Дорман Моисей. И было утро, и был вечер

   Прага была совсем близко. Глаза слепило низкое оранжевое солнце, а изпод этого яркого шара вылетали гремящие стрелы и рвались вокруг. Немцы посылали нам последний смертельный привет. Мы, кто успел, повыскакивали из машин и распластались у дороги. С трудом отцепили две пушки, откатили к обочине и открыли бесприцельный ответный огонь.
   Минут через двадцать стрельба внезапно прекратилась, и наступила тишина. Впереди горела машина. Слышались стоны раненых.
   Уже в полной темноте мы оттащили пушки назад, к окраине близкого села. Перевязали раненых, похоронили убитых. Воткнули в холмик, в братскую могилу, фанерную табличку: "Пали смертью храбрых... 8 мая 1945 г.".
   Наша батарея заняла большой чистый крестьянский дом рядом со штабом. Я улегся на лавке у окна и мгновенно уснул. Глубокой ночью разбудила близкая стрельба, громкие разговоры, беготня. Я выскочил из дома.
   Все небо полыхало от сигнальных ракет и трассирующих очередей. По дороге медленно плотным потоком двигались танки и мотопехота. То шли войска 1-го Украинского фронта, наши соседи. Совсем близко кричали: "Победа! Конец войны!" Мы с Дмитриевым поспешили в штаб дивизиона. Двери были распахнуты. Нас встретил майор. Он неуверенно держался на ногах, размахивал пустым бокалом и смеялся:
   - Вот теперь - полная победа! Ка-пи-ту-ля-ция! За это надо еще выпить!
   Выпили, добавили. Закуской не интересовались. Потом захотелось покурить, и я вышел на крыльцо. Внизу, спиной ко мне, вдрызг пьяный начальна штаба Макухин, запинаясь, рассказывал довольно трезвому еще Романову:
   - Не волнуйся. Порядок. Точ-но! Сгорели полностью. 3...знамена и карты, и л...люди. Немцы облили все б...бензином и ф-ф-ф... спалили. Да. Р...разведка только п...пепел нашла. И все... С...собрали это в мешок. А как же Оф...формили по-умному. Акт с...составили, раз. Потом это... боевое донесе ние, два. Грамотно. В бою... от прямого п...попадания все и сгорело. Нормаль но. Конечно, дали т...точные к...координаты. По карте, да. И по форме cnncoi п...потерь личного с...состава. Все командование п...подписало: комдив наштадив, ну, "Смерш". Само собой... И мы подписали... А как же... По-ум ному... Достали спецурну... Металлическую, хорошую... Пепел, значит, туда И запломбировали... Потом, значит, забили в спецящик. Опись вложения... t как же... Опечатали гербовой печатью... Сопроводительное письмо п...п< форме. Это важно. И под охраной - на спецсамолет. П...позавчера... В Моек ву, в Генштаб. Лично. Да. Оформление сложное. Поработали, как иш...шаки Ф-ф-ф!
   - Ну, и слава Богу, - говорит Романов, - что кончилась эта тягомотина.
   - Не то слово. Р...расформировали бы и еще, упаси Господи, - под трибунал. Всех р...разжаловать! Дивизии - нет! Нас - к чертовой матери! Ф-ф-ф! Во подарок ко дню Победы! А? Молодец наш генерал и замполит тоже. Дружно живут! Ф-ф-ф! Большое дело заделали. Полный порядок! На крыльцо, шатаясь, вышел командир с бутылкой в руке: - Хватит болтать, Макухин! Мать твою... Распустился на радостях. Главное сейчас - дис-цип-ли-на! Вот скоро с американцами встретимся. Надо
   подтянуться! Не допускать зряшной болтовни! Навести полный порядок!..
   9-го мая Прагу взяла армия Рыбалко 1-го Украинского фронта, а нас повернули на север. 10-го мая мы закатились в красивейший городок - Градец Кро-леве. Старинные дома, дворцы, сады. Все целое и ухоженное. Штабов понаехало видимо-невидимо. Штаб дивизии обосновался в центре, а наш дивизион - на окраине в брошенном рабочем общежитии. Мы устроились на двухэтажных нарах на первом этаже, штаб и начальство - в маленьких комнатах наверху, а матчасть поставили во дворе.
