Дорман Моисей. И было утро, и был вечер

   Морозец, зябко, ветрено. На темном небе сквозь разрывы в облаках просвечивает луна. Не могу представить себе, что делает Ева. Я только что ранен и сгоряча еще не чувствую этого, не представляю себе ожидающей муки. Потом на привалах, в минуты затишья, в других краях, в чужих домах придут боль и тоска по Еве. Надолго ли? Быть может, на всю мою жизнь...
   % % %
   Позади, на горизонте, только еще угадывается бледная розоватая полоса рассвета. Уплыли назад площадь, улица Зеленая, "наш" дом. Побежали
   придорожные кусты, столбы в клочьях оборванных проводов, последние дома. Выезжаем за окраину.
   Уходят все дальше, отлетают в вечность минуты прощания с Евой...
   Мы движемся к Кракову. Обгоняем тяжелые гаубицы на тракторах. Впереди бегут к фронту "катюши", а навстречу нам - две санлетучки.
   Дорога разбита: щебенка, комья мерзлой земли, колдобины, следы танковых траков.
   Становится немного светлее. Догоняем небольшую колонну пехоты. Солдаты не соблюдают, конечно, строя, не на параде ведь.
   Когда мы поравняемся с усталыми, навьюченными пехотинцами, кто-то из наших "стариков" обязательно прокричит: "Не пыли, пехота!" Какая там пыль?
   Традиция. И обязательно найдется пехотонец, который в ответ огрызнется: "Прощай, Родина!" Так называли наши сорокапятки, а теперь - и трехдюймовки.
   Пехотинец может выразиться иначе:
   - Эй, бог войны! Ствол у тебя длинный, да жизнь коротка!
   Иногда солдаты обмениваются другими столь же безобидными, хотя и менее приличными любезностями.
   Медленно обходим остановившуюся у кювета, на самой кромке дороги,
   зенитную батарею. Одна из зениток перекрыла половину проезжей части, видимо, занесло. Что случилось с зениткой, сразу не разберешь. Похоже, отвалилось колесо.
   Оказывается, батарея женская. Около пушек в мешковатых солдатских шинелях переминаются довольно угрюмые, поникшие женщины. Видно, что они очень замерзли, лица позеленели, многие сморкаются, хлюпают носами, не стесняясь.
   Мы очень медленно проезжаем совсем рядом. Зенитчицы хмуро провожают нас, не проявляя никакого интереса. У сломанной зенитки курят два немолодых офицера.
   Среди наших солдат оживление. Кто-то, пытаясь задеть и расшевелить девушек, кричит: "Рама! Воздух! Ложись! Ха-ха-ха!" На эти мимолетные заигрывания зенитчицы не реагируют. Им не до того.
   Зайков тоже не остается равнодушным. Он широко улыбается и говорит мне:
   - Эх, надо бы мне из госпиталя проситься в такую бабью часть. Им шофера нужны. Не жизнь была бы - малина! Во сколько бесхозных девок пропадает зря!
   - Почему же не просился?
   - Да глупый был, как салага. Сам не допер, и никто не надоумил.
   Вид этих измученных, продрогших зенитчиц вызывает во мне жалость. Не
   должны женщины стрелять - это противоестественно.
   Закрываю глаза и явственно слышу:" Не прощай! Вруце! Я бэндже чекачь!" Вздрагиваю и невольно оборачиваюсь. Зенитчицы уже далеко, и кажется
   мне, что среди них - Ева. Вот она машет рукой, обещает ждать.
   Отдых закончился. Прожиты еще два дня. Два прекрасных, счастливых дня. Может быть, лучших в моей жизни.
   Но вот - их уже нет. Пронеслись и исчезли в бесконечном Времени.
   Волна холодного воздуха упруго бьет в лицо и грудь, как бы стремясь унести обратно в этот неумолимо удаляющийся городок, где будет помнить и ждать меня Ева.
   Мы уходим все дальше на запад. А на востоке над самым горизонтом разрослась уже светлая полоса нового дня. И этот день пройдет. И другие дни пронесутся и канут в Вечность. И так без конца. День за днем.
