Дорман Моисей. И было утро, и был вечер

   Я, не ожидая поощрения, нахожу нужные строки:
   Паситесь, мирные народы,
   Вас не разбудит нести клич.
   К чему стадам дары свободы?
   Их должно резать или стричь.
   Наследство их из рода в роды
   Ярмо с гремушками да бич.
   Все молчат. Я разъясняю, что такое "клич чести", "ярмо с гремушками" или "кнут с пряником". Хозяин соглашается:
   - Да, это справедливое и проницательное стихотворение. Но Пушкин презирал свой народ. Он называет его стадом. По-польски мы говорим "быдло".
   - Пушкин имеет в виду все народы: и русский, и польский. Он призывает их к свободе.
   - Нет, поляки никогда не были стадом, быдлом. Они не смирялись. Они всегда воевали за свободу. И с вашим царем, и с немцами.
   Мне становится неинтересно, но хозяин не останавливается. Хочет выговориться
   и рассказывает о восстании Костюшко и о недавнем польском восстании, которому русские не захотели помочь. Он говорит, что сейчас в Польше существуют две партизанские армии: Людова и Крайова. Мне об этом не известно. Рядом с нами действуют регулярные польская и чехословацкая армии. Да и то, большая часть их солдат и офицеров - советские граждане. Без стука входит Никитин и тихо говорит мне:
   - Комбат, вас к телефону. Срочно. Протягиваю Еве Пушкина и быстро выхожу. На проводе Макухин, он торопится:
   - Пригнали коробочки. Приходи с водителями получать. У тебя в наличии два? Так?
   - Да, два. Есть, иду.
   "Коробочки" - это общепринятый фронтовой шифр танков, бронетранспортеров и тягачей. Глупый формализм: считается, что противник об этом "секрете" ничего не знает.
   - Младший лейтенант, Ковтун, Сидельников! - объявляю я. - Собирайтесь! Ковтун - водитель Батурина, а Сидельников - "безлошадный". Его машина
   была подбита и сгорела три дня тому назад.
   Выходим. Еще светло. С трудом переключаюсь с приятной беседы на будничные дела. "Нельзя раскисать", - убеждаю я себя и, чтобы отвлечься, пытаюсь планировать завтрашний день. Утром Макухин вызовет меня к телефону и строго конфиденциально сообщит, что прибыли "карандаши", "игрушки", "огурчики", "семечки", то есть солдаты, пушки, снаряды и патроны. Все пойдет своим чередом.
   Надо думать не о стихах, а о том, как из "сырого" пополнения сформировать орудийные расчеты. Скорее всего, привезут необстрелянных пехотинцев. Надо их обучить...
   Мы вряд ли получим хороших водителей. А наши "доджи", как и прежние "виллисы", - машины американские, непривычные, капризные в эксплуатации. Новые водители должны поднабраться опыта: ездить приходится не по шоссе, а "выставлять" орудие по бездорожью на прямую наводку. Имеется существенная специфика. Мне еще повезло: есть два опытных, обстрелянных водителя.
   У штаба стоят семь новеньких "доджей". Нас встречает помпотех, и мы бегло осматриваем выделенные батарее машины. Потом водители проверят все: тормоза, рулевое управление, электрооборудование; прогонят двигатели, получат инструмент, тросы, брезенты и прочую мелочь. Оставляю с водителями Пирью. Они все сделают и пригонят машины на батарею. Захожу в штаб к Макухину:
   - Товарищ капитан, водителей больше нет? У меня двоих не хватает.
   - Знаю. Одного дадим сегодня. Сам просится. Сейчас его нет. Погнал машину в ПФС. Возвратится - направлю к тебе. Второго дам потом.
   - Кто это ко мне просится? Не представляю.
   - Зайков просится. Помнишь?
   - Зайкова? Конечно, помню!
   Зайков, думаю, один из лучших водителей дивизиона. Бывший моряк. Прекрасный солдат и товарищ. Три месяца тому назад был ранен. Редкий случай, чтобы шофер, который везде нарасхват, захотел из госпиталя возвратиться в часть, где ему предстоит почти ежедневно "выскакивать" на прямую наводку. Это нужно понимать и ценить.
