подвергнуть себя серьезной опасности, хотя и не мог зайти так далеко, чтобы предсказать, что Великобритания наверняка объявит нам войну. Хотя, возможно, что внешних проявлений враждебности удастся избежать.
На протяжении нескольких дней моего пребывания в Берлине у меня складывалось все более и более неблагоприятное впечатление о происходящем. Риббентроп был недоступен - для меня это был важный симптом. Но я в любом случае не ожидал, что он просветит меня относительно проводимой политики. Обычно любезный и приветливый Функ, которого я посетил в связи с приближающимся визитом министра, также был сдержан и нерешителен.
Я вернулся в Лондон угнетенный, с ощущением надвигающейся катастрофы. Политические результаты возможного возобновления агрессии были уже ясно различимы. Даже учитывая национал-социалистическую манеру мышления, невозможно было объяснить мотивы, лежавшие в основе такой опасной и отчаянной авантюры. Цель втянуть Чехословакию в германскую сферу влияния и ликвидировать ее как враждебный бастион против Германии, уже достигнута: Словакия отделилась от Чехии, президент Бенеш ушел с политической сцены, а теневое правительство в Праге предлагало Германии сотрудничество любого рода. Гитлеровская политика все более напоминала поведение сумасшедшего. Спустя несколько дней разразилась политическая буря: вторжение в Прагу подняло волну негодования и гнева, чего и следовало ожидать.
Да, конечно, Чемберлен в Палате общин и Галифакс в Палате лордов сделали заявления, осуждающие акции Гитлера, но не продемонстрировали никаких фундаментальных изменений в проводимой ими политике по отношению к Германии. Вскоре, однако, непреодолимая сила британского общественного мнения потащила за собой правительство. В то время как отделение Словакии было воспринято в Англии индифферентно, марш на Богемию и Моравию вновь открыл раны Мюнхена, к тому времени едва зажившие и потому еще болезненные. Клятвопреступление Гитлера было воспринято как неприличный поступок, делавший невозможным дальнейшее политическое общение с ним. Англичане восприняли присоединение Судетенланда к Германии как союз немцев с немцами. Однако присоединение семи миллионов людей другой национальности рассматривалось как акт, противоречащий продекларированным принципам самого национал-социализма. Это рассматривалось как чистой воды империализм.
Чувства англичан, уже оформившиеся в политических кругах, были инстинктивно направлены против Германии как государства, которое, присоединив Австрию и Судеты, достигло колоссальной мощи, намного превышающей ту, какую британцы готовы были терпеть. Любое дальнейшее насилие или односторонняя аннексия могли до такой степени усилить превосходство одной страны на континенте, что столетняя континентальная политика островного королевства потерпела бы полный крах.
Партийная тактика консерваторов еще больше накалила атмосферу. Избирателям консервативной партии и наиболее решительным партийным чиновникам стало ясно, что еще одно политическое поражение Чемберле-на и провал "политики умиротворения" могут также означать поражение консервативной партии на следующих выборах. Поэтому эти круги перешли на куда более жесткий тон в отношениях с Германией. К этому пришлось добавить еще и то, что ходившие тогда слухи и фальшивые сообщения об агрессивности Гитлера были крайне преувеличенными. Пресса кормила своих читателей отчетами о неминуемом скором вторжении Гитлера в Румынию. Благодаря германо-румынскому торговому соглашению плюс интриге румынского посла в Лондоне Тилеа в правительстве и публике широко распространилось подозрение, что германская экспансия на юго-восток была неизбежна. Слухи об интенсивных и широкомасштабных военных приготовлениях Германии на польской границе усиливали эти волнения. В то время как в ходе оккупации Рейнланда в марте 1935 года настроение избирателей оказывало успокаивающее воздействие на правительство, которое тогда решилось на жесткие меры, ныне ситуация казалась прямо противоположной.
Под давлением подобных настроений Чемберлен произнес 17 марта в Бирмингеме свою знаменитую речь, составленную в очень резких выражениях. Это также явилось показателем начала "политики окружения". В своей речи британский премьер-министр заявил, что Британия будет действовать заодно с одинаково мыслящими державами. Визит британских министров в Германию был отменен.
За четыре дня, с 15 по 19 марта, была пробита огромная брешь и в формальной стороне дипломатических отношений. На этот раз дурной пример подал Форин Офис, отозвав своего посла сэра Нэвилла Гендерсона на родину. Естественно, что и Риббентроп не замедлил сделать то же самое.
Я покинул Лондон 19 марта, после двух бурных и неприятных встреч с лордом Галифаксом. Его раздражение, вызванное нарушением Гитлером Мюнхенского соглашения, было мне понятно, поскольку действия Гитлера нельзя было оправдать даже самыми избитыми аргументами. Насколько глубокими были обида и негодование министра, продемонстрировал тот факт, что он даже не счел нужным ответить на мою жалобу, поданную мной по собственной инициативе, на грубые и оскорбительные выпады в адрес Гитлера, допущенные в Палате общин. Это показалось мне еще одним доказательством распространившихся в Британии чувств злобы и горечи. Совершенно вопреки почтенным традициям британского парламента, обычным в этом благородном Доме, спикер даже не осудил оратора, допустившего эти оскорбления.