   Что случилось и что еще случится, - все изгладится из памяти, порастет травой, превратится в прах. Все, - только не Ева.
   Со мной навсегда останутся сияние ее глаз, теплота зовущего голоса,
   дурманящий запах волос, обаяние улыбки, нежность рук... Этого я не забуду...
   П Р О Щ А Й, З Н А М Я !
   Война заканчивается. Как же мне везет! Я жив и не был даже по-настоящему ранен. Продержаться бы еще немного. Тогда... Стоп! Начинаешь мечтать, и страх змеей вползает в сердце, заставляя вздрагивать при каждом близком выстреле или разрыве. Не думать о конце войны, не грезить о мире! Все еще может случиться...
   Сегодня, 1-го мая 1945 года, мы войдем в Моравскую Остраву. Вот он, этот большой красивый город в долине под нами... Солнце взошло над зеленой горой и осветило дома, улицы, площади и всю сказочную красоту вокруг.
   Командир батареи старший лейтенант Дмитриев командует:
   - Батарея, отбой! Снимаемся!
   Восемь трехдюймовок ЗИС-3, восемь тягачей "додж 3/4" и полсотни солдат - вот что осталось от нашего противотанкового дивизиона. Четыре пушки и тридцать солдат мы потеряли недавно на переправе через Одер. Потери сравнительно небольшие.
   Красная Армия уже в Берлине. Здесь, в Чехословакии, наш 4-ый Украинский фронт тоже наступает. Мы преодолели Карпаты и добрались уже до Ост-равы. Еще чуть-чуть - завладеем и Прагой. А там... В Польше ждет меня Ева! Она следит за сводками с фронта, считает дни и надеется на встречу. Когда мы встретимся, начнется другая, новая, счастливая жизнь! Это время близко... Стоп! Не думать!
   Спускаемся в город по хорошо укатанному грейдеру. Впереди колонны на "виллисе" - наш командир майор Кузнецов, Федя, как по-свойски и вместе с тем уважительно называют его за глаза солдаты. Близость Победы определенно сказалась на поведении Феди: он стал разговорчивей, все чаще появляется в весьма заметном подпитии и излишне многословно разъясняет офицерам необходимость поддержания строгой дисциплины.
   Вчера в порыве откровенности он сказал нам:
   - Надоело, понимаешь, осторожничать! Хватит прятать свое знамя в штабе дивизии. Сколько можно? Немцы уже вовсю драпают. Значит, теперь нам нужно въезжать в города под развернутым флагом! Пусть все видят, что русские побеждают красиво.
   ...На душе радостно и немного тревожно от внезапно наступившей тишины, от ослепительного солнца, от яркой молодой листвы, от предвкушения близкой Победы и чего-то важного, необычного, долгожданного.
   Улицы Остравы безлюдны, ни души. Пехоты не видно. Мы движемся медленно, часто останавливаемся. Командир читает таблички на домах и сверяется с картой. За поворотом улица обрывается - впереди пустырь. За пустырем, метрах в трехстах, у дороги - новенький, добротный двухэтажный кирпичный коттедж, окруженный молодым садом.
   Не успел командирский "виллис" проехать несколько метров за крайний дом, как раздался резкий, до боли знакомый двойной удар: выстрел-разрыв! Так бьет танковая пушка. "Виллис" крутанулся на 180 градусов и возвратился под прикрытие дома. Водитель у командира - ас. Наши тягачи с пушками, к счастью, не успели высунуться, а то быть беде!
   Командиры батарей подбежали к майору - будут совещаться: что делать?
   Надо как-то отвлечь внимание танка, чтобы развернуть к бою наши
   сгрудившиеся за домом пушки. Нужна отвлекающая приманка. Кому-то выпадет билет...
   Ко мне подбежал Дмитриев:
   - Быстро давай к майору!
   - Товарищ майор! По вашему приказанию...
   - Слушай задачу! перебивает меня Федя. - Выдвигай свой взвод вон к тому красному кирпичному домику, что у дороги, - он машет рукой в сторону коттеджа, - и сразу открывай огонь по близким целям. Какие заметишь. Мы тебя прикроем. Действуй!
