Страница:
Снова и снова спрашивал я себя, были ли Гитлер и Риббентроп действительно уверены в том, что Британия, вопреки обязательствам, которые она взяла на себя, не придет на помощь Польше в случае германского нападения? Не могло быть сомнений, что они получали предостережения из самых разнообразных источников относительно предполагаемого участия Британии в войне. Ввиду фанатичного упрямства Гитлера и его полного игнорирования зарубежных стран как таковых, подобный самообман вполне мог иметь место. Но только не в случае с Риббентропом, поскольку он-то имел опыт работы за рубежом и, по его собственным словам, даже указывал на растущую британскую готовность к войне. Он должен был бы знать, что Британия не позволит себя одурачить в том, что касается ее собственного положения и престижа в мире. Но его поведение, когда британская декларация о войне стала достоянием гласности, подтверждает, что и он не ожидал этого. Как доверительно сообщал очевидец (переводчик Шмидт, если не ошибаюсь), Риббентроп, узнав об объявлении войны Великобританией, вышел из Кабинета Гитлера совершенно опустошенный и спросил почти растерянно: "Что же теперь делать?" Объяснение этому можно найти в книге Эриха Кордта "Иллюзия или реальность", в которой он пишет, что Риббентроп запретил всем высказывать мнение, что Британия вступит в войну. Любой, утверждающий подобное, считался находившимся на службе у английских спецслужб или действовавшим под их влиянием. Возможно, Риббентроп обманывал себя, пребывая в уверенности, что ничего не случится такого, что могло бы затронуть их с Гитлером агрессивные планы. После заключения Пакта Гитлера - Сталина эта уверенность, без сомнения, еще более укрепилась. Но вне зависимости от того, действительно ли они с Гитлером не верили в то, что Британия будет придерживаться своих обязательств, или же только делали вид, что не верят в это, одно несомненно: они несут ответственность за преступное отсутствие здравого смысла в своей политике.
Заключительные замечания
Для меня было совершенно очевидно, что читать главу о моей миссии в Лондоне не очень-то приятно для читателя. Хотя в ней говорится о трагической и роковой эпохе, свидетелем которой я стал, находясь при этом в центре событий и на ответственном посту. Этот отчет представляет собой описание множества отдельных инцидентов, последовавших один за другим, но без связующего их лейтмотива. Отсутствие сотрудничества между центральной берлинской властью и посольством в Лондоне; тщетные усилия британского правительства склонить Гитлера к политике умеренности; соответствующие усилия с моей стороны убедить своих руководителей в необходимости прийти к взаимопониманию с Великобританией; предупреждение за предупреждением о том, что возобновление агрессии приведет к войне; попытки отвлечь Гитлера и Риббентропа от их ошибочного мнения, что Великобритания была слишком слабой и колеблющейся, чтобы сражаться; мое осознание того факта, что на мои советы не обращали никакого внимания и что я был использован в Лондоне как ширма, за которой Гитлер и его помощники скрывали свои агрессивные намерения, - все это действовало на меня самым угнетающим образом.
Несмотря на личное унижение, роль, которую я играл до самого горького конца, закончилась полным провалом. Конечно, мой коллега, сэр Нэвилл Гендерсон, был прав, когда пожаловался на "провал миссии" - замечательное название, которое он дал своей книге. У него, однако, была поддержка со стороны правительства, и они вместе сражались за правое дело, хотя и проиграли битву.
Характерной чертой моей лондонской миссии было отсутствие последовательности и внутренней взаимосвязи в моей работе. Она как бы распадалась на отдельные эпизоды. Я приходил в отчаяние от конечных результатов своих усилий, особенно когда осознал, наконец, растущую враждебность руководителей в Берлине. Но я был вынужден изложить все события в той последовательности, в которой они происходили.
Трагедия, постигшая человечество в сентябре 1939 года, слишком огромна, чтобы я мог позволить себе окончить эту главу жалобами на личные провалы, поражения и недостатки. И потому я считаю своим долгом добавить несколько замечаний о том, как можно было избежать катастрофы.
По моему мнению, начало войны между Германией и Великобританией несет на себе печать настоящей трагедии, в классическом смысле слова, для человечества в целом, не говоря уже о том, что трагедией является любая война как таковая. Обстоятельства и личностные особенности людей, руководивших нами в то время, сделали катастрофу неизбежной, катастрофу, которой можно было избежать еще десять лет назад. Трагедия наступила потому, что не оказалось на мировой политической сцене ни одного государственного деятеля, способного добиться установления продолжительного мира, когда общая ситуация в Европе, и в первую очередь в Германии, была благоприятной для этого.
Когда государственный деятель в Великобритании, наделенный необходимыми мужеством и проницательностью, берет на себя руководство этой поистине геркулесовой задачей, условия для успеха отсутствуют. Другими словами, трагедия англо-германской войны - это и трагедия Невилла Чемберлена.
