Дружков Юрий. Прости меня

   Мир оживал в полутемной пещере под прыгающим светом огня.
   Потом, спустя много лет, новые художники, великие мастера сумели оживить на полотне рисунок, сделать его почти реальным. Цари, военачальники, милые женщины, крестьяне, ремесленники, дети замерли вдруг на полотне, замерли такими, какими увидел их мастер-художник, замерли навеки, для меня! Чтобы я мог спустя столетия взглянуть им в глаза и понять, как они жили.
   Потом пришла фотография. Люди могли останавливать мгновения, события, факты, встречи, разлуки. Богатые, бедные, герои, мерзавцы 'теперь оставались на бумаге для будущих поколений в огромном своем разнообразном количестве. Мир людей не желал испаряться в прошлом, он искал, он хотел жить вечно, хотя бы немым и неподвижным.
   Рисунок начал терять свою магию. Художники, долго смотревшие на фотографа, как смотрят на ремесленника, на мазилку-дилетанта, вдруг поняли, что рисование перестало быть главным зеркалом жизни. Простое, но великое чудо - фотография стала им. Картины, рисунки, уголь, кисти, карандаши, краски показывают нам теперь иное содержание мгновений, тайный смысл предметов, событий, глаз и рук.
   А потом ожила фотография. Люди, которых нет, смеются, плачут, кивают нам, ходят, бегут, размышляют, гибнут не погибая. Замерло, не останавливаясь, мгновение. Мы не успели оглянуться, как живые тени заговорили с экрана, и голос и речь остановились как мгновение, которое можно повторять и повторять без конца.
   Мир уходит, мир остается. Рядом живет прошлое. Фотография, кино, телевидение волшебной силой не дают кануть в Лету нашему веку.
   Но там, за ним, была до сих пор туманная мгла. До сих пор.
   Ее больше не будет.
   Наблюдения на полюсе вряд ли нам теперь дадут что-нибудь новое. Правда, я настойчиво продолжал разглядывать и разрозненные картинки, не связанные с моей персоной. Правда, я смотрел на них уже не так, как раньше в Москве или в других местах. Кое-что я уже понимал и улавливал. Мне казалось, пыль веков падает на меня. Древнейшая древность и более поздние времена мелькали в них, переплетаясь, несказанно волнуя.
   Но видения были все-таки слишком быстротечны для наблюдателя.
   Мы удивлялись, почему так много религиозных сюжетов было на экране. Мы не могли, нам трудно представить иное время, пока мы сами не увидим, не попадем туда... Человек и религия. Он дышал ею: молитва утром, днем, вечером, среди ночи, в горе и в радости, по случаю победы и болезни, по случаю рождения и смерти... Молитвы, обряды, поклоны, ритуалы, шествия, заклинания, хоругви, статуи, храмы, кресты, колокольный звон, иконы, молитвы, молитвы, молитвы, молитвы... Главная примета прошлого! Боже, как темен был человек!
   Мне вдруг захотелось взглянуть, а что было здесь, там, где я стою, ну, скажем, тысячу лет назад. Получится или нет? Сама по себе озорная, несбыточная совсем недавно мысль. И я включил поиск от себя, туда, назад, в бешеном темпе, в мелькании льда, метелей, северных сияний, бурь, столетий.
   Может быть, в моих схемах ошибка. Скорее всего так, и мои аппарат способен выкинуть любую неожиданность, которую придется разгадывать и разгадывать.
   Я увидел цветущие долины, высокие мохнатые пальмы, города с фонтанами на крышах, сады у этых фонтанов, колоннады, стеклянные здания, каменные гладкие дороги, мосты, огромные стадионы, и всюду люди, говорящие на своем непонятном языке.
   Облик зданий, одежда людей напоминали давние в школьных учебниках описания легендарной Атлантиды. Но этого не может быть! Какой переворот вселенной мог произойти, чтобы на месте яркого миража возник мертвый материк и ледяной панцирь толщиной в несколько тысяч метров? Значит, ошибка? Или надо придумывать шкалу времени для контроля, спидометр дней, месяцев, лет? А как? Принцип его работы? Сколько надо, сколько еще надо и надо! Головы не хватает...