   Где-то на юго-западе еще шли бои, а мы уже отвоевались: отдыхали, зализывали раны, готовились к возможной (так считал почему-то Федя) встрече с американцами.
   Чтобы не допустить снижения морально-политического уровня и боевого духа, наш замполит начал проводить беседы о героическом прошлом русской армии, о стойкости русского солдата, о великих русских полководцах от Александра Невского до Иосифа Виссарионовича, о временных и постоянно действующих факторах войны...
   Федя не появлялся, хотя всем было известно, что он поселился с Женей наверху, в комнате рядом со штабом.
   13-го мая вечером к нам заехал начальник артиллерии дивизии. К нему подскочил с рапортом дежурный. Полковник махнул рукой и, не останавливаясь, поднялся наверх. Мы знали, что Женя - его дочь, что она добровольно ушла на фронт со второго курса Одесского мединститута, что ее мать погибла в Одессе в 1941-м во время бомбежки. Жене удалось разыскать отца на фронте и остаться с ним, точнее, около него, а еще точнее, - у нас в качестве "главного медика" и Фединой "законной ППЖ".
   Я увидел оставшегося у машины Захаревича и подошел:
   - Начинается новая жизнь. Что думаешь делать? - спросил он. Конечно, я знал, что делать: прежде всего повидаться с Евой. Однако раскрываться я не собирался и поэтому ответил неопределенно:
   - Еще не решил. А ты знаешь, что делать?
   - Знаю. Хочу побыстрее демобилизоваться. Нужно в сентябре вернуться в институт, на третий курс. Не хочу терять целый год.
   - Так демобилизация, по-моему, не объявлена. Говорят, что с Японией еще будет война. Так что могут задержать в армии на год-два.
   - Между нами, полковник обещал помочь с демобилизацией. Поэтому надеюсь скоро повидать стариков. Готовь конспект на родину. Передам, если твои уже вернулись. Они все любят получать "живые приветы".
   - А служить ты не хочешь? Станешь начальником штаба артиллерии. У тебя фронтовой опыт. Это, говорят, теперь ценится. И полковник поможет.
   - Не получится. Ты еще не в курсе, а наверху - переполох. Дивизии капец. Всех разгонят кого куда. Оставаться нельзя, а то загремишь на Чукотку, в бухту Провидения.
   - Что случилось? Почему такая паника, когда вокруг Победа?
   - А то случилось, что со знаменами неувязочка вышла. Большая. Не слышал?
   - Они же сгорели, люди погибли, а пепел в Генштаб отправили!
   - Пепел... Через пару дней ты все узнаешь. Уже не секрет. Но пока помалкивай. Для собственного спокойствия. Дело оказалось темное, даже неприглядное... Пока полковник чай пьет, могу рассказать кое-что... Послушай, история хреновая...
   9-го мая в какой-то пражской больнице обнаружился наш шифровальщик, старший лейтенант Неелов, раненый, лежачий. Туда его перетащили сердобольные чехи, случайно обнаружив в брошенной немцами машине.
   Когда Неелов узнал, что в Праге наши, он потребовал привести советских офицеров для важного, срочного и весьма секретного сообщения. Чехи кинулись в ближайший штаб, и от командарма Рыбалки прислали офицеров "Смерш" 1-го Украинского фронта. Неелов рассказал им "на ушко", как под Фридеком шифровальщики и комендантский взвод со знаменами напоролись на немцев и как он, Неелов, будучи раненым, сумел сжечь шифры и спрятать в надежное место знамена.
   "Срочно, - сказал он, - сообщите об этом нашему комдиву, а то он, наверно, ищет, с ног сбился. В действительности же, все в порядке: знамена спрятаны в надежном месте, а секретные документы уничтожены. Пусть сам генерал приедет. Только ему покажу, где спрятаны знамена". Конечно, Неелов хотел прославиться. Героя получить.