У серьезных историков не может быть сомнений в том, что германские лидеры времен Веймарской республики были искренними и честными людьми, которые старались управлять своей родиной в соответствии с демократическими принципами западных держав и таким образом вновь интегрировать Германию в европейское сообщество. Они были готовы нести бремя, оставленное им режимом Вильгельма II и поражением Германии в Первой мировой войне. Но они были вынуждены настаивать и действительно настаивали потом, что Четырнадцать пунктов президента Вильсона должны быть приняты к рассмотрению и что следует изменить условия Версальского договора, которые оказались слишком суровыми, а потому реально невыполнимыми, путем мирных переговоров. Следуя в русле этой общей политической концепции, они предложили Локарно и вступили в Лигу Наций. Но Рур был оккупирован. Доверие Германии к западным державам, которое нашло свое выражение в подписании Локарнского договора, не пробудило никакой взаимности, а если и пробудило, то слишком поздно. Да и взаимность эта оказалась слишком незначительной. Огромные районы Германии остались оккупированными союзниками. Принцип равенства в отношении уровней вооружений был отвергнут. Речь шла лишь о разоружении Германии. Апелляция к статье 19 Договора Лиги Наций, необходимая плата за пересмотр условий договора, более не совместимых со сложившимися обстоятельствами, была осуждена. Робкие попытки двух прямых и честных людей, Куртиуса и Шобера, заключить австро-германский таможенный союз, были задушены в зародыше самым решительным образом. На протяжении этих четырнадцати лет государственное мышление, похоже, изменило руководителям западных держав. Будь Чемберлен на должности премьер-министра в те дни, его попытки ввести Германию в европейское сообщество наций были бы успешными. Лишь малая толика уступок, на которые он был готов пойти в 1938-39 годах, позволила бы оправдать надежды и желания, лелеемые в веймарские дни. Его энергия и настойчивость заставили бы и Францию занять подобную позицию.
Когда Чемберлен был призван, наконец, на премьерство, период стабильного развития подошел к концу. Разочарования в области внешней политики привели к тому, что на смену чувствам симпатии пришел скептицизм. Инфляция разрушила благополучие среднего класса и радикализовала консервативные элементы. Начавшаяся революция изменила социальную структуру Германии. Перемены были ускорены экономическим кризисом, который посадил более трети населения на пособие по безработице. В результате образовалась пропасть между радикализмом правых и радикализмом левых, что и привело к национал-социализму и коммунизму и потому способствовало провалу усилий "третьей силы" - Кабинетов Брюнинга, Папена и Шлейхера, не получивших поддержки ни от одного из этих радикальных течений. Оставался лишь выбор между революцией правых или революцией левых. Немецкий народ выбрал первое, не сознавая, что оба метода приведут к одинаковому результату.
С захватом власти национал-социалистами другие принципы усилились в определении германской судьбы, а именно, законы революции. Люди разного уровня и способностей были подняты на поверхность и заняли командные позиции. Фанатичные революционеры, беспечные демагоги, игнорирующие законы приличия, благопристойность и благополучие народа, вели страну курсом, который не мог не привести к катастрофе. Это трагедия немецкого народа, что компанию революционеров не сменили вовремя люди умеренной ориентации, отличной от обычного курса на революцию. Это была трагедия Чемберлена, что он пришел к власти слишком поздно, чтобы осуществить свои планы, которые сами по себе были вполне здравыми, что он доверял людям, которые были не государственными деятелями, сознающими всю полноту своей ответственности, а нигилистами, фанатиками и безумными революционерами.
Заповедь, которую он принял к сердцу как государственный деятель военного периода, заповедь, гласившая, что возведение здания новой Европы не должно было происходить без учета мнения послевоенной Германии, Германии, готовой сотрудничать, оказалась невостребованной и была отброшена.
Глава 6.
Война и катастрофа
Вторая мировая война
Итак, моя карьера государственного служащего, продолжавшаяся на протяжении 37 лет, подошла к концу. Я чувствовал и облегчение, и озлобление одновременно: облегчение от того, что моя связь с правительством, которая стала мне отвратительна, была, наконец, разорвана, а озлобление и горечь от того, что со мной так обошлись. Я решил ныне и впредь воздерживаться от какого-либо общения с германскими властями и вернуться в деревню. Соответственно, в столице я бывал два-три раза в год, проводя в Берлине по несколько дней. Я даже избегал встреч со своими старыми коллегами из МИДа. Единственным другом, с которым я поддерживал отношения, чтобы обмениваться мыслями и информацией, был Мольтке, но и он вскоре был назначен послом в Мадрид, где спустя несколько месяцев скончался от аппендицита.
С другой стороны, я был счастлив вернуться в Гродицберг навсегда и посвятить себя управлению имением - давно пренебрегаемой мной задаче, хотя общее состояние дел в имении было теперь весьма удовлетворительным, чему способствовали меры, принятые мною вскоре после смерти отца. Закладные были выкуплены полностью, хотя при этом пришлось пожертвовать почти половиной первоначального количества земли. Большая часть из оставшихся 1100 гектаров была занята лесом, однако 300 гектаров пахотной земли обрабатывались столь эффективно - 46% их них засевались сахарной свеклой и картофелем, - что можно было содержать 120 голов крупного рогатого скота и 200 свиней. В Гродицберге применялись интенсивные методы ведения сельского хозяйства, а дальнейшее повышение его эффективности достигалось путем достаточного снабжения имения сельскохозяйственными машинами, работой винокуренного завода и выращиванием овощей. Рыночное садоводство было также расширено и давало 33% продукции имения.
Я мог полностью положиться на своих работников. Почти все они в течение нескольких десятилетий служили у моего отца, а теперь стали работать у меня. Два сторожа, 40 и 30 лет, и сельскохозяйственные рабочие - дед, отец и сын из одной семьи, работали вместе все эти годы на обработке земли. Даже с польскими сельскохозяйственными рабочими у меня повсеместно наладились удовлетворительные отношения, поскольку поляки были вольнонаемными работниками, нанятыми мастером, а не мобилизованными. В течение десяти лет я доверял управление имением надежному и квалифицированному человеку, который распределял работу и контролировал ее исполнение - моему бывшему управляющему и другу герру Гронемейеру.