После прибытия в Берлин мне пришлось пять дней ждать приема у Риббентропа. Поскольку он не принял меня во время моего прошлого визита, я пришел к очевидному заключению, что он копирует гитлеровские методы, не желая слышать что-либо, не совпадающее с его взглядами на мировые дела. Но я не чувствовал себя вправе покинуть свой пост до тех пор, пока существовала хоть какая-то надежда на то, что удастся избежать худшего.
Третий период в Лондоне, лето 1939 года
Сразу как только кризис пошел на спад и сэр Нэвилл Гендерсон в начале мая вернулся в Берлин, я стал настаивать в МИДе, чтобы и мне позволили вернуться в Лондон. После некоторых колебаний Риббентроп согласился, но не принимал меня до тех пор, пока я не заявил, что не вернусь в Лондон, не .получив аудиенции у министра. Вопреки своей обычной сдержанности по отношению ко мне, он разразился провокационными тирадами. Если Польша поссорится с Германией, она будет уничтожена. Мы готовы к десятилетней, даже, более того, к двадцатилетней войне. Британии следует отказаться от своей поддержки Польши.
В Лондоне я нашел политическую сцену совершенно изменившейся. Два факта мне стали ясны и становились все яснее в течение последующих месяцев: решительно воинственный настрой народа и создание оборонительного фронта против возможной агрессии со стороны Гитлера. В полном контрасте с настроениями, что превалировали здесь осенью 1938 года, когда широкие массы не хотели воевать и оставались пассивны, именно они теперь перехватили инициативу у правительства и тащили Кабинет за собой. Британская общественность не ставила своей целью развязать войну, но лишь решительно противодействовать вооруженной интервенции в случае агрессии со стороны Гитлера. Радикально настроенные группы в прессе и парламенте ныне вышли на авансцену. Британское общественное мнение, столь склонное к эмоциям, на этот раз пребывало в состоянии размышлений, что сделало войну центральной темой раздумий и бесед.
В прессе появились сенсационные репортажи, такие, как серия статей в "Sunday Express" под заголовком: "Человек, который убил Гитлера". Из этой статьи следовало, что Гитлер был убит некоторое время назад и теперь вместо него действует двойник, которого долго держали в запасе. При этом сообщалось, что Геринг был ранен наемным убийцей, тогда как эта же самая газета поместила речь, которую произнес спустя несколько дней тот самый Геринг, пребывавший в самом добром здравии.
Подобный настрой официальных кругов Великобритании совпадал с состоянием умов и настроениями, царившими в обществе. Члены германской национал социалистической партии были высланы из страны без объяснения причин. Разрешение остаться в Англии было аннулировано для всех германских торговцев, которые торговали в Англии в течение нескольких лет. Другим было отказано во въезде. За лето военные приготовления еще более усилились. За мобилизацией военно-воздушных сил последовала мобилизация армии и флота. Франция также предприняла меры предосторожности, в том числе и военные. Польская армия, около 900 тысяч солдат, находилась в состоянии повышенной боевой готовности близ германской границы. Со страниц газет не сходили сообщения о совещаниях союзников, на которых обсуждались финансовые и военные вопросы, связанные с Польшей, кредиты Румынии и Турции, пребывания турецкой военной миссии в Лондоне, давления на Югославию и другие.
Гитлер не воспользовался имевшейся у него возможностью избежать требования "око за око, зуб за зуб" при отстаивании германских интересов. Но хотя военные приготовления в тоталитарном государстве могли долго храниться в секрете, британское правительство еще летом получило сообщение, что два миллиона немецких солдат сосредоточены у польской границы. На изгнание национал-социалистов из Англии последовал ответ - изгнание совершенно безвредных британских торговцев из Германии.
Самое главное, Геббельс пока не мог настроить германскую прессу на самую высокую ноту, хотя большие поношения и брань едва ли были возможны, поскольку еще летом германская пресса взяла подобный тон в отношении Британии. Можно было теперь жаловаться, выражать недовольство "политикой окружения". Можно было вступать в споры с британской прессой, которая действительно давала для этого массу поводов. Таким образом, немецкие журналисты использовали простые рецепты, клеймя каждое слово примирения, высказанное британской стороной, трактуя его как признак слабости и упадка, тогда как решительный тон британцев считался у них наглой провокацией. Сразу же после вступления немцев в Богемию и Моравию Форин Офис подготовил дипломатический контрудар. 21 марта в меморандуме, направленном французскому, русскому и польскому правительствам, Британия предложила провести конференцию для заключения консультативного пакта с целью защиты от дальнейших агрессивных действий Германии. Одновременно британское правительство предложило односторонние гарантии множеству мелких государств, которым, как считалось, угрожает Германия. Румыния и Греция с готовностью приняли это предложение, тогда как другие страны отпрянули от перспективы оказаться втянутой в лагерь западных держав.
