Дружков Юрий. Прости меня

   Потом пришел он.
   Тот самый вихрастый парень, которого мы встретили тогда в ее переулке в минуту нашего бегства от инспектора.
   Ничего. Довольно приятная внешность. Рост подходящий. Глаза, уши. Так себе. Мальчик и мальчик.
   Он ходил по тротуару, солидно зажав сигарету в пальцах правой руки. Ходил, смотрел на часы, ходил мпмо подъезда, мимо зашторенных окон, мимо единственного черного. Ходил, ходил...
   Я тоже смотрел на часы.
   Лада не шла.
   Может быть, она видела его?
   Может быть, ее до сих пор не отпускают?
   Может быть... Все может быть!
   Но я не знал, что я должен делать. Сказать ему - катись... Почему?
   Может быть, она ждет, когда он сам уйдет восвояси? Может быть, она хочет, чтобы я подождал, пока он уйдет? Может быть, ее не отпускают?..
   Лада не шла.
   Может быть, она хочет, чтобы я догадался на минуту, на две, на десять уехать и позвонить ей?
   Может быть, сегодня уехать? Не мешать ей? Нельзя так врываться...
   В черном окне маленький человек рисовал на стекле таинственные волны.
   Радость улетела.
   Может быть, ее до сих пор не отпускают... Может быть, ее просто уже нет, и она ушла раньше...
   Я включил мотор.
   Он остался там.
   - Тьфу ты, нечистая сила, - Шеф бросил на стол серебряный нож, который только что вертел в руках. - Одно постичь не могу: как ты меня, пожилого, серого, зубастого, заманил на эту лекцию? Почему я согласился?
   Из Политехнического мы забрели в "Берлин".
   Молодой, похожий на дипломата повар показал нам в серебряной посуде серебряного живого карпа. Большая рыбина звенела хвостом, и серебряный свет электрических ламп отражался в стеклянных ее боках.
   Шеф крякнул: "Хо-орош..." И теперь мы ждали, когда этот карп вернется к нам золотым от корочки, в развале золотых картофелин и чего-то еще.
   - Выпьем, - сказал он.
   - А потом танцевать пойдем, - съязвил я.
   Он поглядел по сторонам.
   - Не вижу повода к веселью, да и приглашать некого... Ладно, закусывай.
   - Так чем ты недоволен? Развлекся на лекции.
   - Не выношу глупости, а еще пуще невежества... Летающие блюдца, тарелки... Шарлатанство!
   - Если гибнут пилоты в погоне за этим шарлатанством?
   - Иллюзия, мираж.
   - Мираж нельзя уловить локатором, а ты слышал... они имеют плотную массу, объем.
   - Смена воздушных слоев, - Шеф густо положил на калач слой масла. - Граница может быть настолько резкой, что луч радара будет отражаться как в зеркале.
   - Не криви душой. Тебе сказали: сигнал не отражается, он усиливается летящей...
   - Кастрюлькой, ты хочешь сказать? - он впился в калач.
   - Блюдечком с голубой каемочкой, - отпарировал я.
   Шеф промычал что-то полным ртом, судя по глазам, весьма ироническое.
   - Не надо, как с нашими лучами, - воспользовался я беспомощностью собеседника. - Непонятно, значит, приклей причину, какая тебе удобней, выдай за неоспоримое - все остальное к черту.
   - Огэя кукая моэ мубмия, - процедил он.
   Только я мог по едва уловимым сочетаниям слов и богатству моей эрудиции понять сказанное: "Очень кому-то мало мистики..."
   - Даже при твоей скептичности, - ответил я, - можно и тут найти зерно... Если не пришельцы катаются в тарелках, то, может быть, хрустальки атмосферного льда, зеркальные слои путают наши лучи с отражением чего-то.
   - Улуая моэки пес.
   "Слушаю тебя, милый, и посмеиваюсь", - безошибочно переводил я. Тут он одолел калач и сказал на чистом русском языке:
   - Много ты собрал этой всякой магнитной мистики? Помогает?
   - Пока нет. А ты мыслишь, я это без пользы?
