Страница:
Линия Одера, похоже, оказалась не столь уж непреодолимой преградой для русских. Они форсировали реку в 150 километрах северо-западнее Бреслау, рядом со Стейнау, что в 60 километрах к северо-востоку от Гродицберга. Им удалось также пересечь ее близ Брига, в 30 километрах юго-восточнее Бреслау, то есть в 130 километрах от моего дома. Несколько дней на левом берегу Одера шли упорные бои. Ежедневно мы с тревогой ожидали прибытия подкреплений. Однако управляющий, которому приходилось почти ежедневно ездить на машине в столицу нашей провинции, всякий раз возвращался с неутешительными новостями: никаких передвижений наших войск на восток не наблюдается.
Ландрат, которому я звонил почти ежедневно, сообщал мне о слухах, согласно которым в моем доме должно быть расквартировано германское высшее командование. Но ничего из этого не вышло. Моим самым надежным источником информации, похоже, был заместитель президента полиции. Он просто излучал уверенность и оптимизм. По его словам, Гродицберг был самым безопасным местом на востоке, настоящим санаторием, навсегда застрахованный от русского нападения со стороны Стейнау. Битва-де на левом берегу Одера развивается благоприятно для нас. А что до новой эвакуации округов, все более близких к Гродицбергу, так это-де особенно хорошее предзнаменование, поскольку ее можно счесть за подготовительные меры по расквартированию здесь германских войск. Постепенно до меня стало доходить, что шеф полиции следует строгим указаниям, согласно которым он должен распространять ложный оптимизм. Спустя несколько месяцев я узнал, что этот метод практиковался повсюду. Любой, кто не доверял этой лжи и пускался в "трек" по своей собственной инициативе, подлежал аресту и расстрелу.
"Трек" - это зловещее слово из бурского языка, означавшее массовое переселение на фургонах, запряженных волами, распространилось с быстротой молнии, и его можно было услышать во всех беседах, оно стало частью немецкого языка. Паковать ли вещи и грузить машины немногим личным багажом и едой, запрягать ли лошадей, заводить ли трактора - вопросы, ставшие вопросами жизни и смерти. Решить, пускаться ли в "трек" в одиночку, рассчитывая только на себя, или вместе с крестьянами, также было трудной проблемой. В некоторых округах приказ оставаться или уходить отдавался лично крейсляйтером и в основном тогда, когда было уже слишком поздно. В других округах отдельные крестьяне вольны были поступать по собственному разумению. В моем округе никаких приказов или директив не давалось - оставаться или уходить. Однако у меня было конфисковано восемнадцать лошадей для целей, до сих пор мне неизвестных, и я не мог воспользоваться ими. Кроме того, было очевидно, что грузовики нагружены сверх всякой меры и что вес груза превышал их возможности. Крестьяне постоянно просили меня позволить им воспользоваться моими повозками, поскольку у них не было достаточно лошадей.
Что эти "треки" были наказанием господним, стало ясно очень скоро. До нас дошли слухи, что другие "треки", которых мы ожидали с востока, были вынуждены остановиться на несколько дней из-за того, что дороги оказались забиты беженцами. Жестокий холод усиливал нужду и лишения. Еды было мало, старики и дети умирали. Когда жесткая партийная дисциплина ослабла, мы заметили, как восточный "трек" повернул навстречу русским.
Что оставалось делать мне? Из своего опыта Первой мировой войны я знал, что присутствие владельца было гарантией сохранности его собственности. Поскольку я немного говорил по-русски и привык иметь дело с русскими, у меня был шанс выдержать первый опасный удар врага, пока не будет установлен нормальный оккупационный режим, и германские власти вновь не приступят к выполнению своих обязанностей под контролем оккупационных держав.
Еще одна причина перевесила чашу весов в пользу того, чтобы остаться. Выяснилось, что кузина моей жены, фрау фон Охеймб, смертельно больна. Невозможно было транспортировать ее в госпиталь и позволить попасть в руки русских. В моем доме за ней могла ухаживать бывшая сиделка моей жены, которая нашла убежище в Гродицберге. К счастью, мой друг, герр Кронмейер, прибыл в тот момент, когда я мучился этими сомнениями. Он решительно посоветовал мне оставаться, и я решил так и поступить, оставив все же лазейку открытой, чтобы можно было в последний момент уехать на грузовиках Стрекорусса вместе со слугами.
Тем временем, чем ближе подходили русские, тем яснее становилось многое. Обитатели "отеля для беженцев" начали уезжать. До начала февраля мы поддерживали общение, по крайней мере, по вечерам, после обеда. В такие моменты мы собирались в гостиной за стаканом хорошего вина - теперь бесполезно было быть скупым - и болтали о прошлых временах, тщательно избегая жалоб на то, что случилось и что может еще произойти. Я не мог удержаться от сравнения себя и своих гостей с представителями старого режима во времена французской революции, которые тщательно соблюдали правила этикета даже в Бастилии и в повозках, на которых их везли на гильотину. На следующее утро некоторые и? наших гостей отправились на своих лошадях в путь - в неуверенность и нищету.
Я сумел найти родственников двух старых леди и переправить их на одной из моих машин в более безопасное место. Я также доставил племянницу с детьми в Эссен, где теперь жила моя сестра после смерти своего мужа. Крестьяне, искавшие убежища в моем доме, собирались и уходили в "трек". В доме становилось все более пусто и одиноко.
Вечером, числа 1 февраля, меня позвали к телефону. Дочь нашего бывшего священника сообщила новость, полученную ею от матери, жившей в деревне, в 20 километрах к северо-западу, близ железной дороги, ведущей от Бреслау на Берлин, о том, что русские танки прорвались через железнодорожную линию. И теперь лишь вопрос времени, когда они будут в Гродицберге. Уже слышны были ружейные выстрелы в 20 километрах по направлению к городу Хайнау. Отблески пожаров освещали ночное небо. Отставшие немецкие солдаты пробирались вдоль проселочных дорог. Огромный "трек" беженцев из соседней деревни прошел мимо нашего дома, усилив мое чувство одиночества. Наш округ индивидуально ответил на вопрос: "идти в "трек" или нет". Пять деревень, включая Гродицберг, остались. Остальные ушли.