21 марта был заключен договор с Польшей, которой угрожала наибольшая опасность. В договоре речь шла о взаимной помощи и гарантиях сохранения status quo. Признавая, что без вхождения в него Советского Союза подобного рода оборонительный фронт не обладал бы ни должной поддержкой, ни силой, Форин Офис направил соответствующий запрос в Москву. Так начались переговоры между Советским Союзом, Британией и Францией, которые и определяли обстановку на международной арене в начале лета 1939 года.
Шаги, направленные на создание столь мощной коалиции, поначалу привели меня к мысли, что британская дипломатия, сгоряча и не подумав, сунула руку в осиное гнездо восточноевропейской политики. В последние несколько недель было уже ясно видно, что британское правительство ошиблось в своей оценке некоторых фактов. Этот вывод находит подтверждение в документальной книге профессора Намьера, озаглавленной: "Дипломатическая прелюдия. 1938-1939", вышедшей в Лондоне в 1948 году. Вопреки распространенному в Лондоне мнению, Польша никоим образом не была склонна бездумно броситься в объятия западных держав, а хитрый и ловкий полковник Бек, сознавая, что страна находится между двух опасных соседей, старался добиться как можно более прочной безопасности. Более того, Лондон не понял, что в Польше испытывают большую неприязнь и тревогу в отношении России, нежели в отношении Германии. Кроме того, пакт с Польшей был политическим творением, лишенным необходимой основы, - недвусмысленных обещаний военной помощи.
Эти недостатки вскоре стали очевидны для такого реалистичного партнера, как Советский Союз, который, помня, что в случае войны ему придется нести основную тяжесть сражений, настаивал на включении балтийских государств в русскую сферу влияния, исходя как из стратегических, так и из империалистических соображений. Но самое главное, Россия подняла вопрос о праве прохода через территорию Польши в случае ее участия в войне против Германии. Однако это требование затронуло больное место восточноевропейского оборонительного фронта. Да и балтийские государства западные державы не могли бросить на произвол судьбы, поскольку выступали за независимость небольших народов. Итак, далекие от того, чтобы добровольно пустить российского колосса в свои земли, поляки решительно сопротивлялись.
В то время как переговоры между западными державами и их восточными партнерами встречали на своем пути все большие трудности, Лондон спровоцировал раздражение Москвы ошибками чисто формального свойства, отправив в качестве своего представителя на переговорах старательного и опытного сэра Уильяма Стрэнга, которого ждал в советской столице весьма холодный прием, поскольку советские руководители ожидали прибытия чиновника правительственного уровня. И когда впоследствии британские и французские офицеры были направлены в Москву для участия в военных переговорах, среди них вновь не было ни одной заметной фигуры. В довершение ко всему, эта военная британская миссия добиралась к месту назначения не по воздуху, а потеряла десять дней, потому что отправилась морем. И все это происходило несмотря на происшедшую в мае замену Литвинова Молотовым - шаг, безусловно означавший отход Кремля со своего прозападного курса, которого он придерживался на протяжении последних нескольких лет.
Возобновление в июле германо-советских торговых переговоров должно было послужить дальнейшим предостережением для западных держав. Верхушка британского правительства, и особенно лорд Ванситарт, были информированы членами группы германского Сопротивления, работавшими в МИДе, о грядущих переговорах и возможности заключения пакта. Когда впоследствии французская и британская военные миссии в Москве на прямой вопрос Ворошилова о роде и степени их военного сотрудничества в случае войны ответили общими фразами, то неудивительно, что русский маршал в ответ надменно заявил, что подобные декларации не представляют никакой ценности.
Британская публика проявила необычайный интерес к перипетиям московских переговоров. Заявление Чемберлена в Палате общин от 26 мая о том, что по важным вопросам достигнуто согласие, было встречено громкими аплодисментами, а холодная речь Молотова, прозвучавшая спустя несколько дней, разочарованием и досадой. Были допущены и намеренные оскорбления, такие, как письмо Жданова в "Pravda", в котором утверждалось, что британское и французское правительства не хотят заключать соглашение с Советским Союзом на основе равенства прав. Постепенно разочарование британцев выплеснулось на страницы газет, и 14 июля "Manchester Guardian" обобщила распространенные в Лондоне чувства сентенцией: "Теперь мы понимаем, что русское промедление это один из их методов".
