Дорман Моисей. И было утро, и был вечер

   Трудно сглатывать горький ком,
   Философствовать, да и то ведь,
   Главным образом, шепотком.
   А иначе - услышат стены,
   Подберут на тебя статьи,
   И сойдешь ты, пророк, со сцены,
   Не успев на нее взойти.
   К. Л. 70-е годы.
   Костя понимал, что выхода нет, что нужно писать хотя бы в стол. Писать регулярно. Определенным стимулом для него был пример В. Корнилова, который, помимо стихов, начал писать прозу. Он приносил Косте для прочтения и обсуждения свои рукописи. Обсуждения бывали очень обстоятельными. Помню, Корнилов принес "Демобилизацию", которую намеревался издать за рубежом. Костя сказал мне:
   - Володя, безусловно, талантлив, но войну знает только понаслышке. Кое-что написано неубедительно, легковевесно, но некоторые эпизоды сделаны сильно. Между прочим, есть у него даже евреи-герои. Там одна еврейка-медсестра погибает, защищая раненых солдат. По нынешним временам, писать о евреях хорошо - смелый поступок. Замысел, вообще, стоящий, но написано все же слабовато.
   Я обычно пользовался случаем, чтобы вставить лыко в строку:
   - Вот тебе, Костя, хороший пример и стимул. Володя решился написать о войне. А ты боишься, хотя знаешь войну не понаслышке. Я уверен, что ты напишешь лучше, достовернее.
   - Не могу взять себя в руки, чтобы регулярно, планомерно, энергично работать. Часть дня уходит на домашние дела. И рецензии отнимают много сил и времени. Ведь всю графоманскую дребедень нужно перечитать, обдумать, потом на каждое такое "сочинение" составить осмысленный ответ с рекомендациями, а затем еще перепечатать у машинистки. Времени не хватает. Поэтому я часто задерживаю свои рецензии. Если я буду и впредь задерживать рецензии, то мне перестанут давать даже эту жалкую работу. И что тогда? Чем зарабатывать на хлеб насущный? Конечно же, мне стыдно и обидно, что свою жизнь размениваю на пустяки.
   До 1965 г. свои рецензии Костя писал от руки. Четко, разборчиво, чтобы машинистке все было понятно. Потом, после долгих размышлений и прикидок, купил себе машинку "Колибри" и стал печатать сам - экономил время и деньги.
   Главной своей бедой, причиной плохого настроения и "самоедства" Костя считал собственную неорганизованность и бесплановость. Он об этом постоянно говорил не только мне, но всем своим друзьям. Сетования на собственную неорганизованность и безволие с возрастом все учащались и усугублялись, постоянно угнетала неудовлетворенность собой.
   Однако Костя не был мизантропом. Он всегда держался ровно, спокойно, не терял чувство юмора и самоиронии. В одном из писем он написал мне: "Все лето бездельничал. Ничего не создал, даже философскую систему".
   Время от времени он давал себе зароки начать новую жизнь. И начинал. Но довольно скоро все возвращалось "на круги своя". Он снова собирался духом, скрупулезно хронометрировал в течение многих дней все затраты времени: на сон, на утренний туалет, на приготовление завтрака, на мытье посуды, на чистку одежды, на покупку шарфика, на звонки знакомым женщинам, на переговоры с портным, на починку протеза и т. д. и т. п.
   Домашние дела, как и все иные, Костя выполнял тщательно, аккуратно, педантично. Еженедельно устраивал влажную уборку тряпкой и пылесосом. Нигде ни пылинки. Кухонный столик блестит. Стаканы сверкают. Стрелки на брюках безукоризненны. Обувь начищена... На все требуется время.
   А время неумолимо таяло, уходило в песок, распылялось на нескончаемые житейские дела, на пустяки. Но ни от бытовых дел, ни от рецензий Костя избавиться не мог, и это приводило его в большое уныние.
