Страница:
Сделайте это — и мы вместе спасем королеву Мадин.
Джерадин повернулся и согнулся в церемонном поклоне перед дочерью короля.
— Прощайте, миледи Торрент. Ваш поступок даст повод королю гордится вами, чем бы все ни кончилось. — Через мгновение он добавил: — А Мисте и Элега будут поражены.
Эти слова вызвали у Торрент мимолетную улыбку. И она в одиночку отправилась вслед за похитителями королевы Мадин.
Териза перевязала раненому руку. Скрипя зубами, Джерадин пытался вразумить отчаявшегося слугу, стараясь удостовериться, что человек Файля доберется до города.
После этого они выбрали двух лучших лошадей, прихватили с собой третью, вьючную, для припасов, и помчались в сторону Демесне и Орисона.
37. Равновесие ради победы
Джерадин повернулся и согнулся в церемонном поклоне перед дочерью короля.
— Прощайте, миледи Торрент. Ваш поступок даст повод королю гордится вами, чем бы все ни кончилось. — Через мгновение он добавил: — А Мисте и Элега будут поражены.
Эти слова вызвали у Торрент мимолетную улыбку. И она в одиночку отправилась вслед за похитителями королевы Мадин.
Териза перевязала раненому руку. Скрипя зубами, Джерадин пытался вразумить отчаявшегося слугу, стараясь удостовериться, что человек Файля доберется до города.
После этого они выбрали двух лучших лошадей, прихватили с собой третью, вьючную, для припасов, и помчались в сторону Демесне и Орисона.
37. Равновесие ради победы
Алендская армия не предпринимала никаких действий. Уже много дней.
О, принц Краген находил для своих людей работу; он готовил их ко всяким неожиданностям. Но он не тратил новые катапульты; не предпринимал неожиданных вылазок и уж тем более никаких штурмов; он не делал ничего — только пытался шпионить за замком. По сути, единственное, чего ему удалось добиться своей осадой, — это полностью перекрыть все входы и выходы из Орисона; он отрезал короля от всех мало—мальски надежных источников информации. Во всем остальном он и его войска вели себя так, словно у них были обычные маневры.
Естественно, он занимался и другим. Например, разослал во все стороны своих людей, и те безуспешно пытались отыскать Воина Гильдии. Зная, какие разрушения Воин учинил в Орисоне, принц Краген не испытывал ни малейшего желания быть атакованным с тыла этим одиноким бойцом. Вдобавок он провел немало времени как один, так и вместе с отцом, пытаясь понять королевских дочерей.
Но предупреждения короля Джойса — как и Мастера Квилона — преследовали его. И принц не старался ускорить падение Орисона.
Это положение дел изменилось в ту ночь, когда Териза и Джерадин гостили у королевы Мадин.
Естественно, принц Краген не мог знать, где были в тот момент Териза и Джерадин. Он не мог знать даже, что они покинули Орисон — или что благодаря им положение Морданта стало критическим.
С другой стороны, он очень внимательно следил за любыми внешними проявлениями того, что творилось в замке.
Когда солдаты, стоявшие на карауле близ стен, после наступления темноты доложили ему, что слышали крики и шум, а поблизости от бойниц видели огни, он без колебаний послал полдюжины тщательно отобранных разведчиков подобраться к стенам как можно ближе, если необходимо будет взобраться на них и выяснить, что происходит.
От известий, которые ему принесли, его сердце сжалось, а душа наполнилась восторгом и ужасом.
По ту сторону бойниц вспыхнул бунт.
Похоже, излишне многочисленное и испуганное население Орисона восстало против Смотрителя Леббика.
Через некоторое время шум стал приглушеннее, словно волна бунта укатилась в глубину замка. Но свет на стенах продолжал гореть, полыхая, словно вырвался из под контроля. А когда наступил рассвет, принц увидел грязные перья дыма, поднимающегося возле дыры в стене, отчего Орисон казался мертвым — чего не бывало с тех пор, как Воин серьезно повредил замок.
И снова принц Краген не колебался; он всю ночь готовил ответ. По его сигналу пятьдесят человек со стенобитной машиной на раме двинулись вперед на штурм ворот. Стены и крыша, защищавшие нападавших от стрел, делали стенобитную машину надежным укрытием; но использование тарана могло принести пользу только если ворота окажутся взломаны, а оборонявшиеся не успеют произвести контратаку, занятые своими проблемами внутри города. В качестве подкрепления принц Краген выслал к стенам Орисона несколько сотен солдат со штурмовыми лестницами и крюками.
Однако защитники Орисона доказали, что они не дремлют. Бочка с маслом и горящий фитиль превратили каркас и крышу тарана в пылающий костер. Смотритель — или тот, кто командовал людьми после бунта — как видно, ожидал удара по заделанной бреши в стене; войска принца получили там серьезный отпор.
Увидев бессмысленное и бесполезное истребление своих людей, принц Краген прикусил ус, выругался и погрозил небу кулаком — все это мысленно, чтобы никто не видел его разочарования. И приказал отступать.
Скорее зондируя почву, чем поняв состояние принца, один из капитанов заметил:
— Ну и хорошо, значит, у них осталось меньшемасла. Принц Краген снова выругался — на сей раз вслух. Он приказал капитану направить в окрестные деревни и леса людей за деревом и досками, чтобы соорудить несколько таранов с защитой. А сам тем временем занялся теми таранами, что были в наличии.
Если обороняющиеся оставят один из таранов без внимания, то имеют шанс узнать, что ни один из таранов не имел достаточного количества людей, чтобы представлять угрозу для ворот. Но — наконец—то! — его тактика принесла успех. Обороняющиеся упорно сжигали каждый таран до угольев.
Принц мрачно улыбался в усы. Вероятно, Смотритель Леббик — или тот, кто сменил его после бунта, — был достаточно человечен, и его можно перехитрить.
Причин было несколько. В замке действительно оказалось слишком много народу — эта подробность стала особенно заметна всем и каждому после начала осады. Осада же, само собой, началась в конце зимы, прежде чем весна вступила в свои права; поэтому припасов было мало, и все — от еды, питья и одеял до свободного пространства — по утверждениям многих, слишком жестокораспределялось. Понятное дело, Смотрителем Леббиком. Несмотря на героические усилия Мастера Эремиса по заполнению резервуара питьевой водой.
