Дорман Моисей. И было утро, и был вечер

   - Размер этого перстня легко подогнать. Не жалейте денег, сделайте своей невесте красивый подарок.
   Денег едва хватило. Оставалась мелочь на цветы и обратную дорогу.
   - Хорошо, покупаю.
   Старик вложил перстень в вишневый футлярчик, перевязал розовой ленточкой и вручил мне. Я вышел из темной лавки в яркий, радостный, кипящий мир. Сигналили без конца автомобили, звенел трамвай, сновали озабоченные люди.
   В десяти шагах от лавки стояла цветочница. Пять красных гвоздик в пергаментном пакете куплены. Я полностью готов к встрече! Представляю, как обрадуется Ева, как бросится на шею! Сегодня ей восемнадцать - прекрасный день! Пан Богдан и пани Мария тоже будут довольны: почему же им не радоваться, если дочь счастлива?
   А теперь быстрым шагом вперед - по Варшавской до конца, там направо -дорога на Тарнув через Величку.
   Я долго стоял у обочины, подняв руку. Машины проносились, не снижая скорости. Тогда я вышел на середину дороги и развел руки, преграждая путь. Сразу остановилась полуторка. В кабине - пожилой старшина.
   - Подбросьте до Велички, старшина. Спешу!
   - С цветами, на свидание? - заулыбался шофер. - Садитесь. Быстро довезу. Куревом богаты? Кисет пустой.
   Угощаю и даю про запас. Все складывается наилучшим образом. Жизнь прекрасна!
   ...Наконец! Вот она, площадь, где мы, выбравшись с передовой, встречали рассвет 21 января. Тогда войне еще не видно было конца, мы выдохлись и нуждались в передышке. Я радовался предстоящему отдыху, даже не представляя себе, какой счастливый билет мне выпадет - встретить Еву!..
   Что-то изменилось с тех пор. Городок похорошел. Все расцвело - зелено, ярко, чисто. А тогда на площади лежал снег, чернели голые, печальные деревья. А главное - тогда была только мечта о Победе, о жизни. Теперь о войне и думать не хочется! Я счастливый человек. Есть мир, есть жизнь, есть Ева!
   Я размашисто шагаю. Ближе, ближе... Вот она - улица Зеленая, знакомый дом, крыльцо, цветы под окнами. Сердце, кажется, выскочит из груди. Взбегаю на крыльцо, стучу. Замечаю шнурок от звонка и дергаю несколько раз. Дверь открывает незнакомая женщина. Ее поджатые губы и внимательный взгляд смущают меня:
   - Дзень добры! Мне нужно... Можно видеть пана Шавельского?
   - Пан доктор в больнице, на работе. У пана есть дело?
   - Собственно, мне нужно видеть Еву.
   - Ее нет, она уехала с матерью.
   - О-хо-хо! А когда она вернется?
   - Если вам нужен пан доктор, то он вруце до обяду (вернется к обеду) , через три часа. Цо передать?
   - Скажите, что приходил советский офицер, который стоял у них в январе. Через три часа я вернусь.
   Такого не ожидал. "Ничего, - успокаиваю себя. - Ева жива-здорова, значит, вернется. Не сегодня, так завтра. Потерплю".
   Я вышел и побрел не спеша вдоль улицы. Через полчаса оказался за окраиной. Увидел кладбище. За невысокой оградой - ряды крестов: каменных, деревянных, металлических. У входа - маленькая часовня. Внутри перед распятием горит лампадка. Кладбище бедное, но ухоженное. Центральная аллея и боковые дорожки посыпаны гравием. Скромные памятники и оградки целы.
   Я прошел в глубь кладбища, нашел скамейку в тени, сел, закурил. Тихо, спокойно...
   В голову лезут невеселые мысли: "Если Ева уехала надолго, то оставила для меня письмо или хотя бы записку". Вытащил из сумки блокнот и решил написать письмо Еве: поздравить с днем рождения и пожелать счастья. Сообщил, что с нетерпением жду встречи, что написал ей много писем, но ответа не получил, что каждый день думаю о ней! Сложил листок треугольником и надписал: "Еве в собственные руки".
   Время тянулось медленно, стало припекать. На улицу Зеленую я возвратился раньше срока. Стоя в тени акаций, издали наблюдал за домом. Вот увидел пана Богдана, легким шагом идущего от площади. Неясное беспокойство охватило меня...