С воскресенья, 4 февраля, связь с внешним миром прервалась: ни телефона, ни электричества, ни воды.
После полудня появился немецкий патруль - офицер и восемь солдат, симпатичные ребята из так называемой Panzer-Vernichtungstrupp подразделения, вооруженного противотанковыми гранатами. Офицер приказал очистить дом, поскольку он останется в нем со своими людьми и будет сражаться. Но это не мой идеал - видеть свой дом и имущество разрушенными ради какой-то бесполезной стрельбы в проигранном деле! Я спорил с офицером. Но тщетно. Так что лошади были впряжены в перегруженные повозки, и мы медленно потянулись вдоль дороги к лесу. Я полагал, что солдаты скоро уйдут, и мы сможем вернуться. Так оно и случилось. Поздно вечером мы вернулись обратно.
Началась наша жизнь в Безлюдной Стране. Ни немцев, ни русских. Нет продовольствия, нет молока с фермы, нет муки, никакой связи с внешним миром, кроме смелых экспедиций отдельных людей в соседние деревни, располагавшиеся в радиусе трех километров от дома. Но, с другой стороны, больше никаких проверок и никакого контроля. И потому свиней резали свободно, масло делали сами владельцы скота. Все делали то, что им нравилось. И все были очень заняты. Вино из моих подвалов было упрятано в защищенном от бомб месте. Серебро закопано где-то в парке. Провизия, бекон и колбасы, и другие необходимые вещи были укрыты в более подходящих местах. Ружья и винтовки также исчезли. Все это должно было быть спрятано и храниться до лучших времен, но, наверное, русские нашли все наши тайники.
Тем временем польские и украинские рабочие в деревне испытывали все большее беспокойство. Хотя поляки, работавшие в моем имении, вели себя хорошо и продолжали работать. Появлялись отдельные русские солдаты. Они заигрывали с польскими девушками и совершили несколько грабежей и избиений. Каждый день я ходил по деревне, подбадривая людей. На домах были вывешены белые флаги. Из соседней деревни просочилась новость, что русские застрелили человека, который пытался защитить девушку от насилия. Девушке удалось бежать. Я говорил с ней, и она подтвердила сказанное.
Здоровье старой фрау фон Охеймб неуклонно ухудшалось, и вскоре она умерла. Пока еще была возможность совершить похоронный обряд в нашей церкви, поскольку священник из числа беженцев остался в Гродицберге. С ним и с некоторыми из моих слуг мы отправились в церковь. На дорогу, ведущую к церкви, выскочили трое русских солдат и остановили машину. Я объяснил им на русском языке, что мы направляемся в церковь. Один из них заглянул в экипаж и довольно объяснил: "Vot Popochka!" и позволил нам проехать. Вернувшись обратно домой, мы нашли здесь все изменившимся. Полчища русских вошли в имение и теперь бродили по комнатам в поисках добычи. С невероятной быстротой они взламывали замки закрытых сундуков и мгновенно находили то, что им нужно: часы, сигареты, шерстяное нижнее белье, ножи и ботинки. Они были превосходные мастера по поиску спрятанных предметов и обыску сундуков. Когда я прибыл, русские были заняты взламыванием шкафов и выдвижных ящиков и разбрасыванием их содержимого. Некоторые из солдат, большинство из которых молодые парни, были пьяны. Некоторые махали револьверами перед моим носом. Вскоре все они ушли.
С этого момента в Гродицберге не иссякал поток посетителей. Имение удачно расположено в отдаленном углу, и потому арьергардные бои, шедшие на главной дороге, его пощадили. Так или иначе, но за немногим исключением, у русских не было намерения оставаться надолго, и через час-другой они торопились уйти. Русские солдаты приходили без офицеров. Офицеры появлялись редко, по двое, по трое, но без рядовых. Форма и вооружение их казались очень подходящими: меховые шапки, прикрывающие уши, отделанные мехом куртки и толстые брюки. Это была смешанная масса, но большинство из них были молодыми парнями. Часто встречались крепкие сибиряки, которые казались людьми жестокими и неприятными. Но в основном - русские крестьянские парни и заводские рабочие. Часто попадались монголы и другие азиаты. Один из них зашел в мою комнату, явно пьяный, довольно крича что-то вроде "Okolo!" Наконец, я догадался, чего он хочет - одеколон, но не для запаха, а в качестве крепкого спиртного.
Вскоре я выработал определенную процедуру обращения с этими нежелательными гостями. Я не ждал их в холле, но оставался в кабинете, предоставляя своему старому слуге вводить их в дом. И потому ко мне в кабинет они входили уже довольно покорными и смирными. Затем я обращался к ним на русском языке, спрашивая, чего они хотят, и упоминая, между прочим, что я пять лет жил в России в качестве германского посла и показывая им фотографию, которая была снята, когда Ворошилов пригласил нас с женой посетить Дом Красной Армии. На ней были изображены мы с Ворошиловым и еще несколько высокопоставленных генералов, а также Литвинов и Крестинский. Эта фотография производила магическое действие на моих посетителей. Они пристально вглядывались в нее, называя военного комиссара по имени, в то время как на других, казненных во время чистки, указывали, зло бормоча при этом: "Это - враг государства". Так, беседуя с ними, я предлагал провести их по дому. Когда мы проходили через огромный зал, где теперь были сложены на полках книги библиотеки Восточно-Европейского института, я указывал на труды русских классиков и Ленина. Я нашел русских довольно культурными людьми, способными оценить книгу. Затем я вел их вниз по узкой лестнице, открывал дверь, ведущую во двор, и они оказывались на улице. Некоторые молча соглашались со столь резким окончанием визита, иные возвращались через другие двери.
Чем дальше, тем более частыми становились эти визиты, совпадая с наступлением главных частей Красной Армии. Надежда, что русские могут быть отброшены, окончательно исчезла. Даже я, хотя и был настроен в основном скептически, питал одно время такие надежды.