   Маленькая победа!
   Я нашел их.
   Картинки, те, что не мелькают, можно фотографировать! Под ними нет прослойки тысяч других видений. Оставалось одно угадать момент и выдержку.
   Пересматриваю мой дневник и улыбаюсь. Можно теперь посмеяться над самим собой. Все пройденное кажется необыкновенно простым. Но почему ни я и ни кто другой не догадался, что мы видели прошлое? Все буквально вопило о нем, об этом прошлом, все приметы сводились к нему.
   Легко сказать. Если бы это был не дневник, а фантастический роман, тогда я, наверное, мгновенно бы догадался. А так, представляю себе: вдруг кто-то увидит у себя дома, на экране телевизора, непонятную картину, а ему скажут: прямая передача из прошлого. Не поверит. И я такой же, как все.
   Самолет американской антарктической экспедиции высадил у нас двух молодых ученых. Они будут зимовать на Полюсе холода вместе с нашими. Новичков тошнит, они еле живы, а тут еще Американец от радости намял им бока. Рад, что летит в Мак-Мердо, говорит: "Моя маленькая Америка!"
   Но самое забавное - с ними лечу я!
   Мне предложил Американец. Пилоты все равно сделают остановку в нашем главном поселке на берегу, возьмут наших ученых и полетят в Мак-Мердо. Сомневаться не в чем. Такие полеты у нас нормальное, будничное дело. Садимся в любой попутный самолет, как в трамвай.
   Решено, лечу! Не все ли равно, каким самолетом, зато пораньше.
   Меня приглашает Американец погостить в Мак-Мердо. Ну что же, приеду когда-нибудь.
   Если бы он знал, как хочется домой!
   Как удивительны, как неожиданны бывают иногда созвучия!
   Среди газет, которые нам прислали с Большой земли, я нашел одну, я прочел такие слова, я не мог не выписать их:
   "Время, время... Если бы его можно было поворачивать
   вспять, наверно, мы бы все делали так хорошо, так слав
   но, что сейчас нам бы не оставалось ничего другого, как
   только радоваться и гордиться. И опять было бы все так
   хорошо".
   Пилоты греют моторы. Нам не придется бегать с паяльными лампами, жечь и плавить каменный снег. У самолета нет лыж, он стоит на гусеницах. Невиданная птица! Взлетает при любых покрытиях.
   Мой багаж мы с оператором упаковали в чемодан.
   Пилоты греют моторы.
   Итак, летим! До свидания, полюс! Полюс Надежды, полюс Воспоминаний...
   Тетрадь третья
   ПОСЛЕДНЯЯ
   Верный мой товарищ, потрепанный мой дневник, знаешь ли ты, где мы с тобой находимся?
   Так вышло...
   Самолет, подгоняемый пургой, завис в плотном и черном. В окнах, залепленных, забитых наглухо тьмой, была неподвижность, и он поэтому словно висел в пространстве, гудя моторами, не двигаясь. Только зыбкая дрожь передается нам от стен, от кресел.
   Эта неподвижность и чернота были невыносимы. Я выключил свет в салоне, вытер ладонью пот с иллюминатора, напрягаясь, начал искать хоть маленький проблеск в чернильной вате, хоть звездочку или хлопья снега, подсвеченные бортовым огнем. Черта с два! Мрак и неподвижность.
   Я встал и несколько минут, прильнув к стеклу, смотрел в иллюминатор. Вот она, красная точка, еле видимый огонек, фонарь на конце крыла. Он тоже висел, не двигаясь, но теперь стало казаться, мы не летим, а падаем, летим, летим сверху вниз, туда, где снег еще плотней, а ночь непроглядней.
   Под ногами тонкий дюралевый живот самолета. Под ним, внизу, на дне пустоты - лед, лед и лед. Очень твердый лед!
   Ко мне подошел Американец. Он тоже долго смотрел на этот красный уголек, тлеющий в снежном вихре. Машину лихорадило, как полотняную палатку. В открытую дверь кабины я видел на лицах пилотов нескрываемую беду.
