Страница:
Советское правительство, желая продемонстрировать свою респектабельность, предложило Германии заключить всеобъемлющий экономический договор, который мог бы разрешить не только проблемы торговли, но и вопросы консульские и правовые. Мы согласились.
В Москву отправилась комиссия, возглавляемая одним из наших самых упорных переговорщиков, герром фон Кернером в качестве председателя. Возможность была соблазнительной, но чем дальше, тем больше возникало все новых трудностей. И конца им не предвиделось. К моменту моего прихода в Восточный отдел шел уже шестой месяц споров и торгов.
Русско-германские отношения должны были пройти испытание на прочность новым поворотом в наших отношениях с западными державами: на пороге стояла политика Локарно, призванная покончить с политикой Рапалло.
На пути к Локарно
После конференции в Лондоне, принявшей план Дауэса, в МИДе превалировало чувство, что необходимо что-то делать, чтобы вернуть Германию в сообщество наций. На смену диктату Версаля должны были прийти или дополнить его по-настоящему взаимные отношения. Почти невозможно сейчас определить, в чьей голове впервые возникла эта идея. Вероятно, у Гауса или Шуберта, возможно, с подачи лорда д'Абернона, изобретшего ее. Роль Штреземана здесь, скорее, ограничивалась ролью няньки, заботившейся о дитяти, нежели ролью родителя. Быстро схватывающий суть политических идей, Штреземан мгновенно осознал важность нормализации отношений Германии с внешним миром. Дальновидный и мужественный, он был готов пойти на риск тактических потерь, равно как и на риск возможной внутриполитической борьбы, с тем, чтобы достигнуть стратегической цели - возрождения Германии как великой державы.
Именно отсюда берет свое начало нота, которую в феврале 1925 года Штреземан направил правительствам Франции и Великобритании, предлагая обеспечить гарантии безопасности западных границ Германии путем заключения всеобъемлющего договора между соседними странами. Главенствующим принципом его предложения был отказ Германии от Эльзаса и Лотарингии, но при этом проблему восточных границ предполагалось оставить открытой. Однако даже с учетом этих ограничений предложение Штреземана означало огромную уступку авансом, в то время как вопрос о компенсации, под которой подразумевался вывод оккупационных армий союзников из западных районов Германии - оставался нерешенным. Лишь будучи достаточно осведомленным о накале страстей, бушевавших в Германии в отношении диктата Версальского договора и уступок территорий, считавшихся исконно немецкими, можно было оценить и понять смелость предложения Штреземана.
Сам факт существования ноты, равно как и ее содержание, держались в строгом секрете, и потому за ней должны были последовать неофициальные предварительные переговоры и дальнейшие обмены нотами. Переговоры тянулись несколько месяцев, с долгими перерывами и вновь возобновлялись по инициативе Германии. Британское правительство осознало важность вопроса и готово было сотрудничать, тогда как в Париже превалировали сомнения, подозрения и процветал юридический формализм, столь характерный для Кэ д'Орсе. К началу осени вопрос настолько прояснился, что был, наконец, согласован план конференции в Локарно. Мне нет необходимости входить в подробности данного вопроса, поскольку все обстоятельства этих переговоров ныне общеизвестны, тем более что мне была отведена, скорее, роль наблюдателя, нежели непосредственного участника.
Когда в конце февраля я занял свой новый пост в МИДе, Гауе и Шуберт посвятили меня в секрет ведущихся переговоров, а также выразили свою озабоченность относительно возможной реакции русских.
Реакция русских, которых держали в неведении начиная с момента первых контактов с западными державами и по сию пору, становилась все энергичнее. Их извечная недоверчивость выросла до невероятных размеров. Они не доверяли Штреземану, которого подозревали в прозападных настроениях. Но независимо от личных разногласий их врожденную подозрительность возбуждал сам факт переговоров между Германией и западными державами, тем более, что начались они по германской инициативе, а не под давлением союзников. И в основе этой инициативы лежало не что иное, как намерение германского правительства отказаться от продолжения политики Рапалло и повернуться лицом на Запад.
Более уместным и лучше обоснованным было беспокойство русских в отношении другой проблемы: они предчувствовали, что переговоры между Германией и западным союзным альянсом закончатся тем, что так или иначе, но Германия станет членом Лиги Наций, что порождало для русских проблему первостепенной важности, а именно: проблему, вытекающую из статьи 16 Договора Лиги, согласно которой на членов Лиги накладывалось обязательство присоединяться к санкциям, которые могли быть введены против непокорных членов Лиги или не в меру агрессивного нечлена. В крайнем случае, членам Лиги придется допускать проход воинских контингентов, осуществляющих санкции, через свои территории. Здесь-то и оживали вновь кошмарные видения нового нападения на защитника пролетариата, постоянно преследовавшие русских. Если такое нападение было бы задумано и исполнено, Германия была бы вынуждена волей-неволей принять в нем участие или, по крайней мере, не препятствовать проходу сил, действующих от имени Лиги Наций, через свою территорию. Этот leitmotiv оставался неизменным на протяжении нескольких месяцев и звучал со все возрастающей силой и в самых разных вариациях.
Торжественные отречения даже от каких-либо намеков на желание отойти от духа Рапалло, высказываемые и повторяемые всеми министрами и официальными лицами, близкими к германскому Кабинету, продемонстрировали свою полную неэффективность в попытках успокоить тревогу русских. Напрасно разъяснялось, что Германия, в конце концов, не может и не будет оставаться изгоем Европы, что рано или поздно она должна попытаться найти modus vivendi с Западом, учитывая свое географическое положение в центре Европы, но что это ни в коем случае не будет означать, что Германия непременно однозначно встанет на чью-то сторону; что все вопросы, касающиеся проблем Восточной Европы, остаются открытыми и должны будут решаться лишь в согласии с Советским Союзом. Камень преткновения - статья 16 - возник на более поздних стадиях этих бесед с русскими, поскольку связь между договором, готовым к подписанию в Локарно, и членством в Лиге Наций была условием, поставленным западными державами.