   Как известно, "пушка к бою едет задом". Тогда она беззащитна, из нее стрелять нельзя, и очень многое зависит от смелости и мастерства водителя.
   А Зайков - большой мастер вождения. Он не просто возит пушку, а всегда старается дотянуть ее до самой огневой позиции, до предела, чтобы солдатам не пришлось далеко тащить ее на себе по пашне или по снегу. Выдвигаться на позицию и сниматься часто приходится под огнем. За трусость или неквалифицированность водителя орудийная прислуга расплачивается собственной кровью и потом. Мне подарок - Зайков.
   Возвращаюсь в хорошем настроении. Да, есть трудности. Но ведь - война! Вообще же, - жить интересно.
   На батарее все идет, как заведено. Ковалев, хоть и с опозданием, - тоже отсыпался - уже соорудил обед: вкусную традиционную баланду. Обедаю, как обычно, со всеми, из своего котелка.
   В комнате шум. Солдаты "травят" о довоенной жизни, о последних боях и, конечно, о женщинах. Это самая популярная и актуальная тема.
   "Солдатское радио" через всегда обо всем осведомленных телефонистов сообщает, что намечается якобы баня и "прожарка". Перспектива приятная. Если не найдется помещение для настоящей бани, то соорудим самодельную, "полевую". Для этого возьмем в боепитании палатку. В ней размещается четверо купающихся. На землю настелем веток, а поверх - накидаем соломы, чтобы ноги не занозить и в грязи не толочься во время мытья.
   Разведем два больших костра. На одном в железной бочке из-под горючего нагреем воду для мытья, а на другом - в такой же железной бочке будет устроена "жарилка". В "жарилку" кладется три кирпича, на них - железный лист с дырками. Воды туда наливается немного, чтобы хорошо кипела. Образующийся пар, по идее, "прочищает" одежду. Длится прожарка полчаса. За это время мы помоемся, получив для этой цели по ведру горячей и холодной воды. Хорошо, что после мытья будем досыхать в теплом доме.
   % % %
   Пообедав, я закуриваю и выхожу на крыльцо. Как раз обе наши новенькие машины въезжают во двор. Спускаюсь к ним. Бросаются в глаза наш помятый старый "додж" и не чищенная еще пушка.
   И тут из-за дома до меня доносится какой-то неясный разговор и громкий смех Батурина:
   - А не пущу тебя в хату. Во ты краля какая! Ягодка красная, да злая. Ничего, на злых воду возят! Не разумеешь? Волчонок!
   Не сразу доходит, с кем это Батурин так разговаривает. Но через мгновение догадка прямо обжигает меня и толкает, как взрывной волной. Забегаю за дом и застываю от негодования. Спиной ко мне в распахнутом бушлате переминается с ноги на ногу Батурин. Перед ним в сером пальтишке, опустив руки и глядя прямо перед собой, - Ева. Рот сжат, испуганное лицо окаменело. Растопырив руки, Батурин то ли загораживает ей дорогу в дом, то ли пытается схватить за плечи. У меня колотится сердце и закипает злость. До Батурина пять шагов. Мгновенно ожесточившись, кричу:
   - Батурин! Марш ко мне!
   От неожиданности он вздрагивает, опускает руки и поворачивается спиной к Еве. Медленно идет ко мне; с лица сходит кривая ухмылка. Он наклонил голову, набычился, молчит, смотрит зло.
   - Ты чего пристаешь к ней?! - шиплю я, а краем глаза вижу, как Ева быстро проходит в дом. - Ты что задумал, подлец?
   - Да ничего я ей не сделал. Зря кричите на меня.
   - Знаю, что говорю. Не приставать! Близко не подходить! Ясно? А теперь -марш! Вон пушка нечищеная стоит. Немедленно навести порядок и людей не разлагать!
   - Я-то не разлагаю. Пусть другие не разлагают. Люди все видят. Нечего на мне зло срывать, если что не получается.
   Чувствую, - чем дольше буду отчитывать, тем больше Батурин будет наглеть. Он уже шантажирует меня! Какая подлость! Не так давно я выручил его, можно сказать, спас от тяжелого наказания за избиение солдата. Тогда он каялся: "Сорвался я. Сгоряча. Учту и больше не буду. Извиняюсь перед вами"...