Увеличившемуся населению Орисона было нечем заняться. Собственно говоря, никому не нашлось работы. Пока армия Аленда «сидела сиднями и только пыталась сунуть свои головы в задницу принцу Крагену», по выражению одного старого стражника, никто не знал, как убить время и отогнать страх.
Почему принц Краген ничегоне предпринимает?
Где верховный король Фесттен?
И кстати, где Пердон?
Как долго все это будет длиться?
Настроение у людей резко испортилось; враждебность, подогреваемая ничегонеделанием и своей бесполезностью, и уныние распространялись повсюду. Орисонские сточные канавы забились, потому что не справлялись с отходами возросшего населения. А вожди Орисона, люди, облеченные властью, — король Джойс, Смотритель Леббик, Мастер Барсонаж — ничего не предпринимали, чтобы уменьшить напряжение. Все они держались особняком, уединялись, словно отчаяние народа закипающее в этих стенах, не волновало их. Даже те, кто жил в замке с наивысшим удобством, — люди высокого положения — женщины, наделенные привилегиями, — погрузились в уныние; мрачное настроение распространялось с ошеломляющей быстротой.
Но даже мрачное настроение не может одиноко существовать в вакууме; нужна была цель. Ей оказался Смотритель.
Он был прекрасной кандидатурой для ненависти. Ведь, несмотря ни на что, ответственность за решения и приказы лежала на его плечах. У торговцев и крестьян было достаточно времени, чтобы обидеться на конфискацию товаров. Матери с больными детьми требовали его к ответу за нормирование лекарств. Самые заурядные люди, желающие уединения — не находили иных виновников его отсутствия.
Но стражники были преданы своему командиру. Большинство их служили долгие годы и на деле узнали, что такое преданность — как Смотрителю, так и королю Джойсу. Но они привыкли к приказам. Так или иначе они пытались справиться с давлением, нарастающим в Орисоне.
Бунта — никаких волнений и скандалов — не было, пока кто—то не поджег искрой эту пороховую бочку.
Этим кем—то была Саддит.
Она сейчас могла ходить и говорить. Несмотря на отсутствие нескольких зубов и синяки на лице, она могла всем жаловаться. Именно этим она и занималась с тех пор, как пришла в себя настолько, что смогла выбраться из постели: ходила и говорила.
Она начала со всех без исключения мужчин в Орисоне, кто когда—либо оказывался у нее между ног или намекал ей, что не прочь там оказаться. Она рассказывала этим людям, что сотворил с ней Смотритель и почему; она навестила его постель из простой жалости к его одиночеству, желая избавить Леббика от постоянного напряжения; а он ударил ее сюда, сюда и сюда.По мере того как силы возвращались к ней, она расширяла круг обрабатываемых. Она показывала свои побои прилюдно; левую руку, сломанную и бессильную, и правую, почти в таком же состоянии; лицо, изуродованное так, что вряд ли могло стать прежним:
одна скула сломана, один глаз закрывается не полностью, шрамы тянутся во всех направлениях. А еще она надевала блузки, расстегнутые более смело, чем раньше, позволяя миру увидеть, что сотворил с ней Смотритель.
И где бы Саддит ни появилась, она заканчивала одними и теми же словами:
«Когда я была красива, вы, сукины дети, всегда были готовы блудить. Но если бы вы оставались мужчинами, вы оскопили бы Смотрителя.
Его буйство, которому нет оправданий, было безосновательным, жестоким, бессмысленным. Таким же бессмысленным, как другие маленькие жестокости, которые он творил в замке.
Долго ли ждать, что новая беззащитная женщина подвергнется такому же издевательству? Долго ли ждать, что жестокость воцарится в Орисоне?
Долго ли вы, сукины дети, мужеложцы, будете допускать это бесчинство?»
Естественно, когда Саддит говорила с женщинами — что она делала часто, каждый день, — она выбирала другие выражения. Но смысл ее речи оставался тем же.
Ее жалкий вид вкупе с настойчивостью сделали свое дело. Она вызывала сочувственные взгляды и жалость, отвращение и озлобление. Было невозможно смотреть на нее и не испытывать гнева.
Из—за ее разговоров и пересудов потрясенных мужчин и страшившихся такой же судьбы женщин страх принял форму осуждения, тонко замаскированной разновидности самосуда. А поскольку Аленд стоял под стенами, жажда насилия и убийства гуляла у каждого в крови.
В это время некоторые готовы были пойти на все, чтобы их желание воплотилось в действие. Только что эти люди собрались толпой, бормоча неясные угрозы, которые вовсе не собирались осуществлять; а в следующий миг слухи распространились по всему замку, и все требовали справедливости; бунт начался. Приходите вечером в заброшенный бальный зал, просторный зал, где некогда проходило бракосочетание короля Джойса и королевы Мадин и где праздновали мир в Морданте!
Ну конечно. А чья это была идея? Никто не знал.
Мы в кольце осады. Неужели и впрямь разумно в такой момент бросать вызов Смотрителю?
Вероятно нет. Но он зарвался и его нужно остановить. Лучше поддержать наших и точно знать, что эти действия принесут успех, чем дать ему возможность сокрушить нас — ему пальца в рот не клади; совершит что—нибудь еще худшее.
Да. Правильно.
И потому вечером в пустом пыльном бальном зале начала собираться толпа. Поначалу это были люди, а не толпа, несмотря на то, что их количество выросло до нескольких сотен, и угроза насилия сдерживалась робостью, привычкой думать, приобретенной за время многих лет мирного правления короля Джойса, вполне оправданной мыслью, что опасно ослаблять Орисон во время осады, присутствием в зале стражников Смотрителя. И тем не менее, когда за окнами сгустилась темнота и единственным освещением стал свет факелов, это освещение вселило в умы беспокойство. Люди казались друг другу зловещими, дикими и чужими; в воздухе метались нелепые тени; атмосфера накалилась. Из теней и оранжево—желтого света появилась Саддит и начала кружить по бальному залу, бесконечно показывая раны и призывая к ненависти. Неясный шепот нескольких сотен голосов обрел внятность и становился все громче; люди произносили одно имя: Леббик. Леббик.
И капитан стражи, который был поставлен сюда следить за порядком, совершил ошибку.
Он был суровым проверенным бойцом, безгранично решительным, но не семи пядей во лбу; в одной из битв Смотритель спас его семью, не позволив алендцам их вырезать во время очередного рейда. Он слышал, как все эти задницы — практически сплошь жалкие трусы—начали кричать «Леббик, Леббик»,словно имели на это право, и он решил рассеять толпу.
