Дружков Юрий. Прости меня

   - В Архангельской области.
   - Ничего себе!
   - Мне позвонила жена. Сказала ваш телефон.
   - Спасибо, я рад.
   - Очень приятно.
   - Я скоро поеду приблизительно туда, где вы.
   - Мы на станции Вилюйка.
   - Давайте встретимся.
   - У нас поезда не останавливаются. Только семнадцатый на две минуты.
   - Хорошо, приходите на станцию. Поеду послезавтра семнадцатым.
   - Ладно.
   - Вам что-нибудь захватить?
   - Чернила для авторучки.
   - Хорошо.
   - До свиданья!
   Двадцатый век!
   Он далеко. Я радуюсь, я доволен. Приятно сознавать полную свою несостоятельность в угадывании "сюжетов". Грустно было бы разувериться.
   Меня больше не волнуют вокзалы.
   Когда-то Шеф говорил, если ты хочешь узнать, кончилась молодость или нет, поди на самый ближний вокзал, встань в конце перрона и проверь: тянет ли расстояние, зовет ли к себе дорога? Если не позовет - плохи твои дела. Значит, годы вершат свое равнодушное дело, значит...
   Я вышел на перрон, и дальние сигналы дорожных светофоров не показались мне путеводными, тревожно волнующими, как в детстве, маяками. Синие рельсы были "путями", по которым нельзя ходить, а не той незнакомой, стремительной дорогой в далекое, в совсем неуловимое.
   Давно ли сверкающие вагоны, готовые бежать на север, веяли на меня снегом даже в самый жаркий день, веяли звонкими деревянными тротуарами, северной черной сосной, комарино!"! морошкой, льдом и горьким холодным дымом.
   А вагоны южных поездов сами собой томительно пахли вечерними теплыми сумерками, станционными шашлыками, бородатыми пальмами, фруктовым базаром, нагретым камнем и газированной волной, вспененной горячим солнцем.
   Наш вагон пахнул на меня пригородной прокуренной электричкой, больше ничем. Тесное купе, стертый коврик-дорожка в коридоре, стеклянный график движения, титан с кипяченой водой. Поезд громыхал где-то на самых последних окраинах.
   Это была меленькая северная станция. Домишки на ней светились крышами, как серебряной чешуей. Мы стояли около минуты. Он появился на земляном перроне с чемоданом, в забрызганном грязью пальто, небритый.
   Мы узнали друг друга сразу. Я побежал к нему навстречу, он замахал рукой:
   - Не спешите! Я проеду с вами две остановки. Надо мне...
   Я взял у него чемоданчик.
   - Ну что ж, будем знакомиться?
   - Будем.
   - Я - могилокопатель, - сказал он.
   Молоденькая проводница прыснула.
   - А я собиратель чудес.
   Он просиял.
   - Эта глина из могил? - спросил я.
   - Какая? Ах, на ботинках... Нет, она станционная, кондовая. Бежал к поезду напрямик через веси и хляби.
   - Тогда вам надо согреться. - Я подмигнул.
   - Надо.
   Звенело стекло на зыбком столике. Он хотел поправить очки, но рука его неловко задела дужку, и они полетели на пол. Он долго шарил слепой рукой под столом, хотя очки лежали на самом виду. Я подал их. Он опять, как-то не сразу, нашел мою руку, с очками, сузив беспомощно близорукие глаза.
   - Благодарю.
   "Какой же ты слепой! - подумал я. - И как он разглядел меня среди ночи? Ах ты симпатяга..."
   Чистенькие официантки, плафоны, шторки, белый день - словом, целый набор условностей, мешающих нам, когда мы перестаем быть восторженными школьниками.
   Он и я... Была между нами какая-то неловкость. Ну что я могу сказать ему? О нем говорить?..
   Он выручил нас обоих, спросил, кивнув на мелькавшие перед окном откосы:
   - Вы знаете, почему рядом с нашей дорогой так много разных надписей, выложенных камешками?
   - Камешки? Наверное, так положено: делать каменными всякие правильные мысли.
   Он улыбнулся.
   - Но зачем?