Первые беседы с русскими убедили нас в том, что Советскому Союзу следовало бы предложить некий политический эквивалент Локарнскому договору с тем, чтобы восстановить равновесие между Востоком и Западом. Идея выродилась в проект, завершившийся подписанием политического договора, в котором вновь провозглашались неизменными дружественные отношения двух держав, и Кремль получал своего рода гарантии против потенциальной опасности, проистекающей из статьи 16. Одним словом, Рапалльский договор следовало омолодить, и это направление мысли привело к подписанию так называемого Берлинского договора.
Долог и труден был путь к этой цели. Нелегко было погасить недоверчивость Кремля. Дело усложнял тот факт, что граф Ранцау разделял тревоги русских и яростно сопротивлялся инициативе Штреземана. Граф питал уважение и некоторую симпатию к министру иностранных дел, но не доверял силе его характера и способности сопротивляться уговорам, соблазнам и посулам западных держав. И он не любил Шуберта, который отвечал ему тем же. Германский посол спорил, скорее, как представитель русских, а не как один из тех, кто должен разъяснять германскую точку зрения русскому правительству.
В ходе одного из продолжительных визитов графа Ранцау в Берлин объединенными усилиями Штреземана, Шуберта, Гауса и моими удалось уговорить его, что следует по крайней мере предпринять попытку убедить советское правительство согласиться с нашей точкой зрения, а также с проектом обсуждаемого договора. Гауе предложил другую формулу, которая, по его мнению, должна была произвести магическое воздействие на умы русских. Я был посвящен в глубочайшие секреты каждого слова, поскольку ум посла Ранцау, питавшего отвращение к самому замыслу, не реагировал на такие тонкости. И наконец план выкристаллизовался. Я должен был сопровождать графа Ранцау в Москву и попытаться все объяснить Чичерину. Ранцау охотно согласился и отложил свою угрозу уйти в отставку.
Была еще и другая сложность, связанная с моей несколько случайной и рискованной миссией в Москву. Переговоры о заключении экономического, консульского и юридического договоров были приостановлены. Руководитель нашей делегации Его Превосходительство фон Кернер, которому тогда было 72 года, настоял на том, чтобы прервать переговоры раньше намеченной даты. Его решение повергло нас, находившихся в Берлине, в бездну отчаяния, поскольку мы рассматривали эти переговоры как наиболее эффективное средство для того, чтобы заполнить брешь, образовавшуюся в наших отношениях с Россией. По крайней мере до тех пор, пока не будет подписан политический договор. В конце концов мне удалось понять мотив, ставший причиной упрямства Кернера: его жена заказала номер в Бад Гастейне и приказала мужу ехать домой. Лишь оплатив стоимость заказанного номера, МИД сумел уговорить фрау Кернер отложить на несколько недель намеченный вояж на курорт.
Третья цель моего визита в Москву состояла в том, что графа Ранцау давно уже следовало уговорить вернуться на свой пост в российскую столицу. На протяжении нескольких недель он не оправдывал надежды всех заинтересованных лиц, ожидавших, что он освободит, наконец, берлинские министерства от давления, которое он оказывал на них.
И вот, наконец, мы выехали. Но отправились в Москву не по прямой, через Варшаву, которую граф Ранцау по некоторым причинам не выносил, а через Ригу, где нас ожидал специальный автомобиль. На протяжении всего путешествия я старался, в свете грядущих сражений с Чичериным, вновь и вновь разъяснить графу магическую формулу Гауса. Но тщетно. Ранцау попросил меня вести переговоры, тогда как сам граф станет моей надежной опорой во всем и, в частности, будет подводить политическую основу под обсуждаемые вопросы технического характера.
Атмосфера, царившая в Москве, едва ли могла быть более неблагоприятной для нас и цели нашего визита. Подозрения русских относительно двойного тупика переговоров, ведущихся между нашими странами, нисколько не уменьшились, в то время как наш гнев дошел до точки кипения из-за очередного пропагандистского спектакля, поставленного Коминтерном для нас и за наш счет. А именно - одного из первых фальсифицированных судебных процессов, ставших со временем столь характерной чертой советской политики.
На сей раз жертвами оказались два немца - Вольхт и Киндерман, которые из чистого интереса и любопытства отправились в поездку по Советскому Союзу, но были арестованы ГПУ и судимы по обычному обвинению в государственной измене, шпионаже и тому подобным измышлениям. Абсолютно безвредные ребята, какими они и были в действительности, они не сочли нужным побеспокоиться о том, как избежать провокаций со стороны ГПУ, и попались в ловушку. Но хуже всего было то, что Коминтерн счел выгодным для себя втянуть в этот якобы заговор и сотрудников германского посольства. Последовали намеки, что герр Хильгер, один из надежнейших сотрудников посольства и, возможно, самый лучший специалист по всем вопросам, касающимся русских дел, давал студентам советы и стоял во главе заговора.
Так или иначе, но мы были в ярости от того, что нас использовали как подопытных кроликов в большевистских экспериментах с показательными судами. А мысль, что они осмелились атаковать посольство, бывшее с тех пор, как граф Ранцау занял свой пост, самым красноречивым их защитником и толкователем советского отношения к Германии, приводила нас в бешенство.
Вскоре после приезда состоялась наша первая встреча с Чичериным. Прием, оказанный нам комиссаром по иностранным делам, был, без сомнения, дружественным. Чичерин внимательно выслушал мои объяснения и задал своим пронзительным голосом несколько уточняющих вопросов, после чего последовала продолжительная беседа с графом Ранцау, вставившим несколько политических замечаний, выдержанных в "духе Рапалло". Чичерин, конечно, не мог ничего сделать, кроме как пообещать обсудить вопрос, что означало, что он должен будет доложить его на Политбюро. Однако, по крайней мере, лед был сломан, и беседы возобновились. Граф Ранцау был так добр, что отправил в Берлин телеграмму, в которой с похвалой отозвался о моих усилиях.