Эти два преобладающих течения - курс на переговоры с восточноевропейскими странами и решимость вступить в войну в случае дальнейших агрессивных действий со стороны Германии, оказывали сильное воздействие на развитие англо-германских отношений летом 1939 года. Если негативное отношение Гитлера и Риббентропа к достижению соглашения с Англией не способствовало сдержанности английского истеблишмента по отношению ко мне, атмосфера, которую я почувствовал, вернувшись в Лондон, имела подобный эффект. И потому я счел вполне корректным подождать с возобновлением личных контактов, пока не будет проявлена инициатива с противоположной стороны. У меня был большой опыт в ситуациях, когда пресса лживо приписывала мне инициативу в проведении дискуссий с Форин Офис, и подобные сообщения шли, как правило, не на пользу Германии. Мне также пришлось избегать ненужного ослабления моих собственных позиций в Берлине. В ходе продолжительной беседы, состоявшейся за завтраком и продолжавшейся несколько часов в доме парламентского постоянного секретаря Батлера, на которой, кроме меня, присутствовали лорд Галифакс и советник нашего посольства Кордт, констатировалось не только нарушение равновесия вследствие изменения политической ситуации, но и возможность разрядки. В ходе этой и последующих встреч я придерживался трех точек зрения, которые представлялись мне жизненно важными в те дни: необходимость постоянно предупреждать британскую сторону об опасности, которую может принести ее "политика окружения", необходимость поиска средств урегулирования отношений или конструктивной разрядки и, самое главное, необходимость довести до германских властей серьезность положения и решимость английской публики.
Я обсудил эту идею с влиятельными англичанами, особенно в ходе воскресного визита к лорду Рансимэну, который сообщил мне, что Чемберлен попросил его тщательно подготовить все наиболее важные вопросы, затрагивающие отношения с Германией. Он так же, как и лорд Галифакс, отнесся к этой идее в высшей степени благожелательно.
Я удостоверился в некоторой склонности германской стороны к сотрудничеству в экономических вопросах, или по крайней мере в отсутствии намерений целенаправленно препятствовать ему. В январе, как всегда подозрительный, Риббентроп вызвал меня в Берлин, чтобы потребовать объяснений по поводу расшифрованного сообщения японского посла своему правительству, в котором шла речь о его беседе со мной, в ходе которой я, как полагали, сделал несколько еретических заявлений.
Министр иностранных дел, которому я рассказал о своих экономических планах, вначале отнесся к ним холодно, но в ходе второй встречи, состоявшейся спустя четыре дня, высказал более благожелательный интерес к вопросу о дальнейшем увеличении англо-германской торговли. Я не мог сказать определенно, была ли эта перемена в его поведении обязана тому факту, что в один из этих четырех дней пришло сообщение от Муссолини, касающееся беседы последнего с Чемберленом, в которой, как утверждалось, премьер-министр Великобритании попросил дуче о помощи в деле улучшения отношений между Великобританией и Германией. Связь, похоже, вполне вероятна. В своей речи от 30 января, в годовщину "взятия власти", Гитлер уделил особое внимание экономическим вопросам. Его высказывания имели также большое значение, поскольку в своем обращении он настойчиво подчеркивал фразу "Экспорт или смерть".
Впечатления о потеплении атмосферы в Германии усилились после моего возвращения в Лондон. Пресс-атташе посольства, д-р Хессе был вызван Риббентропом в Берлин, где получил конфиденциальные инструкции связаться с главой пресс-службы Чемберлена Стюартом, которого Хессе хорошо знал, по вопросу об обращении к британскому правительству с предложением о заключении пакта о ненападении. Министр иностранных дел заявил также о своей готовности прибыть в Лондон для его подписания. Вскоре Стюарт устроил встречу д-ра Хессе с сэром Горацием Вильсоном, который занимал сочувственную позицию по отношению к этим планам.
Однако Великобритания не предприняла никаких других шагов после этой увертюры - вполне возможно, из-за политических событий в Чехословакии, а может, потому, что подобное обращение по неофициальным каналам пришлось британцам не по вкусу. Последнюю версию, как мне кажется, подтверждает высказывание лорда Галифакса, который сказал мне: "Герр фон Риббентроп желает приехать в Лондон". Я был не в состоянии определить, почему этот в других отношениях враждебно настроенный министр иностранных дел занял вдруг примирительную позицию. То, что это не более, чем эпизод, стало совершенно ясно спустя несколько недель, когда Риббентроп фактически оскорбил британцев, оценивая их достижения в экономической области.