Так что в том, что касается моей роли в управлении Гродицбергом, ятчог ограничиться контролем и наблюдением. У меня не было желания по-любительски вмешиваться в повседневную работу людей, поскольку я с детства усвоил, что сельское хозяйство - одна из самых трудных и сложных сфер человеческой деятельности, в которой успехов добивается лишь тот, кто обладает комплексом знаний, опыта и своего рода инстинкта, чтобы делать нужные вещи в нужное время. Кроме трудностей человеческого аспекта сельского хозяйства, процесс сельскохозяйственного производства по сравнению с промышленным подвержен двойному риску: риску, вызванному производством скоропортящегося товара, и риску расстройства планов превратностями погоды.
Хотя я и воздерживался от непрофессионального вмешательства, я тем не менее придерживался стойкого убеждения, что мои присутствие и контроль были совершенно необходимы. Я чувствовал верность старой пословицы: "Das Auge des Herrn schafft doppelte Ernten" ( "Глаз владельца создает второй урожай"). Прежде всего, на мне лежала главнейшая обязанность - защищать мои интересы и интересы имения в постоянных столкновениях с правительством, политика которого была нацелена на все прогрессирующее урезание прав землевладельцев. В этом отношении характерным представляется эпизод, который едва не привел к экспроприации Гродицберга и изгнанию меня из родного дома.
В попытках достичь политической автаркии была поставлена задача добиться предельного использования производительных мощностей Германии. Такова же была и цель пятилетнего плана Геринга. Поиск всех видов минеральных богатств страны находился в самом разгаре. Близ Гродицберга геологи открыли месторождение меди, и хотя эта руда была низкого качества, с содержанием меди не более двух процентов, было сочтено целесообразным начать разработку и построить медную шахту, литейный завод и обогатительную фабрику. В качестве места для строительства домов для рабочих и их семей был выбран Гродицберг. В лесу, среди холмов, должен был быть построен современный город на десять тысяч жителей. План был готов, была даже сделана миниатюрная копия, которую намеревались выставить в Герлице, городе в Нижней Силезии, куда должен был приехать Гитлер по случаю партийного слета. Будь этот проект реализован, от моего имения остались бы две сравнительно небольшие полоски земли к востоку и западу от "Йозеф Вагнерштадта", как должны были окрестить этот город, увековечив таким образом имя гауляйтера Силезии.
Дело зашло уже очень далеко, когда весной 1938 года, я прослышал о нем, находясь в Лондоне. Стало ясно, что в течение нескольких месяцев изыскатели бродили по моему имению в поисках меди и подходящего места для города. При этом ни мой представитель в Германии во время моего отсутствия в Японии, герр Гронемейер, ни кто-либо другой не были даже предупреждены об этом.
Приехав в отпуск из Лондона летом 1938 года я нанес визиты соответствующим властям и прежде всего президенту округа, а также честолюбивому "отцу" этого плана, президенту Торговой палаты в Бреслау. Я был довольно откровенен и осудил методы, использованные в данном случае, квалифицировав их как "удар в спину", нанесенный мне во время моего отсутствия по долгу службы. К счастью, сюрприз, главной целью которого было получить благословение Гитлера, провалился, поскольку у фюрера не нашлось времени, чтобы посетить выставку с миниатюрной копией "Медного города". Таким образом, я выиграл время для подготовки к контрнападению, демонстрируя заинтересованным властям, что план расположения города был полностью непригодным по разным причинам, таким, как например, большое расстояние между шахтами и сталелитейным заводом, поэтому можно подыскать другие, намного более подходящие места. Когда более тщательная проверка предполагаемого месторождения меди обнаружила, что главная жила идет в сторону от Гродицберга, победа осталась за мной - город должны были построить где-то в другом месте. Миллионы марок были потрачены на этот "гигантский" проект без каких-либо реальных результатов. Шахты были залиты водой, сооружение завода пришлось отложить из-за недостатка материалов и сырья, а медь осталась неиспользованной. Этот эпизод был не только жизненно важным для меня, он также весьма показателен в отношении методов, применявшихся в годы правления национал-социалистов, и их абсолютного неуважения прав отдельных граждан.
Преодолев этот кризис, я сумел избежать в дальнейшем каких-либо серьезных столкновений с партией и государством. В своей частной жизни я придерживался курса, которому следовал и в годы службы. Будучи членом партии и посещая официальные мероприятия и праздники, я не давал поводов для скрытого или явного нападения на меня. Напротив, власти, похоже, были довольны тем, что один из самых влиятельных землевладельцев округа не был открыто враждебен по отношению к партии.
Враждебное отношение к системе превалировало в среде представителей высших классов города и деревни. В противоположность этому отношению бывшего "правящего класса", подавляющее большинство сельского населения Силезии (и других восточных провинций), также, как и небольших городков, оставалось лояльным к главной идее национал-социализма до самого его горького конца. Характерный эпизод проиллюстрирует это утверждение. Граф Йорк фон Вартенбург, брат фрау фон Мольтке, жены моего друга и коллеги, был вовлечен в заговор 20 июля 1944 года и казнен. Ненависть к нему за его поступок среди окрестных жителей была так сильна, что даже в деревне, примыкавшей к имению Мольтке, где эта семья жила на протяжении десятилетий, всеми уважаемая и популярная, фрау фон Мольтке и ее детям грозила смертельная опасность.
Неограниченная любовь и верность по отношению к Гитлеру были распространены среди широких масс населения, что явилось одной из главных причин, заставлявших меня скептически относиться к попыткам освободить Германию от оков нацистского режима путем убийства Гитлера. И сейчас я придерживаюсь того же мнения, что даже если бы Гитлера и убили, последовала бы ужасная гражданская война, одновременно с нападением враждебных сил извне, что привело бы к падению фронта, который распался бы из-за внутренней смуты. Боюсь, что не будучи поддержаны западными противниками и не имея возможности пообещать более или менее приемлемые условия мира в случае свержения нацизма, еще большее число мужественных людей пожертвовали бы своими жизнями зря, если бы их заговор против Гитлера увенчался успехом.