   - Не знаю, тебе видней... Пропадаешь по разным лавочкам. Спрашиваю: где наш Искатель? Маринка плечиками ведет. Уехали в институт металлов, уехали в Магнитный, уехали на семинар омагниченной воды, уехали в Историческую древние книжки лузгать... А мне потом звонят, уговаривают. Руденко прямо домой звонил, просит: "Послушай, не мог бы ты отпустить к нам своего лаборанта". Тебя, значит... "Уж очень хватко и чисто он видит и мыслит. Зачем тебе такой? У тебя же электроника..." Обнаглели!
   - Плохо, что ли?
   - Зарплату где получаешь? У них разве?.. Толку не вижу, проку нет. Магнитная вода! Чушь какая-то, муть. Ничего не поймаешь в ней... Потом эти... летающие тарелки. Ну я понимаю, вода, магниты, куда ни ступи, кругом и всюду магниты, может быть, где-то хвостик уловишь. Но тарелочки!
   - Да, лучше бы я не с тобой пошел на лекцию, - совсем ни к чему сказал я.
   - Конечно, с девчонкой! - воскликнул он. - Так и делай. Они, глазастые, любят мистику, таинственность. А я стар.
   Мимо нас прошли к фонтану в середине зала шаткие парочки. Музыка повела тянущую, зыбкую, печальную мелодию.
   Вот одна из девушек, в такой же, как у Лады, кофточке плавно мелькает за темными пиджаками. У другой волосы лежат как у нее...
   Нам принесли карпа, дрожащего золотыми брызгами на сковородке. Шеф плотоядно потер ладонью о ладонь, опустил в сковородку серебряную лопатку.
   - Смотрю я на тебя, чего ты грустный?
   - Музыка томит.
   - Так не сегодня. Вообще... день, два... На каждый звонок бегаешь... С нею не ладится? Ты скажи. Старику можно. Легче будет.
   - Все тебе известно. Все. Даже э т о...
   Он отвел глаза.
   - Почему же не ладится? - небрежным тоном отрезал я. Сац не очень стараюсь,
   - У тебя, знаешь, не те годы, чтобы самому выкаблучивать.
   - А я боюсь.
   - Чего же ты, бедненький, боишься? - он положил мне кусок ароматной рыбы.
   - Поймешь ли?
   - Где нам! Но я постараюсь.
   - Она, - сказал я, чувствуя напрасность, ненужность моей хмельной откровенности. - Она пришла... появилась так непохоже... так все минуты с ней были необычны, все до одной... Необычны, как фантазия. Вот и боюсь, вдруг она станет, окажется деловой, деловитой... ну, разбитной... Слова не подберу.
   Шеф поставил рюмку на стол, прищурил светлые свои глаза:
   - Эва, как тебя... Придумал, я вижу, ты ее. Придумал! убежденно повторил он.
   - Что? - не понял я.
   - Разве тебе такое нужно? - громче нормального воскликнул он, и за ближним столом оглянулись. - Фокусы, романтику оставь им, юным... Тебе нужна женщина домовитая, деловая.
   - Кандидат наук, а? - съязвил я.
   - Конечно, башка непутевая... Придуманное всегда болью выходит.
   Я разозлился.
   - Что значит "придуманное"? Кому как... Один мой знакомый хирург жалуется, не может он, дескать, смотреть на женщину как прежде. Анатомию видит.
   - Анатомия тоже полезна, - вдруг ласково сказал Шеф. Только ты не путай. Меня словами не проймешь.
   - А чем, скажи, старина, тебя пронять? Не хочешь ли ты открыть мне глаза на то, что все девушки, например, алчут выйти замуж и все так просто на белом свете. Меня таким открытием пытались убить не однажды. Но я живой пока! Помнишь ли ты, как звенели шпаги трех мушкетеров? Помнишь ли ты, как бились они во имя Прекрасной дамы? Помнишь ли ты, как стучало твое мальчишечье сердце?.. Один мой ровесник тогда просветил меня. Он в ученую книгу заглядывал. Они, говорит, мушкетеры твои, белье не меняли по году. А прекрасные дамы в семнадцатом веке спали на грязных простынях и вшей давили спицами в причудливых своих прическах... Вот как! Если теряем что-то, сами не можем, не умеем. Если видим в любой... два розовых уха, две круглых щеки да еще кое-что...