   Мог бы сказать откровенней: "Отвлеки немцев на себя!" Не знаю, был ли другой способ отвлечь немцев и почему выбор пал именно на меня. Делать нечего. Приказ.
   Дмитриев добавляет: "Сначала сам разведай, потом вызывай взвод! Быстро!"
   Совсем рядом, на дороге, по которой предстоит бежать, рванул танковый снаряд.
   - Воловик! За мной! - кричу я командиру орудия - и кидаюсь без оглядки вперед.
   За нами наблюдает весь дивизион: проскочим или нас снесут? Короткий удар, мы падаем. Немцы всадили снаряд позади нас; он срикошетировал и с жутким визгом перелетел над головой. Немцы ошиблись: вместо осколочного стрельнули впопыхах бронебойным. Как повезло! В рубашке родился.
   Оглядываюсь и вижу, как первая батарея выкатывает пушки за угол; подносчики тащут снаряды...
   Мы вскакиваем и снова бежим изо всех сил. Быстрее, быстрее! Вот калитка. Выбиваю ее плечом, и мы влетаем во двор. Дом каменный - хорошая защита. Фу ты! Слава Богу, пронесло!
   Романов открыл огонь - отвлек немцев от нас. Танк умолк. Отошел либо подбит, отсюда не вижу. Нужно быстро осмотреться, выбрать позицию, и я командую:
   - Воловик, беги за взводом! Не бойся. Теперь немцам не до тебя. Держу пистолет на взводе и долго колочу сапогом по двери. Наконец за дверью послышалось какое-то неясное бормотание.
   - Выходи! Открывай! Быстро! Немцы есть?
   Только в этот момент сверкнула мысль: а может быть, там немцы? А может быть, их много? Не отобьюсь ведь. Вот дурак! Надо бы взять троих, да с автоматами. Почему и Дмитриев, и Федя вообще посылали меня одного? Воловика я взял по инерции, по собственной инициативе. Они не хотели никем другим рисковать?
   ...Поразмыслил я об этом, сопоставляя многочисленные подобные эпизоды моей фронтовой жизни, лишь много лет спустя, когда повзрослел и немного поумнел...
   Жду под дверью, и пистолет подрагивает в руке. Томительно тянутся секунды. Наконец дверь приоткрывается. Кто-то смотрит в образовавшийся просвет и вдруг неожиданно громко кричит:
   - Немцов нема! Нема! Руски пришли! Руски! Червена Армада!
   Резко распахнув дверь, на крыльцо выскакивает заросший, возбужденный мужчина.
   - Говори, где немцы? - непроизвольно тычу я в него пистолетом.
   Он забегает за угол коттеджа и показывает: "Вон в том доме под зеленой крышей вечером было много немцев. Это дом моего брата. Там были пушки". Он тянет руки к небу: "Пу-пу!" Понятно: там стояла зенитная батарея. Одно зенитное орудие могло бы сейчас разнести этот дом в щепки. Внимательно смотрю, но ничего подозрительного во дворе, где вчера стояли зенитки, не замечаю. Может, там
   какие-то немцы еще остались, притаились? Приказ надо выполнять: побыстрее открыть огонь по ближним целям!
   Через минуту из дома вылетает радостная, смеющаяся женщина:
   - Ото символичне! Символичне! Первый май, и руски пришли!
   Тягач с пушкой, повалив ворота, калитку и забор, въезжает во двор, за ним - второй тягач. Я показываю командирам орудий позиции - рядом с домом. Стрельбе мешают молодые яблони. "Вали деревья! К бою!" - кричу я.
   - Прицел 10! Фугасным! Под зеленую крышу! Два снаряда! Беглый! Огонь!
   Цель близкая, большая, неподвижная - пристрелка не нужна. Бьем точно. Два залпа. Четыре прямых попадания. Пыль, дым. Разворотили угол дома, завалили крышу.
   В "нашем" коттедже со звоном посыпались оконные стекла. Если бы чехи открыли окна, то сохранили бы стекла. Жаль, что забыл предупредить их.
   Неприятно.