   - Других людей, - говорил он, - дисциплинирует работа, ежедневные служебные обязанности. Они задают ритм жизни. Инженер, врач, учитель приходят на работу в определенное время и успевают выполнить свои служебные дела. У меня другая ситуация. Если я вечером начинаю писать, то засиживаюсь и потом не могу уснуть. Начинается бессонница. Встаю поздно, с головной болью. А если у меня вечером свидание, то и половина следующего дня пропадает. Без сомнений, я сам виноват. Безвольный человек. Запутавшийся. Не могу выбраться из этого порочного круга...
   Его переживания иногда бывали столь сильны, что я не раз советовал:
   - Если ты считаешь, что неотвратимо становишься безвольным, то обратись к психологу или к психиатру. Может быть, они определят причину и дадут совет или рецепт.
   - Я думал об этом. Дело не в психике. Просто у меня, действительно, много неизбежных, но никчемных дел. Они перегружают меня. Например, мои ежегодные хлопоты с продлением прописки. Это же кошмар. Отнимают у меня два месяца, а то и больше. Московская милиция хорошо знает меня. Я ей надоел, и она хочет выселить меня из города.
   - Почему же она так жаждет избавиться от тебя?
   - Прежде всего я не коренной москвич и еврей, но при этом много лет подряд добиваюсь прописки, не имея на это, по их мнению, никакого права. Они таких очень не любят. Считают, что после окончания института я должен был уехать на периферию. Здесь же, не имея прописки, не могу найти постоянную работу. Замкнутый круг. Я не могу, как известный конструктор или ученый-атомщик, положить им на стол ходатайство Совмина, что я незаменимый для Москвы специалист по ядерной или ракетной технике.
   В Моссовете или в милиции, куда я обращаюсь за разрешением на продление прописки, мне резонно советуют: "Отправляйтесь куда-нибудь, ну, хоть в Омск или в Свердловск - тоже большие города. Работайте там, как другие литработники, в редакции газеты или в школе учителем литературы. И все будет у вас: и постоянная прописка, и работа. Как у любого нормального советского человека. А вы все хитрите, цепляетесь за Москву. Зря тратите время. И свое, и наше. От дела отрываете.
   Для проживания в Москве у вас оснований нет! Москва не резиновая. Она и так переполнена такими, как вы, она засорена! Постоянную прописку вы не получите ни за что. Потому что сразу же начнете требовать жилье. А жилья нет. Даже коренные москвичи живут в непотребных условиях! Ничего, скоро поднимем саннорму до 15-ти метров, и вы не найдете себе временную жилплощадь. И не козыряйте своей инвалидностью. Вы не один такой. Тысячи таких есть - и не качают права".
   - А нельзя ли, Костя, получить временную прописку, скажем, на два-три года?
   - Что ты! Хорошо, что дают на год, а не на полгода или на месяц.
   В начале пятидесятых, в разгар борьбы с "безродными космополитами и врачами-убийцами", в Москве сложилась беспрецедентно мрачная ситуация. Казалось, прописки больше не будет. Костя был в ужасе. Отказаться от Москвы он не мог. Он не хотел даже обсуждать такой вариант, настолько все было очевидно.
   Здесь были его друзья, подруги, какая-никакая работа по специальности, бытовые условия, культура. Только живя в Москве, Костя сохранял пусть неясную, даже призрачную, надежду как-то изменить свое положение к лучшему, не опуститься на дно. Периферия с ее ограниченностью, заброшенностью пугала его смертельно. Поэтому Костя изо всех сил держался и боролся за Москву.
   Большую часть своих молодых лет, своих физических сил и нервной энергии он истратил на двадцатилетнюю изнурительную борьбу за прописку и жилье в Москве.
   И все же он пробил казавшуюся незыблемой стену.