Затем я переключился на экономическую сторону своей миссии. В германскую делегацию входило несколько членов, большинство из которых представители заинтересованных министерств, и среди них самая важная персона - генеральный консул Шлезингер. Хотя он не был кадровым чиновником, тем не менее МИД пользовался его услугами из-за обширных познаний Шлезингера в области менталитета народов как Запада, так и Востока, и даже даровал ему титул генерального консула, что было чрезвычайно удобно для Шлезингера, поскольку освобождало его от бюрократических пут, позволяя подключаться к работе МИДа, когда это было необходимо. Его могучий интеллект и богатое воображение выдавали решения в условиях, казалось, самых безнадежных тупиков. Кроме того, это был не эгоист, а необычайно остроумный человек и преданный друг. Мы несколько лет понаслышке знали друг о друге, но впоследствии поддерживали самые сердечные отношения и успешно сотрудничали долгие годы.
В те годы я также подружился с другим моим ближайшим коллегой по, русским делам - Хильгером. Это был человек верный и надежный, а его знание Советского Союза имело огромную ценность для меня и моих преемников на посту германского посла в Москве.
Вскоре я познакомился с моим коллегой на переговорах с русской стороны - Фюрстенбергом-Ганецким, сотрудником комиссариата торговли, не пролетарием, а отпрыском богатой семьи. Тот факт, что лично он был вежлив и хорошо образован, никак не сказывался на наших беседах, поскольку он должен был лишь выполнять спущенные ему сверху указания. Именно это обстоятельство и делает переговоры с советскими представителями столь неблагодарным делом: они мчатся на всех парах по намеченному пути словно паровоз, и ничто не может отклонить их с курса. И при этом никогда не бывает возможности обсудить вопрос с по-настоящему важными персонами. Причем ваш визави, как правило, стремится к стопроцентной победе, потому что от этого могут зависеть его карьера, а, возможно даже, свобода и жизнь. "Post equitemsedet atra cura".
Мои переговоры с Чичериным и Фюрстенбергом-Ганецким тянулись почти шесть недель. Нет никакой необходимости вдаваться в подробности, тем более что я их уже не помню. Русские боролись за заключение максимально всеохватывающего договора, который должен был стать образцом для переговоров с другими правительствами. Мы все еще пребывали в иллюзии, что окажемся в победителях, стоит лишь тщательно подготовить компромиссную статью или пункт. И потому нас ожидало горькое, но неизбежное разочарование, когда Мы обнаружили, что действенность такого договора зависит не столько от сжато сформулированных пунктов, сколько от политической обстановки, царившей изданный момент. Если отношения между нашими странами были дружественными, германскому консулу могли позволить посетить немецких граждан, заключенных в тюрьму ГПУ, а если нет, то бесполезны были самые энергичные протесты и ссылки на статьи договоров. То есть выполнение обязательств, взятых на себя согласно договору, было для Советского Союза - диктатуры в своей основе лишь вопросом целесообразности.
Наши с Ранцау политические беседы с Чичериным были также отложены. Комиссар по иностранным делам не клюнул на приманку формулы Гауса, а продолжительный обмен телеграммами с МИДом не привел к удовлетворительным результатам. Что мне оставалось делать? Продолжать переговоры или вернуться в Берлин с пустыми руками? Серьезно поразмыслив, я выбрал второе. Неприятное, каковым оно было в тот момент для меня решение, оказалось, тем не менее, верным с тактической точки зрения. Слишком упорное стремление к переговорам может быть расценено советскими представителями, отличавшимися своеобразным менталитетом, как признак слабости. И правильно было бы также придерживаться своего решения, коль скоро я его принял, и не поддаваться на призывы русских продолжить переговоры, сопровождавшиеся туманными обещаниями, что в процессе их выход может быть найден. Никогда не следует отменять поездку, если заказан спальный вагон на обратную дорогу. Таков один из важнейших принципов в переговорах с Советами. Так что я покинул Москву, не добившись каких-либо положительных результатов.
Тем не менее я с удовольствием и благодарностью вспоминаю об этих неделях, проведенных в Москве. Я очень хорошо ознакомился с русскими делами. Я также получил возможность окунуться в странную, необычную атмосферу русской столицы. И, самое главное, частые беседы с графом Ранцау способствовали возникновению между нами чувств симпатии и доверия, сохранившихся до самой его смерти. В ходе своих бесед с Хильгером, Шлезингером и многими другими важными и интересными людьми, посещавшими Москву, я расширил свои познания о России. Одним из таких людей был Фритьоф Нансен, которого сопровождал Квислинг, прославившийся в годы Второй мировой войны.
В Берлине были не слишком разочарованы отсутствием положительных результатов, ибо внимание всех было приковано к переговорам с западными державами. Кроме того, русские, крепкие задним умом, решили все-таки возобновить переговоры, значительно смягчив свои позиции в политической и экономической областях. Возможно, к подобному шагу их побудило растущее беспокойство в отношении того, что Германия может навсегда повернуться на Запад.
Сразу, как только большинство опасных камней преткновения в отношениях между Германией и западными державами были преодолены и было достигнуто согласие назначить день и место для конференции - а именно, начало октября, в Локарно, - советское правительство предприняло решительное наступление на Вильгельмштрассе. Последовала отчаянная попытка заставить Германию свернуть с дороги, которая непременно - согласно убеждениям Кремля - привела бы ее к беде и разрыву отношений с партнером по Рапалло.
Чичерин отправился в Берлин с визитом, который он увязал с напоминающим шантаж жестом, остановившись по пути на несколько дней в Варшаве и заявив о своем намерении посетить Париж после окончания визита в германскую столицу. Предполагалось, что мы должны были испугаться перспективы, что у Советского Союза могут появиться и другие возможности.