Несмотря на то, что обстоятельства были против него, он достиг бы успеха, если бы сумел изгнать людей из зала в коридоры и проходы. К несчастью, это ему не удалось. Кто—то более расчетливый — а может быть, с более мрачным чувством юмора, чем остаток толпы, — направился к двери, ведущей к лабораториям, и призвал толпу идти за ним.
Страх перед Смотрителем и страх перед Воплотителями создали взрывоопасную комбинацию.
Несколько сотен людей бросились в ту сторону, словно лишились способности думать.
Каким—то образом им удалось отмести стражников. Каким—то образом они ворвались в рабочие помещения, где большинство из них в жизни не бывало. Каким—то образом они оказались в разрушенном зале, где собиралась для заседаний Гильдия, пока Воин не прожег стену.
Люди закрывали перед стражниками двери и запирали их на засовы. Из обломков пилонов, когда—то поддерживавших потолок, вырывали факелы. Так как заплата в стене не давала полной гарантии Орисону от нашествия, зал был охранялся стражниками, защитниками стены. Но стена была построена против осады, а не против бунта; оборонительные сооружения смотрели наружу, а не внутрь. И даже самые яростные защитники Смотрителя не решались начать поднять оружие на жителей Орисона.
Леббик.Мужчины и женщины выкрикивали это имя снова и снова, сыпались угрозы. Их настрой становился все более мрачным. Они начали требовать крови. Леббик, Леббик!
У дальней стены стоял высокий человек, который ничего не кричал, ничего не требовал. Завернутый в просторный плащ, он был почти невидим среди теней. Но капюшон его плаща не мог спрятать ни глаз, в которых отражалось пламя факелов, ни блеска зубов, когда он улыбался.
— Пока все идет, как задумано, — сказал он, обращаясь к самому себе, потому что никто не мог слышать его. — И вот время пришло. Делайте то, что я велю.
Характер смятения вокруг него изменился. Что—то привлекло внимание толпы, и она замерла.
На возвышении Мастеров, освещенная пламенем факелов, стояла Саддит.
Она была достаточно высокой, чтобы ее можно было различить поверх голов впереди стоящих.
— Слушайте меня! — От ее красоты ничего не осталось: вся она ушла в шрамы и ярость. Голос Саддит отражался от камней, звенел в толпе. — Смотрите на меня!
Она выставила руки к свету.
— Смотрите! Толпа зарычала.
Она отбросила с лица волосы.
— Смотрите! Толпа зашипела.
Она расстегнула блузку, открывая изуродованные груди.
— Смотрите! Толпа закричала.
— Это дело рук Леббика! Он изуродовал меня! Толпа взревела.
— Да, моя сладкая сучка, — прокомментировал человек в плаще. — И поделом. Возможно, это отучит тебя выдавать мои тайны врагу.
— Сейчас он угрожает вам. — Саддит была разгневана и почти обнажена. — И нет другого способа остановить его, только ваша воля.
Леббик! Леббик!
— Я пришла к нему, потому что пожалела! — кричала она. — Пришла дать ему свою любовь, когда была прекрасна и все мужчины желали меня! И вот результат!
— Нет, — сказал человек в плаще, никем не слышимый. — Ты пошла к нему, подгоняемая жаждой власти. И пошла тогда, когда я приказал. Я понимаю его гораздо лучше, чем ты.
Ее голос, казалось, превратил свет факелов в кровь.
— Он должен заплатить за все сполна! Леббик! Расплата! Леббик!
— Подумай о таком раскладе, Джойс. — Человек в просторном плаще больше не улыбался. — Спаси его, если сможешь. Ты думал сыграть свою игру против меня, но — просчитался. Затем он удивленно вскинул бровь и посмотрел поверх голов на фигуру в коричневой одежде, неожиданно появившуюся рядом с Саддит.
Освещенная факелами, словно появившаяся из сна фигура резко повернулась; одежды взлетели в воздух и снова опали, открывая, кто в них скрывался. Смотритель Леббик.
Поверх кольчуги была надета пурпурная лента, подчеркивающая его положение; пурпурная лента поддерживала его короткие седые волосы. У бедра висел двуручный меч, но Смотритель не прикасался к нему; казалось, он не нуждается в нем. Его знакомая всем мрачность была ответом пламени факелов. Высоко поднятая голова, выпяченная челюсть, движения рук и плеч были строго подчинены командам разума. Он был невысок, но его появление заметили все собравшиеся в зале.
Никогда еще он так не походил на человека, готового избить женщину.
— Ну хорошо. — Его сдержанный голос грозил насилием, словно молот, выбивающий клинья из—под камня. — Это тянулось достаточно долго. Расходитесь по своим комнатам. Мастера не любят, когда врываются в их рабочие помещения. Если они решат защищать помещения сами, то могут воплотить вас где—нибудь еще, и вы перестанете существовать.
«Интересная угроза, — подумал человек в просторном плаще, — совершенно беспочвенная, но интересная». Тем не менее, все не отрываясь смотрели на Смотрителя. Он заставил толпу замолчать. Изумление, давнее уважение и внутренняя тревога сделали больше, чем пятьдесят стражников.
Саддит не обращала внимания его угрозы. Она игнорировала его присутствие, его способность держать себя в руках. После того, что он с ней сделал, ей нечего было терять, не было причин чего—либо бояться. И она ненавидела его — о, как же она его ненавидела! Ее лицо превратилось в маску и исказилось от ненависти, когда она выплюнула его имя:
— Леббик.
Несмотря на свою власть и ярость, он повернулся к Саддит, словно у нее была сила противостоять ему.
— Чего тебе тут надо? — спросила она грубо. — Пришел позлорадствовать? Докончить свою грязную работу? Ты гордишься ею?
— Нет. — Его голос был спокоен и тем не менее разнесся по всему залу. — Я был неправ.
— Неправ? — закричала она.
— Во всем виновата ты. Но, вероятно, не ты додумалась до этого. Мне не следовало выбивать из тебя признания.
В более спокойную минуту толпа поразилась бы, услышав из уст Леббика нечто похожее на извинение, почти признание собственной вины. Но люди перестали быть личностями; они стали толпой и вели себя как толпа, отвратительная и безжалостная.
— Леббик, —пробормотал кто—то, затем другой. — Леббик, —зазвучало заклинание из многих глоток, вопль, требующий крови, — Леббик, Леббик.