   Только в самом конце жизни была достигнута высшая цель, предел мечтаний - отдельная однокомнатная квартира. В 1980 г. Костя получил наконец ордер на квартиру в новом доме на самой окраине Москвы, у окружной дороги, в Теплом Стане. Он долго не переезжал туда, пытаясь удержаться поближе к центру.
   Его аргументы были очевидны: инвалидность, болезни, одиночество, удаленность от мест работы. Он пытался обменять квартиру через Моссовет, через обменное бюро у Рижского вокзала, через частных посредников - ничего не получалось. Пришлось переезжать в Теплый Стан. Однако обустроиться в своей первой собственной квартире Костя уже не успел. Не хватило жизни. Так эта первая квартира оказалась и последней.
   Прожил Костя все отпущенные ему годы по углам да по комнатам в коммунальных квартирах. Общие кухни, общие ванные и уборные. Скандалы из-за визитов друзей и подруг, дрязги по поводу уборки "мест общего пользования" и оплаты счетов за свет...
   Все это Косте пришлось испытать в избытке. В другой атмосфере пожить ему так и не довелось.
   Была у Кости с молодых еще лет важная забота, отнимавшая немало времени и денег - забота об одежде и вообще - о внешнем виде. Он не носил ширпотребовские костюмы и пальто, а шил у более или менее известных московских портных, которых находил через знакомых.
   Костя вдумчиво выбирал фасон и ткань, предпочитая в последние годы английскую шерсть серых оттенков, обращал внимание на отделку и разные аксессуары. Занимался этим серьезно и с видимым удовольствием.
   Как-то мы совместили прогулку с Костиной примеркой. Он привел меня в маленькое невзрачное ателье в Лужниках. Оно занимало первый этаж стандартной "хрущевки". Закройщику, маленькому, худощавому седому еврею Якову Борисовичу, Костя был рекомендован старым клиентом как человек приличный и надежный.
   Заказ на пошив костюма оформлялся, как положено, через кассу. Однако закройщик получал "на лапу" еще приличную сумму, которой делился с начальством. Это обеспечивало качественную работу и интеллигентное обращение. Попасть к такому мастеру, как Яков Борисович, законным путем было невозможно.
   Костя интересовался модными журналами, следил за веяниями моды и хорошо в ней разбирался. Вообще, общая толковость позволяла Косте хорошо ориентироваться во многих областях: юриспруденции, политике, литературе и прикладном искусстве, особенно - в моде...
   Костя обстоятельно, со знанием дела, сформулировал закройщику задачу: изложил свой взгляд на требуемый общий силуэт, на ширину лацканов и глубину шлицы... Маленький, молчаливый интеллигентный портной внимательно выслушал Костины пожелания, держа в одной руке кончик переброшенного через шею "сантиметра", а в другой - блокнотик.
   - Константин Ильич, я с Вами в основном согласен. Да. Все же шлица должна быть глубже на три сантиметра, а карманы обработаны "в рамку". О следующей примерке я сообщу Вам заранее. Желаю здоровья!
   Покупка туфель или зимней шапки становилась серьезным и трудоемким мероприятием, в которое вовлекались не только знакомые продавцы и знающие приятели, но и специалисты-товароведы. Приличную одежду или обувь даже в Москве найти было не так просто. Все охотились за "импортом", ибо только "импорт" был на уровне текущей моды, красив и добротен.
   Я, в общем, не одобрял таких чрезмерных, на мой взгляд, затрат времени и сил на второстепенные дела.
   - Ты не понимаешь, - говорил Костя, - что в хорошей одежде чувствуешь себя увереннее, спокойнее. И учти, я не женат. Знакомлюсь с приличными женщинами. Не хочу выглядеть жалким калекой. Встречают, сам знаешь, по одежке. Я не могу подойти к красивой девушке в затрапезном пиджачке. Невозможно!