   Растерявшись, говорю не так, как следовало бы: нельзя напоминать человеку о сделанном ему добре, это не порядочно. Но, увы, я не сдерживаюсь, не нахожу нужных слов:
   - У тебя, Батурин, короткая память. Напомнить? И совести у тебя не было и нет! Непорядочный ты человек. Все. Марш, выполнять приказание! Командира взвода - ко мне!
   - Понял, комбат, иду. Но терять дружбу со мной не советую.
   - Выполняй приказание!
   Он уходит, а я остаюсь на месте. Руки чуть-чуть дрожат, и, чтобы успокоиться, закуриваю. Мне стыдно перед Евой и ее родителями. Я ведь убеждал их, что наши солдаты мирное население не обижают. А если бы меня не было на месте, Батурин распоясался бы?
   Подходит Пирья и спокойно, панибратски спрашивает:
   - Комбат, чего ты вызывал меня?
   Я еще не остыл от разговора с Батуриным, не могу отвечать спокойно:
   - Младший лейтенант! Мне что, каждый раз напоминать тебе, когда пушку чистить, когда пост сменять? Дисциплина разлагается от безделья. Как бы подчиненные тебе на голову не сели. И не заметишь, кто кем командует: ты ли сержантами или они тобой! А?
   - Понял, комбат!
   - Пока не прибыло пополнение, подтяни людей!
   Я тычу рукой в сторону пушки: "Начинай без задержки! Пушка, машина, личное оружие - все привести в порядок!"
   Пирье, наверно, обидно. Он отвечает официально, коротко:
   - Ясно. Можно идти?
   На душе скверно. Опять курю. Через несколько минут из дома выходит Пирья, за ним - Батурин, Кириллов, Бадейкин, Ковтун. Будут наводить порядок, чистить. В предвечерней тишине раздается зычный голос Батурина:
   - Спускай ствол! Расчехляй дульный! Сымай затвор! Дура!
   - Снимем, спустим. Дурацкое дело - не хитрое, - спокойно реагирует Кириллов.
   Пирья заглядывает в канал ствола, что-то показывает Батурину. Наверно, уже образовался большой нагар. Начинается работа.
   А я раздумываю: нужно ли как-то успокоить Еву и хозяев? Нужно ли извиняться за Батурина? Не лучше ли оставить этот случай без внимания? А что, собственно, случилось? Просто моя излишняя чувствительность, ревность или воспаленное воображение.
   Чем же объясняется наглость Батурина? Только ли его дурным характером? А может быть, ходившие ранее слухи о его дружбе с "особистом" не лишены оснований? Тогда, выходит, Батурин - простой "стукач", пользующийся
   покровительством начальства. Если это так, то проучить его не удастся. Тем более, что в явных нарушениях воинских уставов обвинить Батурина трудно...
   Возможно, Ева сейчас плачет, а родители обдумывают, куда бы поскорее спрятать ее от наших алчных глаз.
   До меня доносятся обрывки разговора солдат у пушки. Спокойный и
   осмотрительный Ковтун высказывает своенравному Батурину свои соображения. Говорит он доверительно, даже вкрадчиво:
   - Та вжэ скоро зовсим тэмно будэ. Яка тут у чорта чыстка? Ты, старшый сэржант, николы (никогда) нэ cпишы. Ты послухай та подумай. Я ж тоби радыв вжэ(я же тебе советовал). Нэ лизь попэрэд батька. У нас стари люды кажуть: "Ты послухай та й побач, а, як трэба, то й поплач".
   Возможно, эти рассуждения имеют какое-то отношение к инциденту. Значит, слух уже пошел, и он, этот слух, обрастет пикантными добавлениями.
   Ухожу в дом. Нужно написать письмо сестре. Оно, как всегда, короткое: "Жив, здоров. Дела обстоят хорошо". Вот и весь сюжет. Послюнил "химический" карандаш, написал полевой адрес на треугольнике из блокнотного листка минута.
   Темнеет. Все, кроме часового, собрались в комнате. Я сижу на диване. Подходит Пирья, садится рядом. Напротив у стены лежат солдаты.