   Опять звоню. Та же женщина открывает дверь.
   - Можно видеть пана доктора?
   - Гм. Прошэ пана зачекачь.
   Ждал я долго. Впрочем, возможно, мне так просто показалось. Наконец вошел хозяин. Он выглядел моложе и здоровее, чем зимой.
   - Здравствуйте, пан Богдан! Узнаете?
   - Что-то не припоминаю, пан офицер. Вы были у нас? Але много ваших жолнежей приходили. Тенжко запомьентать вшистких (трудно всех запомнить).
   - Всех?! Пан Богдан, мы же с вами и с Евой много раз беседовали! Я читал вам стихи Пушкина! Неужели вы все забыли? Не верю.
   - Так, так. Пушкин. Ваша ксенжка у нас. Я вруце вам. Отдам.
   - Отдавать не надо. Я подарил Еве! Где Ева? Она здорова?
   - Дзенки Богу! Слава Богу! Здорова. Так.
   - Хорошо. Помните, Ева и вы приглашали меня в гости после войны? Вот, я приехал.
   - В гости? Не помьентам юж. Может быть. Ну, Эва - такая отзывчивая, такая увлекающаяся девочка. Не так ли?
   - Да, отзывчивая. Я обязательно должен ее повидать. Я приехал для этого.
   - Не надо это требовать. Что значит "обязательно"? Эва и ее матерь уехали к родным. Когда повернутся, не знаю. Может, в конце лята...
   - А где они сейчас? Мы с Евой договорились встретиться после войны.
   - Так, так. Эва - наивная девочка. Не понимает за жице. Идеалистка.
   - Где она? В каком городе?
   - Они у хорей кревней ( у больной родственницы). Тенжко хора, после лагеря. Это далеко. Дальше Закопанего. Едут до них на конях. Им нужен покуй! Почты там нет. Все.
   - Все? Как повидать Еву? Я дал ей слово приехать! Она ждет меня!
   - Не знаю. Таки варунки. Такие обстоятельства. Напишите листа (письмо). Я передам, если это так нужно. Я не уверен, что нужно.
   - Пан Богдан, Ева получила мои письма?
   - Э-э, не знаю. Думаю, что не получила.
   - Почему вы так думаете? Я написал ей много писем.
   - Э-э, Эва как-то сказала, что пан не пишет, и она не знает, жив ли он. Кажется, это она о вас говорила. Не помьентам юж.
   - Вспомните, были ли письма? Мне надо знать!
   - Эва как будто не получала. Не знаю. Не будем больше об этом.
   Он говорил неуверенно, спотыкаясь, стараясь побыстрее закончить неприятный разговор. Я вытащил из полевой сумки написанное на кладбище письмо и дописал, что приеду еще раз в середине августа, а пану Богдану сказал:
   - Прошу вас передать Еве, что я жив, что ищу ее, что писал и что приеду через месяц. А вот письмо для Евы. Не забудьте передать.
   - Хорошо, хорошо. Я очень спешу на работу. Извините. Ядвига! Я спеше!
   - Еще минуту. Сегодня у Евы день рождения. Передайте, что я желаю ей счастья. Еще цветы и подарок - это кольцо.
   - Кветы можно. Понимаю. Но кольцо - нет. То бардзо паненку обьензуе (Это очень обязывает девушку) Я не могу брать. Тэн бардзей (тем более) кольцо.
   - Мы с Евой друзья. Значит, можно подарить на память.
   - Друзья не дарят девушке дроге кольца. Я ойтец, и я не принимаю.
   - Не знаю, что сказать. Я... Я люблю Еву и вот... Вы, наверно, делали подарки пани Марии? Не так ли?
   - Ну, то было после помолвки. А так... Один день знакомы... Нет, то непристойне.
   - Вы жестокий человек, а еще христианин! Говорили пустые слова о добре.
   - Ну, нех бэндже так. Не надо конфликт. Я беру. Всего найлепшего!
   - Когда Ева вернется, она останется здесь? Никуда больше не уедет?
   - Она и матерь отвезут родню в Краков и пробудут с ней там килька дни, жебы убрать мешкане (здесь: чтобы убрать квартиру). Потом повернутся сюда, я думаю.
   - Это та самая родственница, что сейчас в Закопане?