— Неправ? — повторила Саддит. Она тяжело дышала, пытаясь набрать достаточно воздуха для последнего вопля. — Ты признаешь, что был неправ? —Ее изуродованные груди покрылись испариной. — Ты думаешь, это излечитменя? Ты думаешь, что если хоть одним шрамом у меня станет меньше, это успокоит мою боль? — Ее руки отбивали ритм толпе, скандирующей: «Леббик, Леббик». —Я скажу тебе: нет, ты заплатишь кровью!
— Кровь! —завыла она, попадая в ритм толпы. — Кровь!И толпа ответила:
— Леббик, Леббик.
Человек в просторном плаще ухмыльнулся с нескрываемым облегчением.
Тем не менее, Смотритель Леббик не сдавался. Может быть, он даже не боялся.
— А ну—ка прекратите! — крикнул он, перекрикивая яростный рев, словно люди вокруг него были просто непослушными детьми, а ему было не до их шалостей. — Вы думаете, все это удивляет меня? Я знал, что это должно случиться. Я готовился к этому давно.Его голос, словно щелчок хлыста, вспорол рев толпы. Мужчины и женщины замолкали, прислушиваясь. — Я привел вас сюда, чтобы сделать с вами все, что захочу. Вы не знали, что я здесь. Вы не знаете, сколько со мной моих людей. Тогда я скажу вам. Девяносто четыре. Все испытывают отвращение. Все они стараются быть как вы. Человек, который стоит рядом с тобой и кричит: «Леббик, Леббик», —словно пес, вцепившийся в кость, вероятно, один из моих людей. Если кто—то поднимет на меня руку, его зарубят на месте. А оставшиеся вас запомнят/
Это был удивительный блеф. Человек в просторном плаще был убежден, что это блеф, что Смотрителя Леббика, скорее всего, никто не охраняет и он максимально уязвим; но это ничего не меняло. Блеф сработал. Как вода на горячих угольях превращается в пар, ярость толпы превратилась в страх.
Все крики прекратились. Мужчины и женщины поглядывали друг на Друга, пытаясь определить, кто есть кто. Когда Смотритель рявкнул:
— А сейчас выметайтесь отсюда. Откройте двери и выметайтесь. Достаточно глупости на одну ночь. — Люди рядом с дверями открыли засовы, и толпа пришла в движение.
Это было для Саддит слишком — как и предполагал человек в просторном плаще. Естественно, его, как и всякого другого, поразило появление Смотрителя Леббика в зале — и разочаровало больше, чем остальных, хотя он не показывал этого. С самого начала он готовился к возможности, что Саддит проиграет, что люди откажутся повиноваться, что они не захотят превратиться в толпу, что толпа не захочет пролить кровь. И тогда Саддит сломается. Ненависть, кипящая в ней, рванется наружу.
Вот почему он дал ей нож.
Она держала его в руке и, издав пронзительный воющий крик, прыгнула на Леббика.
Может быть, Смотритель не был готов к неожиданностям, как пытался изобразить. Или, может быть, что—то отвлекло его. А может быть, он с самого начала рассчитывал на это. По какой—то причине он начал поворачиваться — медленно и его рука реагировала медленно, слишком медленно, чтобы не позволить Саддит ударить его в горло.
Тем не менее, она лишь оцарапала его. Когда она бросилась вперед, Рибальд одним прыжком очутился на возвышении и нанизал ее на двуручный меч. Клинок прошел сквозь нее до перекрестья рукояти, и женщина вместе с мечом упала на пол.
Всего на мгновение черты Смотрителя исказились, словно он расстроился. Но почти сразу он выхватил меч и встал рядом с Рибальдом, чтобы никто не попытался напасть на стражника, спасшего ему жизнь.
Мужчина в просторном плаще был не слишком удивлен, когда услышал, как Леббик прохрипел Рибальду:
— Следующий раз не торопись так.
Теперь пришло время толпы. Замешкайся мужчина в просторном плаще, его бы могли растоптать, когда отступление толпы превратилось в бегство; люди торопились убраться подальше от Смотрителя и неприятностей—Пожав плечами, он покинул зал.
На следующее утро он с радостью услышал, что некоторым из сторонников Саддит хватило смелости и они в ярости сожгли в лабораториях все, что могло гореть, прежде чем стражники вывели их оттуда. Она послужила по меньшей мере этому. Она стала слишком безобразной, чтобы жить; но он не зря в свое время рискнул и познакомился с ней поближе. Хотя он не жалел о ее смерти, он одобрял эстетические вкусы того (или тех), кто пытался почтить ее память, устраивая погром в лабораториях.
С другой стороны, он был удивлен и доволен тем, что только на исходе дня обнаружилось, что во время бунта кто—то вломился в комнаты, где хранились зеркала Гильдии, и многие из них разбил. Предательство было очевидно. Ах, какая жалость!
Сожри и это, Джойс, старый козел. Надеюсь, ты этим подавишься.
Визит к Мастеру Барсонажу преследовал несколько целей. Он уже много дней был оторван от Гильдии, отчасти потому, что не хотел привлекать к себе внимания, отчасти потому, что был занят другими делами. Но пришло время для кое—какой проверки. Вероятно, он сможет узнать кое—что полезное — и посеять семена сомнения.
В развевающейся мантии, он прошел через башню, где жил король Джойс. Собственно, он часто ходил этой дорогой, куда бы ни направлялся. Если кто—нибудь спрашивал его, почему он преодолевал совершенно ненужные расстояния, лишь бы пройтись по залу ожиданий рядом с комнатами короля, он отвечал, что всегда надеется услышать что—нибудь новенькое — слух или сплетню, которые могли бы объяснить, что творится с их правителем.
Ведь, несмотря ни на что, король Джойс ни лично, ни через посланника не сказал ни слова после того, как он, Эремис, решил проблему с водой в Орисоне. Несмотря на то, что он сделал именно то, чего король всегда требовал от Воплотителей, он, Мастер Эремис, имел право обидеться, делая выводы из молчания короля. Неужели ему не доверяют? Может быть, враги оклеветали его? Неужели он выступил против желания короля уничтожить свое королевство? Или королевская настойчивость относительно этического использования Воплотимого и правда никогда не была искренней?
Действительно ли интерес Мастера Эремиса к любым новостям, исходящим от короля, так понятен? Учитывая обстоятельства, откуда ему знать, что его жизни не угрожает опасность вопреки тому, что он спас Орисон от ужасных страданий и неизбежной сдачи?
Такое объяснение — хотя Мастер Эремис излагал все это с предельной искренностью — было не более чем маскировкой.