   Однажды Костя подарил мне ко дню рождения белую сорочку с какой-то совершенно обязательной планкой и с единственно приемлемым, модным, то есть не слишком узким и острым, но и не чрезмерно широким и тупым, воротничком. К сорочке была приложена записка: "Именно такие сорочки покупай себе впредь. Они годятся и для кафедры, и для Ученого совета, и для обольщения женщин".
   Как-то в "Огоньке" попалась Косте на глаза фотография Иосипа Броз Тито за рулем автомобиля - он лично отвозил Хрущева в свою резиденцию на Бриони.
   - Посмотри, Моисей. Видишь, что у Тито на голове?
   - Белая шапка. Ну и что?
   - Не белая, а кремовая, и, именно, кепка. Очень хороший вкус. Тито выглядит раскованно, беззаботно. Видимо, он и хотел это подчеркнуть.
   На Косте многие годы было одно и то же прекрасно сидящее, серое ратиновое демисезонное пальто. Строгое, всегда модное. Я как-то поинтересовался:
   - А зимой тебе не холодно?
   - Москва - не Сибирь. Мне только перебежать через дорогу в столовую. А в метро и в троллейбусе всегда тепло. Не хочу раздувать свой гардероб. Кроме того, всегда помню о смене жилья. Ну и финансы, сам понимаешь...
   Конечно, Костя не из тряпичников. Другими мыслями была занята голова, да и денег - всегда в обрез. Вещей он имел всегда немного. Самое необходимое, но добротное, модное. Мне как-то пришлось помогать Косте перебираться с "угла" во вновь снятую комнату. Все его пожитки вместились в одну "Волгу" - такси.
   Завтрак и ужин Костя готовил сам, а обедал только в диетических столовых, где бывало чище, чем в простых столовых, и пища считалась безопаснее. Поэтому, подбирая себе новую комнату, Костя обязательно учитывал и ее удаленность от диетстоловой.
   Одно время, в конце 50-х, я снимал комнату на Сретенке, точнее, в Коло-кольниковом переулке, а Костя - недалеко, на Чистопрудном бульваре. Днем мы встречались у Тургеневской читальни, где я любил заниматься, и отправлялись мимо Чаеуправления вниз по Кировской к Лубянке.
   Там, у площади Дзержинского, находилась лучшая из известных нам диетет-столовых. Она привлекала нас не только сносными обедами и порядком, но и интересным "контингентом". У входных дверей в черной рамке под стеклом для общего обозрения красовался ценник-меню с перечнем всех диет и блюд. Рядом к стенке прижималась терпеливая очередь, освобождая тротуар для прохода.
   В просторном чистом вестибюле всегда работал гардероб. Мы сперва обязательно раздевались, а затем садились за столику ждали официантку, как в ресторане. Посетители вели себя культурно, вежливо.
   Обедавшая рядом с нами ухоженная старая дама спросила однажды:
   - Я часто встречаю вас здесь. Неужели вам, цветущим молодым мужчинам, нравится эта столовая, эта диета?
   - Не столько диета, сколько общество. Где еще нас назовут молодыми, цветущими? Где вежливо поговорят? Мы ценим это больше их фирменного куриного бульона.
   Действительно, в столовой было чисто и хорошо готовили. Мы с Костей записали в их "Книгу жалоб и предложений" большую и убедительную благодарность.
   В этой столовой "питалась" специфическая приличная публика: старики и старухи, реабилитированные недавно узники ГУЛАГа, вернувшиеся из лагерей и поселений. Народ образованный, интеллигентный, но обиженный и злой. Среди них было много больных на вид людей.
   Между столиками прохаживалась диетсестра и выясняла, нет ли жалоб на качество пищи. Старики обедали не спеша, сосредоточенно. Официантки их не торопили - эти нервные клиенты могли и ответить резко, обидно.