Проблема тайных заговоров против главы государства во время войны одна из самых сложных проблем нравственной и духовной природы. Что бы о них ни говорили, но участники заговора были воодушевлены высочайшим патриотизмом, они демонстрировали высшее мужество вплоть до последнего момента своей жизни и стойко встретили жестокую смерть. Их прощальные письма, часть из которых была опубликована, займут свое место среди самых потрясающих человеческих документов.
Поскольку я жил далеко от Берлина и других центров Сопротивления, проблема "участвовать или нет" впрямую передо мной не стояла. Я был, как уже говорил, не склонен проявлять инициативу. Намеки этой оппозиции доходили до меня дважды. Так, весной 1943 года мой знакомый, крупный землевладелец из Верхней Силезии, бывший депутат прусского парламента, человек, хорошо известный в берлинских политических и общественных кругах, посетил меня в Гродицберге.
Он сообщим мне, что его друзья в Берлине просят меня принять пост министра иностранных дел, поскольку вскоре в стране должны произойти какие-то изменения. Я ответил, что Риббентроп еще занимает эту должность, что пост не вакантен и что это похоже на своего рода революцию или заговор и, самое главное, я не верю в подобные методы улучшения положения дел. Я бы не дал другого ответа, даже если бы предложение имело более солидную основу. Я также подозревал, что мой друг был представителем "Union Club", фешенебельного клуба в Берлине, где водилось много болтающих и сплетничающих людей, занимавшихся политическими интригами. Так, генерал Хопнер, казненный после 20 июля, был завсегдатаем этого клуба даже после того, как Гитлер беспричинно и несправедливо разжаловал его.
Второй подход был еще более сомнительным, хотя и более серьезным по преследуемым целям. Мой знакомый, хорошо известный публицист и журналист, старый член партии, ныне разочаровавшийся в системе и питающий к ней отвращение, уговаривал меня приехать в Берлин и вновь выйти на политическую арену. Он навестил меня летом 1943 года в Гродицберге и объяснил, что люди моего опыта должны действовать более активно, а не отсиживаться в деревне. Он спросил меня, знаю ли я генерала Бека, и высказал предположение, что мне следовало бы встретиться с ним, поскольку генерал, по словам журналиста, был необычайно хорошо информирован обо всем. Я последовал совету и поднял этот вопрос, когда спустя несколько месяцев мы вновь встретились с этим журналистом в Берлине. Я предполагал, что он договорится о встрече с генералом Беком, но поскольку он, похоже, был не так близко знаком с генералом, чтобы пригласить нас вместе на ланч или представить меня, я воздержался от дальнейших инициатив, поскольку видел генерала Бека лишь дважды, когда наносил визит военному министру. У меня не было ни малейшего подозрения, что Бек участвует в заговоре, поскольку я не был осведомлен о том, что оппозиция уже сформировала некое ядро.
Что касается местных сановников в Силезии, я наблюдал в их поведении старую тактику уклонения от личного общения, насколько это было возможно, и ограничения контактов официальными мероприятиями. Один или два раза в год, когда он приезжал в Гродицберг, я встречался с Kreisleiter - партийным боссом округа Голдберг, типичным узколобым чиновником, страдавшим в душе от тайной обиды и негодования. Более интересный тип, которого я близко изучил, - это недавно назначенный гауляйтер Силезии, Ханке. Поскольку в последнем гитлеровском завещании от 30 апреля 1945 года именно он был назначен преемником Гиммлера, несколько кратких замечаний о его личности могут быть интересны.
Когда Ханке был назначен административным и партийным главой Силезии, сосредоточив, таким образом, в своих руках высочайшие партийные и административные посты, я надеялся, что можно ожидать общего улучшения положения дел в провинции. Ханке был симпатичный внешне человек лет тридцати, прямой и открытый, без высокомерия. Будучи силезцем, он, очевидно, испытывал глубокую привязанность к своей родной провинции. Занимая пост заместителя статс-секретаря в министерстве пропаганды, он поссорился со своим шефом, Геббельсом, оставил пост и пошел в армию рядовым. Смелый в бою, он был награжден Железным Крестом I степени и получил офицерское звание. Во Франции он был ранен.
Когда я встретился с ним на одном из официальных мероприятий, он сказал мне, что желал бы наладить контакт с крупными землевладельцами. Его взгляды были умеренными и разумными, его манера держаться - прилична. Он был корректным и симпатизировал гражданским служащим старой школы. Но вскоре Ханке стал скатываться в сторону радикализма и роскошной жизни. На многолюдном собрании он без каких-либо оснований оскорбил одного из старых служащих, а в делах все больше и больше полагался на партийную бюрократию. Он приказал начать строительство дорогостоящих зданий, и среди них - ночного клуба, и сам имел шесть или семь домов. Чем дольше шла война, тем больше власти становилось у гауляйтеров. В 1944 году им было поручено строительство совершенно бесполезных защитных сооружений на восточных границах рейха. Они были назначены комиссарами обороны с практически неограниченными правами распоряжаться жизнью и смертью людей. Ханке постепенно превратился в восточного деспота, который произвольно и беспричинно приговорил к смерти нескольких высокопоставленных чиновников, среди которых был и бургомистр Бреслау. Он расстрелял их рядом с памятником Фридриху Великому. Незадолго до того, как после героической осады, выдержанной, несмотря на то, что город был отделен от рейха сотнями километров, Бреслау был сдан русским, Ханке покинул город на самолете, вылетев в сторону Чехословакии. С тех пор о нем ничего не было слышно.