Правда заключалась в том, что много дней назад он случайно прошел этой дорогой и так же случайно встретил там Тора.
Старый лорд был один. Зал ожиданий почти всегда пустовал, с тех пор как король Джойс дал понять, что сознательно отклоняет всякие петиции. Вполне вероятно, что Тор долго пробыл здесь в одиночестве, много часов, и ему предстоит ждать столько же.
Тор спал на полу, уткнувшись лицом в угол между стеной и полом; его жирное тело было безобразно, он храпел словно лесопилка и был так пьян, что Мастер Эремис не разбудил бы его и фанфарами. Запах, исходивший от него, был до того силен, что дыхание стало трудным и неприятным делом для самого Эремиса.
О, принц Краген находил для своих людей работу; он готовил их ко всяким неожиданностям. Но он не тратил новые катапульты; не предпринимал неожиданных вылазок и уж тем более никаких штурмов; он не делал ничего — только пытался шпионить за замком. По сути, единственное, чего ему удалось добиться своей осадой, — это полностью перекрыть все входы и выходы из Орисона; он отрезал короля от всех мало—мальски надежных источников информации. Во всем остальном он и его войска вели себя так, словно у них были обычные маневры.
Естественно, он занимался и другим. Например, разослал во все стороны своих людей, и те безуспешно пытались отыскать Воина Гильдии. Зная, какие разрушения Воин учинил в Орисоне, принц Краген не испытывал ни малейшего желания быть атакованным с тыла этим одиноким бойцом. Вдобавок он провел немало времени как один, так и вместе с отцом, пытаясь понять королевских дочерей.
Но предупреждения короля Джойса — как и Мастера Квилона — преследовали его. И принц не старался ускорить падение Орисона.
Это положение дел изменилось в ту ночь, когда Териза и Джерадин гостили у королевы Мадин.
Естественно, принц Краген не мог знать, где были в тот момент Териза и Джерадин. Он не мог знать даже, что они покинули Орисон — или что благодаря им положение Морданта стало критическим.
С другой стороны, он очень внимательно следил за любыми внешними проявлениями того, что творилось в замке.
Когда солдаты, стоявшие на карауле близ стен, после наступления темноты доложили ему, что слышали крики и шум, а поблизости от бойниц видели огни, он без колебаний послал полдюжины тщательно отобранных разведчиков подобраться к стенам как можно ближе, если необходимо будет взобраться на них и выяснить, что происходит.
От известий, которые ему принесли, его сердце сжалось, а душа наполнилась восторгом и ужасом.
По ту сторону бойниц вспыхнул бунт.
Похоже, излишне многочисленное и испуганное население Орисона восстало против Смотрителя Леббика.
Через некоторое время шум стал приглушеннее, словно волна бунта укатилась в глубину замка. Но свет на стенах продолжал гореть, полыхая, словно вырвался из под контроля. А когда наступил рассвет, принц увидел грязные перья дыма, поднимающегося возле дыры в стене, отчего Орисон казался мертвым — чего не бывало с тех пор, как Воин серьезно повредил замок.
И снова принц Краген не колебался; он всю ночь готовил ответ. По его сигналу пятьдесят человек со стенобитной машиной на раме двинулись вперед на штурм ворот. Стены и крыша, защищавшие нападавших от стрел, делали стенобитную машину надежным укрытием; но использование тарана могло принести пользу только если ворота окажутся взломаны, а оборонявшиеся не успеют произвести контратаку, занятые своими проблемами внутри города. В качестве подкрепления принц Краген выслал к стенам Орисона несколько сотен солдат со штурмовыми лестницами и крюками.
Однако защитники Орисона доказали, что они не дремлют. Бочка с маслом и горящий фитиль превратили каркас и крышу тарана в пылающий костер. Смотритель — или тот, кто командовал людьми после бунта — как видно, ожидал удара по заделанной бреши в стене; войска принца получили там серьезный отпор.
Увидев бессмысленное и бесполезное истребление своих людей, принц Краген прикусил ус, выругался и погрозил небу кулаком — все это мысленно, чтобы никто не видел его разочарования. И приказал отступать.
Скорее зондируя почву, чем поняв состояние принца, один из капитанов заметил:
— Ну и хорошо, значит, у них осталось меньшемасла. Принц Краген снова выругался — на сей раз вслух. Он приказал капитану направить в окрестные деревни и леса людей за деревом и досками, чтобы соорудить несколько таранов с защитой. А сам тем временем занялся теми таранами, что были в наличии.
Если обороняющиеся оставят один из таранов без внимания, то имеют шанс узнать, что ни один из таранов не имел достаточного количества людей, чтобы представлять угрозу для ворот. Но — наконец—то! — его тактика принесла успех. Обороняющиеся упорно сжигали каждый таран до угольев.
Принц мрачно улыбался в усы. Вероятно, Смотритель Леббик — или тот, кто сменил его после бунта, — был достаточно человечен, и его можно перехитрить.
***
Бунт, вспыхнувший в Орисоне в ту ночь, был отвратительным.Причин было несколько. В замке действительно оказалось слишком много народу — эта подробность стала особенно заметна всем и каждому после начала осады. Осада же, само собой, началась в конце зимы, прежде чем весна вступила в свои права; поэтому припасов было мало, и все — от еды, питья и одеял до свободного пространства — по утверждениям многих, слишком жестокораспределялось. Понятное дело, Смотрителем Леббиком. Несмотря на героические усилия Мастера Эремиса по заполнению резервуара питьевой водой.
Увеличившемуся населению Орисона было нечем заняться. Собственно говоря, никому не нашлось работы. Пока армия Аленда «сидела сиднями и только пыталась сунуть свои головы в задницу принцу Крагену», по выражению одного старого стражника, никто не знал, как убить время и отогнать страх.
Почему принц Краген ничегоне предпринимает?
Где верховный король Фесттен?
И кстати, где Пердон?
Как долго все это будет длиться?
Настроение у людей резко испортилось; враждебность, подогреваемая ничегонеделанием и своей бесполезностью, и уныние распространялись повсюду. Орисонские сточные канавы забились, потому что не справлялись с отходами возросшего населения. А вожди Орисона, люди, облеченные властью, — король Джойс, Смотритель Леббик, Мастер Барсонаж — ничего не предпринимали, чтобы уменьшить напряжение. Все они держались особняком, уединялись, словно отчаяние народа закипающее в этих стенах, не волновало их. Даже те, кто жил в замке с наивысшим удобством, — люди высокого положения — женщины, наделенные привилегиями, — погрузились в уныние; мрачное настроение распространялось с ошеломляющей быстротой.