   Как все старики, посетители столовой разговаривали громко, переспрашивали друг друга. Они редко приходили парами. Это были одинокие, уставшие от жизни люди. Столовая стала для них чем-то вроде клуба. А слушать их было интересно: выражались культурно, разговоры вели содержательные. Мы с Костей полагали, что эту столовую не могут не посещать едоки в штатском: их "Большой дом" находился рядом, за углом.
   Явно выделялись три типа посетителей: антисоветчики, либеральные ленинцы и твердолобые сталинисты. Иногда старики заводились и тогда высказывались резко и неординарно.
   Как-то за одним столиком недалеко от нас обедали три старика и старуха. Старики - типичные совслужащие среднего звена. Старуха была не совсем обычна: изможденная, на вид язвеннобольная, с очень морщинистым интеллигентным лицом, с совершенно седыми накрученными буклями, а может быть - в старомодном парике. Она была одета в черное строгое платье со стоячим "под горлышко" воротничком и походила, как мне казалось, на старинную классную даму. Лет ей было, наверно, за 70, но сидела прямо, ела с ножа и вилки, время от времени прикладывала к губам платочек.
   За их столиком зашла речь об ответственности евреев за репрессии и за "неправильную линию" МГБ в недалеком прошлом. Женщина, явно сдерживая раздражение, втолковывала своим собеседникам, что евреи много сделали для революции и боролись со сталинскими "перегибами", за что и пострадали. Старики, как заведенные, твердили одно и то же: партийный и государственный аппарат, ГПУ и МГБ были "засорены" евреями и находились под их контролем, не только на местах, но и в центре. Старуха постепенно выходила из себя. Вдруг она резко ударила ладонью по столу:
   - Вы лжете, жалкие холопы! Вы - темные, необразованные холуи! Вам евреи дали четырех богов. Вы и ваши предки поклонялись им всю жизнь. Только вы, ничтожные плебеи, способны на такую мерзость: преклоняться и тут же клеветать на кумиров. В ваших, с позволения сказать, головах только мусор и дерьмо! Презираю!
   - Какие боги? Сумасшедшая старуха! Ваши евреи дали жуликов и воров.
   - Вы простых истин не знаете. Господу вашему Иисусу и Пресвятой Богородице ваши деды-прадеды, отцы, да и вы, с детства молились ежедневно, пока из вас не наделали тупоумных безбожников. Воинствующих идиотов! Вы отреклись от этих богов и сразу поверили в новых - в Маркса с Лениным. Все они были евреи, евреи, евреи! Слышите?! Евреи! Вы даже этого не знаете.
   Старуха еще раз ударила ладонью по столу, резко поднялась, отодвинула нетронутый стакан с киселем и, высоко подняв голову, направилась в гардероб.
   В столовой стало совсем тихо, только ложки звякали о тарелки...
   Много лет спустя Костя переехал на Ленинский проспект. Ближайшая ди-етстоловая находилась напротив кафе "Луна". Она, как и большинство других, была несравненно хуже той, "Кировской". Все запущено, грязно, "пустое" меню - выбирать не из чего. К тому же контингент "плебейский": озлобленные грязные старики, бомжи, приезжий народ, мешочники, охотящиеся в Москве за маслом и колбасой, за морожеными курами, конфетами и иным "дефицитом".
   Другой столовой поблизости нет, в "Луне" все дорого и нет горячего. Выбора не оставалось, пришлось смириться.
   В столовой Костю знали и уважали. Он был постоянным и самым примечательным из всех посетителей: культурный, благожелательный и очень интересный мужчина. Многие официантки, поварихи и судомойки, увидев его, улыбались и первыми здоровались.
   - Константин Ильич, а Вы сегодня опаздываете. Что берете?
   - Два рассольника и два азу. Сегодня мы обедаем с другом.
   Из столовой мы переходили в закусочную за углом, где брали по стакану кофе и ржаной лепешке. Именно так заканчивал Костя свой обед, считая, что ржаные лепешки не только вкусны, но и полезны для здоровья. Стандартные кисели и компоты из сухофруктов жутко надоели.