Часто я размышлял над почти необъяснимой психологической переменой, которая произошла с Ханке, когда за несколько лет он из порядочного и мужественного человека превратился в кровожадного и развращенного деспота. Я согласен с объяснением, предложенным мне, что он стал жертвой абсолютной власти, которой обладал. Не привыкший к власти и ответственности, налагаемой ею на человека, он принял этот сильнодействующий наркотик и стал преступником. Здесь можно повторить сентенцию лорда Эктона: "Любая власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно".
Я также познакомился с другим типом наци. Это был герр Стрекорус, шеф NSKK - нацистского автомобильного батальона, расквартированного в Силезии. Но не это было его постоянным занятием. Кроме этого он был еще и владельцем огромной фабрики, которой нацисты наградили его за заслуги. Поскольку он был назначен японским почетным консулом в Силезии, а я был президентом германо-японского общества, нам приходилось тесно сотрудничать. Он был внушающим доверие человеком, преуспевшим экономически и социально и наслаждавшимся приятностями жизни. Он информировал меня о намерениях и надеждах, лелеемых в высших партийных кругах.
Заключительные замечания
Для меня было совершенно очевидно, что читать главу о моей миссии в Лондоне не очень-то приятно для читателя. Хотя в ней говорится о трагической и роковой эпохе, свидетелем которой я стал, находясь при этом в центре событий и на ответственном посту. Этот отчет представляет собой описание множества отдельных инцидентов, последовавших один за другим, но без связующего их лейтмотива. Отсутствие сотрудничества между центральной берлинской властью и посольством в Лондоне; тщетные усилия британского правительства склонить Гитлера к политике умеренности; соответствующие усилия с моей стороны убедить своих руководителей в необходимости прийти к взаимопониманию с Великобританией; предупреждение за предупреждением о том, что возобновление агрессии приведет к войне; попытки отвлечь Гитлера и Риббентропа от их ошибочного мнения, что Великобритания была слишком слабой и колеблющейся, чтобы сражаться; мое осознание того факта, что на мои советы не обращали никакого внимания и что я был использован в Лондоне как ширма, за которой Гитлер и его помощники скрывали свои агрессивные намерения, - все это действовало на меня самым угнетающим образом.
Несмотря на личное унижение, роль, которую я играл до самого горького конца, закончилась полным провалом. Конечно, мой коллега, сэр Нэвилл Гендерсон, был прав, когда пожаловался на "провал миссии" - замечательное название, которое он дал своей книге. У него, однако, была поддержка со стороны правительства, и они вместе сражались за правое дело, хотя и проиграли битву.
Характерной чертой моей лондонской миссии было отсутствие последовательности и внутренней взаимосвязи в моей работе. Она как бы распадалась на отдельные эпизоды. Я приходил в отчаяние от конечных результатов своих усилий, особенно когда осознал, наконец, растущую враждебность руководителей в Берлине. Но я был вынужден изложить все события в той последовательности, в которой они происходили.
Трагедия, постигшая человечество в сентябре 1939 года, слишком огромна, чтобы я мог позволить себе окончить эту главу жалобами на личные провалы, поражения и недостатки. И потому я считаю своим долгом добавить несколько замечаний о том, как можно было избежать катастрофы.
По моему мнению, начало войны между Германией и Великобританией несет на себе печать настоящей трагедии, в классическом смысле слова, для человечества в целом, не говоря уже о том, что трагедией является любая война как таковая. Обстоятельства и личностные особенности людей, руководивших нами в то время, сделали катастрофу неизбежной, катастрофу, которой можно было избежать еще десять лет назад. Трагедия наступила потому, что не оказалось на мировой политической сцене ни одного государственного деятеля, способного добиться установления продолжительного мира, когда общая ситуация в Европе, и в первую очередь в Германии, была благоприятной для этого.
Когда государственный деятель в Великобритании, наделенный необходимыми мужеством и проницательностью, берет на себя руководство этой поистине геркулесовой задачей, условия для успеха отсутствуют. Другими словами, трагедия англо-германской войны - это и трагедия Невилла Чемберлена.
У серьезных историков не может быть сомнений в том, что германские лидеры времен Веймарской республики были искренними и честными людьми, которые старались управлять своей родиной в соответствии с демократическими принципами западных держав и таким образом вновь интегрировать Германию в европейское сообщество. Они были готовы нести бремя, оставленное им режимом Вильгельма II и поражением Германии в Первой мировой войне. Но они были вынуждены настаивать и действительно настаивали потом, что Четырнадцать пунктов президента Вильсона должны быть приняты к рассмотрению и что следует изменить условия Версальского договора, которые оказались слишком суровыми, а потому реально невыполнимыми, путем мирных переговоров. Следуя в русле этой общей политической концепции, они предложили Локарно и вступили в Лигу Наций. Но Рур был оккупирован. Доверие Германии к западным державам, которое нашло свое выражение в подписании Локарнского договора, не пробудило никакой взаимности, а если и пробудило, то слишком поздно. Да и взаимность эта оказалась слишком незначительной. Огромные районы Германии остались оккупированными союзниками. Принцип равенства в отношении уровней вооружений был отвергнут. Речь шла лишь о разоружении Германии. Апелляция к статье 19 Договора Лиги Наций, необходимая плата за пересмотр условий договора, более не совместимых со сложившимися обстоятельствами, была осуждена. Робкие попытки двух прямых и честных людей, Куртиуса и Шобера, заключить австро-германский таможенный союз, были задушены в зародыше самым решительным образом. На протяжении этих четырнадцати лет государственное мышление, похоже, изменило руководителям западных держав. Будь Чемберлен на должности премьер-министра в те дни, его попытки ввести Германию в европейское сообщество наций были бы успешными. Лишь малая толика уступок, на которые он был готов пойти в 1938-39 годах, позволила бы оправдать надежды и желания, лелеемые в веймарские дни. Его энергия и настойчивость заставили бы и Францию занять подобную позицию.