   - Постой, постой! - он отодвинул дымящего в золоте карпа, лег плотной грудью на стол. - Грамотные, все понимаем. И то, что из какой-нибудь милой девушки можно средь бела дня сотворить сказку, а можно увидеть в ней же черт знает что. Мир одинаков для всех и неодинаков. Каждый несет его в себе, каждый творит свой мир. Кто как видит. Я, каюсь, может быть, слеп, но тогда расскажи мне, кто ее родители, чем она дышит. Богатая, бедная? Как одевается, болеет, не болеет?
   Мимо нас опять прошаркали парочки. Мелодия сплелась в плавном, приглушенном танце.
   - Не знаю... Бедно одевается.
   - И все? Больше вопросов не имею, - он подвинул к себе карпа.
   Мелодия колебала танцующих. Серебряный пьяный свет плескал воду фонтана.
   - Плюнь, - сказал он вдруг, - плюнь. Хочешь, я тебе помогу? Потуши сияние - все пройдет, погаснет, коли нет основы. Как ее зовут?
   - Лада.
   - Эва! Имечко словно подобрал... - он с упоением жевал рыбу. - Есть у меня приятель, Миша. Поэт, песенник. Он имена такие с огнем ищет. Ох и разбазарит он твою Ладу. Пыль от нее пойдет по закоулочкам...
   - Тебе самому не грустно от этих?.. - спросил я. - Тебе не жаль?
   - А что мне жалеть?
   - Не знаю что, - сказал я. - Проклятая кабацкая музыка. Хоть бы кто их остановил.
   - А мне нравится. Тепло, светло.
   Шеф закурил, откинулся на спинку стула, кивнул официанту.
   - Жалость жалости рознь, - высказал он. - Жалость, она слепа, - он достал деньги. - Вот моя купила раз живую рыбу, вроде этой. И жалко ей стало под нож ее. Дышит ведь. Не могу, живая, говорит, пусть плавает. Отнесла в ванну, открыла кран... Я через пять минут иду закрыть, вижу, - он засмеялся, - туман стоит от пара. Кипяток! Наша рыбка, бедная, вареная, кверху брюхом плавает... От слепой любви да жалости всегда так.
   Я вздрогнул.
   - Не прожалеть бы тебе твою Ладу и себя самого не прожалеть бы...
   Лада моя, Лада...
   Если ты придумана - будь навеки благословенна такая придуманность!
   Мне,
   тебе, старик,
   всем нам,
   так не хватает сказки.
   Я позвонил ей через два дня. Был какой-то шорох. Мне сказали:
   - Сегодня Лады не будет.
   - А завтра?
   - И завтра.
   - А вчера была?
   Бросили трубку.
   Шеф, пожалуй, прав.
   Кто мне Лада? Знакомая, найденная случайно, фантазерка, наивный ребенок...
   Оставим это им.
   Юным.
   ...Я лечу на космодром!
   Ну и старик, добился, доказал.
   Надо готовить служебный чемодан. Первый самолет идет на космодром в понедельник вечером. А там в запасе у меня четыре дня. Может быть, и три. Ждать они меня не будут, поэтому необходимо лететь сразу, не откладывая.
   Надо успеть к маме.
   Пилот, летевший со мной, спросил:
   - Первый раз?
   - Первый.
   - Там, говорят, порядок.
   - Говорят...
   Внизу равниной лежала красноватая, в желтых разводах степь. Нарядный белый городок, похожий на макет загадочной стройки, плыл, то поднимаясь к нам, то вновь опадая в глубину. Самолет уверенно лег на крыло. Показалось, как всегда перед посадкой, что гул моторов неожиданно сник, или долгий ритм переменился, не знаю, но, даже не глядя в окно, можно было понять - идем на посадку.
   Мелькнули огромные запрокинутые тюбетейки антенн. От них, туда, к земле, тянулись металлические конструкции гигантской мачты. Слева на красном фоне глины серым пятном лежала бетонная площадь с высокой башней ракеты в середине.
   Вот он - космодром! Здравствуй, живая легенда!
   Самолет низко прошел над ним и левым крылом повернул в степь, оставив где-то сбоку синюю гладь моря.
   Мелькнуло под нами целое стадо грузовых автомобилей. Самолет покатил по бетонке, расположенной довольно далеко от городка.