   Вокруг только ревущий ветер с ледовой шрапнелью. Нас било со всех сторон: в бока и брюхо, под самые ребра.
   Внизу, на земле, когда в буране шли вездеходы, снеговая крупа стучала в машины с такой силой, что металл заряжался электричеством. Невольное прикосновение к нему вызывало удар тока. А здесь метель не стучала - бомбила, сверлила, грызла нас. Только чиркни пальцем о стенку, и громовый разряд всполыхнет могучий лайнер в куски. Так мне казалось. И я не мог заставить себя не вспоминать...
   Я видел такие обломки. Рваные, скрученные крылья, смятый корпус, очень алые непонятные прутья, вывернутые наружу, как... Нет, это были застывшие на морозе пластмассовые провода. Самолет никуда не летел, он стоял, крепко привязанный там, внизу, на крепком, надежном аэродроме. Но ураган сорвал его с привязи, выдрал, понес, превратив машину в кучу обломков, гремящую груду, носимую по снегу вместе с листами фанеры, досками, бревнами, ящиками, баллонами с газом и железной бочкой, сквозь выбитую пробку которой хлестал бензин. Люди старались поймать, удержать все, чем швырялся ветер, они подымались, выгадывая мгновенья, бежали, пригнувшись, и падали при новом порыве бури, вгоняя в снег ледорубы. А снег не удерживал их, он летел в одном хлестающем вихре, волоча, перекатывая нас, как бревна.
   Так было там, на твердой земле.
   Там же, на твердой земле, на скалах, открытых ветру, в бетонных коробках могилы погибших. Черные торжественные пингвины сидят на них, и черные длинные тени тянутся к северу от обелисков.
   Я поглубже сел в кресло. "Подумаешь, метель! - старался думать я. - Не первый раз, пошумит и пройдет, а на земле буду пить свежий, заварю сам, крепкий, душистый чай. Так и скажу: дайте ппежде всего чаю... Надо насыпать в чайник двойную дозу... Только не смотреть в иллюминатор. Спокойнее... Включить свет, и все будет хорошо. Включить свет..."
   Американец, желто-синий при свете лампочки, сел рядом. Он достал сигарету и забыл про нее, воткнул в пепельницу, а потом вынул из кармана зажигалку, посмотрел, спрятал.
   Он хотел изобразить улыбку.
   - Лучше лететь, если видишь звезды. Они как плывут: или вниз, или обратно вверх. Назад не убегают. Вы замечали?
   Я не ответил. Он встал, направляясь к пилотам, долго разговаривал с ними, возбужденно показывая руками.
   Самолет качнуло. Командир корабля резко повернулся и выставил Американца из кабины.
   Значит, нервничает.
   Опять колыхнуло нас, наклонило, вдавило в сиденье. Виляя, хватая поручни, Американец пошел ко мне. Самолет круто лез вверх.
   Они включили в салоне музыку. Это не радио, слишком чисто, магнитофон. Мы летим с музыкой, летим ко всем чертям. И музыка не глушит скрежет снега за тонким бумажным бортом.
   Американец ходил как маятник. Он опять выключил свет и долго смотрел в ночь.
   Я закрыл глаза.
   - Прожектор! - вдруг крикнул он. - Прожектор! Смотрите, прожектор!
   Я вскочил, бросился к иллюминатору. Внизу тающей голубой сосулькой тянулся к нам слабый свет.
   Американец побежал к пилотам. Я поспешил за ним.
   - Садитесь по пеленгу! - заорал он.
   Я подхватил:
   - Конечно, садитесь по пеленгу!
   Командир корабля резко сдвинул скулы.
   - Здесь командовать буду я... Куда садиться? Куда? Вот послушайте.
   Он протянул мегафоны сначала мне, потом Американцу. В наушниках тихо скулила морзянка и далекие голоса, перебивая друг друга, спешили что-то сказать, волновались, гасли, вновь пробивались в шумах и треске, звали в снежном тумане, звали, наверное, нас.