Когда Чемберлен был призван, наконец, на премьерство, период стабильного развития подошел к концу. Разочарования в области внешней политики привели к тому, что на смену чувствам симпатии пришел скептицизм. Инфляция разрушила благополучие среднего класса и радикализовала консервативные элементы. Начавшаяся революция изменила социальную структуру Германии. Перемены были ускорены экономическим кризисом, который посадил более трети населения на пособие по безработице. В результате образовалась пропасть между радикализмом правых и радикализмом левых, что и привело к национал-социализму и коммунизму и потому способствовало провалу усилий "третьей силы" - Кабинетов Брюнинга, Папена и Шлейхера, не получивших поддержки ни от одного из этих радикальных течений. Оставался лишь выбор между революцией правых или революцией левых. Немецкий народ выбрал первое, не сознавая, что оба метода приведут к одинаковому результату.
С захватом власти национал-социалистами другие принципы усилились в определении германской судьбы, а именно, законы революции. Люди разного уровня и способностей были подняты на поверхность и заняли командные позиции. Фанатичные революционеры, беспечные демагоги, игнорирующие законы приличия, благопристойность и благополучие народа, вели страну курсом, который не мог не привести к катастрофе. Это трагедия немецкого народа, что компанию революционеров не сменили вовремя люди умеренной ориентации, отличной от обычного курса на революцию. Это была трагедия Чемберлена, что он пришел к власти слишком поздно, чтобы осуществить свои планы, которые сами по себе были вполне здравыми, что он доверял людям, которые были не государственными деятелями, сознающими всю полноту своей ответственности, а нигилистами, фанатиками и безумными революционерами.
Заповедь, которую он принял к сердцу как государственный деятель военного периода, заповедь, гласившая, что возведение здания новой Европы не должно было происходить без учета мнения послевоенной Германии, Германии, готовой сотрудничать, оказалась невостребованной и была отброшена.
Глава 6.
Война и катастрофа
Вторая мировая война
Итак, моя карьера государственного служащего, продолжавшаяся на протяжении 37 лет, подошла к концу. Я чувствовал и облегчение, и озлобление одновременно: облегчение от того, что моя связь с правительством, которая стала мне отвратительна, была, наконец, разорвана, а озлобление и горечь от того, что со мной так обошлись. Я решил ныне и впредь воздерживаться от какого-либо общения с германскими властями и вернуться в деревню. Соответственно, в столице я бывал два-три раза в год, проводя в Берлине по несколько дней. Я даже избегал встреч со своими старыми коллегами из МИДа. Единственным другом, с которым я поддерживал отношения, чтобы обмениваться мыслями и информацией, был Мольтке, но и он вскоре был назначен послом в Мадрид, где спустя несколько месяцев скончался от аппендицита.
С другой стороны, я был счастлив вернуться в Гродицберг навсегда и посвятить себя управлению имением - давно пренебрегаемой мной задаче, хотя общее состояние дел в имении было теперь весьма удовлетворительным, чему способствовали меры, принятые мною вскоре после смерти отца. Закладные были выкуплены полностью, хотя при этом пришлось пожертвовать почти половиной первоначального количества земли. Большая часть из оставшихся 1100 гектаров была занята лесом, однако 300 гектаров пахотной земли обрабатывались столь эффективно - 46% их них засевались сахарной свеклой и картофелем, - что можно было содержать 120 голов крупного рогатого скота и 200 свиней. В Гродицберге применялись интенсивные методы ведения сельского хозяйства, а дальнейшее повышение его эффективности достигалось путем достаточного снабжения имения сельскохозяйственными машинами, работой винокуренного завода и выращиванием овощей. Рыночное садоводство было также расширено и давало 33% продукции имения.
Я мог полностью положиться на своих работников. Почти все они в течение нескольких десятилетий служили у моего отца, а теперь стали работать у меня. Два сторожа, 40 и 30 лет, и сельскохозяйственные рабочие - дед, отец и сын из одной семьи, работали вместе все эти годы на обработке земли. Даже с польскими сельскохозяйственными рабочими у меня повсеместно наладились удовлетворительные отношения, поскольку поляки были вольнонаемными работниками, нанятыми мастером, а не мобилизованными. В течение десяти лет я доверял управление имением надежному и квалифицированному человеку, который распределял работу и контролировал ее исполнение - моему бывшему управляющему и другу герру Гронемейеру.
Так что в том, что касается моей роли в управлении Гродицбергом, ятчог ограничиться контролем и наблюдением. У меня не было желания по-любительски вмешиваться в повседневную работу людей, поскольку я с детства усвоил, что сельское хозяйство - одна из самых трудных и сложных сфер человеческой деятельности, в которой успехов добивается лишь тот, кто обладает комплексом знаний, опыта и своего рода инстинкта, чтобы делать нужные вещи в нужное время. Кроме трудностей человеческого аспекта сельского хозяйства, процесс сельскохозяйственного производства по сравнению с промышленным подвержен двойному риску: риску, вызванному производством скоропортящегося товара, и риску расстройства планов превратностями погоды.
Хотя я и воздерживался от непрофессионального вмешательства, я тем не менее придерживался стойкого убеждения, что мои присутствие и контроль были совершенно необходимы. Я чувствовал верность старой пословицы: "Das Auge des Herrn schafft doppelte Ernten" ( "Глаз владельца создает второй урожай"). Прежде всего, на мне лежала главнейшая обязанность - защищать мои интересы и интересы имения в постоянных столкновениях с правительством, политика которого была нацелена на все прогрессирующее урезание прав землевладельцев. В этом отношении характерным представляется эпизод, который едва не привел к экспроприации Гродицберга и изгнанию меня из родного дома.