   Сидельников с чувством рассказывает неискушенному Бадейкину о своих приключениях с деревенскими девками: о том, какие замечательные девки попадались лично ему и в чем состояли их сугубо женские достоинства.
   Бадейкин с большим интересом слушает, временами краснеет. Вообще, разные нескромные истории Бадейкин выслушивает с удовольствием, но вопросов не задает, стесняется. Поэтому не всегда ясно, верит он всему или нет. А сейчас Сидельников, желая усилить производимый на Бадейкина эффект, продолжает углубляться в разные пикантные детали, пока Бадейкин не обрывает его:
   - Буде тебе брехать, Сидельников. Буде. Охальник ты, фалалей.
   Сидельников неудержимо смеется, его прямо трясет:
   - Ха-ха-ха! Ничего, парень, привыкай. Ну, малость сбрехнул. Для интересу. Больно уж ты увлекаешься этим делом. Тихий ты. А в тихом омуте черти водятся. Ха-ха-ха!
   Бадейкин не только стеснителен, он еще и очень брезглив. Если, например, во время еды сказать для смеху, что в парашу попала мышь, червяк или что повар высморкался, то Бадейкин ни за что есть не станет. Отойдет в сторону и дожует свой хлеб всухомятку. Солдаты, обнаружив эту странность, сперва очень потешались, даже издевались над Бадейкиным. Он же терпел, недоедал, но не протестовал, не отвечал ни словом своим обидчикам, и они от него в конце концов отстали. Теперь уже не задевают.
   У Сидельникова свои странности: переменчивый характер, частые переливы настроения. То он безудержно весел, то подавлен и мрачен как туча. Сейчас у него как раз веселая "фаза". Одного своего недостатка, называемого солдатами "мандраж", Сидельников стыдится. "Мандраж" заметен всем: в минуты опасности у Сидельникова начинают дрожать руки и мелко стучат зубы - от страха, конечно. Однако его никто не презирает и не высмеивает, потому что всем видно: человек переживает, борется с собой, старается не показывать виду. Он обращался к нашему фельдшеру - просил направить в госпиталь на лечение. Фельдшер, однако, никакой болезни не обнаружил, но все же дал таблетки от "нервов". Таблетки помогают, но после них Сидельников ходит сонный, вялый.
   Очень не нравится ему прямая наводка, и он не скрывает этого:
   - Наши начальнички сидят далеко от передка, а нас все норовят вперед пехоты-матушки выставить. Еще бы на радиаторы штыки наварить, в рукопашную ездили бы. Были бы тада - мотопехота. Додумаются - ума хватит.
   Солдаты подобное брюзжание обычно не одобряют:
   - Не бухти, Сидельников. Сам себе покою не даешь. Накаркаешь - заберут тебя в пехоту, дадут большую трехлинейку с длинным штыком и побежишь ты своим ходом в штыковую атаку! Не мандражируй!
   Нет, не вернулся бы Сидельников к нам из госпиталя, как Зайков.
   Становится совсем темно. Все отогрелись, поспали, сытно поели. До ужина делать нечего. Наступает время беззаботного общения и душевного отдыха. Сейчас пойдут рассказы, байки, анекдоты, а потом - песни.
   Солдаты всегда с удовольствием слушают Ковтуна. Он любит рассказывать разные истории на своем родном украинском языке. Все к этому привыкли, понимают. Вот и сейчас он "травит" очередную байку из раздела "Про офицеров". Все офицеры у него глупы или наивны, а их денщики - умники и пройдохи. Пересказать некоторые подробности не представляется возможным. Если же кое-что опустить, то получится, например, так:
   - Сыдыть оцэ на пляжу молодый охвыцер, як огирочок (как огурчик)... Дывыця (смотрит) на бабив и бачыть зи спыны гарну(красивую) жинку. Ззаду у нэи косыця высыть. А сама гладка (дородная) та апэтытна... Пасыла вин свого дэньщыка. "Иды, - говорыть, прыгласы тую барыню до мэнэ в гости сьогодни вэчором. Потим сходы до крамныци (в магазин), купы сыгар, вына та сыру"...Бижыть дэньщык до той бабы. А вона його - трись по морди, аж юшкою вмывся ( умылся кровью). Вэртаеця вин до свого охвыцэра и кажэ: "Вашэ благородие, того дила нэ будэ, бо воны пип (поп)". Все смеются и интересуются, что было дальше:
   - Ну что, не отломилось офицеру?