Но даже мрачное настроение не может одиноко существовать в вакууме; нужна была цель. Ей оказался Смотритель.
Он был прекрасной кандидатурой для ненависти. Ведь, несмотря ни на что, ответственность за решения и приказы лежала на его плечах. У торговцев и крестьян было достаточно времени, чтобы обидеться на конфискацию товаров. Матери с больными детьми требовали его к ответу за нормирование лекарств. Самые заурядные люди, желающие уединения — не находили иных виновников его отсутствия.
Но стражники были преданы своему командиру. Большинство их служили долгие годы и на деле узнали, что такое преданность — как Смотрителю, так и королю Джойсу. Но они привыкли к приказам. Так или иначе они пытались справиться с давлением, нарастающим в Орисоне.
Бунта — никаких волнений и скандалов — не было, пока кто—то не поджег искрой эту пороховую бочку.
Этим кем—то была Саддит.
Она сейчас могла ходить и говорить. Несмотря на отсутствие нескольких зубов и синяки на лице, она могла всем жаловаться. Именно этим она и занималась с тех пор, как пришла в себя настолько, что смогла выбраться из постели: ходила и говорила.
Она начала со всех без исключения мужчин в Орисоне, кто когда—либо оказывался у нее между ног или намекал ей, что не прочь там оказаться. Она рассказывала этим людям, что сотворил с ней Смотритель и почему; она навестила его постель из простой жалости к его одиночеству, желая избавить Леббика от постоянного напряжения; а он ударил ее сюда, сюда и сюда.По мере того как силы возвращались к ней, она расширяла круг обрабатываемых. Она показывала свои побои прилюдно; левую руку, сломанную и бессильную, и правую, почти в таком же состоянии; лицо, изуродованное так, что вряд ли могло стать прежним:
одна скула сломана, один глаз закрывается не полностью, шрамы тянутся во всех направлениях. А еще она надевала блузки, расстегнутые более смело, чем раньше, позволяя миру увидеть, что сотворил с ней Смотритель.
И где бы Саддит ни появилась, она заканчивала одними и теми же словами:
«Когда я была красива, вы, сукины дети, всегда были готовы блудить. Но если бы вы оставались мужчинами, вы оскопили бы Смотрителя.
Его буйство, которому нет оправданий, было безосновательным, жестоким, бессмысленным. Таким же бессмысленным, как другие маленькие жестокости, которые он творил в замке.
Долго ли ждать, что новая беззащитная женщина подвергнется такому же издевательству? Долго ли ждать, что жестокость воцарится в Орисоне?
Долго ли вы, сукины дети, мужеложцы, будете допускать это бесчинство?»
Естественно, когда Саддит говорила с женщинами — что она делала часто, каждый день, — она выбирала другие выражения. Но смысл ее речи оставался тем же.
Ее жалкий вид вкупе с настойчивостью сделали свое дело. Она вызывала сочувственные взгляды и жалость, отвращение и озлобление. Было невозможно смотреть на нее и не испытывать гнева.
Из—за ее разговоров и пересудов потрясенных мужчин и страшившихся такой же судьбы женщин страх принял форму осуждения, тонко замаскированной разновидности самосуда. А поскольку Аленд стоял под стенами, жажда насилия и убийства гуляла у каждого в крови.
В это время некоторые готовы были пойти на все, чтобы их желание воплотилось в действие. Только что эти люди собрались толпой, бормоча неясные угрозы, которые вовсе не собирались осуществлять; а в следующий миг слухи распространились по всему замку, и все требовали справедливости; бунт начался. Приходите вечером в заброшенный бальный зал, просторный зал, где некогда проходило бракосочетание короля Джойса и королевы Мадин и где праздновали мир в Морданте!
Ну конечно. А чья это была идея? Никто не знал.
Мы в кольце осады. Неужели и впрямь разумно в такой момент бросать вызов Смотрителю?
Вероятно нет. Но он зарвался и его нужно остановить. Лучше поддержать наших и точно знать, что эти действия принесут успех, чем дать ему возможность сокрушить нас — ему пальца в рот не клади; совершит что—нибудь еще худшее.
Да. Правильно.
И потому вечером в пустом пыльном бальном зале начала собираться толпа. Поначалу это были люди, а не толпа, несмотря на то, что их количество выросло до нескольких сотен, и угроза насилия сдерживалась робостью, привычкой думать, приобретенной за время многих лет мирного правления короля Джойса, вполне оправданной мыслью, что опасно ослаблять Орисон во время осады, присутствием в зале стражников Смотрителя. И тем не менее, когда за окнами сгустилась темнота и единственным освещением стал свет факелов, это освещение вселило в умы беспокойство. Люди казались друг другу зловещими, дикими и чужими; в воздухе метались нелепые тени; атмосфера накалилась. Из теней и оранжево—желтого света появилась Саддит и начала кружить по бальному залу, бесконечно показывая раны и призывая к ненависти. Неясный шепот нескольких сотен голосов обрел внятность и становился все громче; люди произносили одно имя: Леббик. Леббик.
И капитан стражи, который был поставлен сюда следить за порядком, совершил ошибку.
Он был суровым проверенным бойцом, безгранично решительным, но не семи пядей во лбу; в одной из битв Смотритель спас его семью, не позволив алендцам их вырезать во время очередного рейда. Он слышал, как все эти задницы — практически сплошь жалкие трусы—начали кричать «Леббик, Леббик»,словно имели на это право, и он решил рассеять толпу.
Несмотря на то, что обстоятельства были против него, он достиг бы успеха, если бы сумел изгнать людей из зала в коридоры и проходы. К несчастью, это ему не удалось. Кто—то более расчетливый — а может быть, с более мрачным чувством юмора, чем остаток толпы, — направился к двери, ведущей к лабораториям, и призвал толпу идти за ним.
Страх перед Смотрителем и страх перед Воплотителями создали взрывоопасную комбинацию.
Несколько сотен людей бросились в ту сторону, словно лишились способности думать.
Каким—то образом им удалось отмести стражников. Каким—то образом они ворвались в рабочие помещения, где большинство из них в жизни не бывало. Каким—то образом они оказались в разрушенном зале, где собиралась для заседаний Гильдия, пока Воин не прожег стену.