   - Ваши передали: принять не могут, ураган. Австралийцы передали: не могут. В Мак-Мердо не могут. Посадки нет. Ураган, - сказал командир корабля.
   Ураган.
   Крепкий, надежный, твердый материк не мог принять единственный самолет, затерянный в буране, гонимый, как наказание людской самоуверенности.
   Пилоты повели последнюю нашу надежду - хрупкий самолет вдоль воздушной волны в океан. Уйти подальше, скорей, скорей, пока не вспыхнули аварийные лампочки.
   Потом когда-нибудь я удивлюсь, наверное, такому неслыханному прыжку. Или скажу: ничего не поделаешь, двадцатый век! Но тогда...
   Мы вышли в обнимку с пилотами на зеленый, зеленый, сказочно зеленый газон. В наших малахаях мы, как медведи, катались по траве, запускали в нее жадные пальцы, рвали зубами. Я жевал ее, зеленую, колючую траву, и слезы от блеска и солнца, горячего солнца мешали мне видеть лазурное горячее небо, зеленые холмы, черную, теплую землю.
   Мы смеялись, мы орали каждый на своем языке, мы гладили добрый спасительный металл. Мы дарили друг другу часы, монеты, шапки, рукавицы, авторучки, взмокшие смертельным синим потом. А вокруг сиял нежданный, как подарок, синий, зеленый день. И не было нисколько, ни капельки, нигде ничего белого, ни зернышка, ни крошки белого цвета, ни крупинки, ни пятнышка. Волшебная картинка, детский сон.
   Мы прыгнули через океан. Мы опустились на суверенной территории Соединенных Штатов.
   Потом... что было потом.
   Антарктический лайнер сел на частном аэродроме. Около нас металлические птички были, как игрушки.
   По словам командира получалось так: надо ждать появления властей, заправки горючим, полета на федеральный аэродром. Если учитывать погоду, перелеты, заправку, мелкие формальности, самолет сможет уйти в Антарктиду не раньше будущей среды.
   Пилоты вынесли пакеты, банки с наклейками, виски. Мы легли на траву, пили одну бутылку, по кругу, закидывая голову к ослепительным небесам.
   Почему в Антарктиду? Я больше не могу в белое, холодное, хочу домой, туда, на восток. А мой чемодан? Какие формальности применят к нему?
   Я не думал о том, что будет, я не знал, что в таком случае делают.
   Мой Американец кипел:
   - Прыгнули, а! Вырвались! Ребята, едем ко мне. Отпразднуем. Тут недалеко, ерунда, восемьсот километров. Приглашаю всех.
   Малахитовые пригорки, синие дали, вино и солнце пьянили нас.
   Двое зевак в оранжевых комбинезонах шли к нам. Нарядные, как тропические жуки, маленькие самолеты-цыплята вокруг нашей громадной оранжевой наседки - все это как разлив эмалевых красок, дневное сияние разноцветных лучей.
   - Едем ко мне! Я мигом найду аэро! К черту визы, мистер Магнитолог! Вы мой гость. Едем! А то нагрянут власти, журналисты... Едем. Ребята без вас не полетят, верно, ребята? Едем?
   А в захмелевшей спасением душе моей звучало: "Близко Лахома! Понимаешь? Близко! Лахома, Лахома..."
   В мире все казалось чудесно простым и легким. Поеду, вернусь, полечу. Мы так привыкли к невиданным расстояниям, а тут восемьсот...
   - Едем! Я тысячу лет не был дома! Я мигом найду самолет, - уговаривал Американец.
   - Едем, - сказал я.
   Во сне кадры меняются, как заверяют врачи, с удивительной быстротой. В одно мгновение полжизни можно посмотреть.
   Мы летели в нарядной мягкой бабочке. Вел бабочку веселый, румяный владелец аэродрома, в оранжево-глянцевом комбинезоне, как ветеран-антарктидец.
   Я крепко держал на коленях мой чемодан.
   Мимо нас к аэродрому прошел гремучий военный вертолет.
   В сорока с небольшим километрах от города стоит коттедж Американца. В комнате, где я пишу, старинная смешная мебель - последний крик индустрии спален, кухонь, гостиных и прочих домашних апартаментов.