   % % %
   Костя был человеком неординарным. Коллегам - литераторам он был непонятен. Они признавали в нем талантливого, глубокого поэта и удивлялись его пассивности, скромности, житейской непритязательности. Кое-кому он казался чудаком, человеком потерянным, смирившимся, отказавшимся от борьбы за место под солнцем. Регулярное общение с ним не подтверждало этого. Он не укладывался в рамки известных штампов. Он не приспосабливался ради приобретения каких-либо жизненных благ, не использовал появляющиеся возможности для продвижения наверх и был вообще чрезвычайно щепетилен в выборе средств при решении любых проблем.
   Он держался независимо и гордо, хотя для этого, как полагали некоторые, оснований не было. Знакомым литераторам он был интересен как некий образ, как тип современного человека, потерявшего жизненные ориентиры, но еще не совсем опустившегося, не полностью утратившего чувства чести и собственного достоинства. Им хотелось видеть в таком типе жалкого, самодовольного человечка, скрывающего свою сущность под личиной недалекого, жалкого прожигателя жизни.
   Примерно в таком духе представил Костю Левина несколько избалованный судьбой, очень талантливый писатель Юрий Трифонов в известной повести "Долгое прощание". Он был знаком с Костей, наслышан о странностях его жизни. Из имеющихся сведений с помощью собственного воображения Трифонов реконструировал образ Кости Левина.
   Конечно, писатель имеет право свободно судить обо всем. Но только неэтично, непорядочно вмешиваться и по-своему лепить личную жизнь реальных, легко узнаваемых, знакомых людей, живущих рядом, на соседней улице. Абсолютно узнаваемый всеми знакомыми, Костя Левин - в повести Толя Щекин очень болезненно перенес этот нечаянный удар ниже пояса от человека, которого знал и уважал... Вдобавок на Костю обрушился шквал телефонных звонков. Соболезнования и советы очень неприятно было выслушивать, а реагировать на них - тем более.
   Вот что написано в повести "Долгое прощание":
   "...И когда Ребров встретил у дверей диетической столовой старого приятеля, некоего Толю Щекина, он был уже весь во власти уныния. Этого парня, с которым когда-то учился в институте, Ребров всегда встречал на улицах. Щекин получал пенсию как инвалид войны. Он был одинок, жил скудно, почти загадочно, не пил, не курил, питался в столовых, всегда ходил в одном тонком пальтишке, с одним и тем же клетчатым шарфиком.
   Встречая Реброва, Щекин почему-то разговаривал с ним свысока, с неизменной покровительственной улыбкой. А Ребров любил встречать Щекина. Один вид этого человека, который прекратил всякие попытки подняться выше нулевой отметки, улучшал настроение.
   Обычно говорили о женщинах... Друзьями Щекина были продавщицы, официантки, судомойки, приемщицы из ателье и химчистки, с которыми он проводил несколько запланированных часов в неделю: приглашал в свою скромную комнату, угощал скромным ужином, бутылкой вина, иногда просто чаем с колбасой и радовался скромному призу... Ребров спросил машинально:
   - Ну, как, еще не женился?
   - Никогда, - захохотал Щекин и дружелюбно, хотя и несколько покровительственно, пошлепал Реброва по плечу...
   В том, что честный, недалекий Щекин - почему-то Ребров был убежден в том, что Щекин недалек, - высказал так открыто и доброжелательно, была какая-то наивная, смертельная беспощадность... И прожигатель жизни по диетическим столовым двинулся Пушкинской вниз, к метро...".
   Многие советовали Косте объясниться с Трифоновым и высказать свое неудовольствие. Костя, однако, этого не сделал, ибо посчитал унизительным для себя...