   Подбегает хозяин:
   - Пан офицер! Не убивайте брата и его детей! Не стреляйте туда! Никаких признаков присутствия немцев не замечаю. Возможно, они давно убежали. Ах, наивный, простодушный чех! Сам напросился, не подумал. И я хорош гусь поторопился. Впрочем, у меня приказ: "Обстрелять ближние цели! Отвлечь немцев!"
   Выбираю для обстрела другой объект: высокую башню на противоположной окраине города. Единственный аргумент: оттуда в принципе удобно наблюдать за нами. Поэтому немцы могли бы устроить в той башне наблюдательный пункт. Снарядов не жалко, война кончается. Четыре залпа - два прямых попадания. Все. Отбой!..
   Появился Дмитриев:
   - Что тут у тебя?
   - Обстрелял дом. Там вчера стояла зенитная батарея. На всякий случай. Немцев нет.
   - Ладно. Драпанули, значит, фрицы.
   Хозяева, несмотря на причиненный им нашей стрельбой ущерб, радушны. Они угощают нас вином, свежим вкусным белым хлебом, яйцами...
   Хозяйка с дочками и соседями ушла в город - не терпелось узнать, что
   происходит в центре, хотелось побыть с народом. К вечеру все вернулись в полном восторге и рассказали, что в городском парке было устроено большое торжество: оркестр играл "Червене а бяле", народ веселился, танцевал и пел.
   Таких проявлений радости и восторга мне не приходилось видеть ни на Украине, ни в Польше, ни тем более в Венгрии. Хозяин попросил нас сфотографироваться с его семьей. Мы стали у стены дома: я, Дмитриев, хозяйка и две хорошенькие девочки-подростка.
   Утром, когда выводили пушки на дорогу, готовились к маршу и были
   поглощены своими обычными заботами, хозяин сунул мне в руку три влажных
   листка. Я не сразу даже понял, что это фотокарточки. Снимки маленькие, чуть побольше спичечного коробка, серые, мутноватые. Как будто слякотный осенний вечер, а не яркий весенний день.
   Хозяин смущенно улыбается:
   - Шпатный фильм (скверная пленка), Шпатный фильм. Извините. Понятно. Где же в войну достать хорошую пленку?
   - Спасибо, хозяин! - Я пожал ему руку. - Спасибо. Хо-ро-шо.
   Спустя почти шестьдесят лет я с волнением всматриваюсь в то застывшее мгновение юности: первое мая 1945 года на окраине Моравской Остравы.
   % % %
   Последующие три дня прошли в праздничном угаре. Нас несколько раз
   перебрасывали с места на место в окрестностях Остравы. Невольно, но с
   удовольствием мы участвовали в многочисленных уличных торжествах с вином и музыкой, - по случаю освобождения от немцев.
   В одном селе местные музыканты сыграли для нас "Катюшу" и "Очи черные", чем очень растрогали. А потом каждому улыбающиеся цветущие девушки вручили по незабудке. Девушек обнимали, а они совали нам в руки по маленькому голубому цветку, смеялись и приветливо произносили: "Здравствуй!", а затем и по-чешски - "Наздар!" Как от всего этого не прийти в восторг?!
   Наступил по-летнему жаркий день 5-го мая. Накануне вечером прошел дождь. Все вокруг расцвело и благоухало.
   Наступление продолжалось. По крутой горной дороге спускаемся в чистенький, уютный городок Фридек. Остановились на главной площади. Посредине площади - здание ратуши, увенчанное башенкой с часами. По обе стороны от ратуши - красивые четырех- и пятиэтажные дома, а напротив торговый центр. Он образован несколькими стоящими вплотную друг к другу магазинами. У магазинов копошатся набежавшие откуда-то солдаты, выносят коробки, узлы, бутылки.
   - Шмонай, братцы! Можно! Давай быстрей! - кричат "отоварившиеся" уже солдаты.
   Раньше начальство осуждало открытый грабеж. Но зимой официально объявили и разъяснили: поскольку немецко-фашистские захватчики почти четыре года бесчинствовали на оккупированной территории и вывозили награбленное имущество советского народа в свое логово, то партия и правительство, заботясь о благосостоянии советских граждан, разрешают отправку посылок на Родину по установленным нормам.