   Холодный ветер, по-степному разгульный, встретил нас, и мы надвинули шапки, застегнули пальто на все пуговицы. Пока мы садились в маленький голубой автобус, пока оформляли документы, я видел, как на бетонку лег другой огромный транспортный самолет и к нему от кромки аэродрома двинулись автомашины.
   Ящики, похожие на вагоны, баллоны, похожие на цистерны, коробки, тюки, барабаны с кабелем осторожно укладывали в кузов, и машина уступала место под брюхом самолета новой машине.
   Пахло синим бензином. Эхо звучало в степи от гула моторов. Утренний лед белел в придорожных канавах. Редкие облака обгоняли автобус и таяли вдруг на ветру, как иней в красноватых лужах. Вставало ровное, чуть подмороженное солнце. Мы ехали по широкой, прямо-таки столичной дороге.
   С нами сидели две совсем обыкновенные женщины. Говорили они о том, что кто-то не успел вечером нарубить капусту, а ночная смена придет завтракать в девять. Земные женщины, земные разговоры.
   Вдоль дороги скользнула тень самолета. Еще один транспорт садился там, откуда мы только что уехали. А мимо нас катили могучие серебряные фургоны, бензовозы, холодильники, самосвалы, автопоезда. И многие среди машин были седыми от пыли нездешних, дальних дорог. И рядом с водителем спал другой, положив голову на домашнюю несвежую подушку.
   Нас подвезли к обыкновенному дому с ребристой шиферной крышей над неокрепшими тополями. Здешняя гостиница. Мы вышли, две обыкновенные женщины поехали дальше.
   Нам отвели уютную комнату на втором этаже. Где-то совсем обыкновенно запел утреннюю песню петух. Под окном несколько молодых парней в тренировочных костюмах играли в мяч на волейбольной площадке.
   Народу в гостинице немного. Или все уже разъехались по делая, или тут временное затишье. Но меня все это не касалось. Я должен был найти человека, от которого зависело мое пребывание здесь. Я спросил у пожилой доброй горничной, как и куда мне лучше пойти. Мой рабочий день уже начался.
   По асфальтовой дорожке, усыпанной редкими кленовыми листьями, припудренной серым степным песком, тропинкой, по которой ходили самые знаменитые наши современники, я ушел в двухэтажное белое здание. Но главный для меня кабинет в этом городе был закрыт.
   Он еще не приехал.
   Дежурный посоветовал мне подождать, и я сел в большом зале, в середине которого стоял, как посадочный знак, длинный зеленый стол с приставкой. Наверное, здесь они собираются перед каждым запуском.
   Я думал, как он выглядит, самый главный человек на космодроме. Будет ли он таким, каким я его себе представлял? И когда мимо кто-то прошел в сером немодном пальто, с опущенной головой, сутулый, даже не посмотрел ему вслед.
   Я взглянул на часы: десять без пяти. Меня позвали.
   В кабинете на вешалке серое немодное пальто. За письменным столом сидел он. Главный. Человек-легенда.
   А разговор у меня был такой.
   - Ну вот, а я проходил мимо, решил, сидит в зале еще один журналист. - Он улыбнулся. - Признаться, боюсь их. Так и кажется мне, ждут они мудреных афоризмов.
   - Нет, я не жду.
   - Так уж и ничего не ждете?
   - Жду.
   Он разглядывал меня, уверенный, спокойный человек.
   - Мне говорили про вас. Это ваш дед первый придумал?..
   - Мой.
   - Таким дедом стоит гордиться. Его работы лежат в основе управления многими здешними приборами... Ну, как вам у нас понравилось?
   - Я ничего не успел.
   - Ну ладно, ладно, все успеется. Давайте сразу к делу. Я могу вам дать не больше двухсот граммов.
   - Значит, я напрасно приехал.
   - Не больше двухсот граммов и не больше двух дней на монтаж и установку, - повторил он веско. - Я познакомлю вас...
   - Как же так! - перебил я. - Как же так! Две пачки сигарет весят больше!
   Главный откинулся назад. Светлые прямые брови вздрагивали как от улыбки. Он слушал меня, кажется, удивленно.
   - Вы что делаете сегодня вечером? - тихо спросил он и вдруг опять заулыбался.
   Рядом приглушенно звонил телефон. Главный смотрел на меня, все так же улыбаясь. Дежурный заглянул в дверь. Там у него на разные голоса гудел народ.