   Уже 23 года, как нет Ю. Трифонова, 20 лет, как ушел К. Левин. А горечь осталась. Хочется крикнуть: "Толя Щекин - неуместный, неприличный шарж! Костя Левин - совсем другой человек!" Трифонов не наделил Щекина, то есть Левина, ни умом, ни талантом, ни смелостью, ни обаянием, ни военными заслугами - ничем из того, чем был щедро одарен Костя.
   На сломленного жизнью и самодовольного человека Костя не был похож. Наоборот, он всегда был недоволен собой. Он постоянно повторял: "Я мало тружусь, мало пишу, мало борюсь со злом!"
   Главной целью, главной страстью и главной мукой Костиной жизни была поэзия. Он так обращался к ней, к высшему существу, к повелительнице:
   К поэзии
   ...Поэзия, я твой галерный раб,
   Прости мне эти слова.
   В них все - банальщина, спесь и треск,
   По правды больше в них.
   Не знает никто, не знаешь ты,
   Как ночью вдруг пробудясь,
   Скачу к столу на одной ноге.
   Корябаю слова три,
   Чтоб утром, осклабясь нехорошо,
   Взяв медленное перо,
   Самодовольно зачеркнуть
   Несбывшуюся строку.
   А кровью харкать? А изнемочь,
   Не победив себя ?
   Нет, как хотел, я не умел,
   А как умел - не хотел...
   К. Л. 70-е годы.
   Нет, Костя не похож на смирившегося и опустившегося Толю Щекина! Костя был очень строг к себе, к своим стихам. Беспощадно браковал даже все выстраданное, глубоко пережитое, передуманное. И снова переписывал, и снова...
   В молодости он полагал, что в принципе методом правки посредственную основу, написанную сразу и легко, невозможно превратить в полноценное художественное произведение. Однако быстро пришел к заключению: над каждой вещью, как бы глубоко она ни была осмыслена, нужно много трудиться. В творческих делах, как и вообще в жизни, он не давал себе никаких поблажек, не шел на компромисс.
   % % %
   К сожалению, творческой работой Костя занимался не систематически, урывками, время расходовал непродуктивно. Уже в конце 50-х годов из-за неудовлетворенности собою у него бывали периоды угнетенного состояния, подавленности. Это была вполне объяснимая реакция нормального, ответственного, строгого к себе человека, не удовлетворенного работой или собственным слабоволием.
   У меня сохранилась Костина записка на клочке бумаги: "17 авг. 58 г. 1 ч. ночи. Если в ближайшие недели я не стану самым организованным, самым аккуратным и решительным человеком, то погибну. Нет, не умру, не околею, но сильно опущусь, дойду до полной потери воли, инициативы, энергии и деятельности".
   Изо всех сил боролся Костя со своей "неорганизованностью и бесплановостью". Это была очень трудная, болезненная борьба с самим собой, со своей натурой.
   % % %
   Когда я учился в Москве или бывал в командировках - это случалось часто, - то предпочитал ужинать с Костей, у него дома. И тогда брали вино, но чаще водку, к которой привыкли еще на фронте. Он стелил на стол чистейшую салфетку, тщательно протирал оставшиеся от матери две старинные, с золоченым узором рюмки, нарезал "докторскую" колбасу и свой любимый сыр "рокфор", для меня - мне "рокфор" неприятен - что-нибудь попроще, "голландский" или "костромской". Потом тонкими ломтиками нарезался черный хлеб - "московский" или "бородинский". Выпивали мы понемногу, для душевного тепла. А потом долго беседовали. Обо всм на свете. Время улетало незаметно, приятно. Часто, особенно в молодые годуы мы говорили, разумеется, о женщинах. Я удивлялся:
   - Почему ты никак не женишься? Чего медлишь? Неужели никто не нравится?
   - Наоборот, многие нравятся. Даже слишком многие. Но женитьба накладывает столько обязательств! А я не уверен, что люблю по-настоящему, и, признаюсь, не совем понимаю, что такое любовь. Поэтому не хочу никого обманывать.