   Все одобряют это постановление. О нормах же говорить смешно: кто смел тот и съел! Очевидцы рассказывают, что большие начальники и грабят по-крупному, вагонами. Кто-то из наших "управленцев" донес, что Федя отправил родителям свыше ста посылок. Больше всех усердствуют тыловики: интенданты, снабженцы, транспортники...
   Поначалу наши "братья-славяне" стыдились. Но вскоре всякий стыд исчез: "Шмонай, раз дозволяют и даже приглашают!"
   У магазинов быстро собралась толпа. На площади и во внутреннем дворе торгового центра скопилось много высоких крепких повозок под тентами. Это застряли беженцы: немцы и фольксдойчи, не успевшие добраться до своего "Фатерланда".
   Наши вояки и сбежавшиеся местные жители энергично срывают тенты с
   немецких повозок и растаскивают уложенный в них скарб...
   Вот старшина-сапер выкатил из магазина сверкающую вишневую "Яву":
   - В подвале полно мотоциклов, - говорит он, - бери, кто хочет!
   Многие, конечно, хотели бы взять, потому что мотоцикл - прекрасная вещь! Однако это могут себе позволить лишь те, у кого есть транспорт: снабженцы, саперы, генералы.
   Солдаты несут в подолах гимнастерок и в обхват бутылки, прижимая их к груди: "Братцы, шнапсу - залейся! Пей - не хочу!"
   Сержант Рокотов, из штрафников, бывший капитан и доцент пединститута, прихватил большой черный футляр - аккордеон. Подарит сыну.
   Кто-то рядом со мной высадил дверь галантерейного магазина, и я оказался втянутым внутрь. В небольшом торговом зале полутемно, жалюзи опущены. Снаружи солдаты напирают так, что трещит стекло прилавка. Под стеклом бумажники разных размеров и фасонов. Я схватил большой желтый бумажник, приятный на ощупь.
   Тут же у прилавка высится горка кожаных чемоданов. Немолодой солдат-пехотинец потянул снизу самый большой чемодан, и горка рухнула. Задние напирают, топчут чемоданы, сумки, зонтики. Я сунул руку в кучу и вытащил
   небольшой щегольской коричневый чемоданчик, очень соответствующий
   офицерскому званию. Отличная вещь!
   С этой добычей не без труда выбираюсь на площадь. Ярко светит солнце, снуют туда-сюда возбужденные, озабоченные люди: военные и гражданские, наши и местные жители.
   У самого тротуара работает группа представительных, ухоженных мужчин. Некоторые подозрительно похожи на наспех переодетых офицеров или чиновников. Они под присмотром парней в гражданской одежде, но с винтовками за спиной неумело подметают и без того чистую брусчатку.
   Оказывается, чехи уже успели организовать дружину для охраны порядка. Эти дружинники арестовали оказавшихся поблизости немцев и фольксдойчей,
   местных и беженцев. Вокруг собралась веселая толпа взбудораженных чехов и наших солдат. Из толпы кто-то нетрезвый кричит:
   - Пусть немцы моют площадь тряпками! Мылом, мылом! На колени их! Толпа наслаждается унижением бывших господ.
   Ко мне подходит молодой чех с винтовкой в руке и подзывает высокого, полного, холеного немца в шляпе, пиджаке, при галстуке, в галифе и сапогах:
   - Ду! Кам! Шнель! - чех смеется и подмигивает мне.
   Мое лицо ни у кого не вызывает сомнений относительно национальной
   принадлежности. "Пан офицер! Пусть этот ферфлюхте швайне (проклятая свинья) понесет вашу вализку (чемоданчик).
   - Зачем? Чемоданчик легкий, - как дурачок, упираюсь я, не сразу оценив справедливость и воспитательную целесообразность предложения.
   - Так нужно. Так будет правильно и хорошо.
   Быстро соглашаюсь с чехом и вручаю немцу "вализку".
   И вот я не спеша шествую через площадь, а за мной, отстав на шаг, плетется, опустив голову, важный немец с пустым чемоданчиком известного происхождения. Многие смотрят на нас, не понимая происходящего.