Ход событий вскоре представил другую возможность для переноса центра тяжести в наших отношениях, как я и предлагал, на экономическую почву. Представительная делегация угольного синдиката Рейн-Вестфалии прибыла в Англию для ведения переговоров с горнопромышленной ассоциацией Великобритании. Эти переговоры проходили в самой дружественной атмосфере и закончились подписанием соглашения, регулирующего спорные вопросы и ослабляющего трения. Было достигнуто согласие относительно цены на уголь для рынков третьих стран, а также по разграничению сфер влияния, что должно было положить конец продаже угля по демпинговым ценам с последующим захватом рынков. Обед с дружественными речами завершил переговоры. Это частное экономическое соглашение получило официальное признание в подчеркнуто дружественной речи президента Торговой палаты Стэнли. Предполагалось и дальнейшее продвижение вперед. В Берлине должен был состояться обед, организуемый Торгово-промышленной группой с участием известных британских промышленников. Была назначена встреча высших представителей промышленности в Дюссельдорфе.
Ежегодный обед, устраиваемый англо-германской Торговой палатой, дал возможность еще больше укрепить отношения. Доктор Вайль, глава экономического отдела МИДа, принял участие в обеде от Германии. От Великобритании присутствовали Стэнли и Хадсон. Была достигнута договоренность о визите двух ведущих министров Кабинета - Стэнли и Хадсона в Германию для участия в переговорах промышленных организаций и бесед с германскими официальными лицами. Предполагался и ответный визит германского министра экономики. Эти усилия, о которых я информировал Берлин, были встречены там холодно и нелюбезно. Говорили, что Функ чрезмерно занят работой и не сможет выбрать время для визита в Лондон. Не могли назначить дату и для визита английских министров. Однако британский Кабинет ни в коем случае не намерен был отказываться от продолжения своих усилий. Члены Кабинета смирились с отменой визита Функа и довольствовались моей речью на неофициальной встрече. Просьба предоставить Стэнли и Хадсону возможность совершить гостевые поездки была высказана британцами в ходе бесед, состоявшихся между Стэнли, Ли-Россом и мной. В такой просьбе не мог отказать даже Риббентроп. Он нехотя согласился, и на 17 марта было назначено прибытие двух британских делегатов.
Однако тучи, уже собравшиеся на политическом небосклоне, готовы были свести на нет все эти усилия, направленные на то, чтобы достичь разрядки напряженности в отношениях двух стран экономическими средствами. Чехословацкий вопрос, который продолжал потихоньку тлеть из-за все повышающихся требований Германии, заставлял всех в Европе чувствовать себя как на вулкане.
Слухи о новом плане Гитлера относительно молниеносного удара против Чехословакии становились все настойчивее. Я получил подтверждение этого в ходе своего визита в Берлин, куда отправился, чтобы председательствовать на заседании Общества восточно-азиатского искусства, организацией которого я занимался еще в Токио. На заседании должен был присутствовать Гитлер и члены дипломатического корпуса. Из-за возобновившегося приступа инфлуэнцы, свирепствовавшей тогда в Лондоне и уложившей меня в постель, я не смог выполнить свой план. После выздоровления я случайно встретил в МИДе Хьювела, который был связующим звеном между министерством и Гитлером. Это всегда было для меня загадкой, зачем вообще был создан пост для выполнения обязанностей, которые должен был выполнять министр иностранных дел? Вероятно, из-за обычной тактики Гитлера использовать "полуофициальных представителей" наравне с официальными. Но как бы там ни было, Хьювел был разумным и сравнительно умеренным человеком. Он сказал, что, по его мнению, послов следует лучше информировать, и сообщил мне, что фюрер планирует поход на Чехословакию. Но поскольку решение оформилось лишь в самый последний момент, план этот может измениться, хотя все признаки говорят за то, что вторжение состоится. Я мог лишь повторить свое предостережение, что новая агрессия после обещаний, данных в Мюнхене, означала бы риск подвергнуть себя серьезной опасности, хотя и не мог зайти так далеко, чтобы предсказать, что Великобритания наверняка объявит нам войну. Хотя, возможно, что внешних проявлений враждебности удастся избежать.
На протяжении нескольких дней моего пребывания в Берлине у меня складывалось все более и более неблагоприятное впечатление о происходящем. Риббентроп был недоступен - для меня это был важный симптом. Но я в любом случае не ожидал, что он просветит меня относительно проводимой политики. Обычно любезный и приветливый Функ, которого я посетил в связи с приближающимся визитом министра, также был сдержан и нерешителен.
Я вернулся в Лондон угнетенный, с ощущением надвигающейся катастрофы. Политические результаты возможного возобновления агрессии были уже ясно различимы. Даже учитывая национал-социалистическую манеру мышления, невозможно было объяснить мотивы, лежавшие в основе такой опасной и отчаянной авантюры. Цель втянуть Чехословакию в германскую сферу влияния и ликвидировать ее как враждебный бастион против Германии, уже достигнута: Словакия отделилась от Чехии, президент Бенеш ушел с политической сцены, а теневое правительство в Праге предлагало Германии сотрудничество любого рода. Гитлеровская политика все более напоминала поведение сумасшедшего. Спустя несколько дней разразилась политическая буря: вторжение в Прагу подняло волну негодования и гнева, чего и следовало ожидать.