   Особисты аккуратно записали эти показания, дали подписать и - к Рыбалке. Доложили и на стол бумагу положили. Свое дело знают. Рыбалко всполошился: шутка ли - знамя гвардейской дивизии. Десантной!
   - Аркадий, мы же село взяли, все перерыли. Нашли только пепел, стреляные гильзы, то да се. Получается, обманули Генштаб! Ой-ой-ой. Ничего себе дельце!
   - Получается. Насобирать пепел, сам понимаешь, ничего не стоит. А тут живой свидетель, офицер, раненный в бою, да еще шифровальщик, считай, особист, как "Смерш". Ему нужно верить. Это аргумент, а не пепел. Молчать он не мог, не имел права как особист. Обязан был все доложить по команде. И доложил. Ему теперь не позавидуешь.
   - А что дальше? Чем закончилось?
   Аркадий продолжил: "Дальше звякнул Рыбалко в штаб нашего фронта, и
   генерала разыскали за полчаса. Он тут же со свитой прилетел к Неелову. Тот ему и говорит, что во время боя, раненный уже, успел все же вытащить из-под сидения саперную лопатку, сорвать полотнища знамен и закопать их под сараем так, что никто не заметил. А потом, - говорит, - потерял сознание и не помнит, кто и как вывез его из Водяницы.
   Раненую ногу немцы Неелову все же забинтовали, потом допросили и бросили где-то под Прагой. "Я очень рад, - сказал Неелов генералу, - что спас знамена". Он рад. А генералу каково? Мало того, что знамена потерял, так еще обманул самого Верховного. Получается, что наш хотел на пепле провести всех, как дурачков. Наверху этого очень не любят! Говорят, генералу там, около Неелова, стало плохо, чуть дуба не врезал. Капли пил. Все узнали, что знамена спасены. Что делать?
   Снарядил Рыбалко два кукурузника. Неелова - на носилки. Врача к нему приставили, чтоб по дороге не помер на радостях, и особистов выделили, само собой.
   Короче, через два часа сели кукурузники около Фридека. Вкололи Неелову дозу для бодрости духа и понесли на носилках, куда командовал. А сам герой повторял: "Все ясно помню. Все точно говорю".
   Нашли тот самый сарай. Копали, копали - ни хрена не нашли. Все перелопатили - пусто. Неелов потерял сознание. Его откачали. Собрали все село, включая пацанов. Допрашивали по-хорошему и по-всякому. Обещали наградить, озолотить любого, кто найдет хоть лоскуток. Все клянутся: "Не видели. Не знаем. Хоть режьте!" С тем и улетели".
   - А что с Нееловым?
   - Говорят, отправили в Москву. То ли в госпиталь, то ли в главный "Смерш". Раскрутилось дело. Кто бы мог предположить?
   - В общем, жалко и генерала, и Неелова, а больше всего наших солдат,
   погибших за три дня до конца войны из-за разгильдяйства штабных придурков... Когда будешь у нас?
   - Не знаю. Полковник собирается в Москву, в Главный штаб артиллерии. Меня обещал взять как адъютанта. Может быть, в Управлении кадров обо мне слово скажет. Год учебы выиграю. Время, которое у нас есть, - это деньги, которых у нас нет. Знаешь эту поговорку? Умный человек сказал. Я многое подзабыл, надо позаниматься. Нужно время.
   - Какая у тебя специальность будет?
   - Хорошая. Эсэсовская, - он смеется. - Чего удивляешься? Чудак. Это
   сокращенное: ЭСС - электрические сети и системы. Ясно?
   Мы еще посидели, покурили, и я позавидовал целеустремленности Аркадия меньше чем через три года станет инженером. Спустился полковник:
   - Эй, Захаревич, где ты там? Поехали!
   % % %
   Прошло десять дней. Захаревич у нас больше не появлялся. Через телефонистов я выяснил, что он откомандирован в распоряжение Управления кадров. Значит, полковник свое слово сказал, посодействовал.