В ходе вечерних бесед, состоявшихся незадолго до отъезда германской делегации в Локарно, Чичерин оказывал на нас сильнейшее давление. Он пугал Штреземана якобы существующими секретными обязательствами, согласованными с прежним германским правительством - точка зрения, оказавшаяся крайне необоснованной, после того как критическому анализу были подвергнуты архивные материалы и показания имевших отношение к делу сотрудников МИДа. Чичерину пришлось довольствоваться заверениями канцлера Лютера и Штреземана в том, что германское правительство не намерено менять политику в отношении Советского Союза, и что пакт, который должен быть заключен в Локарно, ни в коем случае не противоречит духу и букве Рапалльского договора, и что германские государственные деятели будут стоять на страже общих интересов в отношении Статьи 16 Договора Лиги Наций в случае, если Германия вступит в Лигу.
В день своего отъезда в Локарно Лютер пригласил Чичерина, сотрудников советского посольства и многих ведущих германских министров и депутатов на официальный завтрак в канцелярию Бисмарка. Даже моя скромная персона была удостоена такой чести с тем, чтобы упрочить равновесие между Востоком и Западом в Локарно. В последний день перед отъездом было решено, что мне следует присоединиться к делегации, чтобы уменьшить подозрения Ранцау и Советов относительно того, что конференции в Локарно уготована участь стать исключительно западным мероприятием.
Локарно
Во время переговоров в Локарно мне было суждено играть роль тени на пиру. Лютер, так же как и Штреземан, полностью сознавал свою обязанность действовать с учетом пока ненадежного, но центрального положения Германии в Европе. Общая ситуация была слишком драматичной и непредсказуемой, чтобы пойти на риск вызвать кризис желанием связать нашу судьбу с Западом, невзирая на цену.
Редко когда государственный деятель испытывает такое сильное напряжение и многостороннее давление, какие довелось испытать членам германской делегации в Локарно. Предложение, сделанное Штреземаном, само по себе было весьма рискованным и способным взорвать ситуацию внутри Германии. Предложить гарантии нерушимости западных границ - означало Добровольно признать диктат Версаля или, по крайней мере, большую часть его. Эльзас и Лотарингия были не столь близки сердцу немцев, как "Данцигский коридор", и их отрыв от тела матери-родины не наносил столь роковой раны, какую нанесла потеря земель на востоке, однако существовали тесные связи между, например, южногерманскими землями и Эльзасом.
Трудно было переоценить и значение Лотарингии для нашей тяжелой промышленности. Но самое главное: разделяемое большинством немцев чувство, что Версальский договор был подписан по принуждению и, следовательно, мог рассматриваться как ни к чему не обязывающий, восстанавливало до некоторой степени самоуважение Германии, и ощущение несправедливости Версаля вряд ли было бы серьезно поколеблено обещанием гарантий западных границ. Кроме того, поскольку Польша и Чехословакия также получили приглашение на конференцию в Локарно для участия в переговорах о заключении пакта о ненападении, но без гарантий их границ, в общественном мнении Германии росло подозрение, что ее восточные границы также могут стать предметом торга. И человеку с улицы почти невозможно было разъяснить все хитросплетения и сложность формул, придуманных юристами. Даже мне, человеку, слегка обученному этой премудрости, приходилось снова и снова обращаться к Гаусу за разъяснениями, чтобы быть уверенным в том, что предлагаемые им формулы обеспечивают наши интересы на Востоке.
Эти соображения, и без того тягостные для Штреземана и Лютера, усугублялись тем фактом, что в результате победы на выборах в Reichstag в декабре 1924 года правые партии вышли на авансцену внутриполитической жизни Германии. В Кабинет наравне с представителями Deutsche Volkspartei вошли и члены правого крыла, хотя и без социал-демократов. После безвременной кончины президента Эберта рейхспрезидентом был избран маршал фон Гинденбург, что также способствовало усилению позиций правых партий, хотя старый фельдмаршал никогда открыто не выражал каких-либо партийных пристрастий.
В Локарно я часто задавал себе вопрос: как Штреземану удалось получить согласие своих коллег по Кабинету на начало и продолжение переговоров с Великобританией и Францией? Я могу объяснить это лишь тем фактом, что члены Кабинета просто не сразу ухватили суть предложения Штреземана, который представил им свою идею, использовав при этом как свое красноречие, так и педантичную юридическую изощренность Гауса. Но так или иначе, а по мере продолжения переговоров правое крыло Кабинета проявляло все большее и большее беспокойство и в результате почти довело дело до серьезного кризиса.
Давление на Штреземана и Лютера ощущалось как со стороны других участников конференции, так и со стороны мирового общественного мнения. В конце концов германская делегация отправилась на конференцию в Локарно как блудный сын, вернувшийся в отцовский дом, чтобы получить прощение. Да и мир в целом желал установления прочного мира. Здравомыслящие люди во всех странах приветствовали германскую инициативу и с нетерпением ожидали результатов мирной конференции в Локарно. Участвующие в ней государственные деятели находились в лучах прожекторов мировой прессы и пропаганды. За каждым их шагом следили и каждое их слово комментировалось; когда, например, Бриан имел беседу со Штреземаном или когда они вместе с Чемберленом отправлялись на катере на прогулку по озеру. Так что решение прервать конференцию и отвергнуть неудовлетворительный компромисс вряд ли стало бы легким. Немцам было бы трудно еще раз сыграть роль злодея и вернуться домой с пустыми руками, быть встреченными насмешками коллег, неизбежной бранью и обличительными речами со стороны всех тех, кто не осмелился взять ответственность на себя.
Но существовала и третья, самая серьезная угроза - это тень русского гиганта, нависшая над солнечными пляжами Лаго ди Маджоре. Вот почему две недели переговоров обречены были стать временем, насыщенным волнениями, драматическими поворотами и напряжением.