   В конце площади я останавливаюсь. Немец испуган, на меня старается не смотреть.
   Я говорю ему: "Вэг!" (Прочь, вон) и жестом руки отправляю обратно.
   Стоящий вдалеке чех, расплываясь в улыбке, кричит во все горло:
   - Цурюк! Швайнэ райнэ! Шнэль! Доннер веттер! (Назад! Грязная свинья! Быстро! Черт побери! (нем.)
   Зрители довольны, смеются. Многие прикладываются к бутылкам, потом бросают их под ноги немцам. Подвыпившие постепенно распаляются:
   - Эй, фриц, убирай стекло! Шевелись, мать твою... Ты - швайн! Гитлеру капут сделали и тебе щас сделаем! Хэндэ хох!
   Подхожу к своему тягачу и укладываю свой трофей - чемоданчик - под брезент.
   Рядом с нами снуют штабные и санитарные машины, проскакивают груженные добром повозки сметливых обозников. Собралось много местных жителей. Вокруг суета...
   Комбат недоволен, конечно:
   - Где твои люди? Чтоб через десять минут все были на месте!
   Мы с Воловиком возвращаемся на площадь искать отсутствующих. Где их найдешь? Взбираемся на высокое крыльцо ратуши - отсюда виднее. Через двери непрерывно входят и выходят военные и гражданские.
   Толстый чех пытается вытащить на крыльцо большое кожаное кресло. Он застрял - в дверях образовалась пробка. Кто-то изнутри кричит по-русски: "Освободи проход, мародер!" Я подошел, пригнулся, чтобы помочь чеху, и в этот момент поверх моей головы полоснула длинная пулеметная очередь. Вслед за ней - еще одна, правее.
   Посыпалась штукатурка, запорошило глаза. Чех ойкнул и осел. Я с креслом повалился на него. Рядом лицом вниз упал солдат, - из черепа потекла кровавая жижа...
   Солдаты из автоматов и винтовок открыли ответный огонь по всем без разбора окнам и чердакам высоких домов напротив, но искать стрелявших и прочесывать округу не кинулся никто. Не хочется напрягаться, а тем более рисковать.
   Мои люди уже на месте. Проезжающий мимо обозник спрашивает: "Чо, пы-мали, которых стреляли?" Да ведь никто не ловил.
   Нетвердой походкой вдоль колонны шагает Федя. Он отрешенно улыбается и машет рукой: "Заводи!" Останавливается на минуту, смотрит на нас нетрезвыми глазами.
   - Ну, братцы, победа близко. Враг повержен. Скоро праздник на нашей улице. Но... Нарушать дисциплину нез-зя! Потому что враг еще не добит. Повержен. Да.
   Но не добит. Поехали, братцы, добивать врага в его берлоге! Покажем, мать его...
   Дорога идет мимо цветущих садов, через аккуратно расчищенный лес.
   Поднимаемся на вершину холма. Перед нами - старинный двухэтажный дом. Нет, не дом - дворец. С трех сторон он окружен парком. Перед фасадом большая лужайка. Вдоль ухоженных аллей - цветники, садовые скамейки. Порядок, чистота, красота.
   Нашей и первой батареям приказано занять круговую оборону, а третьей -прикрыть танкоопасное направление вдоль дороги. Мы расставили пушки. Солдаты расстелили плащпалатки и одеяла, устраивают "перекур с дремотой". На лужайке обосновалась полевая кухня. Там затопили, развели костер - будут готовить обед. Начальство ушло в дом. Тишина и покой.
   После обеда я долго сидел на садовой скамейке, писал письма Еве и сестре.
   Начало темнеть. Кое-где на втором этаже засветились раскрытые окна.
   Оттуда слышны громкие разговоры, смех. Похоже, в штабе готовится "сабантуй", попросту - пьянка.
   Из-за дома вышел старик с зажженным фонарем и проковылял в боковую дверь. В полуподвальном окне появился свет. Я направился туда. Большая, плохо освещенная комната смахивает на подвал. В центре - длинный стол. На старинных стульях с высокими спинками сидят три старика. В дальнем углу, на диване, прикорнули две пожилые женщины. Одна лежит, другая сидит рядом, откинувшись на спинку дивана.