   Камин электрический. В нем загорается рубиновым светом пластмассовый уголь. Нажмешь кнопку - слышны треск огня и гудение ветра в несуществующем дымоходе. Я сам включал, но погода стоит очень теплая, камин пока не нужен.
   В решетке над камином - вентиляция, четыре кнопки. Нажмешь одну - в комнате прохлада, нажмешь другую - здорово пахнет сосновым лесом. И опять фокус: нажми соседнюю кнопку - слушай, как шелестит густой сосновый бор и стучат по стволам дятлы, чирикают, свистят птахи, даже кукует кто-то. За окном редкие платаны в садике, а тут первозданный лес.
   Четвертая кнопка - соленый морской воздух, пахнут йодом выброшенные в песок водоросли. По желанию тут же будет гул прибоя, шорох пены.
   А на кухне шипят вакуумные сковородки, жужжат таинственные аппараты, по дому плывет запах кофе, печенья, ванили, жареного, с луком барашка, маринованных огурцов, красного перца - домашний запах, на этот раз не фальшивый. Там колдует не очень старая негритянка - прислуга и одновременно сторож Американца.
   Вчера, когда мы позвонили у калитки, она выбежала к нам, сияя белозубой радостью, чуть не плакала.
   - Хозяин?! О, мистер! Как вы загорели! Как вы помолодели! Наконец-то вы у себя дома. Какая радость! Какая радость, о боже!..
   Потом она дала нам похожие на ковер мохнатые простыни.
   - Ванны готовы, мистер. Я вам рекомендую полотенце. Механический ветер не так полезен, как растирание.
   Потом она угощала нас и причитала все время, жалуясь на то, что хозяин приехал без предупреждения, поэтому на столе не будет любимой хозяином душистой... не знаю, как перевести.
   Хозяин водил меня по дому с огромным удовольствием. Он включал и выключал всевозможные кнопки, зажигал камины, проверял телевизор.
   Он снял трубку телефона и прямо-таки с наслаждением набрал номер и слушал, не говоря ни слова.
   - Это последние новости, - сказал он, положив трубку. - Я набираю нужный номер и слышу запись на пленке.
   - По телефону?
   - О, телефон у нас - это механический секретарь, иначе его не назовешь. Он сообщит новости, погоду, время, даст любую справку, разбудит, предупредит, расскажет, как быть, если вы случайно приняли яд. А если вы решили самоубиться, он соединит вас в любую минуту с дежурным психологом на предмет уговаривания. Телефон прочтет вам с пленки молитву или проповедь на данный день... Он записал всех, кто звонил в мое отсутствие, он...
   - А подслушивать он умеет? - спросил я.
   Хозяин развел руками.
   После ужина мы спали как убитые, несмотря на светлый закатный вечер, спали, забыв о нашем полете, о Лахоме, о непонятном беспокойстве, которое...
   Что, собственно, которое?
   По дому тихо шлепала незаметная такая, невидимая, наверное, в темноте служанка.
   Если бы кто-нибудь заглянул в мою комнату... Я, наверное, был похож на психа, на сумасшедшего, на...
   Я стоял перед закрытым окном и говорил туда, в темноту, негромко, чтобы не слышали меня хозяева дома.
   - Смотришь, да? Но послушай, ведь я не виноват, я пока не сделал ничего такого. И не сделаю, поверь мне. Буду осторожен... Как получилось? Разве ты не видел? Я сам пока не пришел в себя... Это похоже на сказку, не очень веселую сказку для взрослых. Я не знаю, что будет потом, но, если тебе она кажется не всегда логичной, поверь мне, я мог бы придумать ее куда более складную, размеренную, точную в житейской своей несгибаемой логике. Не сердись, если даже не сумеешь простить. Я не виноват... Метель началась там. Все было в допустимых... Потом закрутило. Мы сбились. Американец говорит, они хотели как можно выше или войти в теплые облака, но попали в течение, воздушный поток. Не помню, как эти потоки называются. Ураганная сила! Может унести на много тысяч... Мне давали наушники. Я слышал. Они потеряли сигнал нажатия! Нет, я не ребенок. Магнитофон? Вряд ли... Никаких подозрений. Обычное дело. Наши летают на их самолетах, садятся как в трамваи. Они в наши... Как видишь, я не упускаю все возможное...