В попытках достичь политической автаркии была поставлена задача добиться предельного использования производительных мощностей Германии. Такова же была и цель пятилетнего плана Геринга. Поиск всех видов минеральных богатств страны находился в самом разгаре. Близ Гродицберга геологи открыли месторождение меди, и хотя эта руда была низкого качества, с содержанием меди не более двух процентов, было сочтено целесообразным начать разработку и построить медную шахту, литейный завод и обогатительную фабрику. В качестве места для строительства домов для рабочих и их семей был выбран Гродицберг. В лесу, среди холмов, должен был быть построен современный город на десять тысяч жителей. План был готов, была даже сделана миниатюрная копия, которую намеревались выставить в Герлице, городе в Нижней Силезии, куда должен был приехать Гитлер по случаю партийного слета. Будь этот проект реализован, от моего имения остались бы две сравнительно небольшие полоски земли к востоку и западу от "Йозеф Вагнерштадта", как должны были окрестить этот город, увековечив таким образом имя гауляйтера Силезии.
Дело зашло уже очень далеко, когда весной 1938 года, я прослышал о нем, находясь в Лондоне. Стало ясно, что в течение нескольких месяцев изыскатели бродили по моему имению в поисках меди и подходящего места для города. При этом ни мой представитель в Германии во время моего отсутствия в Японии, герр Гронемейер, ни кто-либо другой не были даже предупреждены об этом.
Приехав в отпуск из Лондона летом 1938 года я нанес визиты соответствующим властям и прежде всего президенту округа, а также честолюбивому "отцу" этого плана, президенту Торговой палаты в Бреслау. Я был довольно откровенен и осудил методы, использованные в данном случае, квалифицировав их как "удар в спину", нанесенный мне во время моего отсутствия по долгу службы. К счастью, сюрприз, главной целью которого было получить благословение Гитлера, провалился, поскольку у фюрера не нашлось времени, чтобы посетить выставку с миниатюрной копией "Медного города". Таким образом, я выиграл время для подготовки к контрнападению, демонстрируя заинтересованным властям, что план расположения города был полностью непригодным по разным причинам, таким, как например, большое расстояние между шахтами и сталелитейным заводом, поэтому можно подыскать другие, намного более подходящие места. Когда более тщательная проверка предполагаемого месторождения меди обнаружила, что главная жила идет в сторону от Гродицберга, победа осталась за мной - город должны были построить где-то в другом месте. Миллионы марок были потрачены на этот "гигантский" проект без каких-либо реальных результатов. Шахты были залиты водой, сооружение завода пришлось отложить из-за недостатка материалов и сырья, а медь осталась неиспользованной. Этот эпизод был не только жизненно важным для меня, он также весьма показателен в отношении методов, применявшихся в годы правления национал-социалистов, и их абсолютного неуважения прав отдельных граждан.
Преодолев этот кризис, я сумел избежать в дальнейшем каких-либо серьезных столкновений с партией и государством. В своей частной жизни я придерживался курса, которому следовал и в годы службы. Будучи членом партии и посещая официальные мероприятия и праздники, я не давал поводов для скрытого или явного нападения на меня. Напротив, власти, похоже, были довольны тем, что один из самых влиятельных землевладельцев округа не был открыто враждебен по отношению к партии.
Враждебное отношение к системе превалировало в среде представителей высших классов города и деревни. В противоположность этому отношению бывшего "правящего класса", подавляющее большинство сельского населения Силезии (и других восточных провинций), также, как и небольших городков, оставалось лояльным к главной идее национал-социализма до самого его горького конца. Характерный эпизод проиллюстрирует это утверждение. Граф Йорк фон Вартенбург, брат фрау фон Мольтке, жены моего друга и коллеги, был вовлечен в заговор 20 июля 1944 года и казнен. Ненависть к нему за его поступок среди окрестных жителей была так сильна, что даже в деревне, примыкавшей к имению Мольтке, где эта семья жила на протяжении десятилетий, всеми уважаемая и популярная, фрау фон Мольтке и ее детям грозила смертельная опасность.
Неограниченная любовь и верность по отношению к Гитлеру были распространены среди широких масс населения, что явилось одной из главных причин, заставлявших меня скептически относиться к попыткам освободить Германию от оков нацистского режима путем убийства Гитлера. И сейчас я придерживаюсь того же мнения, что даже если бы Гитлера и убили, последовала бы ужасная гражданская война, одновременно с нападением враждебных сил извне, что привело бы к падению фронта, который распался бы из-за внутренней смуты. Боюсь, что не будучи поддержаны западными противниками и не имея возможности пообещать более или менее приемлемые условия мира в случае свержения нацизма, еще большее число мужественных людей пожертвовали бы своими жизнями зря, если бы их заговор против Гитлера увенчался успехом.
Проблема тайных заговоров против главы государства во время войны одна из самых сложных проблем нравственной и духовной природы. Что бы о них ни говорили, но участники заговора были воодушевлены высочайшим патриотизмом, они демонстрировали высшее мужество вплоть до последнего момента своей жизни и стойко встретили жестокую смерть. Их прощальные письма, часть из которых была опубликована, займут свое место среди самых потрясающих человеческих документов.
Поскольку я жил далеко от Берлина и других центров Сопротивления, проблема "участвовать или нет" впрямую передо мной не стояла. Я был, как уже говорил, не склонен проявлять инициативу. Намеки этой оппозиции доходили до меня дважды. Так, весной 1943 года мой знакомый, крупный землевладелец из Верхней Силезии, бывший депутат прусского парламента, человек, хорошо известный в берлинских политических и общественных кругах, посетил меня в Гродицберге.