Однажды вечером, после того, как на протяжении многих дней бои шли довольно далеко от нас, фронт подошел совсем близко к Гродицбергу. Стучали пулеметы, стреляли ружья, время от времени появлялись самолеты и сбрасывали бомбы. Но вскоре шум стих, и с тех пор тишина уже не нарушалась. Спустя несколько дней русские стали наступать с новой силой. Они двигались по второстепенной дороге, которая шла через деревню. Несколько часов моторизованные колонны проходили в идеальном порядке: тяжелые орудия, гаубицы, грузовики с боеприпасами, машины Красного Креста. Из прифронтового места Гродицберг опустился до статуса оккупированной территории.
С этого момента я оказался привязанным к дому. Я не осмеливался ходить по имению или в конюшни, и мой управляющий приходил и докладывал мне обо всем. Нам приходилось день и ночь быть настороже, поскольку присутствие владельца было самым важным фактором безопасности имения. "Вы хозяин?" был, как правило, первый вопрос русских. Выпадало несколько часов отдыха и покоя, но потом несколько групп русских могло подойти одновременно. Число их все росло. Русские приезжали на грузовиках, а не на машинах или мотоциклах, но не оставались на ночь, или же становились лагерем на улице. Беззакония и оскорбления стали довольно распространенными явлениями. В соседней деревне застрелили нескольких мужчин. Были изнасилованы многие женщины и совершены другие тяжкие преступления. Но русские пощадили меня благодаря моему способу обращения с ними. Однако моя машина и лошади были украдены. Один из моих визитеров, которого я удовлетворил старыми часами (он был, очевидно, офицером из Сибири, в огромной серой меховой шапке и с гигантскими усами), предупредил меня из лучших побуждений, что те, кто придет следом за ним, будут сильно пьяны. Жители деревни пришли в ужас и к вечеру набились в мой дом, надеясь обрести здесь защиту.
Отставшие немецкие солдаты усугубили и без того опасную ситуацию. Однажды вечером они постучали в дверь, совершенно изможденные и обессилевшие, и попросили еды и убежища. Я приютил их на несколько часов, но потом им пришлось уйти в темную ночь. Если бы их нашли русские, и мы, и они были бы расстреляны.
Во вторник, 21 февраля, я чувствовал себя очень плохо из-за острого расстройства желудка, и мне пришлось лечь. Несколько русских вошли в мою комнату, один из них - офицер. Он производил впечатление интеллигентного и утонченного человека, много выше среднего уровня. Он бойко начал беседу, описывая свои приключения и обращаясь ко мне вежливо "господин посол". Затем он попросил ручку и чернила и выписал мне охранный пропуск. Я поинтересовался, был ли он из верховного командования или из ГПУ, и тут услышал, как другой офицер зашел на кухню и разговаривал с моими слугами. Он выписал мне потом точно такой же документ, добавив в нем, что я был послом в Москве до 1933 года и что я старался установить дружественные отношения с Советским Союзом, но что был снят со своего поста пришедшими к власти национал-социалистами. Я почувствовал облегчение и подумал, что опасность миновала и что впереди меня ждут более спокойные времена. Однако вечером дела приняли драматический и неожиданный оборот.
Похищение
В 11 часов вечера старый слуга вошел ко мне в комнату и доложил, что какие-то немецкие офицеры настоятельно желают видеть меня. Предположив, что это отбившиеся от своих солдаты, пробирающиеся к германской линии фронта, я распорядился, чтобы их накормили, но что потом будет лучше для всех нас, если они уйдут. Однако слуга ответил, что они настаивают на том, чтобы видеть меня лично, и я велел привести их ко мне.
Симпатичный молодой человек, бедно одетый, в гражданском платье вошел ко мне в кабинет и сказал, что он послан Германским верховным командованием пробраться через русскую линию фронта в Гродицберг, чтобы передать мне приказ. После чего он зачитал текст этого приказа, из которого следовало, что я должен немедленно отправиться с этими офицерами в расположение германских войск, а если откажусь подчиниться, я должен быть расстрелян на месте.
Я сердито ответил, что германские власти, по-видимому, желают, чтобы я вернулся на германскую оккупированную территорию. Я, конечно, подчинюсь приказу, поскольку остаюсь на своем посту не ради собственного удовольствия, а потому, что считаю это своим долгом. Единственный вопрос: пригоден ли я физически для такого путешествия? Как далеко нам придется идти? "Двадцать три километра", - ответил ординарец.
Я оделся при свете свечи, положил свой ингалятор от астмы в ягдташ и попрощался со слугой. Так я покинул свой дом. Еще два офицера в штатском, которые стояли как часовые, присоединились к нам. Была холодная ночь, поля покрыты снегом, луна ярко светила.
Когда мы почти были готовы перейти через главную дорогу, мимо пронесся русский мотоциклист. Нам пришлось укрыться за живой изгородью. Мы сошли с дороги и двинулись полями. После часа ходьбы мы достигли соседней деревни и пробрались в крестьянский дом, чтобы немного передохнуть и изучить карту. Затем продолжили путь в неспешной манере, поскольку луна по-прежнему ярко светила, а мы намеревались пересечь русские линии в темноте. Кроме того, трудно было идти по вспаханным полям.
Мои попутчики оказались приятными, тактичными и толковыми молодыми солдатами. Пользуясь компасом и картой, они безошибочно находили дорогу. Два главных препятствия - автомобильная и железная дороги - были успешно преодолены. Как я позднее узнал, спустя всего несколько часов по этой дороге уже наступали русские войска. Через три часа мы подошли близко к русским линиям обороны. Участки леса сменялись открытыми полями; мягкие изгибы холмов закрывали темный горизонт. Нам приходилось продвигаться очень осторожно. Стали встречаться силуэты русских часовых, четко вырисовывавшиеся на фоне темного неба. Слышны были пароли, которые они кричали друг другу. Неожиданно мои попутчики остановились и принюхались. Воздух был насыщен запахом бензина. Где-то поблизости паркуются машины или находится гараж? Но никаких ключей к разгадке найти не удалось, и мы вновь отправились в путь. Окна крестьянских домов на миг осветились и снова погасли. Еще один критический момент ждал нас впереди, когда нам пришлось миновать деревню, занятую русскими днем раньше. Была ли она еще свободна от постоя солдат, как это было несколько часов назад, когда три моих компаньона шли за мной? Мне пришлось перелезть через несколько изгородей и проволочных заграждений, а затем прыгать через канавы. Через одну из них я прыгнул неудачно и повредил колено. Вскоре опасная деревня осталась позади.