   - Да, конечно. Вы, как следователь, допрашиваете. Эта родственница до 39-го года жила в Кракове, а пузней (позже) из гетта попала до лагеря Плашув. Когда она была в лагере, ее мешкане, квартиру, захватили чуже люди, поляце. Теперь они недовольны, что из лагеря вруце сен жиды. Ну, что возвращаются евреи. Едут еще и с востока, с России евреи, беженцы от немцев. Таких тут не любят. Поэтому родственнице надо помочь, защитить. Вы должны это разуметь, понять. Так?
   - Я не все понимаю. Не хочу вас задерживать. Объясните мне, где живет эта ваша родственница? Она еврейка?
   - Не совсем, але, в цалем, да. А зачем вам адрес?
   - На всякий случай. Чтобы не разминуться в следующий раз с Евой. А может, помочь.
   - Хм. Улица Видина, дом 10, второй этаж. А мешкане (квартиру) не помьентам.
   - Где это, какой район?
   - Трудно объяснить. Близко до Грюнвальдскего моста. Это между Старым Мястом и Казимежем. Недалеко большие улицы Страшевска и Шпигальска. Пшед войне там жило много жидов. Потом всех забрали до Аушвица, Плашува. Зосталось мало. Некоторые убежали в горы, до Чехии, до Романии.
   - А как звать вашу родственницу?
   - Вам не надо тревожить ее. Население, поляки не любят евреев и "советов" тэж.
   - Я не буду тревожить, но все же, как ее зовут?
   - Пани Сесилия Вайнерова.
   - Я приеду в августе. Уверен, что Ева ждет меня. До видзенья! Хозяин вышел за мной на крыльцо и взволнованно сказал:
   - Вы бардзо торопитесь! У вас нет положения. Вам и Эве тшеба учиться, сделать свою карьеру. Вы не знаете один другого. То, что вы думаете любовь, это просто быстрое увлечение. Поверьте мне - оно пройдет. Так, так. Нужно время проверить себя. Вы с Эвой из разной среды. У вас разные понятия. Оставьте ее в покуе!
   - Нет! Я проверил себя. Прошло полгода. Это не увлечение. Это серьезно. У нас с Евой одинаковые понятия. Прошу вас, не мешайте нам! И мы будем счастливы! Вот увидите. Я буду беречь вашу дочь! Потому что люблю ее. Поймите. Все равно я найду Еву!
   Хозяин ничего не ответил и захлопнул дверь.
   Я понял, что для родителей Евы я чуждый человек из далекого, грубого и темного общества. Они мне не доверяют, видят во мне коварного соблазнителя, который пытается увести их наивную и беззащитную дочь в свой не приемлемый для них убогий мир. Их опасения в чем-то, может, и не лишены оснований, и мне жалко их. Сына Юзефа они потеряли в войне, и Ева для них - единственный свет в окошке. Однако без Евы я не могу.
   До вечера еще далеко. Попробую разыскать дом Сесилии Вайнеровой. С попутной машиной мне повезло - доставила прямо к Висле.
   Я прошел по набережной до Грюнвальского моста, пересек улицу Страшевску, выяснил, где "жидовская" улица Шпигальска, поплутал по закоулкам Казимежа и нашел-таки улицу Видина, дом 10.
   Этот невзрачный, запущенный четырехэтажный дом без балконов и каких бы то ни было украшений тоже называют "жидовским". Перекосившаяся тяжелая входная дверь открывалась лишь частично. Грязные окна плохо пропускали дневной свет на лестницу. Я поднялся на второй этаж. Там открылся длинный темный коридор. В его торце - мутное окно.
   Мрачно и тихо. Мертвый дом. Вот квартира 9. К двери кнопками приколот клочок бумаги. На нем коряво, по-детски выведено: "Сдесь жывут ивреи". Я постучал. Приоткрылась дверь. Изможденный седобородый человек в ермолке, несвежей ситцевой рубахе и мешковатых брюках испуганно смотрел на меня и молчал.
   - Дзень добры, - как обычно, поздоровался я.
   - Ир зайт а ид? Ир ферштейт аф идиш? (Вы еврей? Вы понимаете на идиш? (идиш)
   - Йа, йа. Их ферштей. Редт мит мир аф идиш! Их бин фун Русланд. Мойше ( Да, да. Я понимаю. Говорите со мной на идиш. Я из России. Моисей (идиш).