Люди закрывали перед стражниками двери и запирали их на засовы. Из обломков пилонов, когда—то поддерживавших потолок, вырывали факелы. Так как заплата в стене не давала полной гарантии Орисону от нашествия, зал был охранялся стражниками, защитниками стены. Но стена была построена против осады, а не против бунта; оборонительные сооружения смотрели наружу, а не внутрь. И даже самые яростные защитники Смотрителя не решались начать поднять оружие на жителей Орисона.
Леббик.Мужчины и женщины выкрикивали это имя снова и снова, сыпались угрозы. Их настрой становился все более мрачным. Они начали требовать крови. Леббик, Леббик!
У дальней стены стоял высокий человек, который ничего не кричал, ничего не требовал. Завернутый в просторный плащ, он был почти невидим среди теней. Но капюшон его плаща не мог спрятать ни глаз, в которых отражалось пламя факелов, ни блеска зубов, когда он улыбался.
— Пока все идет, как задумано, — сказал он, обращаясь к самому себе, потому что никто не мог слышать его. — И вот время пришло. Делайте то, что я велю.
Характер смятения вокруг него изменился. Что—то привлекло внимание толпы, и она замерла.
На возвышении Мастеров, освещенная пламенем факелов, стояла Саддит.
Она была достаточно высокой, чтобы ее можно было различить поверх голов впереди стоящих.
— Слушайте меня! — От ее красоты ничего не осталось: вся она ушла в шрамы и ярость. Голос Саддит отражался от камней, звенел в толпе. — Смотрите на меня!
Она выставила руки к свету.
— Смотрите! Толпа зарычала.
Она отбросила с лица волосы.
— Смотрите! Толпа зашипела.
Она расстегнула блузку, открывая изуродованные груди.
— Смотрите! Толпа закричала.
— Это дело рук Леббика! Он изуродовал меня! Толпа взревела.
— Да, моя сладкая сучка, — прокомментировал человек в плаще. — И поделом. Возможно, это отучит тебя выдавать мои тайны врагу.
— Сейчас он угрожает вам. — Саддит была разгневана и почти обнажена. — И нет другого способа остановить его, только ваша воля.
Леббик! Леббик!
— Я пришла к нему, потому что пожалела! — кричала она. — Пришла дать ему свою любовь, когда была прекрасна и все мужчины желали меня! И вот результат!
— Нет, — сказал человек в плаще, никем не слышимый. — Ты пошла к нему, подгоняемая жаждой власти. И пошла тогда, когда я приказал. Я понимаю его гораздо лучше, чем ты.
Ее голос, казалось, превратил свет факелов в кровь.
— Он должен заплатить за все сполна! Леббик! Расплата! Леббик!
— Подумай о таком раскладе, Джойс. — Человек в просторном плаще больше не улыбался. — Спаси его, если сможешь. Ты думал сыграть свою игру против меня, но — просчитался. Затем он удивленно вскинул бровь и посмотрел поверх голов на фигуру в коричневой одежде, неожиданно появившуюся рядом с Саддит.
Освещенная факелами, словно появившаяся из сна фигура резко повернулась; одежды взлетели в воздух и снова опали, открывая, кто в них скрывался. Смотритель Леббик.
Поверх кольчуги была надета пурпурная лента, подчеркивающая его положение; пурпурная лента поддерживала его короткие седые волосы. У бедра висел двуручный меч, но Смотритель не прикасался к нему; казалось, он не нуждается в нем. Его знакомая всем мрачность была ответом пламени факелов. Высоко поднятая голова, выпяченная челюсть, движения рук и плеч были строго подчинены командам разума. Он был невысок, но его появление заметили все собравшиеся в зале.
Никогда еще он так не походил на человека, готового избить женщину.
— Ну хорошо. — Его сдержанный голос грозил насилием, словно молот, выбивающий клинья из—под камня. — Это тянулось достаточно долго. Расходитесь по своим комнатам. Мастера не любят, когда врываются в их рабочие помещения. Если они решат защищать помещения сами, то могут воплотить вас где—нибудь еще, и вы перестанете существовать.
«Интересная угроза, — подумал человек в просторном плаще, — совершенно беспочвенная, но интересная». Тем не менее, все не отрываясь смотрели на Смотрителя. Он заставил толпу замолчать. Изумление, давнее уважение и внутренняя тревога сделали больше, чем пятьдесят стражников.
Саддит не обращала внимания его угрозы. Она игнорировала его присутствие, его способность держать себя в руках. После того, что он с ней сделал, ей нечего было терять, не было причин чего—либо бояться. И она ненавидела его — о, как же она его ненавидела! Ее лицо превратилось в маску и исказилось от ненависти, когда она выплюнула его имя:
— Леббик.
Несмотря на свою власть и ярость, он повернулся к Саддит, словно у нее была сила противостоять ему.
— Чего тебе тут надо? — спросила она грубо. — Пришел позлорадствовать? Докончить свою грязную работу? Ты гордишься ею?
— Нет. — Его голос был спокоен и тем не менее разнесся по всему залу. — Я был неправ.
— Неправ? — закричала она.
— Во всем виновата ты. Но, вероятно, не ты додумалась до этого. Мне не следовало выбивать из тебя признания.
В более спокойную минуту толпа поразилась бы, услышав из уст Леббика нечто похожее на извинение, почти признание собственной вины. Но люди перестали быть личностями; они стали толпой и вели себя как толпа, отвратительная и безжалостная.
— Леббик, —пробормотал кто—то, затем другой. — Леббик, —зазвучало заклинание из многих глоток, вопль, требующий крови, — Леббик, Леббик.
— Неправ? — повторила Саддит. Она тяжело дышала, пытаясь набрать достаточно воздуха для последнего вопля. — Ты признаешь, что был неправ? —Ее изуродованные груди покрылись испариной. — Ты думаешь, это излечитменя? Ты думаешь, что если хоть одним шрамом у меня станет меньше, это успокоит мою боль? — Ее руки отбивали ритм толпе, скандирующей: «Леббик, Леббик». —Я скажу тебе: нет, ты заплатишь кровью!
— Кровь! —завыла она, попадая в ритм толпы. — Кровь!И толпа ответила:
— Леббик, Леббик.
Человек в просторном плаще ухмыльнулся с нескрываемым облегчением.
Тем не менее, Смотритель Леббик не сдавался. Может быть, он даже не боялся.