Мы находились недалеко от германских позиций, и нам снова пришлось быть очень осторожными, чтобы не быть застреленными немецкими часовыми, которые могли принять нас за врагов. Наш старший офицер воспользовался самым эффективным способом: услышав приближающиеся шаги часового, он начинал ругаться и браниться в столь недвусмысленных армейских выражениях, что часовой разрешал нам пройти, услышав пароль того дня "Потсдам". Спустя час мы достигли первого аванпоста, располагавшегося в доме на ферме. Деревня, в которую мы пришли и которая и была целью нашего путешествия, носила очень подходящее название: "Armenruh", что означает "Отдых бедняка".
В течение долгих шести часов нашего похода я не переставал напряженно обдумывать сложившуюся ситуацию. У меня не было иллюзий, что этот подвиг в стиле Дикого Запада был совершен, чтобы спасти для Германии мою драгоценную жизнь. Я догадывался, что военные власти каким-то образом были информированы о моем пребывании в Гродицберге и не сочли разумным оставлять меня в руках у русских, поскольку те могли принудить меня служить их целям с помощью пыток или иного давления. Но с другой стороны, я узнал, что "фельдмаршал" Шернер был командующим армейской группировкой, куда я был доставлен. Это был фанатичный приверженец Гитлера, и его безжалостной тактике мы обязаны потерей десятков тысяч жизней немецких солдат. И я полностью отдавал себе отчет в том, что казнь ныне - довольно обычная процедура. Мне сразу же пришлось предпринять одну меру предосторожности: в туалете в Арменрухе я уничтожил сердечное и признательное письмо, которое Литвинов написал мне, когда я уезжал из Москвы. С начала русского вторжения я носил его с собой на случай крайней необходимости. Теперь оно казалось мне пассивом. Два года спустя, во время денацификации, оно стало бы активом. Но многосторонние письменные показания под присягой еще не были изобретены, и ни один из нас не мог быть готовым во всеоружии встретить любую чрезвычайную ситуацию, столь характерную для наших дней.
Лишь спустя год загадка моего похищения была разрешена. Предысторию этого "вестерна" я услышал от одного из моих коллег, занимавшего ответственный пост в МИДе на протяжении всех этих месяцев, пока война шла к концу. Когда Риббентроп узнал, что я нахожусь на оккупированной русскими территории, с ним случился один из его припадков подозрительности, и он решил, что я начну интриговать и ввяжусь в какие-нибудь сепаратные мирные переговоры. Он решил судить меня особым судом и приказал Верховному командованию любой ценой доставить меня в Берлин. Услышав это, я понял, что Риббентроп так и не отказался от мысли покончить со мной. Я попросил коллегу написать об этом случае письменное показание под присягой, и документ этот сыграл решающую роль на суде по денацификации.
Мои опасения, что меня ожидают некие драматические события, оказались напрасными, когда я добрался до штаба армейского корпуса. Генерал, командующий армейскими соединениями, принял меня радушно, полностью сознавая трудности моего положения. Три моих попутчика, сопровождавшие меня, распрощались со мной, сияя от радости, поскольку за свой "подвиг" были награждены Железными крестами I степени. Однако теперь, когда напряжение спало, моя болезнь вновь обострилась. И хотя врач старался отговорить меня, я настоял на том, чтобы меня перевезли в А. О. К. (ставку Верховного командования). И здесь меня ждал очень теплый прием, поскольку фельдмаршал фон Манштейн был по-прежнему командующим, и офицеры знали, что я нахожусь с ним в дружеских отношениях. Здоровье мое окончательно расстроилось, и я перенес серьезный сердечный приступ. Меня лечил очень хороший врач, и за время болезни у меня было достаточно времени, чтобы обдумать ситуацию.
Первой, и главной, проблемой было достать самое необходимое для жизни: мыло, рубашку и т. д. Второй вопрос - что делать дальше? Имения моих родственников, все расположенные на восточных территориях, были или уже оккупированы русскими, или же находились под угрозой этого. В нескольких километрах от Эссена, где жила моя сестра, проходила линия фронта. Отправиться в путешествие к моим родственникам в Западной Германии было все равно невозможно, учитывая состояние моего здоровья и дезорганизованное воздушными налетами транспортное сообщение. Я решил направиться в Верхнюю Баварию, чтобы там найти приют у друзей.
Вскоре в армейском корпусе появился офицер связи из МИДа, который пожелал встретиться со мной. Он очень внимательно выслушал отчет о моих приключениях, не проронив при этом ни слова о том, что я находился под подозрением у министра. Возможно, он и сам ничего не знал. Он остался доволен услышанным и обещал все передать в Берлине - и это все, что мне известно.
У меня было, однако, несколько беспокойных моментов, когда спустя пять дней после выздоровления я отправился к своему следующему месту назначения в ставку Верховного командования. Мне сказали, что я могу отправиться туда, а ставка находилась в двухстах километрах, на машине вместе с офицером, который получил назначение в ставку. Как оказалось, офицер этот был главный военный судья армии. Это был недобрый знак! Я стал подозревать, что трибунала мне все равно не избежать.
Сидя в машине, я ждал своего попутчика, но он не показывался. После нескольких запросов я выяснил, что он еще не протрезвел после прощального обеда, устроенного накануне вечером, и был не в состоянии передвигаться.
Так что 200 километров через Богемию в ставку Верховного командования центральной армейской группировки я проехал один. Небольшие группы военных были заняты строительством дорожных заграждений, призванных остановить русские танки. Колонны машин и грузовиков с беженцами медленно двигались вдоль дорог. Страна же в целом казалась мирной и спокойной. Обитатели небольших городков в своих лучших воскресных нарядах - это было воскресенье - вышли на прогулку. Все вежливо отвечали на вопросы, заданные по-немецки.
Был уже вечер, когда я прибыл в Колин. В ресторане отеля, где я остановился, пила и пела веселая толпа. И здесь вновь я встретил радушный прием со стороны нескольких офицеров армейской группировки, которые служили под командованием Манштейна. Они снабдили меня рюкзаком, несколькими солдатскими рубашками, нижним бельем и другими необходимыми вещами.