   - Та видломылось йому: дэньщык прывив йому потим (потом) попивну.
   Ковтун - хороший рассказчик: говорит неспешно, серьезно, не улыбаясь. Его не нужно упрашивать - он всегда готов шутить и петь. После минутной паузы он продолжает в том же духе: как распутная баба продавала бочку, как денщик совратил жену офицера, как солдат обманул попа и т. п.
   Я хорошо представляю себе дальнейшую программу сегодняшнего вечера. Скоро Ковалев вскипятит воду, подаст привычный сигнал, и состоится вечернее чаепитие. Затем кое-кто начнет чинить обмундирование, наладится общая беседа. Будут еще байки и занимательные истории из жизни. Иногда серьезные и по-настоящему поучительные, но, чаще всего, плоские сальности, примитивщина, вздор. Кириллов заведет игру в "подкидного дурака" на щелчки -"щелбаны". Но главное, - будут петь.
   Со стороны наше пение может показаться странным, смешным, неуместным. Нас же оно отвлекает и развлекает: снимает внутреннее напряжение и настраивает на неспешные размышления о жизни.
   Песенный репертуар давно устоялся. Он прост, непритязателен, но всем по душе.
   Вначале обычно идет грустная песня об умирающем казаке:
   Не для меня придет весна,
   Не для меня Дон разольется,
   И сердце радостно забьется
   В восторге чувств - не для меня...
   Конец песни печален:
   Жена найдет себе другого,
   А мать сыночка - никогда.
   Герой другой песни - воин, умирающий за Родину, - беседует с вороном, олицетворяющим смерть:
   Черный ворон, черный ворон,
   Что ты вьешься надо мной?
   Ты добычи не дождешься,
   Черный ворон, я не твой!
   ..............................................
   Вижу, смерть моя приходит,
   Черный ворон, весь я твой!
   Популярны трогательные своей наивной искренностью песни об удалом
   Хас-Булате, чья сакля бедна, о ямщике, замерзающем в степи, о Дуньке и молодых кузнецах...
   Вспомним и об "одной возлюбленной паре", что "всю ночь гуляла до утра". Будет и "Сад-виноград, зеленая роща" с риторическим вопросом: "Кто виноват? Жена или теща?". "Теща ви-иноватая-я-я!!!" - рявкнут все дружно, радостно и так громко, что задрожат оконные стекла. Ибо в этой песне считается: чем громче, тем лучше!
   Потом Ковтун сильным приятным голосом начнет украинскую часть репертуара: "Розпрягайтэ, хлопци, конэй тай лягайтэ спочывать ..." Любят еще украинскую песню о неразборчивой алчной вдовушке и щедром влюбленном казаке: "Удовыцю я любыв, подарункы (подарки) йий носыв..."
   Слабость Ковтуна - малые дети: он любит их. Если у хозяев есть малыши, он сажает их на колени и раскачивает, напевая в такт, ритмично странные куплеты:
   Гойда, гойда - ша.
   Дэ кобыла - там лоша (жеребенок)
   Тай скоцюрбылося! (согнулся,сжался)
   Гойда, гойда, гойда - ша...
   Дети безбоязненно тянутся к веселому поющему усатому дядьке-солдату и не хотят слезать с его колен, когда он поет смешные песни:
   Дид рудый (рыжий), баба руда,
   Батько рудый, маты руда,
   Сам рудый, руду взяв,
   Рудый пип повинчав,
   И музыкы руди гралы,
   Руди гости танцювалы,
   Щэй дытынка маленька
   Уродылася руденька.
   % % %
   Внезапно раздаются резкие дребезжащие удары ложки по котелку и высокий мальчишеский голос Ковалева:
   - Славяне, кончай травить! Выходи строиться на ужин! Чай хлебать, белую розу. Пей вода, ешь вода - ср... не будешь никогда!