   - Ми неймт мих Шмил. (Меня зовут Шмил (идиш)
   Старик широко раскрыл дверь и сообщил стоящим за его спиной людям:
   - Борух, Хайе, Двойре! Эр из а ид. Он еврей из России, он офицер.
   Я вошел в комнату. Эти люди засыпали меня вопросами. Затем и я поинтересовался:
   - А как вы живете? Вы сидели в лагере? Это ваша квартира?
   Оказалось, они возвратились сюда из Чешского Тренчина, где прятались всю войну. Там чехи относились к евреям лучше, чем "свои" краковские поляки.
   - Поляки хуже немцев, - кричала Двойра. - Знаете, здесь евреи сами просились в гетто, чтобы спастись от поляков. Поляки убивали евреев сами или выдавали немцам. Всех.
   - А как теперь? Благополучно?
   - Красная Армия спасла нас от немцев. Это - да. Но нам еще плохо. Тут есть банды. Есть ОЗН, есть Стронництво Народове, еще какие-то. Есть даже польские фашисты. Они грабят евреев, выгоняют из собственных домов. Говорят, что мы прислуживаем "советам". Куда нам теперь бежать? Не знаем...
   - А ваша полиция или милиция не защищают вас? Они не могут разогнать эти банды?
   - Польская полиция тоже не любит евреев. Они все повязаны с бандами, между собой. Они все требуют от нас золото. А мы же нищие. Совсем капцуним.
   Я посочувствовал им, но помочь, конечно, ничем не мог... Время клонилось к вечеру, надо было заняться делом, ради которого я разыскал этот дом:
   - Вы не знаете, в этом доме живет Сесилия Вайнерова?
   Мои собеседники удивлены, переглядываются, пожимают плечами. И сразу седобородый Шмил шлепает себя ладонью по лбу, улыбается:
   - На тебе, Сесилия! Вайнерова! Вы, наверно, имеете в виду мадам Цилю Вайнер? Так она здесь жила всегда. Еще до войны. Теперь, после лагеря, она вернулась в свою квартиру. Циля была красавица. Была, да. А теперь у нее больные ноги. И она уже таки старая. .
   - Я хотел бы повидать ее. Где ее квартира?
   Шмил вышел в коридор и показал мне обитую коричневым дерматином дверь напротив: на белой эмалированной табличке резко выдавались черные цифры 12. Звоню, стучу. Никто не откликается. Ко мне подходит Двойра:
   - Я таки забыла. Не надо уже стучать. Она же не вернулась еще из санатории. Слушайте. У нее есть богатые родственники. Не такие, как мы, уримим ( бедняки) (идиш). Они, правда, из выкрестов или даже из поляков. Не знаю.
   - А вы не знаете, кто приезжал к мадам Вайнер?
   - Может быть, племянница или далекая сестра. Они же с нами не очень разговаривают. Но вежливые, это да.
   - Приезжала только одна женщина?
   - Нет, была с ней такая молоденькая полька, а может, и не полька. Такая беленькая, приятная. Они увезли Цилю на лошадях. На поезд, наверно.
   - Они не говорили, когда вернутся?
   - Нет. Просто вежливо попрощались. По-польски. Это - да. А вы кто им будете? Родственник? Или кто?
   - Знакомый. Хотел повидаться. Скажите им, когда вернутся, что приходил лейтенант Красной Армии Мойше и спрашивал про Еву Шавельску, про Хаву. Ищет ее. И пожалуйста, скажите, что я приеду сюда через месяц, в августе.
   - Мы все скажем. Приходите. Евреев осталось совсем мало. Мы очень одиноки.
   Да, пан Богдан сказал правду: Ева вернется, и это немного успокаивало... Я собирался уже уходить, когда Шмил протянул мне медную цепочку для карманных часов:
   - Возьмите эту вещь. Она красивая. Я прошу недорого. Почти даром. У нас нет денег. Возьмите. Вам пригодится.
   Я вынул из кармана все оставшиеся у меня деньги:
   - Вот все, что у меня есть. Берите. А цепочка мне не нужна.
   - Вы много даете за нее.
   - Берите, берите. Эти деньги мне уже не нужны.
   Двойра сняла с руки маленькие старые часики с потертым циферблатом:
   - Возьмите подарок для вашей жены. Они еще неплохие часы.