Он сообщим мне, что его друзья в Берлине просят меня принять пост министра иностранных дел, поскольку вскоре в стране должны произойти какие-то изменения. Я ответил, что Риббентроп еще занимает эту должность, что пост не вакантен и что это похоже на своего рода революцию или заговор и, самое главное, я не верю в подобные методы улучшения положения дел. Я бы не дал другого ответа, даже если бы предложение имело более солидную основу. Я также подозревал, что мой друг был представителем "Union Club", фешенебельного клуба в Берлине, где водилось много болтающих и сплетничающих людей, занимавшихся политическими интригами. Так, генерал Хопнер, казненный после 20 июля, был завсегдатаем этого клуба даже после того, как Гитлер беспричинно и несправедливо разжаловал его.
Второй подход был еще более сомнительным, хотя и более серьезным по преследуемым целям. Мой знакомый, хорошо известный публицист и журналист, старый член партии, ныне разочаровавшийся в системе и питающий к ней отвращение, уговаривал меня приехать в Берлин и вновь выйти на политическую арену. Он навестил меня летом 1943 года в Гродицберге и объяснил, что люди моего опыта должны действовать более активно, а не отсиживаться в деревне. Он спросил меня, знаю ли я генерала Бека, и высказал предположение, что мне следовало бы встретиться с ним, поскольку генерал, по словам журналиста, был необычайно хорошо информирован обо всем. Я последовал совету и поднял этот вопрос, когда спустя несколько месяцев мы вновь встретились с этим журналистом в Берлине. Я предполагал, что он договорится о встрече с генералом Беком, но поскольку он, похоже, был не так близко знаком с генералом, чтобы пригласить нас вместе на ланч или представить меня, я воздержался от дальнейших инициатив, поскольку видел генерала Бека лишь дважды, когда наносил визит военному министру. У меня не было ни малейшего подозрения, что Бек участвует в заговоре, поскольку я не был осведомлен о том, что оппозиция уже сформировала некое ядро.
Что касается местных сановников в Силезии, я наблюдал в их поведении старую тактику уклонения от личного общения, насколько это было возможно, и ограничения контактов официальными мероприятиями. Один или два раза в год, когда он приезжал в Гродицберг, я встречался с Kreisleiter - партийным боссом округа Голдберг, типичным узколобым чиновником, страдавшим в душе от тайной обиды и негодования. Более интересный тип, которого я близко изучил, - это недавно назначенный гауляйтер Силезии, Ханке. Поскольку в последнем гитлеровском завещании от 30 апреля 1945 года именно он был назначен преемником Гиммлера, несколько кратких замечаний о его личности могут быть интересны.
Когда Ханке был назначен административным и партийным главой Силезии, сосредоточив, таким образом, в своих руках высочайшие партийные и административные посты, я надеялся, что можно ожидать общего улучшения положения дел в провинции. Ханке был симпатичный внешне человек лет тридцати, прямой и открытый, без высокомерия. Будучи силезцем, он, очевидно, испытывал глубокую привязанность к своей родной провинции. Занимая пост заместителя статс-секретаря в министерстве пропаганды, он поссорился со своим шефом, Геббельсом, оставил пост и пошел в армию рядовым. Смелый в бою, он был награжден Железным Крестом I степени и получил офицерское звание. Во Франции он был ранен.
Когда я встретился с ним на одном из официальных мероприятий, он сказал мне, что желал бы наладить контакт с крупными землевладельцами. Его взгляды были умеренными и разумными, его манера держаться - прилична. Он был корректным и симпатизировал гражданским служащим старой школы. Но вскоре Ханке стал скатываться в сторону радикализма и роскошной жизни. На многолюдном собрании он без каких-либо оснований оскорбил одного из старых служащих, а в делах все больше и больше полагался на партийную бюрократию. Он приказал начать строительство дорогостоящих зданий, и среди них - ночного клуба, и сам имел шесть или семь домов. Чем дольше шла война, тем больше власти становилось у гауляйтеров. В 1944 году им было поручено строительство совершенно бесполезных защитных сооружений на восточных границах рейха. Они были назначены комиссарами обороны с практически неограниченными правами распоряжаться жизнью и смертью людей. Ханке постепенно превратился в восточного деспота, который произвольно и беспричинно приговорил к смерти нескольких высокопоставленных чиновников, среди которых был и бургомистр Бреслау. Он расстрелял их рядом с памятником Фридриху Великому. Незадолго до того, как после героической осады, выдержанной, несмотря на то, что город был отделен от рейха сотнями километров, Бреслау был сдан русским, Ханке покинул город на самолете, вылетев в сторону Чехословакии. С тех пор о нем ничего не было слышно.
Часто я размышлял над почти необъяснимой психологической переменой, которая произошла с Ханке, когда за несколько лет он из порядочного и мужественного человека превратился в кровожадного и развращенного деспота. Я согласен с объяснением, предложенным мне, что он стал жертвой абсолютной власти, которой обладал. Не привыкший к власти и ответственности, налагаемой ею на человека, он принял этот сильнодействующий наркотик и стал преступником. Здесь можно повторить сентенцию лорда Эктона: "Любая власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно".
Я также познакомился с другим типом наци. Это был герр Стрекорус, шеф NSKK - нацистского автомобильного батальона, расквартированного в Силезии. Но не это было его постоянным занятием. Кроме этого он был еще и владельцем огромной фабрики, которой нацисты наградили его за заслуги. Поскольку он был назначен японским почетным консулом в Силезии, а я был президентом германо-японского общества, нам приходилось тесно сотрудничать. Он был внушающим доверие человеком, преуспевшим экономически и социально и наслаждавшимся приятностями жизни. Он информировал меня о намерениях и надеждах, лелеемых в высших партийных кругах.