   - Когда я был таким же молодым, как вы, я преподавал в одном учебном заведении. Помню, был у меня экзамен. Приходит ко мне девица, нарядная, красивая, глазками постреливает. Берет билет, и вижу, ни черта не знает. Первый вопрос не знает, второй тоже. Я ручку беру, макаю в чернила. Она меня просит: ну поставьте хотя бы "удик". А я тихо так ее спрашиваю: "Вы что сегодня вечером делаете?" Она глазки потупила, говорит многозначительно: "Свободна". Я ей так же тихо: "Вот и позанимайтесь хорошенечко..."
   Главный был в хорошем настроении.
   - Вот и не надо паники. Время пока еще есть. Позанимайтесь хорошенько, поломайте голову. Больше я ничем не могу вам услужить. Не выйдет - оставим на следующий раз. Корабль не резиновый, не растянешь. Вы не один у меня единственный. Всем некогда. Есть у нас такой нетерпеливый, загадку багряных зорь ищет, в каждый аппарат свои приборы норовит всеми правдами... Ну заходите, рад был познакомиться. Дежурный вас направит к электронщикам.
   ...В этом полутаинственном городе много самых обыкновенных мальчишек. Они всюду. На улицах, в парке, в магазинах, в автобусах.
   Они бегают, и шумят, и лупят один другого, как все на свете мальчишки. Но приглядись - видно, гордый народ эти мальчишки, все понимает. Они проникнуты значением происходящих рядом событий. Они внимательно разглядывают всех новичков на космодроме, заговаривают с ними как бы невзначай, тонко намекая на готовность получить автограф или сувенир. Их не проведешь.
   Были случаи, когда вдруг никому не известный человек в один прекрасный день становился Третьим, Четвертым, Пятым. На всякий случай автографы надо брать загодя.
   Пока мы с Электронщиком добирались к нему, как он говорил, в Заведение, мы оставили наши каракули в двух школьных тетрадях. Он подарил один или два значка. Я презентовал монетку. Других сувениров у меня почему-то не нашлось.
   - Как? Ты недоволен?! - Электронщик легко перешел на "ты". - Взгляните на этого человека, он обижен! Ему дали двести граммов! Он обижен! А я поверить не могу в такую неслыханную щедрость Главного. Не могу! Это невероятно! Сам дает разрешение на двести граммов лишнего груза. Да понимаешь ли ты, что происходит, обиженный? Мы премии получаем за каждый снятый грамм, за каждый срезанный виток болтика, за каждый откусанный проводок. И даже не в граммах дело. Тебе разрешают залезать в конструкцию почти накануне запуска! Да, черт возьми, нам такое здесь и присниться не может! Мы заикнуться не смеем о таких приложениях! А тут Сам берет и приказывает...
   - Ну и что? Я не гулять приехал. Не степным воздухом наслаждаться.
   - Как это "ну и что"? Как это, позвольте спросить, "ну и что"? Посиди на моем стуле, побегай здесь - поймешь... Пальнуть в небо дело нехитрое. Самое главное - монтаж, подгонка, сборка. Самое трудное здесь, на земле, в монтажном цехе. Потом ничего не исправишь, хоть скули от ярости, ничего не изменишь. Перед каждым запуском снарядик испытывают на все, какие можно себе представить, неслыханные страсти. Вы, земные людишки, думаете, раз плюнуть, сложил - и тю-тю. А мы собираем, а потом крутим на центрифуге с десятой космической скоростью! Доводим перегрузки до нескольких сот единиц. Автомобиль и тот развалится. Как же им достается, моим схемам! Ничего, крутим. Потом на вибрацию. Трясем до того, что еще немного - и порошок будет. Потом нагреваем чуть ли не докрасна, потом охлаждаем до космоса, потом в барокамеру - на пустоту. Потом, черт его знает, что потом... И она работает и в трясче, и в холоде, и чуть ли не в огне. Работают все приборы, системы. И ни один проводочек не должен оборваться, и ни один полупроводничок не имеет права сдохнуть... И вот, когда все готово, проверено, слажено, прилетает самодовольный москвич, раз-два, и нате вам двести граммов.
   - Еще два слова, и разговор пойдет по схеме: сам дурак, а еще в шляпе.