   История с Нееловым по "солдатскому радио" быстро дошла до нас. Она в принципе не отличалась от рассказанной мне Захаревичем. Появились, впрочем, некоторые дополнительные подробности. "Смерш" якобы выяснил, что вечером 5-го мая во Фридеке штабники "упились до чертиков", после чего посадили в свои машины девок из ДОП (дивизионный обменный пункт - подразделение медслужбы дивизии) и санбата и выехали из Фридека задолго до рассвета, чтобы догулять в "чистом поле", на природе. Да не на ту дорогу свернули.
   Одна санбатовская девка не захотела далеко ехать и выскочила из машины. А когда через несколько минут услышала стрельбу, то бросилась со всех ног в свой санбат и обо всем рассказала врачу. Тот позвонил в штаб дивизии. Начальство всполошилось, завертелось. Но было уже поздно...
   % % %
   В июне нашу дивизию вывели в Польшу, под город Пшемысль. На окраине убогого села мы натянули палатки и под надзором начальства занялись
   хозработами, к которым ни душа, ни руки не лежали. Поставили навес для кухни, сколотили столы и лавки для столовой, выкопали ямы и оборудовали уборные.
   Мы устали от войны, от походной жизни - все нам осточертело. Фронтовики рвались домой, дисциплина ухудшалась с каждым днем. По ночам многие убегали в "самоволку" - село рядом. Там ночевали у девиц и вдов, - полсела таких. Солдаты меняли на самогон или дарили своим мимолетным возлюбленным все, что плохо лежало или попадалось под руку: одеяла, полотенца, простыни и даже портянки. Пошли в ход и припасенные к концу войны гостинцы родным. Местные вдовы и девицы охотно принимали ухаживания и благодарственные подношения.
   Поддерживать дисциплину уговорами и наказаниями становилось невозможно. Солдаты никого не слушались и ничего не боялись. Не отдавать же под суд переживших войну победителей?! Не строить же гауптвахту?! Надо было что-то предпринимать. Но ничего не предпринималось. Все чего-то ждали, надеялись, что вот-вот закончится эта неопределенность. Военно-административная машина работала медленно, со скрипом. Из расположения дивизиона солдат и офицеров не отпускали.
   Встреча с Евой откладывалась. В запасе у меня оставалось еще два месяца.
   Утром 16-го июня объявили: "В 12-00 - общее построение. Приедет генерал".
   И он приехал. Мы - нас меньше сотни - построены на линейке перед палатками.
   Майор отрапортовал: "Дивизион для встречи построен! Командир - гвардии майор Кузнецов". Генерал молча обошел строй. Пожал руку каждому офицеру, посмотрел нам в глаза, остановился в трех шагах перед строем и сказал:
   - Боевые друзья! Я прощаюсь с вами. Многие, которых я знал и не знал, были ранены, получили увечья и вернулись домой к своим семьям. Многие отдали свои жизни за Родину. Их здесь нет. Я склоняю перед ними голову, - он наклонил голову и помолчал.
   - Вы храбро сражались. Я вижу у многих боевые награды. Честь вам и хвала. Военные судьбы переменчивы. Случилась у нас большая беда - вы знаете. Нет у нас ни знамени дивизии, ни знамени вашего славного дивизиона. Потеря знамени, тем более гвардейского - тяжелая вина. Воинская часть, потерявшая знамя, не имеет право существовать, а командиры подлежат суду, -он тяжело дышал...
   Все напряглись, нависла гнетущая тишина. Генерал с трудом находил и медленно выдавливал из себя слова:
   - Вашей прямой вины в этом нет. Поэтому ваш дивизион не расформирован. Он остается в прежнем составе. Ваш командир свое звание и награды сохранит, но будет переведен из Гвардии в армию.
   Личные гвардейские звания и награды вам и вашим офицерам сохранены.
   Однако ваша часть из Гвардии выведена. Она получит другой номер и будет передана в армейское соединение. Наша гвардейская дивизия полностью расформирована. Ее уже нет... Я горько сожалею об этом, прощаясь с вами...
   Желаю вам верно служить Родине, а демобилизуемым - начать счастливую мирную жизнь со своими семьями. Желаю вам радостной встречи со своими отцами, матерями, женами и детьми.