В Москву отправилась комиссия, возглавляемая одним из наших самых упорных переговорщиков, герром фон Кернером в качестве председателя. Возможность была соблазнительной, но чем дальше, тем больше возникало все новых трудностей. И конца им не предвиделось. К моменту моего прихода в Восточный отдел шел уже шестой месяц споров и торгов.
Русско-германские отношения должны были пройти испытание на прочность новым поворотом в наших отношениях с западными державами: на пороге стояла политика Локарно, призванная покончить с политикой Рапалло.
На пути к Локарно
После конференции в Лондоне, принявшей план Дауэса, в МИДе превалировало чувство, что необходимо что-то делать, чтобы вернуть Германию в сообщество наций. На смену диктату Версаля должны были прийти или дополнить его по-настоящему взаимные отношения. Почти невозможно сейчас определить, в чьей голове впервые возникла эта идея. Вероятно, у Гауса или Шуберта, возможно, с подачи лорда д'Абернона, изобретшего ее. Роль Штреземана здесь, скорее, ограничивалась ролью няньки, заботившейся о дитяти, нежели ролью родителя. Быстро схватывающий суть политических идей, Штреземан мгновенно осознал важность нормализации отношений Германии с внешним миром. Дальновидный и мужественный, он был готов пойти на риск тактических потерь, равно как и на риск возможной внутриполитической борьбы, с тем, чтобы достигнуть стратегической цели - возрождения Германии как великой державы.
Именно отсюда берет свое начало нота, которую в феврале 1925 года Штреземан направил правительствам Франции и Великобритании, предлагая обеспечить гарантии безопасности западных границ Германии путем заключения всеобъемлющего договора между соседними странами. Главенствующим принципом его предложения был отказ Германии от Эльзаса и Лотарингии, но при этом проблему восточных границ предполагалось оставить открытой. Однако даже с учетом этих ограничений предложение Штреземана означало огромную уступку авансом, в то время как вопрос о компенсации, под которой подразумевался вывод оккупационных армий союзников из западных районов Германии - оставался нерешенным. Лишь будучи достаточно осведомленным о накале страстей, бушевавших в Германии в отношении диктата Версальского договора и уступок территорий, считавшихся исконно немецкими, можно было оценить и понять смелость предложения Штреземана.
Сам факт существования ноты, равно как и ее содержание, держались в строгом секрете, и потому за ней должны были последовать неофициальные предварительные переговоры и дальнейшие обмены нотами. Переговоры тянулись несколько месяцев, с долгими перерывами и вновь возобновлялись по инициативе Германии. Британское правительство осознало важность вопроса и готово было сотрудничать, тогда как в Париже превалировали сомнения, подозрения и процветал юридический формализм, столь характерный для Кэ д'Орсе. К началу осени вопрос настолько прояснился, что был, наконец, согласован план конференции в Локарно. Мне нет необходимости входить в подробности данного вопроса, поскольку все обстоятельства этих переговоров ныне общеизвестны, тем более что мне была отведена, скорее, роль наблюдателя, нежели непосредственного участника.
Когда в конце февраля я занял свой новый пост в МИДе, Гауе и Шуберт посвятили меня в секрет ведущихся переговоров, а также выразили свою озабоченность относительно возможной реакции русских.
Реакция русских, которых держали в неведении начиная с момента первых контактов с западными державами и по сию пору, становилась все энергичнее. Их извечная недоверчивость выросла до невероятных размеров. Они не доверяли Штреземану, которого подозревали в прозападных настроениях. Но независимо от личных разногласий их врожденную подозрительность возбуждал сам факт переговоров между Германией и западными державами, тем более, что начались они по германской инициативе, а не под давлением союзников. И в основе этой инициативы лежало не что иное, как намерение германского правительства отказаться от продолжения политики Рапалло и повернуться лицом на Запад.
Более уместным и лучше обоснованным было беспокойство русских в отношении другой проблемы: они предчувствовали, что переговоры между Германией и западным союзным альянсом закончатся тем, что так или иначе, но Германия станет членом Лиги Наций, что порождало для русских проблему первостепенной важности, а именно: проблему, вытекающую из статьи 16 Договора Лиги, согласно которой на членов Лиги накладывалось обязательство присоединяться к санкциям, которые могли быть введены против непокорных членов Лиги или не в меру агрессивного нечлена. В крайнем случае, членам Лиги придется допускать проход воинских контингентов, осуществляющих санкции, через свои территории. Здесь-то и оживали вновь кошмарные видения нового нападения на защитника пролетариата, постоянно преследовавшие русских. Если такое нападение было бы задумано и исполнено, Германия была бы вынуждена волей-неволей принять в нем участие или, по крайней мере, не препятствовать проходу сил, действующих от имени Лиги Наций, через свою территорию. Этот leitmotiv оставался неизменным на протяжении нескольких месяцев и звучал со все возрастающей силой и в самых разных вариациях.
Торжественные отречения даже от каких-либо намеков на желание отойти от духа Рапалло, высказываемые и повторяемые всеми министрами и официальными лицами, близкими к германскому Кабинету, продемонстрировали свою полную неэффективность в попытках успокоить тревогу русских. Напрасно разъяснялось, что Германия, в конце концов, не может и не будет оставаться изгоем Европы, что рано или поздно она должна попытаться найти modus vivendi с Западом, учитывая свое географическое положение в центре Европы, но что это ни в коем случае не будет означать, что Германия непременно однозначно встанет на чью-то сторону; что все вопросы, касающиеся проблем Восточной Европы, остаются открытыми и должны будут решаться лишь в согласии с Советским Союзом. Камень преткновения - статья 16 - возник на более поздних стадиях этих бесед с русскими, поскольку связь между договором, готовым к подписанию в Локарно, и членством в Лиге Наций была условием, поставленным западными державами.