   Он фыркнул.
   - Беру назад самодовольного. Зато все другие слова запомни хорошенько. Подумай, чего стоит внести лишние двести граммов в отлаженную систему. Тебе надо в ножки поклониться Главному. Подойти, встать перед ним, бухнуться на колени: "Спасибо, свет наш, ясное солнышко..."
   Нас окликнули.
   - Мои ребята, - сказал Электронщик. - Обедать идут... Куда? - спросил он.
   - В "Березку", - был ответ.
   Они стояли у дверей скромного здания, в плащах и модных кепках, очень молодые, почти студенты.
   - К нам гости, - сказал Электронщик.
   И тут все как один сняли свои финские шапочки, все как один повесили шапочки на кустик у входа и склонили головы церемонно в мою сторону.
   - Отбой! - скомандовал, посмеиваясь, Электронщик. - Это не журналист, ребята. Свой... Марш обедать.
   Ребята ушли, пожав нам руки и не забыв надеть шапочки.
   - Дурака валяют. Обыкновенный розыгрыш. Как ни приедут к нам журналисты, всегда какие-нибудь причуды хотят найти, разные "характерные" детали, частности вылавливают. Им обыкновенных даром не нужно. Им остряков без ограничителей подавай. Ну вот и стараются ребята.
   - Не завидую журналистам.
   - Придем, покажу тебе газету. Меня в этой газетке назвали не очень... Валя Ж. Но понять их все-таки можно...
   Я спросил у него:
   - Твои взгляды на возможную встречу с обитателями других миров?
   - А что тебя укусило?
   - Ничего, просто любопытно. Если в один прекрасный день твои приборчики скажут: "Привет. Мы ваши единовселенские братья..."
   - Ну и что же, я не удивлюсь.
   - Ты не из тех, кто отрицает?
   - Не из тех. А чего здесь отрицать? Математика. В одной Галактике шестьсот сорок миллионов планет, похожих на Землю. Если только на одной из миллиона появился разум - выходит шестьсот сорок...
   - К чему это может привести?
   - Найдется, например, цивилизация, развитая на тысячу лет впереди нас. Такая цивилизация не может не быть щедрой, великодушной, благородной. Мы получим сведения, которые позволят перепрыгнуть нам тысячелетний путь.
   - А как передать подобные сведения?
   - Видишь ли, умные люди сделали такую математику... Например, на Земле количество печатных изданий равно ста миллионам. От первых книг до наших дней. Предположим, в каждой книге содержится по миллиону двоечных единиц информации. Но в книгах очень много повторов. Если от них избавиться, то весь поток наших знаний по всем предметам, получается, можно зашифровать и передать лучевым способом за минуту и сорок секунд. Вот как немного мы знаем.
   - Значит, картинки передавать не будут?
   - Вряд ли. По-ихнему это будет примитив.
   - А какие лучи самые подходящие?
   - Надо подумать... Свет отпадает сразу. Нашему свету не пробиться в космической пыли, он затеряется между звездами. Силы гравитации более живучи, но для нас они пока журавль в небе, усиливать или ослаблять их мы не умеем. Остаются радиоволны. Весь вопрос, па каких частотах. Но это, наверное, ты сам знаешь. Для сравнительно близких разговоров на волне двадцать один сантиметр, а для дальних - три-десять.
   - А в наше время, скажем сегодня, можно поймать на таких волнах телепередачу из космоса?
   - Нашу? Земную? Сколько угодно.
   - Ихнюю.
   - Ты не заболел?
   ...Мы сидели с ним до первых звезд. Он отчаянно дымил, крепко высинил воздух в комнате. Я задыхался, кашлял, но мне вовсе не хотелось, чтобы он бросил курить и ушел.
   - Пойми, голова, - басил он, - привыкнуть надо. Начинка станции уплотнена предельно, и вся она сгусток противоречий. Кто знает, каким будет удар. Надо подумать о надежности, но увлекаться прочностью тоже нельзя. Каждый килограмм - ни много ни мало добавочные тонны топлива. Куда их спрятать? Увеличить баки? Но сделай так, и придется новую тяжесть обеспечивать новым запасом топлива. Заколдованный круг!.. И потом, энергоемкость. Ее должно хватить на управление, на информацию, на торможение, на подогрев, на... Твой прибор сколько жует?..