   Голос его дрогнул, в глазах стояли слезы.
   - Прощайте, боевые друзья! Не поминайте лихом!
   Он поклонился нам. Потом подошел к майору и поцеловал в обе щеки.
   Мне захотелось крикнуть: "Что будет с вами, генерал? Неужели - под трибунал? Знаете ли вы свою вину? Кто виноват в потере знамен? А - в смерти Катанина?.."
   Но я не решился спросить.
   Генерал еще раз обвел глазами строй, повернулся и быстро зашагал к ожидавшей его машине. Взвилась пыль из-под колес, а когда она осела, дорога была пуста...
   Я В Е Р Н У Л С Я, Е В А
   Я хочу быть могилой,
   Куда зароют тебя,
   Чтобы тебя навеки
   В своих объятьях держать.
   (Испанская народная песня)
   Если бы меня попросили назвать самые счастливые дни своей жизни, я, не задумываясь, ответил бы: "Два дня с Евой в январе 1945 года".
   Тогда в городке Величка, что под Краковом, вспыхнула и обожгла меня прекрасная первая любовь. После короткого отдыха мы возвращались на фронт. Я обещал Еве: "Останусь жив - вернусь к тебе. Потому что люблю!" И она призналась мне в любви и обещала ждать.
   И я не забыл Еву. Я постоянно думал о ней. Любовь не угасла. Это было настоящее чувство. Разлука лишь укрепила его. Как я мечтал о грядущей встрече! Она определит всю предстоящую жизнь. Нашу жизнь. Ибо моя и ее жизни уже слились и стали неразделимы. Так казалось мне. Тоска и мое пылкое воображение рисовали картины будущего, одну прекраснее другой. Ради Евы я готов был на все. Ничто не могло помешать нашему счастью, разве смерть или тяжелое ранение.
   Я часто писал Еве, но ответа не получил. Ни разу. И все сильнее тревожился. Правда, я утешал себя тем, что мы быстро продвигаемся на Запад. Нас, действительно, перебрасывают из одной страны в другую. Мы воевали не только в Польше, но и в Словакии, Венгрии, Румынии, Германии, Чехии.
   Возможно, Евины письма задерживаются пограничными властями и цензурой. С моими письмами Еве еще сложнее. Они ведь адресованы не в Союз, а в Польшу, за границу. В прифронтовой полосе гражданская почта вообще не работает. Наша же полевая почта, цензура и "Смерш" письма в Польшу, иностранке, конечно, не пропускают.
   Временами меня одолевали тяжелые думы: "А вдруг Ева разлюбила меня? Она красавица. Все заглядываются на нее. А я и не красив, и ничем не знаменит. Так что..."
   Впрочем, всякий раз я решительно отвергал подобные мысли.
   После драматических событий весны 1945 года нашу дивизию вывели из-под Праги в Польшу, под Пшемысль, для расформирования. Наши офицеры сожалели о предстоящем "разгоне", он не сулил ничего хорошего. Я же скрытно радовался, ибо скорое свидание с Евой превращалось из далекой мечты во вполне достижимую реальность. Теперь нас разделяло всего каких-то 200 километров!
   Я отправил Еве по гражданской почте два письма: сообщил, что возвратился в Польшу и скоро приеду к ней. Просил ответить на главную почту Пшемыс-ля, до востребования.
   Я все чаще задумывался о будущем. Мечтал, как Ева станет моей женой, как я познакомлю ее со своими родителями, решил прослужить еще некоторое время в армии, чтобы Ева смогла закончить медицинский институт. Она мечтала об этом.
   Да, Ева - католичка, но и внучка еврея. Это нас тоже сближает. Главное -мы будем жить в любви и согласии. О чем же еще мечтать? Есть препятствие, правда, небольшое: моя Ева - иностранка. Ну и что? Подаст куда следует заявление и получит советское гражданство.