Первые беседы с русскими убедили нас в том, что Советскому Союзу следовало бы предложить некий политический эквивалент Локарнскому договору с тем, чтобы восстановить равновесие между Востоком и Западом. Идея выродилась в проект, завершившийся подписанием политического договора, в котором вновь провозглашались неизменными дружественные отношения двух держав, и Кремль получал своего рода гарантии против потенциальной опасности, проистекающей из статьи 16. Одним словом, Рапалльский договор следовало омолодить, и это направление мысли привело к подписанию так называемого Берлинского договора.
Долог и труден был путь к этой цели. Нелегко было погасить недоверчивость Кремля. Дело усложнял тот факт, что граф Ранцау разделял тревоги русских и яростно сопротивлялся инициативе Штреземана. Граф питал уважение и некоторую симпатию к министру иностранных дел, но не доверял силе его характера и способности сопротивляться уговорам, соблазнам и посулам западных держав. И он не любил Шуберта, который отвечал ему тем же. Германский посол спорил, скорее, как представитель русских, а не как один из тех, кто должен разъяснять германскую точку зрения русскому правительству.
В ходе одного из продолжительных визитов графа Ранцау в Берлин объединенными усилиями Штреземана, Шуберта, Гауса и моими удалось уговорить его, что следует по крайней мере предпринять попытку убедить советское правительство согласиться с нашей точкой зрения, а также с проектом обсуждаемого договора. Гауе предложил другую формулу, которая, по его мнению, должна была произвести магическое воздействие на умы русских. Я был посвящен в глубочайшие секреты каждого слова, поскольку ум посла Ранцау, питавшего отвращение к самому замыслу, не реагировал на такие тонкости. И наконец план выкристаллизовался. Я должен был сопровождать графа Ранцау в Москву и попытаться все объяснить Чичерину. Ранцау охотно согласился и отложил свою угрозу уйти в отставку.
Была еще и другая сложность, связанная с моей несколько случайной и рискованной миссией в Москву. Переговоры о заключении экономического, консульского и юридического договоров были приостановлены. Руководитель нашей делегации Его Превосходительство фон Кернер, которому тогда было 72 года, настоял на том, чтобы прервать переговоры раньше намеченной даты. Его решение повергло нас, находившихся в Берлине, в бездну отчаяния, поскольку мы рассматривали эти переговоры как наиболее эффективное средство для того, чтобы заполнить брешь, образовавшуюся в наших отношениях с Россией. По крайней мере до тех пор, пока не будет подписан политический договор. В конце концов мне удалось понять мотив, ставший причиной упрямства Кернера: его жена заказала номер в Бад Гастейне и приказала мужу ехать домой. Лишь оплатив стоимость заказанного номера, МИД сумел уговорить фрау Кернер отложить на несколько недель намеченный вояж на курорт.
Третья цель моего визита в Москву состояла в том, что графа Ранцау давно уже следовало уговорить вернуться на свой пост в российскую столицу. На протяжении нескольких недель он не оправдывал надежды всех заинтересованных лиц, ожидавших, что он освободит, наконец, берлинские министерства от давления, которое он оказывал на них.
И вот, наконец, мы выехали. Но отправились в Москву не по прямой, через Варшаву, которую граф Ранцау по некоторым причинам не выносил, а через Ригу, где нас ожидал специальный автомобиль. На протяжении всего путешествия я старался, в свете грядущих сражений с Чичериным, вновь и вновь разъяснить графу магическую формулу Гауса. Но тщетно. Ранцау попросил меня вести переговоры, тогда как сам граф станет моей надежной опорой во всем и, в частности, будет подводить политическую основу под обсуждаемые вопросы технического характера.
Атмосфера, царившая в Москве, едва ли могла быть более неблагоприятной для нас и цели нашего визита. Подозрения русских относительно двойного тупика переговоров, ведущихся между нашими странами, нисколько не уменьшились, в то время как наш гнев дошел до точки кипения из-за очередного пропагандистского спектакля, поставленного Коминтерном для нас и за наш счет. А именно - одного из первых фальсифицированных судебных процессов, ставших со временем столь характерной чертой советской политики.
На сей раз жертвами оказались два немца - Вольхт и Киндерман, которые из чистого интереса и любопытства отправились в поездку по Советскому Союзу, но были арестованы ГПУ и судимы по обычному обвинению в государственной измене, шпионаже и тому подобным измышлениям. Абсолютно безвредные ребята, какими они и были в действительности, они не сочли нужным побеспокоиться о том, как избежать провокаций со стороны ГПУ, и попались в ловушку. Но хуже всего было то, что Коминтерн счел выгодным для себя втянуть в этот якобы заговор и сотрудников германского посольства. Последовали намеки, что герр Хильгер, один из надежнейших сотрудников посольства и, возможно, самый лучший специалист по всем вопросам, касающимся русских дел, давал студентам советы и стоял во главе заговора.
Так или иначе, но мы были в ярости от того, что нас использовали как подопытных кроликов в большевистских экспериментах с показательными судами. А мысль, что они осмелились атаковать посольство, бывшее с тех пор, как граф Ранцау занял свой пост, самым красноречивым их защитником и толкователем советского отношения к Германии, приводила нас в бешенство.
Вскоре после приезда состоялась наша первая встреча с Чичериным. Прием, оказанный нам комиссаром по иностранным делам, был, без сомнения, дружественным. Чичерин внимательно выслушал мои объяснения и задал своим пронзительным голосом несколько уточняющих вопросов, после чего последовала продолжительная беседа с графом Ранцау, вставившим несколько политических замечаний, выдержанных в "духе Рапалло". Чичерин, конечно, не мог ничего сделать, кроме как пообещать обсудить вопрос, что означало, что он должен будет доложить его на Политбюро. Однако, по крайней мере, лед был сломан, и беседы возобновились. Граф Ранцау был так добр, что отправил в Берлин телеграмму, в которой с похвалой отозвался о моих усилиях.