Спустя несколько дней я отправился в Прагу, где встретил своего коллегу, герра фон Лаквальда - представителя МИДа в протекторате. Он также мне очень помог, и я смог купить несколько полезных вещей, хотя и не без трудностей, поскольку все было строго нормировано, а мои средства - весьма ограниченными.
Ландрат, которому я звонил почти ежедневно, сообщал мне о слухах, согласно которым в моем доме должно быть расквартировано германское высшее командование. Но ничего из этого не вышло. Моим самым надежным источником информации, похоже, был заместитель президента полиции. Он просто излучал уверенность и оптимизм. По его словам, Гродицберг был самым безопасным местом на востоке, настоящим санаторием, навсегда застрахованный от русского нападения со стороны Стейнау. Битва-де на левом берегу Одера развивается благоприятно для нас. А что до новой эвакуации округов, все более близких к Гродицбергу, так это-де особенно хорошее предзнаменование, поскольку ее можно счесть за подготовительные меры по расквартированию здесь германских войск. Постепенно до меня стало доходить, что шеф полиции следует строгим указаниям, согласно которым он должен распространять ложный оптимизм. Спустя несколько месяцев я узнал, что этот метод практиковался повсюду. Любой, кто не доверял этой лжи и пускался в "трек" по своей собственной инициативе, подлежал аресту и расстрелу.
"Трек" - это зловещее слово из бурского языка, означавшее массовое переселение на фургонах, запряженных волами, распространилось с быстротой молнии, и его можно было услышать во всех беседах, оно стало частью немецкого языка. Паковать ли вещи и грузить машины немногим личным багажом и едой, запрягать ли лошадей, заводить ли трактора - вопросы, ставшие вопросами жизни и смерти. Решить, пускаться ли в "трек" в одиночку, рассчитывая только на себя, или вместе с крестьянами, также было трудной проблемой. В некоторых округах приказ оставаться или уходить отдавался лично крейсляйтером и в основном тогда, когда было уже слишком поздно. В других округах отдельные крестьяне вольны были поступать по собственному разумению. В моем округе никаких приказов или директив не давалось - оставаться или уходить. Однако у меня было конфисковано восемнадцать лошадей для целей, до сих пор мне неизвестных, и я не мог воспользоваться ими. Кроме того, было очевидно, что грузовики нагружены сверх всякой меры и что вес груза превышал их возможности. Крестьяне постоянно просили меня позволить им воспользоваться моими повозками, поскольку у них не было достаточно лошадей.
Что эти "треки" были наказанием господним, стало ясно очень скоро. До нас дошли слухи, что другие "треки", которых мы ожидали с востока, были вынуждены остановиться на несколько дней из-за того, что дороги оказались забиты беженцами. Жестокий холод усиливал нужду и лишения. Еды было мало, старики и дети умирали. Когда жесткая партийная дисциплина ослабла, мы заметили, как восточный "трек" повернул навстречу русским.
Что оставалось делать мне? Из своего опыта Первой мировой войны я знал, что присутствие владельца было гарантией сохранности его собственности. Поскольку я немного говорил по-русски и привык иметь дело с русскими, у меня был шанс выдержать первый опасный удар врага, пока не будет установлен нормальный оккупационный режим, и германские власти вновь не приступят к выполнению своих обязанностей под контролем оккупационных держав.
Еще одна причина перевесила чашу весов в пользу того, чтобы остаться. Выяснилось, что кузина моей жены, фрау фон Охеймб, смертельно больна. Невозможно было транспортировать ее в госпиталь и позволить попасть в руки русских. В моем доме за ней могла ухаживать бывшая сиделка моей жены, которая нашла убежище в Гродицберге. К счастью, мой друг, герр Кронмейер, прибыл в тот момент, когда я мучился этими сомнениями. Он решительно посоветовал мне оставаться, и я решил так и поступить, оставив все же лазейку открытой, чтобы можно было в последний момент уехать на грузовиках Стрекорусса вместе со слугами.
Тем временем, чем ближе подходили русские, тем яснее становилось многое. Обитатели "отеля для беженцев" начали уезжать. До начала февраля мы поддерживали общение, по крайней мере, по вечерам, после обеда. В такие моменты мы собирались в гостиной за стаканом хорошего вина - теперь бесполезно было быть скупым - и болтали о прошлых временах, тщательно избегая жалоб на то, что случилось и что может еще произойти. Я не мог удержаться от сравнения себя и своих гостей с представителями старого режима во времена французской революции, которые тщательно соблюдали правила этикета даже в Бастилии и в повозках, на которых их везли на гильотину. На следующее утро некоторые и? наших гостей отправились на своих лошадях в путь - в неуверенность и нищету.
Я сумел найти родственников двух старых леди и переправить их на одной из моих машин в более безопасное место. Я также доставил племянницу с детьми в Эссен, где теперь жила моя сестра после смерти своего мужа. Крестьяне, искавшие убежища в моем доме, собирались и уходили в "трек". В доме становилось все более пусто и одиноко.
Вечером, числа 1 февраля, меня позвали к телефону. Дочь нашего бывшего священника сообщила новость, полученную ею от матери, жившей в деревне, в 20 километрах к северо-западу, близ железной дороги, ведущей от Бреслау на Берлин, о том, что русские танки прорвались через железнодорожную линию. И теперь лишь вопрос времени, когда они будут в Гродицберге. Уже слышны были ружейные выстрелы в 20 километрах по направлению к городу Хайнау. Отблески пожаров освещали ночное небо. Отставшие немецкие солдаты пробирались вдоль проселочных дорог. Огромный "трек" беженцев из соседней деревни прошел мимо нашего дома, усилив мое чувство одиночества. Наш округ индивидуально ответил на вопрос: "идти в "трек" или нет". Пять деревень, включая Гродицберг, остались. Остальные ушли.
С воскресенья, 4 февраля, связь с внешним миром прервалась: ни телефона, ни электричества, ни воды.