   А может быть, и это не понадобится: многие поляки считают, что Сталин Польшу никому не отдаст. Все к лучшему. Да здравствует ПССР - Польская Советская Социалистическая Республика! Тогда и учиться можно будет в Варшаве или даже в Кракове, в Ягеллонском университете. Преподавать ведь будут, как в Киеве или Ташкенте, на русском. Но и учить польский рядом с Евой - одно удовольствие. Впрочем, я и так неплохо знаю польский.
   Язык - не проблема!
   Пока шла война, главное было - дожить до Победы. Вот и дожил. Разные житейские трудности можно преодолеть - это не война! Теперь я сам устрою свою судьбу. Встречусь с Евой - и все как-то образуется. Уверен!
   Я попросил у начальника штаба краткосрочный отпуск. Он разъяснил мне, что все отпуска запрещены: со дня на день ожидаются важные изменения в судьбе нашей части, поскольку дивизия расформирована.
   Дни уходили за днями, но ничего не менялось. Солдаты бездельничали и ждали демобилизации, офицеры тоже бездельничали и ждали новых назначений. Наконец, 5 июля официально огласили приказ о расформировании. Нам предстоял перевод из Гвардии в заурядную дивизию. Когда это произойдет на деле, никто не знал.
   Прошла еще неделя. Больше ждать я не хотел. 15 июля - день рождения Евы. "В этот день мы должны встретиться", - решил я.
   Наш командир Федя, несмотря на некоторые странности, считался человеком справедливым и даже душевным. Правда, у меня в последнее время возникли сомнения, но тем не менее больше обращаться было не к кому. Федя - высшая инстанция.
   - Зачем тебе сейчас короткий отпуск? - спросил он. - Подожди. Вернемся в Союз, получишь нормальный отпуск, съездишь к родителям или кто там у тебя? Невеста ждет?
   - Товарищ майор, мне отпуск нужен сейчас. Пока мы в Польше. Всего на три дня!
   - Что, зазноба в Польше завелась? Да, что-то такое я про тебя слышал. Не дам отпуск. Глупостей наделаешь. Накличешь беду на свою голову. Вот нашелся искатель приключений. Не дури, плюнь и разотри! Все! Уходи.
   Это был жестокий удар. Оставалась одна возможность - "самоволка". "Самоволка" за границей - это юридически почти дезертирство. Ночь я не спал, а утром решил предпринять последнюю попытку и снова явился к командиру:
   - Мне обязательно нужно повидать ее. Это недалеко, под Краковом, где мы в январе стояли. Я слово дал.
   - А зачем же, расхлебай, не подумавши, слово даешь? Кто за тебя думать должен?
   - Я не могу обмануть ее! Не могу! Вернусь в срок и глупостей не наделаю. Я был в отчаянии. Не отпустит - уйду в "самоволку". Пусть считают дезертиром и судят!
   - Поймите! Как мне жить, если я клятву нарушу?!
   Командир задумался. В его лице что-то дрогнуло.
   - Ишь ты. Клятва... Клятву нарушать, конечно, нехорошо... Бог с тобой. Возьму на себя. Иди к Макухину. Пусть оформит отпуск на три дня. Не подведи.
   - Спасибо вам. Завтра четырнадцатое. Семнадцатого вернусь. Точно!
   К поездке все было готово. Я заранее продал две ценные вещи: дорожный несессер с золочеными ножницами, пилками, бритвенным прибором и прочими штучками и отличные часы фирмы "Мозер" - мои трофеи. Вырученные и накопленные ранее злотые предназначались для подарка Еве.
   Вечером я тщательно надраил сапоги, подшил свежий подворотничок, почистил зубным порошком ордена, пуговицы, пряжку и на рассвете 14 июля выскочил за КПП на дорогу. Сначала на попутной машине следовало добраться до Жешува, ближайшей большой станции. Оттуда шли поезда на Краков. От Кракова до Велички - рукой подать!
   Дальше все продумано. В Кракове нахожу ювелирный магазин, покупаю Еве красивое золотое колечко и цветы, конечно. Затем нахожу дорогу на Тарнув и к Еве!
   Путешествие оказалось не столь гладким, как планировалось. Я долго добирался до Жешува - на двух попутках. Поезд на Краков сильно опаздывал. На перроне в Жешуве скопилась плотная толпа пассажиров, обвешанных рюкзаками, чемоданами, баулами, коробками. Многие ехали на запад, в Силезию, на новые земли.