Затем я переключился на экономическую сторону своей миссии. В германскую делегацию входило несколько членов, большинство из которых представители заинтересованных министерств, и среди них самая важная персона - генеральный консул Шлезингер. Хотя он не был кадровым чиновником, тем не менее МИД пользовался его услугами из-за обширных познаний Шлезингера в области менталитета народов как Запада, так и Востока, и даже даровал ему титул генерального консула, что было чрезвычайно удобно для Шлезингера, поскольку освобождало его от бюрократических пут, позволяя подключаться к работе МИДа, когда это было необходимо. Его могучий интеллект и богатое воображение выдавали решения в условиях, казалось, самых безнадежных тупиков. Кроме того, это был не эгоист, а необычайно остроумный человек и преданный друг. Мы несколько лет понаслышке знали друг о друге, но впоследствии поддерживали самые сердечные отношения и успешно сотрудничали долгие годы.
В те годы я также подружился с другим моим ближайшим коллегой по, русским делам - Хильгером. Это был человек верный и надежный, а его знание Советского Союза имело огромную ценность для меня и моих преемников на посту германского посла в Москве.
Вскоре я познакомился с моим коллегой на переговорах с русской стороны - Фюрстенбергом-Ганецким, сотрудником комиссариата торговли, не пролетарием, а отпрыском богатой семьи. Тот факт, что лично он был вежлив и хорошо образован, никак не сказывался на наших беседах, поскольку он должен был лишь выполнять спущенные ему сверху указания. Именно это обстоятельство и делает переговоры с советскими представителями столь неблагодарным делом: они мчатся на всех парах по намеченному пути словно паровоз, и ничто не может отклонить их с курса. И при этом никогда не бывает возможности обсудить вопрос с по-настоящему важными персонами. Причем ваш визави, как правило, стремится к стопроцентной победе, потому что от этого могут зависеть его карьера, а, возможно даже, свобода и жизнь. "Post equitemsedet atra cura".
Мои переговоры с Чичериным и Фюрстенбергом-Ганецким тянулись почти шесть недель. Нет никакой необходимости вдаваться в подробности, тем более что я их уже не помню. Русские боролись за заключение максимально всеохватывающего договора, который должен был стать образцом для переговоров с другими правительствами. Мы все еще пребывали в иллюзии, что окажемся в победителях, стоит лишь тщательно подготовить компромиссную статью или пункт. И потому нас ожидало горькое, но неизбежное разочарование, когда Мы обнаружили, что действенность такого договора зависит не столько от сжато сформулированных пунктов, сколько от политической обстановки, царившей изданный момент. Если отношения между нашими странами были дружественными, германскому консулу могли позволить посетить немецких граждан, заключенных в тюрьму ГПУ, а если нет, то бесполезны были самые энергичные протесты и ссылки на статьи договоров. То есть выполнение обязательств, взятых на себя согласно договору, было для Советского Союза - диктатуры в своей основе лишь вопросом целесообразности.
Наши с Ранцау политические беседы с Чичериным были также отложены. Комиссар по иностранным делам не клюнул на приманку формулы Гауса, а продолжительный обмен телеграммами с МИДом не привел к удовлетворительным результатам. Что мне оставалось делать? Продолжать переговоры или вернуться в Берлин с пустыми руками? Серьезно поразмыслив, я выбрал второе. Неприятное, каковым оно было в тот момент для меня решение, оказалось, тем не менее, верным с тактической точки зрения. Слишком упорное стремление к переговорам может быть расценено советскими представителями, отличавшимися своеобразным менталитетом, как признак слабости. И правильно было бы также придерживаться своего решения, коль скоро я его принял, и не поддаваться на призывы русских продолжить переговоры, сопровождавшиеся туманными обещаниями, что в процессе их выход может быть найден. Никогда не следует отменять поездку, если заказан спальный вагон на обратную дорогу. Таков один из важнейших принципов в переговорах с Советами. Так что я покинул Москву, не добившись каких-либо положительных результатов.
Тем не менее я с удовольствием и благодарностью вспоминаю об этих неделях, проведенных в Москве. Я очень хорошо ознакомился с русскими делами. Я также получил возможность окунуться в странную, необычную атмосферу русской столицы. И, самое главное, частые беседы с графом Ранцау способствовали возникновению между нами чувств симпатии и доверия, сохранившихся до самой его смерти. В ходе своих бесед с Хильгером, Шлезингером и многими другими важными и интересными людьми, посещавшими Москву, я расширил свои познания о России. Одним из таких людей был Фритьоф Нансен, которого сопровождал Квислинг, прославившийся в годы Второй мировой войны.
В Берлине были не слишком разочарованы отсутствием положительных результатов, ибо внимание всех было приковано к переговорам с западными державами. Кроме того, русские, крепкие задним умом, решили все-таки возобновить переговоры, значительно смягчив свои позиции в политической и экономической областях. Возможно, к подобному шагу их побудило растущее беспокойство в отношении того, что Германия может навсегда повернуться на Запад.
Сразу, как только большинство опасных камней преткновения в отношениях между Германией и западными державами были преодолены и было достигнуто согласие назначить день и место для конференции - а именно, начало октября, в Локарно, - советское правительство предприняло решительное наступление на Вильгельмштрассе. Последовала отчаянная попытка заставить Германию свернуть с дороги, которая непременно - согласно убеждениям Кремля - привела бы ее к беде и разрыву отношений с партнером по Рапалло.
Чичерин отправился в Берлин с визитом, который он увязал с напоминающим шантаж жестом, остановившись по пути на несколько дней в Варшаве и заявив о своем намерении посетить Париж после окончания визита в германскую столицу. Предполагалось, что мы должны были испугаться перспективы, что у Советского Союза могут появиться и другие возможности.