После полудня появился немецкий патруль - офицер и восемь солдат, симпатичные ребята из так называемой Panzer-Vernichtungstrupp подразделения, вооруженного противотанковыми гранатами. Офицер приказал очистить дом, поскольку он останется в нем со своими людьми и будет сражаться. Но это не мой идеал - видеть свой дом и имущество разрушенными ради какой-то бесполезной стрельбы в проигранном деле! Я спорил с офицером. Но тщетно. Так что лошади были впряжены в перегруженные повозки, и мы медленно потянулись вдоль дороги к лесу. Я полагал, что солдаты скоро уйдут, и мы сможем вернуться. Так оно и случилось. Поздно вечером мы вернулись обратно.
Началась наша жизнь в Безлюдной Стране. Ни немцев, ни русских. Нет продовольствия, нет молока с фермы, нет муки, никакой связи с внешним миром, кроме смелых экспедиций отдельных людей в соседние деревни, располагавшиеся в радиусе трех километров от дома. Но, с другой стороны, больше никаких проверок и никакого контроля. И потому свиней резали свободно, масло делали сами владельцы скота. Все делали то, что им нравилось. И все были очень заняты. Вино из моих подвалов было упрятано в защищенном от бомб месте. Серебро закопано где-то в парке. Провизия, бекон и колбасы, и другие необходимые вещи были укрыты в более подходящих местах. Ружья и винтовки также исчезли. Все это должно было быть спрятано и храниться до лучших времен, но, наверное, русские нашли все наши тайники.
Тем временем польские и украинские рабочие в деревне испытывали все большее беспокойство. Хотя поляки, работавшие в моем имении, вели себя хорошо и продолжали работать. Появлялись отдельные русские солдаты. Они заигрывали с польскими девушками и совершили несколько грабежей и избиений. Каждый день я ходил по деревне, подбадривая людей. На домах были вывешены белые флаги. Из соседней деревни просочилась новость, что русские застрелили человека, который пытался защитить девушку от насилия. Девушке удалось бежать. Я говорил с ней, и она подтвердила сказанное.
Здоровье старой фрау фон Охеймб неуклонно ухудшалось, и вскоре она умерла. Пока еще была возможность совершить похоронный обряд в нашей церкви, поскольку священник из числа беженцев остался в Гродицберге. С ним и с некоторыми из моих слуг мы отправились в церковь. На дорогу, ведущую к церкви, выскочили трое русских солдат и остановили машину. Я объяснил им на русском языке, что мы направляемся в церковь. Один из них заглянул в экипаж и довольно объяснил: "Vot Popochka!" и позволил нам проехать. Вернувшись обратно домой, мы нашли здесь все изменившимся. Полчища русских вошли в имение и теперь бродили по комнатам в поисках добычи. С невероятной быстротой они взламывали замки закрытых сундуков и мгновенно находили то, что им нужно: часы, сигареты, шерстяное нижнее белье, ножи и ботинки. Они были превосходные мастера по поиску спрятанных предметов и обыску сундуков. Когда я прибыл, русские были заняты взламыванием шкафов и выдвижных ящиков и разбрасыванием их содержимого. Некоторые из солдат, большинство из которых молодые парни, были пьяны. Некоторые махали револьверами перед моим носом. Вскоре все они ушли.
С этого момента в Гродицберге не иссякал поток посетителей. Имение удачно расположено в отдаленном углу, и потому арьергардные бои, шедшие на главной дороге, его пощадили. Так или иначе, но за немногим исключением, у русских не было намерения оставаться надолго, и через час-другой они торопились уйти. Русские солдаты приходили без офицеров. Офицеры появлялись редко, по двое, по трое, но без рядовых. Форма и вооружение их казались очень подходящими: меховые шапки, прикрывающие уши, отделанные мехом куртки и толстые брюки. Это была смешанная масса, но большинство из них были молодыми парнями. Часто встречались крепкие сибиряки, которые казались людьми жестокими и неприятными. Но в основном - русские крестьянские парни и заводские рабочие. Часто попадались монголы и другие азиаты. Один из них зашел в мою комнату, явно пьяный, довольно крича что-то вроде "Okolo!" Наконец, я догадался, чего он хочет - одеколон, но не для запаха, а в качестве крепкого спиртного.
Вскоре я выработал определенную процедуру обращения с этими нежелательными гостями. Я не ждал их в холле, но оставался в кабинете, предоставляя своему старому слуге вводить их в дом. И потому ко мне в кабинет они входили уже довольно покорными и смирными. Затем я обращался к ним на русском языке, спрашивая, чего они хотят, и упоминая, между прочим, что я пять лет жил в России в качестве германского посла и показывая им фотографию, которая была снята, когда Ворошилов пригласил нас с женой посетить Дом Красной Армии. На ней были изображены мы с Ворошиловым и еще несколько высокопоставленных генералов, а также Литвинов и Крестинский. Эта фотография производила магическое действие на моих посетителей. Они пристально вглядывались в нее, называя военного комиссара по имени, в то время как на других, казненных во время чистки, указывали, зло бормоча при этом: "Это - враг государства". Так, беседуя с ними, я предлагал провести их по дому. Когда мы проходили через огромный зал, где теперь были сложены на полках книги библиотеки Восточно-Европейского института, я указывал на труды русских классиков и Ленина. Я нашел русских довольно культурными людьми, способными оценить книгу. Затем я вел их вниз по узкой лестнице, открывал дверь, ведущую во двор, и они оказывались на улице. Некоторые молча соглашались со столь резким окончанием визита, иные возвращались через другие двери.
Чем дальше, тем более частыми становились эти визиты, совпадая с наступлением главных частей Красной Армии. Надежда, что русские могут быть отброшены, окончательно исчезла. Даже я, хотя и был настроен в основном скептически, питал одно время такие надежды.
Однажды вечером, после того, как на протяжении многих дней бои шли довольно далеко от нас, фронт подошел совсем близко к Гродицбергу. Стучали пулеметы, стреляли ружья, время от времени появлялись самолеты и сбрасывали бомбы. Но вскоре шум стих, и с тех пор тишина уже не нарушалась. Спустя несколько дней русские стали наступать с новой силой. Они двигались по второстепенной дороге, которая шла через деревню. Несколько часов моторизованные колонны проходили в идеальном порядке: тяжелые орудия, гаубицы, грузовики с боеприпасами, машины Красного Креста. Из прифронтового места Гродицберг опустился до статуса оккупированной территории.