   - Благодарю вас, но часы мне не нужны. И жены у меня нет.
   - Отдадите сестре, матери, кому-нибудь. Пригодится.
   Пришлось взять, чтобы не обидеть.
   В часть я вернулся поздно ночью. Завалился в постель и сразу уснул. Перед рассветом проснулся - меня звала Ева: "Михав, вруце! Я бэндже чекачь!"
   Она звала так явственно и страстно, что я вскочил на ноги. Взволновался: "Где ты? Где ты, Ева?"
   Уснуть уже не мог. Утром доложил Макухину о досрочном возвращении из отпуска. Потом у палаток встретил майора. Он удивился:
   - Ты что, передумал ехать? Правильно сделал.
   - Нет. Я уже возвратился, товарищ майор. Досрочно.
   - Что же так? Почему не догулял? Или ее муж домой вернулся? Надавал тебе?
   - Разминулись мы с ней. Не повезло.
   - Ну, как сказать. Может быть, и повезло. Вернемся в Союз, другую присмотришь.
   - Через месяц еще попрошу два-три дня. Иначе мне никак нельзя!
   - Поживем - увидим. Много чего случиться может.
   % % %
   В конце июля нас перевели в Пшемысль и разместили в старом польском военном городке. Письма до востребования на мое имя не поступали.
   Потянулись нудные, однообразные, тягостные дни. Даже занятия с солдатами не проводились. Лишь время от времени чистили матчасть, мыли тягачи и ставили их повторно на временную консервацию.
   Совершенно распоясавшиеся в последнее время солдаты в ожидании демобилизации тащили из каптерок обмундирование и постельное белье, продавали за бесценок местным жителям или просто меняли на самогон. А по ночам бегали в самоволку. Офицеры пьянствовали, службу несли нерадиво, манкировали, но и демобилизации страшились. Победная эйфория быстро прошла. Надо было думать о будущем.
   Из череды будней запомнился день 6-го августа, когда пришло сообщение об атомной бомбардировке Хиросимы. Мы, офицеры, сидели после обеда на самодельных лавках у столовой под дубом, к которому была прибита фанерная табличка "Место для курения". Под табличкой валялось ржавое ведро - урна для окурков. Разговаривали об ожидающих человечество ужасах неизбежной в недалеком будущем ядерной войны. Перспектива пугала, потому что очень свежа еще была память о войне минувшей.
   Оживленнее всего обсуждали демобилизацию. Страшно было уходить из армии без гражданской специальности. Учиться поздневато, а профессии нет...
   Меня занимали другие мысли и заботы. Я по-прежнему был уверен: вот мы встретимся с Евой, и все устроится наилучшим образом!
   А тем временем все упорнее ползли слухи, что вот-вот нас передадут в какую-то захудалую дивизию и, в лучшем случае, отправят в Прикарпатский военный округ. А в худшем - раскидают по Дальнему Востоку: от Чукотки до Магадана. Не исключено. Поэтому мне надо торопиться к Еве. С другой стороны, они с матерью, возможно, еще не возвратились из Закопане. Я колебался.
   Все же 14-го августа твердо решил обратиться к Феде:
   - Товарищ майор, отпустите меня на три дня в Краков.
   - Опять ты за свое! Новый командир пусть решает. Скоро прибудет.
   - Он не отпустит, а из Союза - вообще... Товарищ майор, я больше ничего просить не буду. Даже отпуск домой!
   - Как раз домой съездить надо. Родители живы? Ждут ведь!
   - Ждут, конечно. И она ждет. Я должен повидать ее! Я слово дал!
   - Подумаешь, слово дал! Не присягу же. Не расстреляют. А может быть, она уже рожать собралась? Признавайся!
   Федя задумался. Я стоял молча, ожидая его решения. Потом он махнул рукой:
   - Бог с тобой! Раз ты так рвешься... Иди к Макухину. Пусть оформит на три дня с пятницы. Завтра и послезавтра нельзя - аврал будет. Понял?
   Все понятно: ожидается новый командир, поэтому будем "наводить марафет".
   Утром 18-го августа, в субботу, я уже шагал по улице Зеленой. Все смешалось в душе: радость, нетерпение, страх, надежда и тревога.
   Чем ближе к дому, тем сильнее тревога.