В ходе вечерних бесед, состоявшихся незадолго до отъезда германской делегации в Локарно, Чичерин оказывал на нас сильнейшее давление. Он пугал Штреземана якобы существующими секретными обязательствами, согласованными с прежним германским правительством - точка зрения, оказавшаяся крайне необоснованной, после того как критическому анализу были подвергнуты архивные материалы и показания имевших отношение к делу сотрудников МИДа. Чичерину пришлось довольствоваться заверениями канцлера Лютера и Штреземана в том, что германское правительство не намерено менять политику в отношении Советского Союза, и что пакт, который должен быть заключен в Локарно, ни в коем случае не противоречит духу и букве Рапалльского договора, и что германские государственные деятели будут стоять на страже общих интересов в отношении Статьи 16 Договора Лиги Наций в случае, если Германия вступит в Лигу.
В день своего отъезда в Локарно Лютер пригласил Чичерина, сотрудников советского посольства и многих ведущих германских министров и депутатов на официальный завтрак в канцелярию Бисмарка. Даже моя скромная персона была удостоена такой чести с тем, чтобы упрочить равновесие между Востоком и Западом в Локарно. В последний день перед отъездом было решено, что мне следует присоединиться к делегации, чтобы уменьшить подозрения Ранцау и Советов относительно того, что конференции в Локарно уготована участь стать исключительно западным мероприятием.
Локарно
Во время переговоров в Локарно мне было суждено играть роль тени на пиру. Лютер, так же как и Штреземан, полностью сознавал свою обязанность действовать с учетом пока ненадежного, но центрального положения Германии в Европе. Общая ситуация была слишком драматичной и непредсказуемой, чтобы пойти на риск вызвать кризис желанием связать нашу судьбу с Западом, невзирая на цену.
Редко когда государственный деятель испытывает такое сильное напряжение и многостороннее давление, какие довелось испытать членам германской делегации в Локарно. Предложение, сделанное Штреземаном, само по себе было весьма рискованным и способным взорвать ситуацию внутри Германии. Предложить гарантии нерушимости западных границ - означало Добровольно признать диктат Версаля или, по крайней мере, большую часть его. Эльзас и Лотарингия были не столь близки сердцу немцев, как "Данцигский коридор", и их отрыв от тела матери-родины не наносил столь роковой раны, какую нанесла потеря земель на востоке, однако существовали тесные связи между, например, южногерманскими землями и Эльзасом.
Трудно было переоценить и значение Лотарингии для нашей тяжелой промышленности. Но самое главное: разделяемое большинством немцев чувство, что Версальский договор был подписан по принуждению и, следовательно, мог рассматриваться как ни к чему не обязывающий, восстанавливало до некоторой степени самоуважение Германии, и ощущение несправедливости Версаля вряд ли было бы серьезно поколеблено обещанием гарантий западных границ. Кроме того, поскольку Польша и Чехословакия также получили приглашение на конференцию в Локарно для участия в переговорах о заключении пакта о ненападении, но без гарантий их границ, в общественном мнении Германии росло подозрение, что ее восточные границы также могут стать предметом торга. И человеку с улицы почти невозможно было разъяснить все хитросплетения и сложность формул, придуманных юристами. Даже мне, человеку, слегка обученному этой премудрости, приходилось снова и снова обращаться к Гаусу за разъяснениями, чтобы быть уверенным в том, что предлагаемые им формулы обеспечивают наши интересы на Востоке.
Эти соображения, и без того тягостные для Штреземана и Лютера, усугублялись тем фактом, что в результате победы на выборах в Reichstag в декабре 1924 года правые партии вышли на авансцену внутриполитической жизни Германии. В Кабинет наравне с представителями Deutsche Volkspartei вошли и члены правого крыла, хотя и без социал-демократов. После безвременной кончины президента Эберта рейхспрезидентом был избран маршал фон Гинденбург, что также способствовало усилению позиций правых партий, хотя старый фельдмаршал никогда открыто не выражал каких-либо партийных пристрастий.
В Локарно я часто задавал себе вопрос: как Штреземану удалось получить согласие своих коллег по Кабинету на начало и продолжение переговоров с Великобританией и Францией? Я могу объяснить это лишь тем фактом, что члены Кабинета просто не сразу ухватили суть предложения Штреземана, который представил им свою идею, использовав при этом как свое красноречие, так и педантичную юридическую изощренность Гауса. Но так или иначе, а по мере продолжения переговоров правое крыло Кабинета проявляло все большее и большее беспокойство и в результате почти довело дело до серьезного кризиса.
Давление на Штреземана и Лютера ощущалось как со стороны других участников конференции, так и со стороны мирового общественного мнения. В конце концов германская делегация отправилась на конференцию в Локарно как блудный сын, вернувшийся в отцовский дом, чтобы получить прощение. Да и мир в целом желал установления прочного мира. Здравомыслящие люди во всех странах приветствовали германскую инициативу и с нетерпением ожидали результатов мирной конференции в Локарно. Участвующие в ней государственные деятели находились в лучах прожекторов мировой прессы и пропаганды. За каждым их шагом следили и каждое их слово комментировалось; когда, например, Бриан имел беседу со Штреземаном или когда они вместе с Чемберленом отправлялись на катере на прогулку по озеру. Так что решение прервать конференцию и отвергнуть неудовлетворительный компромисс вряд ли стало бы легким. Немцам было бы трудно еще раз сыграть роль злодея и вернуться домой с пустыми руками, быть встреченными насмешками коллег, неизбежной бранью и обличительными речами со стороны всех тех, кто не осмелился взять ответственность на себя.
Но существовала и третья, самая серьезная угроза - это тень русского гиганта, нависшая над солнечными пляжами Лаго ди Маджоре. Вот почему две недели переговоров обречены были стать временем, насыщенным волнениями, драматическими поворотами и напряжением.