Да, конечно, Чемберлен в Палате общин и Галифакс в Палате лордов сделали заявления, осуждающие акции Гитлера, но не продемонстрировали никаких фундаментальных изменений в проводимой ими политике по отношению к Германии. Вскоре, однако, непреодолимая сила британского общественного мнения потащила за собой правительство. В то время как отделение Словакии было воспринято в Англии индифферентно, марш на Богемию и Моравию вновь открыл раны Мюнхена, к тому времени едва зажившие и потому еще болезненные. Клятвопреступление Гитлера было воспринято как неприличный поступок, делавший невозможным дальнейшее политическое общение с ним. Англичане восприняли присоединение Судетенланда к Германии как союз немцев с немцами. Однако присоединение семи миллионов людей другой национальности рассматривалось как акт, противоречащий продекларированным принципам самого национал-социализма. Это рассматривалось как чистой воды империализм.
Чувства англичан, уже оформившиеся в политических кругах, были инстинктивно направлены против Германии как государства, которое, присоединив Австрию и Судеты, достигло колоссальной мощи, намного превышающей ту, какую британцы готовы были терпеть. Любое дальнейшее насилие или односторонняя аннексия могли до такой степени усилить превосходство одной страны на континенте, что столетняя континентальная политика островного королевства потерпела бы полный крах.
Партийная тактика консерваторов еще больше накалила атмосферу. Избирателям консервативной партии и наиболее решительным партийным чиновникам стало ясно, что еще одно политическое поражение Чемберле-на и провал "политики умиротворения" могут также означать поражение консервативной партии на следующих выборах. Поэтому эти круги перешли на куда более жесткий тон в отношениях с Германией. К этому пришлось добавить еще и то, что ходившие тогда слухи и фальшивые сообщения об агрессивности Гитлера были крайне преувеличенными. Пресса кормила своих читателей отчетами о неминуемом скором вторжении Гитлера в Румынию. Благодаря германо-румынскому торговому соглашению плюс интриге румынского посла в Лондоне Тилеа в правительстве и публике широко распространилось подозрение, что германская экспансия на юго-восток была неизбежна. Слухи об интенсивных и широкомасштабных военных приготовлениях Германии на польской границе усиливали эти волнения. В то время как в ходе оккупации Рейнланда в марте 1935 года настроение избирателей оказывало успокаивающее воздействие на правительство, которое тогда решилось на жесткие меры, ныне ситуация казалась прямо противоположной.
Под давлением подобных настроений Чемберлен произнес 17 марта в Бирмингеме свою знаменитую речь, составленную в очень резких выражениях. Это также явилось показателем начала "политики окружения". В своей речи британский премьер-министр заявил, что Британия будет действовать заодно с одинаково мыслящими державами. Визит британских министров в Германию был отменен.
За четыре дня, с 15 по 19 марта, была пробита огромная брешь и в формальной стороне дипломатических отношений. На этот раз дурной пример подал Форин Офис, отозвав своего посла сэра Нэвилла Гендерсона на родину. Естественно, что и Риббентроп не замедлил сделать то же самое.
Я покинул Лондон 19 марта, после двух бурных и неприятных встреч с лордом Галифаксом. Его раздражение, вызванное нарушением Гитлером Мюнхенского соглашения, было мне понятно, поскольку действия Гитлера нельзя было оправдать даже самыми избитыми аргументами. Насколько глубокими были обида и негодование министра, продемонстрировал тот факт, что он даже не счел нужным ответить на мою жалобу, поданную мной по собственной инициативе, на грубые и оскорбительные выпады в адрес Гитлера, допущенные в Палате общин. Это показалось мне еще одним доказательством распространившихся в Британии чувств злобы и горечи. Совершенно вопреки почтенным традициям британского парламента, обычным в этом благородном Доме, спикер даже не осудил оратора, допустившего эти оскорбления.
После прибытия в Берлин мне пришлось пять дней ждать приема у Риббентропа. Поскольку он не принял меня во время моего прошлого визита, я пришел к очевидному заключению, что он копирует гитлеровские методы, не желая слышать что-либо, не совпадающее с его взглядами на мировые дела. Но я не чувствовал себя вправе покинуть свой пост до тех пор, пока существовала хоть какая-то надежда на то, что удастся избежать худшего.
Третий период в Лондоне, лето 1939 года
Сразу как только кризис пошел на спад и сэр Нэвилл Гендерсон в начале мая вернулся в Берлин, я стал настаивать в МИДе, чтобы и мне позволили вернуться в Лондон. После некоторых колебаний Риббентроп согласился, но не принимал меня до тех пор, пока я не заявил, что не вернусь в Лондон, не .получив аудиенции у министра. Вопреки своей обычной сдержанности по отношению ко мне, он разразился провокационными тирадами. Если Польша поссорится с Германией, она будет уничтожена. Мы готовы к десятилетней, даже, более того, к двадцатилетней войне. Британии следует отказаться от своей поддержки Польши.