С этого момента я оказался привязанным к дому. Я не осмеливался ходить по имению или в конюшни, и мой управляющий приходил и докладывал мне обо всем. Нам приходилось день и ночь быть настороже, поскольку присутствие владельца было самым важным фактором безопасности имения. "Вы хозяин?" был, как правило, первый вопрос русских. Выпадало несколько часов отдыха и покоя, но потом несколько групп русских могло подойти одновременно. Число их все росло. Русские приезжали на грузовиках, а не на машинах или мотоциклах, но не оставались на ночь, или же становились лагерем на улице. Беззакония и оскорбления стали довольно распространенными явлениями. В соседней деревне застрелили нескольких мужчин. Были изнасилованы многие женщины и совершены другие тяжкие преступления. Но русские пощадили меня благодаря моему способу обращения с ними. Однако моя машина и лошади были украдены. Один из моих визитеров, которого я удовлетворил старыми часами (он был, очевидно, офицером из Сибири, в огромной серой меховой шапке и с гигантскими усами), предупредил меня из лучших побуждений, что те, кто придет следом за ним, будут сильно пьяны. Жители деревни пришли в ужас и к вечеру набились в мой дом, надеясь обрести здесь защиту.
Отставшие немецкие солдаты усугубили и без того опасную ситуацию. Однажды вечером они постучали в дверь, совершенно изможденные и обессилевшие, и попросили еды и убежища. Я приютил их на несколько часов, но потом им пришлось уйти в темную ночь. Если бы их нашли русские, и мы, и они были бы расстреляны.
Во вторник, 21 февраля, я чувствовал себя очень плохо из-за острого расстройства желудка, и мне пришлось лечь. Несколько русских вошли в мою комнату, один из них - офицер. Он производил впечатление интеллигентного и утонченного человека, много выше среднего уровня. Он бойко начал беседу, описывая свои приключения и обращаясь ко мне вежливо "господин посол". Затем он попросил ручку и чернила и выписал мне охранный пропуск. Я поинтересовался, был ли он из верховного командования или из ГПУ, и тут услышал, как другой офицер зашел на кухню и разговаривал с моими слугами. Он выписал мне потом точно такой же документ, добавив в нем, что я был послом в Москве до 1933 года и что я старался установить дружественные отношения с Советским Союзом, но что был снят со своего поста пришедшими к власти национал-социалистами. Я почувствовал облегчение и подумал, что опасность миновала и что впереди меня ждут более спокойные времена. Однако вечером дела приняли драматический и неожиданный оборот.
Похищение
В 11 часов вечера старый слуга вошел ко мне в комнату и доложил, что какие-то немецкие офицеры настоятельно желают видеть меня. Предположив, что это отбившиеся от своих солдаты, пробирающиеся к германской линии фронта, я распорядился, чтобы их накормили, но что потом будет лучше для всех нас, если они уйдут. Однако слуга ответил, что они настаивают на том, чтобы видеть меня лично, и я велел привести их ко мне.
Симпатичный молодой человек, бедно одетый, в гражданском платье вошел ко мне в кабинет и сказал, что он послан Германским верховным командованием пробраться через русскую линию фронта в Гродицберг, чтобы передать мне приказ. После чего он зачитал текст этого приказа, из которого следовало, что я должен немедленно отправиться с этими офицерами в расположение германских войск, а если откажусь подчиниться, я должен быть расстрелян на месте.
Я сердито ответил, что германские власти, по-видимому, желают, чтобы я вернулся на германскую оккупированную территорию. Я, конечно, подчинюсь приказу, поскольку остаюсь на своем посту не ради собственного удовольствия, а потому, что считаю это своим долгом. Единственный вопрос: пригоден ли я физически для такого путешествия? Как далеко нам придется идти? "Двадцать три километра", - ответил ординарец.
Я оделся при свете свечи, положил свой ингалятор от астмы в ягдташ и попрощался со слугой. Так я покинул свой дом. Еще два офицера в штатском, которые стояли как часовые, присоединились к нам. Была холодная ночь, поля покрыты снегом, луна ярко светила.
Когда мы почти были готовы перейти через главную дорогу, мимо пронесся русский мотоциклист. Нам пришлось укрыться за живой изгородью. Мы сошли с дороги и двинулись полями. После часа ходьбы мы достигли соседней деревни и пробрались в крестьянский дом, чтобы немного передохнуть и изучить карту. Затем продолжили путь в неспешной манере, поскольку луна по-прежнему ярко светила, а мы намеревались пересечь русские линии в темноте. Кроме того, трудно было идти по вспаханным полям.
Мои попутчики оказались приятными, тактичными и толковыми молодыми солдатами. Пользуясь компасом и картой, они безошибочно находили дорогу. Два главных препятствия - автомобильная и железная дороги - были успешно преодолены. Как я позднее узнал, спустя всего несколько часов по этой дороге уже наступали русские войска. Через три часа мы подошли близко к русским линиям обороны. Участки леса сменялись открытыми полями; мягкие изгибы холмов закрывали темный горизонт. Нам приходилось продвигаться очень осторожно. Стали встречаться силуэты русских часовых, четко вырисовывавшиеся на фоне темного неба. Слышны были пароли, которые они кричали друг другу. Неожиданно мои попутчики остановились и принюхались. Воздух был насыщен запахом бензина. Где-то поблизости паркуются машины или находится гараж? Но никаких ключей к разгадке найти не удалось, и мы вновь отправились в путь. Окна крестьянских домов на миг осветились и снова погасли. Еще один критический момент ждал нас впереди, когда нам пришлось миновать деревню, занятую русскими днем раньше. Была ли она еще свободна от постоя солдат, как это было несколько часов назад, когда три моих компаньона шли за мной? Мне пришлось перелезть через несколько изгородей и проволочных заграждений, а затем прыгать через канавы. Через одну из них я прыгнул неудачно и повредил колено. Вскоре опасная деревня осталась позади.