   Призыв доходит, разговоры прекращаются. Солдаты медленно встают, идут на кухню за чаем, точнее, за кипятком. Каждый добавит что-нибудь из остатков сухого пайка: кусочек сахара, сухарь. Вот и ужин.
   Ко мне подходит Никитин:
   - Комбат, сходите поужинать в ту комнату к хозяевам. Я отнес туда, что надо. Ваши злотые сгодились.
   Уж посудачат о моих похождениях солдаты. Ну и пусть говорят. Совесть моя чиста: свои обязанности выполняю и о долге не забываю. Вот и Никитин ориентир по части строгой морали - никак не осуждает, даже сам что-то устроил. Все нормально.
   В "той" комнате Ева и родители. Участие Никитина в устройстве ужина заметно. На столе колбаса, яичница, салат из картошки, бутылка вина.
   Хозяин приглашает к столу. Чувствуется напряженность, неловкость.
   Вино разлито. Теперь тост надлежит произнести мне. Он у меня готов - не оригинальный, не изысканный, но от души: "За скорейшую победу над нашим общим врагом!"
   Хозяин кивает в знак одобрения, и мы выпиваем. Ева и ее мать лишь чуть касаются губами вина.
   Натянутость немного ослабевает. Пан Богдан, видимо, специально для меня замечает, что поляки, конечно, благодарны Красной Армии за освобождение Польши от немцев.
   Вино приятным теплом разлилось в груди. Пока закусываем, предлагаю еще тост:
   - Това... Панове, может, другого такого случая не будет. Ну, чтобы так сидеть с вами... Вместе...
   - Прошэ, прошэ.
   Душа моя наполнена добрыми чувствами. Она раскрыта и требует выскп зать то, что думаю, искренне и просто, без сокрытий. Хочу сказать, что Ева замечательная девушка, умная, добрая и справедливая, такая прекрасная, ка ких нет на свете, что я хочу пожелать ей большого счастья, хочу видеть ее каждый день и чтобы всегда была рядом, хочу...
   Увы, этого не скажешь - условности сильнее желания, приличия вынуждают:
   - Давайте выпьем за ваше здоровье. Чтобы Ева была счастлива!
   Ева улыбается, и я выпиваю до дна. Неужели она не догадывается о не произнесенных мною словах? Хозяева отпивают по глотку. Я спрашиваю:
   - Ева, почему вы не пьете до дна? Я слышал, что за здоровье и счастье
   полагается выпивать до дна. Чтоб ничего плохого не случилось.
   - Я никогда не пью больше. А вы знаете, в чем счастье (она произносит: "сченстье")? Я не вем, не знаю. Но, все равно, я тоже желаю Вам счастья такого, какого вы сами хотите. А вы знаете?
   - Какого счастья я сам себе желаю? Ну... Вот закончится война, и это будет счастье. Для всех, конечно. А для себя? Если меня не убьют или легко ранят, - это будет мое счастье. У нас есть хорошая песня. Девушка желает ( ему... - не нахожу нужного слова: парню, любимому, коханому, возлюбленному, кавалеру - все не то; ну, пусть так: желает своему близкому другу, "сердечному пшияцелю", если смерти, то мгновенной, моментальной, если раны -небольшой. Пожелайте мне такого счастья, Ева. Вас Бог послушает, потому что вы, я знаю, очень добрая и хорошая.
   - Не нужно, чтобы вас убило. Не нужно моментальне. Нет! Прошэ, обращается она тихо к родителям, - выпьем, чтобы пан остался жив и после войны приехал к нам в гости.
   Она с детской настойчивостью упрашивает родителей: "Прошэ! Прошэ!" Хозяева, мне показалось, смутились. Ясно: зачем им такой гость? Но все же выпили по глотку. Вино делает свое дело. Неуверенность и внутреннее напряжение постепенно проходят, настроение улучшается. Хозяева нахмурены, печальны, и мне жалко их.
   - Не переживайте. После победы мы сразу уйдем из Польши, а из вашего дома уедем совсем скоро, вам станет лепей, лучше и, вообще, бардзо добже, очень хорошо.