   В доме тишина. Я стою у окна и говорю - говорю в темноту.
   - Жалею, что не могу тебя видеть... Но"буду все объяснять. Надеюсь на тебя. Тебе видней, что надо и как дальше. Не волнуйся, не подведу. Буду ждать. Но я не могу сидеть, пойми, если можешь. Не могу. Судьба или не судьба, не знаю. Так вышло. Единственный шанс. Это рядом. Это пустяк. Это не больше того, что уже произошло. Пойми... Бежать к дипломатам? Как? А чемодан? Ведь я не мог уничтожить его прямо на аэродроме... Жду вестей. Не знаю, как лучше. Мне обещают. Вернут обратно... Тебе видней. Спокойной ночи. Ты, надеюсь, не потерял меня?
   ...Лимузин Американца поплыл от ворот по синей реке асфальта, глотнул ее мигом со всеми дорожными знаками, шарами бензоколонок и цветными домиками на холмах.
   Американец блаженствовал за рулем. Он играл скоростью, ветром и далью. Мимо назад убегали, пятясь, большие фургоны с нарядными боками, не хотели, но тоже пятились низкие лаковые "форды", "кадиллаки", "бьюики".
   Человек стосковался по рулю, по шумным асфальтовым рекам. И город бежал, надвигался по этой синей полированной глади.
   Я не мог привыкнуть к разливу, мельканию красок, шороху асфальта, рокоту желтых, малиновых, зеленых, полосатых фургонов, у которых двигатели булькали солидно и неторопливо, как и подобает великанскому сердцу.
   Я не мог привыкнуть к неожиданным звукам и голосам, к легкой рубашке и теплому воздуху. Я не мог привыкнуть. Мне казалось, я вижу все это моим лучом, на экране. Я далеко, меня здесь нет. Я только вижу. Я могу повернуть рычаг н выключить виденье с холмами, дорогой, машинами, зеленью, солнцем.
   Или это луч перенес меня сюда?
   Он сбавил скорость,
   "Посетите Лахому, лучший город Юга!" - звал транспарант на борту эстакады, пересекавшей дорогу. "Лучшие в мире гостиницы Лахомы..." "Никто не хочет покинуть Лахому..." "Кто увидит южных девушек, забудет всех остальных!" Один плакат громче другого.
   Мы ехали по городским улицам. Я слышал обрывки разговоров, я читал рекламы над крышами, на фасадах, на множестве разных фургонов и фургончиков. И незнакомый город казался мне давно знакомым, точно я был однажды в нем. Или это знание чужой речи делает незнакомое понятным?..
   Я в этом городе! Несколько дней назад мог ли я думать... Вот она, судьба, неожиданность, и черт знает что еще.
   - Газеты! - сказал Американец таким голосом, каким говорят о неожиданном подарке.
   Перед нами остановился фургон, и человек в глянцевом фартуке стал кидать из машин пачки газет в стеклянные раковины киосков на тротуаре. Их ловили киоскеры в таких же глянцевых передниках. Я заметил надпись на груди шофера и продавцов. Это было название газеты: "Лахома ньюс".
   Фургон укатил дальше, к другим киоскам, а к этим прямо из окон автомобилей потянулись руки жаждущих новостей. Ну прямо-таки очередь автомобилей за газетами. Киоски стояли у самой кромки мостовой. Не надо выходить, протяни руку с монетой, получай новейшие новости Лахомы.
   Американец полез в карман и достал монету. Киоскер вежливо наклонил голову к нам и протянул все, что просил Американец. А названия газет он произносил коротко, словно по кличкам: "ньюс", "дейли", "степ", "стар", "бич"...
   Я не возражал против остановок. Главное для меня было, как можно больше колесить по городу. Я касался пальцем чемодана и улавливал биение моторчика магнитной записи.