Мы находились недалеко от германских позиций, и нам снова пришлось быть очень осторожными, чтобы не быть застреленными немецкими часовыми, которые могли принять нас за врагов. Наш старший офицер воспользовался самым эффективным способом: услышав приближающиеся шаги часового, он начинал ругаться и браниться в столь недвусмысленных армейских выражениях, что часовой разрешал нам пройти, услышав пароль того дня "Потсдам". Спустя час мы достигли первого аванпоста, располагавшегося в доме на ферме. Деревня, в которую мы пришли и которая и была целью нашего путешествия, носила очень подходящее название: "Armenruh", что означает "Отдых бедняка".
В течение долгих шести часов нашего похода я не переставал напряженно обдумывать сложившуюся ситуацию. У меня не было иллюзий, что этот подвиг в стиле Дикого Запада был совершен, чтобы спасти для Германии мою драгоценную жизнь. Я догадывался, что военные власти каким-то образом были информированы о моем пребывании в Гродицберге и не сочли разумным оставлять меня в руках у русских, поскольку те могли принудить меня служить их целям с помощью пыток или иного давления. Но с другой стороны, я узнал, что "фельдмаршал" Шернер был командующим армейской группировкой, куда я был доставлен. Это был фанатичный приверженец Гитлера, и его безжалостной тактике мы обязаны потерей десятков тысяч жизней немецких солдат. И я полностью отдавал себе отчет в том, что казнь ныне - довольно обычная процедура. Мне сразу же пришлось предпринять одну меру предосторожности: в туалете в Арменрухе я уничтожил сердечное и признательное письмо, которое Литвинов написал мне, когда я уезжал из Москвы. С начала русского вторжения я носил его с собой на случай крайней необходимости. Теперь оно казалось мне пассивом. Два года спустя, во время денацификации, оно стало бы активом. Но многосторонние письменные показания под присягой еще не были изобретены, и ни один из нас не мог быть готовым во всеоружии встретить любую чрезвычайную ситуацию, столь характерную для наших дней.
Лишь спустя год загадка моего похищения была разрешена. Предысторию этого "вестерна" я услышал от одного из моих коллег, занимавшего ответственный пост в МИДе на протяжении всех этих месяцев, пока война шла к концу. Когда Риббентроп узнал, что я нахожусь на оккупированной русскими территории, с ним случился один из его припадков подозрительности, и он решил, что я начну интриговать и ввяжусь в какие-нибудь сепаратные мирные переговоры. Он решил судить меня особым судом и приказал Верховному командованию любой ценой доставить меня в Берлин. Услышав это, я понял, что Риббентроп так и не отказался от мысли покончить со мной. Я попросил коллегу написать об этом случае письменное показание под присягой, и документ этот сыграл решающую роль на суде по денацификации.
Мои опасения, что меня ожидают некие драматические события, оказались напрасными, когда я добрался до штаба армейского корпуса. Генерал, командующий армейскими соединениями, принял меня радушно, полностью сознавая трудности моего положения. Три моих попутчика, сопровождавшие меня, распрощались со мной, сияя от радости, поскольку за свой "подвиг" были награждены Железными крестами I степени. Однако теперь, когда напряжение спало, моя болезнь вновь обострилась. И хотя врач старался отговорить меня, я настоял на том, чтобы меня перевезли в А. О. К. (ставку Верховного командования). И здесь меня ждал очень теплый прием, поскольку фельдмаршал фон Манштейн был по-прежнему командующим, и офицеры знали, что я нахожусь с ним в дружеских отношениях. Здоровье мое окончательно расстроилось, и я перенес серьезный сердечный приступ. Меня лечил очень хороший врач, и за время болезни у меня было достаточно времени, чтобы обдумать ситуацию.
Первой, и главной, проблемой было достать самое необходимое для жизни: мыло, рубашку и т. д. Второй вопрос - что делать дальше? Имения моих родственников, все расположенные на восточных территориях, были или уже оккупированы русскими, или же находились под угрозой этого. В нескольких километрах от Эссена, где жила моя сестра, проходила линия фронта. Отправиться в путешествие к моим родственникам в Западной Германии было все равно невозможно, учитывая состояние моего здоровья и дезорганизованное воздушными налетами транспортное сообщение. Я решил направиться в Верхнюю Баварию, чтобы там найти приют у друзей.
Вскоре в армейском корпусе появился офицер связи из МИДа, который пожелал встретиться со мной. Он очень внимательно выслушал отчет о моих приключениях, не проронив при этом ни слова о том, что я находился под подозрением у министра. Возможно, он и сам ничего не знал. Он остался доволен услышанным и обещал все передать в Берлине - и это все, что мне известно.
У меня было, однако, несколько беспокойных моментов, когда спустя пять дней после выздоровления я отправился к своему следующему месту назначения в ставку Верховного командования. Мне сказали, что я могу отправиться туда, а ставка находилась в двухстах километрах, на машине вместе с офицером, который получил назначение в ставку. Как оказалось, офицер этот был главный военный судья армии. Это был недобрый знак! Я стал подозревать, что трибунала мне все равно не избежать.
Сидя в машине, я ждал своего попутчика, но он не показывался. После нескольких запросов я выяснил, что он еще не протрезвел после прощального обеда, устроенного накануне вечером, и был не в состоянии передвигаться.
Так что 200 километров через Богемию в ставку Верховного командования центральной армейской группировки я проехал один. Небольшие группы военных были заняты строительством дорожных заграждений, призванных остановить русские танки. Колонны машин и грузовиков с беженцами медленно двигались вдоль дорог. Страна же в целом казалась мирной и спокойной. Обитатели небольших городков в своих лучших воскресных нарядах - это было воскресенье - вышли на прогулку. Все вежливо отвечали на вопросы, заданные по-немецки.
Был уже вечер, когда я прибыл в Колин. В ресторане отеля, где я остановился, пила и пела веселая толпа. И здесь вновь я встретил радушный прием со стороны нескольких офицеров армейской группировки, которые служили под командованием Манштейна. Они снабдили меня рюкзаком, несколькими солдатскими рубашками, нижним бельем и другими необходимыми вещами.
Спустя несколько дней я отправился в Прагу, где встретил своего коллегу, герра фон Лаквальда - представителя МИДа в протекторате. Он также мне очень помог, и я смог купить несколько полезных вещей, хотя и не без трудностей, поскольку все было строго нормировано, а мои средства - весьма ограниченными.