— А ну—ка прекратите! — крикнул он, перекрикивая яростный рев, словно люди вокруг него были просто непослушными детьми, а ему было не до их шалостей. — Вы думаете, все это удивляет меня? Я знал, что это должно случиться. Я готовился к этому давно.Его голос, словно щелчок хлыста, вспорол рев толпы. Мужчины и женщины замолкали, прислушиваясь. — Я привел вас сюда, чтобы сделать с вами все, что захочу. Вы не знали, что я здесь. Вы не знаете, сколько со мной моих людей. Тогда я скажу вам. Девяносто четыре. Все испытывают отвращение. Все они стараются быть как вы. Человек, который стоит рядом с тобой и кричит: «Леббик, Леббик», —словно пес, вцепившийся в кость, вероятно, один из моих людей. Если кто—то поднимет на меня руку, его зарубят на месте. А оставшиеся вас запомнят/
Это был удивительный блеф. Человек в просторном плаще был убежден, что это блеф, что Смотрителя Леббика, скорее всего, никто не охраняет и он максимально уязвим; но это ничего не меняло. Блеф сработал. Как вода на горячих угольях превращается в пар, ярость толпы превратилась в страх.
Все крики прекратились. Мужчины и женщины поглядывали друг на Друга, пытаясь определить, кто есть кто. Когда Смотритель рявкнул:
— А сейчас выметайтесь отсюда. Откройте двери и выметайтесь. Достаточно глупости на одну ночь. — Люди рядом с дверями открыли засовы, и толпа пришла в движение.
Это было для Саддит слишком — как и предполагал человек в просторном плаще. Естественно, его, как и всякого другого, поразило появление Смотрителя Леббика в зале — и разочаровало больше, чем остальных, хотя он не показывал этого. С самого начала он готовился к возможности, что Саддит проиграет, что люди откажутся повиноваться, что они не захотят превратиться в толпу, что толпа не захочет пролить кровь. И тогда Саддит сломается. Ненависть, кипящая в ней, рванется наружу.
Вот почему он дал ей нож.
Она держала его в руке и, издав пронзительный воющий крик, прыгнула на Леббика.
Может быть, Смотритель не был готов к неожиданностям, как пытался изобразить. Или, может быть, что—то отвлекло его. А может быть, он с самого начала рассчитывал на это. По какой—то причине он начал поворачиваться — медленно и его рука реагировала медленно, слишком медленно, чтобы не позволить Саддит ударить его в горло.
Тем не менее, она лишь оцарапала его. Когда она бросилась вперед, Рибальд одним прыжком очутился на возвышении и нанизал ее на двуручный меч. Клинок прошел сквозь нее до перекрестья рукояти, и женщина вместе с мечом упала на пол.
Всего на мгновение черты Смотрителя исказились, словно он расстроился. Но почти сразу он выхватил меч и встал рядом с Рибальдом, чтобы никто не попытался напасть на стражника, спасшего ему жизнь.
Мужчина в просторном плаще был не слишком удивлен, когда услышал, как Леббик прохрипел Рибальду:
— Следующий раз не торопись так.
Теперь пришло время толпы. Замешкайся мужчина в просторном плаще, его бы могли растоптать, когда отступление толпы превратилось в бегство; люди торопились убраться подальше от Смотрителя и неприятностей—Пожав плечами, он покинул зал.
На следующее утро он с радостью услышал, что некоторым из сторонников Саддит хватило смелости и они в ярости сожгли в лабораториях все, что могло гореть, прежде чем стражники вывели их оттуда. Она послужила по меньшей мере этому. Она стала слишком безобразной, чтобы жить; но он не зря в свое время рискнул и познакомился с ней поближе. Хотя он не жалел о ее смерти, он одобрял эстетические вкусы того (или тех), кто пытался почтить ее память, устраивая погром в лабораториях.
С другой стороны, он был удивлен и доволен тем, что только на исходе дня обнаружилось, что во время бунта кто—то вломился в комнаты, где хранились зеркала Гильдии, и многие из них разбил. Предательство было очевидно. Ах, какая жалость!
Сожри и это, Джойс, старый козел. Надеюсь, ты этим подавишься.
***
На следующий день, переполненный новостями, которые Мастер Эремис смог просто услышать, он направился к магистру Гильдии.Визит к Мастеру Барсонажу преследовал несколько целей. Он уже много дней был оторван от Гильдии, отчасти потому, что не хотел привлекать к себе внимания, отчасти потому, что был занят другими делами. Но пришло время для кое—какой проверки. Вероятно, он сможет узнать кое—что полезное — и посеять семена сомнения.
В развевающейся мантии, он прошел через башню, где жил король Джойс. Собственно, он часто ходил этой дорогой, куда бы ни направлялся. Если кто—нибудь спрашивал его, почему он преодолевал совершенно ненужные расстояния, лишь бы пройтись по залу ожиданий рядом с комнатами короля, он отвечал, что всегда надеется услышать что—нибудь новенькое — слух или сплетню, которые могли бы объяснить, что творится с их правителем.
Ведь, несмотря ни на что, король Джойс ни лично, ни через посланника не сказал ни слова после того, как он, Эремис, решил проблему с водой в Орисоне. Несмотря на то, что он сделал именно то, чего король всегда требовал от Воплотителей, он, Мастер Эремис, имел право обидеться, делая выводы из молчания короля. Неужели ему не доверяют? Может быть, враги оклеветали его? Неужели он выступил против желания короля уничтожить свое королевство? Или королевская настойчивость относительно этического использования Воплотимого и правда никогда не была искренней?
Действительно ли интерес Мастера Эремиса к любым новостям, исходящим от короля, так понятен? Учитывая обстоятельства, откуда ему знать, что его жизни не угрожает опасность вопреки тому, что он спас Орисон от ужасных страданий и неизбежной сдачи?
Такое объяснение — хотя Мастер Эремис излагал все это с предельной искренностью — было не более чем маскировкой.
Правда заключалась в том, что много дней назад он случайно прошел этой дорогой и так же случайно встретил там Тора.
Старый лорд был один. Зал ожиданий почти всегда пустовал, с тех пор как король Джойс дал понять, что сознательно отклоняет всякие петиции. Вполне вероятно, что Тор долго пробыл здесь в одиночестве, много часов, и ему предстоит ждать столько же.
Тор спал на полу, уткнувшись лицом в угол между стеной и полом; его жирное тело было безобразно, он храпел словно лесопилка и был так пьян, что Мастер Эремис не разбудил бы его и фанфарами. Запах, исходивший от него, был до того силен, что дыхание стало трудным и неприятным делом для самого Эремиса.