   Мы стали у светофора. Ни слева, ни справа не было видно ни тротуаров, ни мостовой, только бока и лаковые крыши автомобилей. Рядом ругался пожилой дядя в пушистой рубашке. Он смотрел на меня, выжидая сочувственных реплик.
   - Иес, - ответил я.
   Он из окна в окно протянул мне сигарету, я, некурящий, взял ее.
   - Сволочные порядки, - сказал дядя.
   - Иес, - ответил я.
   - Никуда не проедешь у мерзавцев, - добавил дядя.
   - Иес.
   Американец открыл газету.
   - О, - сказал он, - тема не умирает. Вдова Президента правит в Испании.
   - Что? - спросил дядя в соседней машине.
   - Заголовок здесь: она правит в Испании. Взгляните, вдова Президента катается верхом рядом с испанскими аристократами...
   Он показал мне фотографию молодой холеной женщины.
   - Все бабы одинаковы, - заметил дядя.
   - Просто горе не вечно, - сказал Американец. - Молодость не стареет.
   - Или кто-то в газетке хорошо знает, на чем заработать, сказал дядя.
   - К тому же Лахома любит печатать фотографии, обидные памяти погибшего Президента, - сказал Американец и, отложив газету, легонько тронул педаль.
   - Сволочи, вот сволочи, - сказал дядя, кивая куда-то вперед на тех, кто наконец открыл нам дорогу.
   - Вот вам и критика "американского образа жизни", - смеясь, сказал Американец.
   Мы повернули у темного здания на площадь с маленьким парком в середине.
   - Как вы думаете, куда мы попали?
   - Не знаю, - сказал я.
   - Это последняя дорога Президента... Смотрите, вот она, Дили-плаза - площадь Убийства.
   Машина замедлила ход.
   - Мы едем прямо на здание склада школьных учебников, откуда прогремели выстрелы, часть выстрелов... Оно впереди... На шестом, крайнее справа... Там, говорят, стоял убийца... Мы приближаемся к нему. Глядите, как удобно стрелять! В лоб, не целясь, почти в упор. Но стрельба началась, когда машина свернула налево, круто налево, на Элм-стрит, когда неудобно стало целиться, трудно попасть.
   - Вы так темпераментно рассказываете, словно из окна сию же минуту пальба начнется.
   - Здесь я не могу оставаться равнодушным. Дили-плаза наша трагедия, наш позор. Мой отец говорил: если я вижу ночью в темном переулке человека с книгой под мышкой, мне бояться нечего. Это не гангстер. Бандит и книга несовместимы... Вот перед вами целый дом книги. Дом-убийца.
   Площадь-убийца, дом-убийца... Дом как дом. Он похож на дом, в котором я живу, нормальный московский дом не последней архитектуры.
   Вот машина поворачивает. Вот оно смотрит в наши затылки, окно с переплетом рамы, как смотрело, наверное, в затылок Президента. Вот и место, где погиб он, Президент Америки.
   У самой дороги, на лужайке перед зданием склада, - не то венок, не то замысловатый куст пыльных роз и таких же нейлоновых блестящих веток папоротника. Розы пахли бензином. Никто не стоял в раздумье над ними, никто не обратил на нас внимания.
   - Пойдемте, я покажу вам... Это стоит видеть, - сказал Американец.
   Мы склонились над жестким венком из нейлона. Мимо шуршали, скользили моторы, заставляя тихонько звенеть бирку па ближнем дереве, жестяную бляшку с номером. Я невольно поискал глазами, нет ли бирки на розах.
   Американец потянул меня к дереву.
   - Когда машина плыла под этими ветками, раздался выстрел. Никто ничего не понял. Все улицы были забиты горожанами. Дети махали ему, женщины кидали цветы в открытый лимузин... И вдруг этот выстрел. Все подумали, взорвалась хлопушка. Но кровь залила букеты роз, одежду и лица тех, кто был рядом. Вот когда началась паника...
   - Но этот венок, мистер Американец?
   - Да, венок неприглядный, - он сердито встряхнул его, будто хотел смахнуть дорожную пыль.