   Я спрашиваю, кто они, чей дом. Моих знаний польского, украинского и немецкого достаточно для разговора. Один из мужчин, плотный, круглолицый, седой, в засаленной куртке, объясняет мне на вполне сносном русском, что это поместье старого немецкого графа, который позавчера бежал.
   Они - его работники, прислуга. Женщины убирали в доме, варили. Мужчины же: один - дворник, второй - садовник, а сам он - механик. Были еще остарбайтеры, но они уехали куда-то. Слава Богу, пришли русские, и война вот-вот закончится.
   - Где вы научились говорить по-русски?
   - Так я жил в Советским Звязке. Завербовался до вас на работу в 29-ом годе. До того был инженер-механик на "Шкоде". Я был комуниста. У нас тогда была сильная безработица, а Советы хорошо платили специалистам. Так я подписал контракт з вами на три года. Потом еще.
   - А где вы работали?
   - Так я работал на комбинате в Новокузнецке. Это Сибирия, Алтай. Там очень холодно было. Да... Чехословакия продавала вам машины. Ну, разные прессы, прокатные станки, еще чего-нибудь. Я делал шеф-монтаж. За это хорошо платили. А свою семью я воспитывал здесь.
   - А что было потом?
   - В 35-ом годе я приехал домой в отпуск. В Прагу. У вас тогда начали очень искать шпионов или вредителей. Забыл уже, кого искали. Я побоялся еще раз ехать в Сибирию. Мои товарищи не советовали. Остался в Праге. Работы не было. Управитель графа взял меня механиком. Тут есть хозяйство, машины разные, тракторы, насосы. Разные. Я умею это работать. Потом умерла жена. Пришли немцы. Забрали сына, он тоже был комуниста. Плохо. Теперь доживаю тут. Один.
   - Как при немцах жили?
   - Было плохо. Фашисты. Но продукты были. Не голодали. Только мыло было дорогое. До войны, за Бенеша, жили хорошо. Да, хорошо.
   - Скоро опять будете жить хорошо. Война кончается. Мы скоро уйдем к себе домой.
   - Нет, вы не уйдете. Сталин ничего не отдаст. Вот увидите.
   Такие же предсказания я уже не раз слышал в Польше. По-видимому, этот коммунист, как и мои польские собеседники, знает больше меня.
   В дальнем конце парка, у Романова, еще горел костер. В графском доме продолжался "сабантуй ".
   Я долго сидел на скамейке, курил. Легкие облака время от времени набегали на луну, и тогда становилось очень темно. Клонило ко сну.
   Вдруг рядом со мной возник запыхавшийся механик:
   - Пан офицер! Прошу! Помоготе! Есть у вас военная полиция? Там ваши солдаты старых женщин захватили! Насилие!
   Я крикнул часового казаха Мухамбетова и побежал к дому.
   На столе так же тускло горел фонарь. Мужчин уже не было. На диване солдат навалился на женщину и задирает ей юбку на голову, а она жалобно стонет: "Не, пане, не. Прошу. Я старая, хворая".
   Рядом на полу другой солдат сопит и злобно рычит: "Ах ты, блядь старая! Кусаться? Убью!"
   - Встать! - кричу я сорвавшимся голосом.
   Мухамбетов, шахтер из Караганды, здоровенный детина - поправляет автомат за спиной и вытаскивает солдат за шиворот на середину комнаты. Они пьяны, едва держать на ногах, без пилоток, гимнастерки распахнуты, шаровары спущены. Я снимаю с них поясные ремни:
   - Вы арестованы! Марш на выход!
   Идем к первой батарее, к Романову. Это его солдаты. Романов лежит у костра. Выслушав мое возмущение, он на минуту задумывается и спокойно говорит:
   - Чего вы старух хватаете? Молодых вам мало? Ну, герои, мать вашу... Ладно. Лейтенант, свали их здесь на травку. Они лыка не вяжут. Утром разберусь. Но слухи распускать не надо. Не советую. Ну их!