В Лондоне я нашел политическую сцену совершенно изменившейся. Два факта мне стали ясны и становились все яснее в течение последующих месяцев: решительно воинственный настрой народа и создание оборонительного фронта против возможной агрессии со стороны Гитлера. В полном контрасте с настроениями, что превалировали здесь осенью 1938 года, когда широкие массы не хотели воевать и оставались пассивны, именно они теперь перехватили инициативу у правительства и тащили Кабинет за собой. Британская общественность не ставила своей целью развязать войну, но лишь решительно противодействовать вооруженной интервенции в случае агрессии со стороны Гитлера. Радикально настроенные группы в прессе и парламенте ныне вышли на авансцену. Британское общественное мнение, столь склонное к эмоциям, на этот раз пребывало в состоянии размышлений, что сделало войну центральной темой раздумий и бесед.
В прессе появились сенсационные репортажи, такие, как серия статей в "Sunday Express" под заголовком: "Человек, который убил Гитлера". Из этой статьи следовало, что Гитлер был убит некоторое время назад и теперь вместо него действует двойник, которого долго держали в запасе. При этом сообщалось, что Геринг был ранен наемным убийцей, тогда как эта же самая газета поместила речь, которую произнес спустя несколько дней тот самый Геринг, пребывавший в самом добром здравии.
Подобный настрой официальных кругов Великобритании совпадал с состоянием умов и настроениями, царившими в обществе. Члены германской национал социалистической партии были высланы из страны без объяснения причин. Разрешение остаться в Англии было аннулировано для всех германских торговцев, которые торговали в Англии в течение нескольких лет. Другим было отказано во въезде. За лето военные приготовления еще более усилились. За мобилизацией военно-воздушных сил последовала мобилизация армии и флота. Франция также предприняла меры предосторожности, в том числе и военные. Польская армия, около 900 тысяч солдат, находилась в состоянии повышенной боевой готовности близ германской границы. Со страниц газет не сходили сообщения о совещаниях союзников, на которых обсуждались финансовые и военные вопросы, связанные с Польшей, кредиты Румынии и Турции, пребывания турецкой военной миссии в Лондоне, давления на Югославию и другие.
Гитлер не воспользовался имевшейся у него возможностью избежать требования "око за око, зуб за зуб" при отстаивании германских интересов. Но хотя военные приготовления в тоталитарном государстве могли долго храниться в секрете, британское правительство еще летом получило сообщение, что два миллиона немецких солдат сосредоточены у польской границы. На изгнание национал-социалистов из Англии последовал ответ - изгнание совершенно безвредных британских торговцев из Германии.
Самое главное, Геббельс пока не мог настроить германскую прессу на самую высокую ноту, хотя большие поношения и брань едва ли были возможны, поскольку еще летом германская пресса взяла подобный тон в отношении Британии. Можно было теперь жаловаться, выражать недовольство "политикой окружения". Можно было вступать в споры с британской прессой, которая действительно давала для этого массу поводов. Таким образом, немецкие журналисты использовали простые рецепты, клеймя каждое слово примирения, высказанное британской стороной, трактуя его как признак слабости и упадка, тогда как решительный тон британцев считался у них наглой провокацией. Сразу же после вступления немцев в Богемию и Моравию Форин Офис подготовил дипломатический контрудар. 21 марта в меморандуме, направленном французскому, русскому и польскому правительствам, Британия предложила провести конференцию для заключения консультативного пакта с целью защиты от дальнейших агрессивных действий Германии. Одновременно британское правительство предложило односторонние гарантии множеству мелких государств, которым, как считалось, угрожает Германия. Румыния и Греция с готовностью приняли это предложение, тогда как другие страны отпрянули от перспективы оказаться втянутой в лагерь западных держав.
21 марта был заключен договор с Польшей, которой угрожала наибольшая опасность. В договоре речь шла о взаимной помощи и гарантиях сохранения status quo. Признавая, что без вхождения в него Советского Союза подобного рода оборонительный фронт не обладал бы ни должной поддержкой, ни силой, Форин Офис направил соответствующий запрос в Москву. Так начались переговоры между Советским Союзом, Британией и Францией, которые и определяли обстановку на международной арене в начале лета 1939 года.
Шаги, направленные на создание столь мощной коалиции, поначалу привели меня к мысли, что британская дипломатия, сгоряча и не подумав, сунула руку в осиное гнездо восточноевропейской политики. В последние несколько недель было уже ясно видно, что британское правительство ошиблось в своей оценке некоторых фактов. Этот вывод находит подтверждение в документальной книге профессора Намьера, озаглавленной: "Дипломатическая прелюдия. 1938-1939", вышедшей в Лондоне в 1948 году. Вопреки распространенному в Лондоне мнению, Польша никоим образом не была склонна бездумно броситься в объятия западных держав, а хитрый и ловкий полковник Бек, сознавая, что страна находится между двух опасных соседей, старался добиться как можно более прочной безопасности. Более того, Лондон не понял, что в Польше испытывают большую неприязнь и тревогу в отношении России, нежели в отношении Германии. Кроме того, пакт с Польшей был политическим творением, лишенным необходимой основы, - недвусмысленных обещаний военной помощи.