   Я взбежал на крыльцо и торопливо позвонил в знакомую дверь. Щелкнула задвижка, и появилась Ядвига. Сердце екнуло - "почему не Ева?". Ядвига одета в черное платье и выглядит сурово и печально:
   - Что пану угодно?
   - Дзень добры! Я был у вас в июле. Помните? Встречался с паном доктором. Я хотел бы видеть Еву.
   Она замешкалась с ответом. Затем, не сказав ни слова, пропустила меня в прихожую и вышла. С букетом цветов я долго стоял посреди прихожей. Слева в приоткрытую дверь видна часть кухни, где в январе мои солдаты варили себе баланду. Тогда меня, продрогшего, грязного, падавшего с ног от усталости, не покидало хорошее настроение. Пусть завтра на фронт, но сегодня - отдых. Жизнь прекрасна!
   Почему же сейчас, когда война позади, а впереди - долгожданная встреча с любимой, на меня навалилось предчувствие беды? Где Ева? Почему не встречает? Я давно готовился к этой встрече. Все было известно наперед: выбежит сияющая Ева, радостно вскрикнет: "Михав!" и бросится мне на шею. Я крепко обниму ее, прижмусь к ее щеке, подниму на руки и долго-долго не отпущу! Вот она - вершина счастья!..
   А в доме тихо, никто не выходит ко мне. Что случилось?
   Наконец появилась Ядвига. У нее каменное лицо, а в руках мой Пушкин.
   - Пан доктор болен. Извините, он не может говорить с вами.
   - Очень жаль, но мне нужно видеть Еву. Еву!
   Она долго смотрит сквозь меня, часто мигает и с трудом, запинаясь, произносит:
   - У нас траур. Она погибла. Ее мать тоже.
   - Что?! Пан доктор сказал мне, что она вернется!
   - Пан доктор возвращает вам книгу, письма и шкатулку.
   Я узнал свои письма, отправленные Еве, как только мы вернулись из-под Праги. Розовый бантик, уложенный краковским ювелиром, остался нетронутым.
   - Ева не погибла! Вы ее прячете. Почему вы молчите?
   - Эва и пани докторова вернулись из Закопанего. В ту прошлую пятницу они поехали до Кракова, чтобы устроить пани Сесилию. А в субботу, 11-го августа, там был погром. Они погибли. От рук бандитов. Ограбили... Мучили... Убили...
   - Теперь погромов не бывает. Кто сказал, что быд.погром?
   - Погром был. В синагоге, в еврейских домах на Казимеже. Там был. Во вторник их похоронили на нашем кладбище. Тяжело говорить.
   - Ева читала мои письма?
   - Я больше ниц не вем (знаю). Пан доктор выйти не сможет. Пшепрашам. Это все.
   Она стояла предо мной прямо, твердо, как страж, преграждая путь к хозяину. Из глубины квартиры, из той комнаты, где мы когда-то ужинали с хозяевами и Евой, послышался слабый, прерывающийся старческий голос:
   - Ядвига. Ядвига, поможь мне!
   - Прошу вас, уходите! Не беспокойте нас больше!
   Я вышел на крыльцо, не выпуская из рук цветы, книгу, письма и вишневый футлярчик.
   Ева моих писем не читала, подарок не видела, о моем возвращении так и не узнала. Если бы знала, то ждала бы дома. Осталась бы жива. Была бы счастлива!
   Я шел по улице, не понимая куда, не осознавая еще всего ужаса случившегося.
   День разгорался. Стало жарко, душно.
   Очнулся на кладбище. Я брел по центральной аллее, мимо крестов и могильных плит с именами и датами жизни. Потом свернул влево на узкую дорожку и среди кустов сирени сразу увидел два свежих холмика. Над каждым новый деревянный крест с табличкой: Мария Шавельска, Эва Шавельска.
   Вот как повернулась судьба. Я жив, я здесь, а ты, Ева, бесконечно далеко от меня. Ты никогда не вернешься ко мне. Теперь только я могу прийти к тебе... Если бы ты знала, что я вернулся к тебе с войны, все было бы иначе! Тебя увозили от меня, а ты думала, что я забыл. Какой ужас!..
   Я никогда не узнаю, как ты страдала, как тебя терзали, как убивали... Кому мстить? И ты одна во тьме, земля давит на грудь - и нет никакой надежды... Стало трудно дышать...