   Нет, - отвечает пан Богдан, - вы, "советы", отсюда не уйдете и Польшу не отдадите. Нам всегда было трудно жить между великими державами. Кто был сильнее, тот и отрывал себе больший кусок Польши. Сколько польской крови пролито! И сколько еще будет пролито!
   - В этой войне наша армия пролила за вашу свободу больше крови, чем вы ;ш нею вашу историю. Чем же вы недовольны? Тут пани Мария вышла из комнаты и позвала хозяина. Тогда я не думал, что пан Богдан видит дальше меня. Много лет спустя, вспоминая тот вечер, я представил себе, как там за дверью хозяйка
   выговаривала мужу: "Зачем ты раскрываешься? Перед кем? Перед этим
   мальчишкой! Тебе известно, кто он? Вот сообщит он в свой НКВД, и всех нас вышлют в Сибирь!"
   Я очень обрадовался уходу хозяев. Наконец мы посидим с Евой без свидетелей. И тогда мне захотелось, чтобы Сталин, действительно, не отдал Польшу. Пусть у нас будет еще одна союзная республика, как Литва или Эстония. Была же когда-то Жечь Посполита! Лишь бы после войны можно было ездить в Краков, как в Одессу или Ленинград.
   Ева сидит за столом напротив, мягко улыбается и спрашивает, нравится ли мне военная служба.
   Нет, не нравится. До войны я мечтал стать инженером. А теперь какие планы на будущее?
   Какие теперь могут быть планы? Что будет завтра, и то не известно. Будет ли будущее у меня? Не уверен. Если выживу, то сразу же и составлю план. Через час после войны. Хотя... Знаете, Ева, начало плана у меня есть, приеду сюда, чтобы повидаться с вами. Вы же пригласили меня в гости! Не откажетесь? Не испугаетесь? Она не отвечает, только ободряюще улыбается. Ева, а какой у вас план?
   Хочу стать доктором, как мои родители. Раз мы выпили за мое счастье, то запишу еще в план: стать счастливой. План хороший и вполне осуществимый.
   Так, но сначала я хочу дождаться конца войны. Хочу убедиться, что немцев по справедливости накажут. Они виноваты.
   О немцах Ева говорит крайне неприязненно. Причин для ненависти у нее много. Ее брата Юзефа немцы убили, а маму посадили в концлагерь лишь то, что дедушка Михал был еврей.
   Ева считает, что большинство немцев - убийцы. Всех эсэсовцев и полицейских нужно посадить в те самые лагеря, которые они настроили в Польше:
   Освенцим, Биркенау, Плашув, Майданек. А лучше, пусть русские сошлют всех их в Сибирь. Сибирь ведь большая, не так ли?
   Ева внимательно смотрит на меня, о чем-то задумывается, касается пальцем моего рукава и нерешительно, как бы опасаясь чего-то, спрашивает:
   - Цо то ест? Цо то за одзначенье? (знак отличия)
   На рукав нашита наша противотанковая эмблема: черный ромб со скрещенными орудийными стволами в центре. Эти, возможно, мрачноватые на шивки нам выдали давно, вместе с гвардейскими значками. Я объясняю Еве:
   - Это эмблема противотанковой артиллерии. Это - артиллерия пшециво-панцерна. Черный ромб символизирует сгоревший танк, а скрещенные стволы - наши противотанковые пушки. Понятно?
   Она почему-то очень обрадовалась, заулыбалась, погладила меня по руке:
   - Хорошо! А мы подумали, что это кости на черном фоне смерти.
   - Нет. Это каноны, арматы. Мы артиллерия.
   - Дзинкуе. Мне уже понятно. Я вижу уже - это не кости. Понимаете, родители сказали, что эта эмблема, как у СС - скрещенные кости, тодекопф. Только череп не нарисован. Они подумали, что вы служите в фельджандармерии, ну, в военной полиции.
   - Вы видите нашу пушку во дворе?
   - Ну и что? У СС тоже бывали пушки, танки. Отец говорил нам, что в любой армии есть военная полиция, которая следит за порядком в тылу и на фронте. А теперь я очень рада, что вы не полиция. Мы еще не привыкли к "советам". Не обижайтесь.