Эти недостатки вскоре стали очевидны для такого реалистичного партнера, как Советский Союз, который, помня, что в случае войны ему придется нести основную тяжесть сражений, настаивал на включении балтийских государств в русскую сферу влияния, исходя как из стратегических, так и из империалистических соображений. Но самое главное, Россия подняла вопрос о праве прохода через территорию Польши в случае ее участия в войне против Германии. Однако это требование затронуло больное место восточноевропейского оборонительного фронта. Да и балтийские государства западные державы не могли бросить на произвол судьбы, поскольку выступали за независимость небольших народов. Итак, далекие от того, чтобы добровольно пустить российского колосса в свои земли, поляки решительно сопротивлялись.
В то время как переговоры между западными державами и их восточными партнерами встречали на своем пути все большие трудности, Лондон спровоцировал раздражение Москвы ошибками чисто формального свойства, отправив в качестве своего представителя на переговорах старательного и опытного сэра Уильяма Стрэнга, которого ждал в советской столице весьма холодный прием, поскольку советские руководители ожидали прибытия чиновника правительственного уровня. И когда впоследствии британские и французские офицеры были направлены в Москву для участия в военных переговорах, среди них вновь не было ни одной заметной фигуры. В довершение ко всему, эта военная британская миссия добиралась к месту назначения не по воздуху, а потеряла десять дней, потому что отправилась морем. И все это происходило несмотря на происшедшую в мае замену Литвинова Молотовым - шаг, безусловно означавший отход Кремля со своего прозападного курса, которого он придерживался на протяжении последних нескольких лет.
Возобновление в июле германо-советских торговых переговоров должно было послужить дальнейшим предостережением для западных держав. Верхушка британского правительства, и особенно лорд Ванситарт, были информированы членами группы германского Сопротивления, работавшими в МИДе, о грядущих переговорах и возможности заключения пакта. Когда впоследствии французская и британская военные миссии в Москве на прямой вопрос Ворошилова о роде и степени их военного сотрудничества в случае войны ответили общими фразами, то неудивительно, что русский маршал в ответ надменно заявил, что подобные декларации не представляют никакой ценности.
Британская публика проявила необычайный интерес к перипетиям московских переговоров. Заявление Чемберлена в Палате общин от 26 мая о том, что по важным вопросам достигнуто согласие, было встречено громкими аплодисментами, а холодная речь Молотова, прозвучавшая спустя несколько дней, разочарованием и досадой. Были допущены и намеренные оскорбления, такие, как письмо Жданова в "Pravda", в котором утверждалось, что британское и французское правительства не хотят заключать соглашение с Советским Союзом на основе равенства прав. Постепенно разочарование британцев выплеснулось на страницы газет, и 14 июля "Manchester Guardian" обобщила распространенные в Лондоне чувства сентенцией: "Теперь мы понимаем, что русское промедление это один из их методов".
Эти два преобладающих течения - курс на переговоры с восточноевропейскими странами и решимость вступить в войну в случае дальнейших агрессивных действий со стороны Германии, оказывали сильное воздействие на развитие англо-германских отношений летом 1939 года. Если негативное отношение Гитлера и Риббентропа к достижению соглашения с Англией не способствовало сдержанности английского истеблишмента по отношению ко мне, атмосфера, которую я почувствовал, вернувшись в Лондон, имела подобный эффект. И потому я счел вполне корректным подождать с возобновлением личных контактов, пока не будет проявлена инициатива с противоположной стороны. У меня был большой опыт в ситуациях, когда пресса лживо приписывала мне инициативу в проведении дискуссий с Форин Офис, и подобные сообщения шли, как правило, не на пользу Германии. Мне также пришлось избегать ненужного ослабления моих собственных позиций в Берлине. В ходе продолжительной беседы, состоявшейся за завтраком и продолжавшейся несколько часов в доме парламентского постоянного секретаря Батлера, на которой, кроме меня, присутствовали лорд Галифакс и советник нашего посольства Кордт, констатировалось не только нарушение равновесия вследствие изменения политической ситуации, но и возможность разрядки. В ходе этой и последующих встреч я придерживался трех точек зрения, которые представлялись мне жизненно важными в те дни: необходимость постоянно предупреждать британскую сторону об опасности, которую может принести ее "политика окружения", необходимость поиска средств урегулирования отношений или конструктивной разрядки и, самое главное, необходимость довести до германских властей серьезность положения и решимость английской публики.