   День потемнел, потускнел... Безысходность...
   Я сел на землю, прислонился к Евиной могиле. Тихо, спокойно. Туча закрыла солнце. Подошли какие-то люди. Постояли и ушли. Я положил ладони на могилу, ощутил тепло земли. Ева лежит совсем близко. Глянуть бы на нее, прикоснуться бы. Я начал руками разгребать могилу, рыть яму. Так ближе к Еве. Мне бы хоть на мгновенье увидеть твое лицо!
   Я горстями вынимал землю над изголовьем Евы. Приближался к ней. Вот уже яма мне по локти... Я вспомнил наше последнее свидание. Потом раскрыл свое письмо и дописал химическим карандашом: "Я приду к тебе, Ева. До свидания, любимая! 18 августа 1945 года". Письмо положил в книгу, на страницу, где "Будрыс". Вытащил из бумажной обертки купленные на краковском вокзале красные розы и в эту бумагу тшательно завернул книгу. Посидел еще немного, опустил книгу на дно ямы. Сверху положил вишневый футлярчик, перевязанный розовой ленточкой. Потом засыпал это мое последнее послание Еве... И только теперь до меня дошло: я прощаюсь навсегда...
   Не помню, сколько я просидел еще у могилы. Стало прохладнее, захотелось пить...
   Метрах в пятидесяти от меня собралось несколько человек. Они следили за мной, переговаривались. Меня это не касалось. Я осторожно разгладил руками землю, прихлопнул ладонями. Получилось ровно, гладко, красиво. Затем положил к изголовью цветы. Вот и все. Больше для тебя я сделать ничего не могу.
   Уходить не хотелось, да и не было сил. От наблюдавших за мной людей отделились мужчина и женщина в черном и медленно двинулись ко мне. Когда они подошли ближе, я узнал пана Богдана и Ядвигу. В нескольких шагах от меня они остановились.
   Я поднялся. Ноги сильно затекли, стоять было трудно. Нужно было что-то делать. Обязательно. Но я никак не мог сообразить, что именно. Я стоял и смотрел на небо.
   Потом ко мне подошел полицейский:
   - Цо с вами, пане? Цо вы тутай делаете?
   - Со мной все в порядке. Я прощаюсь с близким человеком. В чем дело?
   - Мне передали, что вы порушили могилу. Так?
   - Нет. Я возьму только на память горсть земли и увезу с собой. Далеко. В Россию.
   Я вырвал из блокнота листок бумаги, свернул пакетик, всыпал щепотку земли и спрятал в полевую сумку.
   - И это все? - спросил полицейский.
   - Все. Хорошо, что вы охраняете кладбище. Нарушать покой мертвых - грех великий.
   Я одернул гимнастерку, поправил пистолет на боку:
   - Вы хотите еще о чем-то спросить?
   - Нет, пан офицер. Нет. Я передам родственникам, что с могилами ничего не случилось. Все в порядке.
   - Вы же видите...
   Полицейский козырнул мне, подошел к пану Богдану, что-то шепнул ему и удалился. Стоявшие поодаль люди разошлись, а я медленно зашагал к выходу. Встречаться, а тем более разговаривать с паном Богданом не хотелось.
   Что-то заставило меня обернуться, и я увидел его совсем близко. Он стоял, сильно постаревший, небритый, жалкий. Наклонившись вперед, он как будто собирался что-то сказать или протянуть мне руку. Касаться его руки было противно, но я пересилил себя и пожал эту холодную вялую руку.
   - Пане, - сказал отец Евы, - я был несправедлив и зробилем цось злего(причинил зло).
   Простите, если можете. Я помешал вам встретиться с моей дочерью... Хотел, жэбы лучше было всем. Я бардзо жалуе. Я очень сожалею...
   Я не знал, что ответить. Он любил Еву и причинил ей зло. А как мне жить без Евы? Разве после Евы можно любить другую женщину?
   - Я прощаю, пан Богдан, если вы нуждаетесь в моем прощении. И ради Евы. Она любила вас и простила бы. Я знаю. Зимой вы сказали мне, что кающихся надо прощать. Я запомнил тот разговор. И всe другие наши беседы... Вы мешали нам с Евой любить друг друга. А я все равно любил ее живую и теперь люблю. Больше не буду вас беспокоить. Никогда. Все. Прощайте.