   Лишь в семь часов вечера прибыл жалкий, потрепанный серо-зеленый поезд: старый паровоз с высокой трубой, маленькие, дачного типа вагоны с еще немецкими надписями. Поработав локтями, я быстро пробился в вагон. Он набит до отказа. Много подвыпивших молодых поляков, несколько наших офицеров.
   Когда совсем стемнело, поляки начали горланить непристойные песни. Даже мне, не искушенному в тонкостях польского "мата", было неловко перед сидящими в вагоне женщинами. Ночью в соседнем купе возник громкий спор. До меня доносились обрывки разговоров о "жидах, которые вернулись из Звензку Радецкего" и уже успели пробраться во власть, о "советах" и "совет-ках", наводнивших польские города. Хотя слово "жид" в Польше не ругательство, острая неприязнь к евреям рвалась наружу. Кто-то громко и дурашливо запел: "Од Кракова до Люблина / Ехал жидек до рабина..."
   Паровоз пыхтел, из трубы валил густой черный дым, сквозь открытые окна в вагон втягивалась угольная пыль и гарь. Поезд шел медленно, подолгу стоял на станциях. Больше часа мы простояли в чистом поле недалеко от Кракова ремонтировали путь. В Краков прибыли около пяти часов утра. В грязном станционном туалете я долго отмывался от грязи и паровозной копоти, приводил себя в порядок.
   Рассвело. Рядом с вокзалом нашлось кафе с открытой верандой. Я сел за столик у самого окна. За соседним столиком четверо немолодых поляков горячо обсуждали непонятные политические проблемы. Разговор я поначалу воспринимал как посторонний шум, но постепенно начал улавливать отдельные фразы.
   Поляки за что-то ругали продажные газеты "Глос Люду" и "Жечь Посполита", предателя Миколайчика, Берута и Роля-Жимерского. Вслушавшись в беседу, я постепенно понял, что собеседников беспокоит возвращение "жидов". Их, "жидов", осталось, оказывается, слишком много. Они, наглые, требуют каких-то привилегий после якобы незаконных преследований в военное время и вообще вредят Польше...
   Сонная неопрятная официантка принесла наконец сосиски с картошкой, яичницу и чашку мутного густого кофе. Помимо этого в меню значилось еще только вино. Официантка, не спрашивая, поставила на стол бутылку и очень удивилась, когда я отказался.
   Стало совсем светло. Рядом, на улице, лотошники, торгующие поштучно самодельными папиросами, истошно кричали: "Папиросы робьонэ! Папиросы робьонэ!" (папиросы самодельные).
   В голове шумело, сказывалась суета бессонной ночи. Все сильнее билось сердце от нетерпения, от предвкушения великой радости. Ждать уже недолго. Сегодня я наконец увижу и обниму мою Еву!
   Осталось подобрать подарок. Мне объяснили, как пройти на "Рынэк Глув-ни" - на Центральный рынок, - где можно, оказывается, купить все, что "пан пожелает": и яйца, и золото, и оружие, и цветы.
   В маленькой ювелирной лавочке у самого рынка я долго высматривал под стеклом прилавка колечко. Старик с грустными глазами и длинными обвислыми усами терпеливо ждал. Я вопросительно взглянул на хозяина, и он спросил:
   - Для кого пану требуется кольцо? Для жены? Для невесты?
   - Ну, в общем, для невесты.
   - Тогда посмотрите на эти кольца.
   Я выбрал золотое колечко со сверкающим камешком.
   - Вот это кольцо сколько стоит?
   - Это дорогое. - Старик назвал совершенно непомерную цену: пятьдесят тысяч злотых.
   - Таких денег у меня нет. А этот перстень? - Я указал на серебряный перстень в виде двух переплетенных веток с черным камешком.
   - У пана хороший вкус. Очень красивая работа. Первоклассный мастер. А какой размер нужен?
   - Не знаю. Наверно, потолще моего мизинца. Да, толще.