   Мы подбирали с ним крошечные детальки, замену тем, которые были в моей ловушке.
   - Ну разве я теперь электронщик? Ювелир я. Могу нацарапать на рисовом зернышке свод анекдотов плюс песенку о том, как Луна качается... Нам у природы учиться... Возьми любую козявку. Это же сверхминиатюрный, сверхнадежный, самоуправляемый, сверхотлаженный, сверхэлементарный, сверхчувствительный автомат. Раздавишь его - так будто и ничего нет, а бегал, двигался, летал, реагировал... Ой как нам еще далеко до природы-матушки! Хотя, скажу тебе по секрету, у меня в отделе работает уже один биолог. Бионик. Смешной малый. Спрашивает: "А что, ребята, испытал бы Пушкин, если бы увидел телевизор?"
   Он брал детальки пинцетом и складывал их на белый лист бумаги.
   - Не дуй на них, улетят... А скорлупку выкини прежде всего. Коробка твоему прибору не нужна, сразу пустишь к антеннам, так и быть, разрешу... А с другой стороны будет трехкомпонентный магнитометр чувствительностью в две гаммы. Подойдет?..
   Я провел на космодроме пять суток. Время подгоняло нас и заставляло больше смотреть в те маленькие трубочки, в которые глядят обыкновенные часовщики. Но если бы не он...
   Меня поразила хватка, умение понимать схемы чужих приборов, самые нервочки, устройство их. Он даже не спрашивал, что, собственно, значит мой прибор. Или ждал, пока я сам расскажу, или я был для него кем-нибудь вроде искателя загадки багряных зорь.
   А друзья-подчиненные обращались к нему так: "Валя Ж., позвольте на часок выйти".
   Он притворно шумел и грозил кулаком.
   Спасибо тебе, Валя.
   Я заглянул в полуофициальный рабочий журнал электронщиков.
   Это их дневник, в нем они записывают ход исследований, сложных опытов и многих отчаянных проб. А называют его - амбарной книгой.
   Она полна уникальных записей, но вдруг рядом крик души, красным карандашом: "Больше не могу, будь она трижды неладна. Кручу, верчу, не получается. Господи, что же это такое? Эй, люди, помогите кто-нибудь!" И рядом синими чернилами великолепный кукиш и текст хроникально-исторический: "Мозгами шевели, мозгами!"
   Потом опять страницы, бумага, залитая сбивчивым текстом, схемы, цифры. Но вот кто-то нечаянно прижигает ее сигаретой. Моментально следует:
   Агитплакат.
   Эй ты, придурок,
   Имей привычку
   Гасить окурок,
   А также спичку!
   О пожаре звонить 01.
   Мелким почерком: "От такого слышу, а еще в шляпе, на такси надо ездить..."
   А в середине амбарной книги совсем неожиданная анкета-интервью. В конце рабочей записи вопрос, за следующий день ответ:
   "Ваш идеал?"
   "Антуан де Сент-Экзюпери".
   "Это модно?"
   "Совсем не так. Он сгусток современности. Человек-формула двадцатого столетия".
   "Рисуетесь, милый?"
   "Чтоб мне лопнуть! В нем, как в линзе, наш век и настоящее отношение к веку..."
   ...В этом зале готовят ракету. Он гулкий, огромный, разговаривать в нем трудно, голоса путает эхо. Длинные галереи кружат по нему до самых потолков, теряясь где-то среди стеклянных витражей огромных окон. Воздух в ангаре чистый. Глянцевый пол, на котором нет, кажется, ни одной пылинки, отражает свет, белизну халатов, синеву металла, вспышки лампочек и огромных ламп. Ощущение стерильности. Оно удивляет, потому что нет в этих местах ничего, что могло бы спрятаться, уберечься от пылевых бурь, въедливых, всепроникающих пылинок. Они скрипят на полу гостиницы, они сугробами лежат кое-где у стен окраинных домов, они крошат местные автомобили, съедают их поедом, они приводят в отчаяние поваров здешнего ресторана. Только сюда не смеют пробиться, несмотря на то, что ворота в ангаре, настоящие раздвижные стены, могут пропустить поезд, локомотив с длинной платформой, на которой начинают свой путь наши "пакеты".