   - Как зачем? - живо откликнулся я, довольный подброшенной темой для разговора. - Скучно пассажиру смотреть в окно, все кругом однообразно, а хут вдруг какой-нибудь лозунг на путевом откосе...
   Он замотал головой.
   - Нет, нет! Вот какие мы, задуматься не умеем, для чего так стараются люди, камешки перебирают. Где же наше любопытство?
   - А вы задумались?
   - Да я просто знаю, - ответил он. - Только не помню, где узнал про эти камешки. Но их история меня всегда удивляет своей, ну, что ли, наивной житейской мудростью... Так и видишь за ней лукавый мужицкий ум. Хотите, вам расскажу?
   - Почему бы нет...
   - Когда в России начали строить железные дороги, поняли, что новой технике не обойтись без путевых обходчиков... Расстояния громадные... безлюдные... вода, осыпи, обвалы... Да мужику что! Начальства не видно, Россия велика, не достанет. Авось ничего не случится. Рельсы, ведь они чугунные... Пройдет мужик один раз под светлый праздник отмеренный участок и дремлет себе или корзины плетет, а служба идет. А крушенья то здесь, то еще где-нибудь... Вот и нашелся тогда в начальстве кто-то из бывших мужиков... Пусть обходчики знаки дорожные выкладывают... Вода или ветер их разрушат, а начальство заметит - берегись, мужик. Значит, он давно тут не был... Хитрое начальство, не правда ли?
   - Удивительно хитрое, - согласился я. - Начальство оно всегда... ему виднее... но почему бывший мужик... из мужиков? А если придумал это, скажем, иркутский губернатор или тайный советник?
   - Э, нет! - воскликнул он. - Тут не могло быть иначе.
   - Почему? - всерьез удивился я.
   - Так мне кажется...
   - Но если мне по-другому кажется?
   - О, это почти необъяснимо... Как телепатия...
   Он посмотрел на меня, точно проверяя, понятно ли мне слово "телепатия".
   - Видите ли, не все можно взять и объяснить.
   - По-моему, - не согласился я, - все простое объяснимо.
   - Простое? Что значит простое?.. Давайте проверим... Ну, объясните мне... - Он привстал. - Вон, гляньте в окно... Мыс вами, кажется, привыкли смотреть на весь белый свет глазами путника. Плывет мимо, не волнует, не позовет: сойди наугад среди легонькой твоей дороги, постарайся разглядеть ближе незаметный для тебя целый мир...
   - А что на него глядеть? Елки да палки...
   - Надо смотреть... Надо смотреть на все, как смотрят, помоему, дети... Вот проковылял мимо старый домишко среди синих елок. А до него километров на десять не было ни единой трубы. Вокруг одни леса да поляны с оврагами...
   - Я видел.
   - А что можете рассказать о нем? - быстро, словно поймав меня на слове, спросил он.
   Я пожал плечами.
   - Ну, заброшенный, совсем нежилой...
   - Неправда! Ой, какая неправда... На плетне, вы заметили. сохнут ребячьи валенки. Почему так? В начале осени вдруг валенки. Кто промочил обуву?.. Не в этих ли валенках малец будет шагать зимой голым сугробным лесом в дальнюю школу?.. Рядом же ничего нет!.. Каким трудным покажется мне и вам быт в мимолетном этом домишке с маленьким учеником...
   - Почему же так уверенно - учеником? - с неподдельным любопытством спросил я. - Учеником... А если ученица?
   - А лодка? - Он прихлопнул в ладоши. - Лодка? Неужели вы не заметили? Старая настоящая лодка. Перед сараем, кверху днищем. Вот уж никак не придумать, зачем она сюда попала в сухопутье, с какой судьбой связана.
   - Так что же лодка? Или она как-нибудь связана с маленьким учеником?
   - Ну да. Вы заметили, к днищу лодки прилажена мачта. Мачта! Березовая жердинка с канатами-веревочками. Закроешь глаза - все равно видишь мальчика. Неужели не так?
   - Допустим.
   - А рядом с лодкой в траве начищенная миска с молоком... Для кота.
   - ??!
   - Ну, конечно, для кота. Во дворе нет, собачьей конуры. Я думаю, тут живет не лесничий... Кто же тогда?
   Дом с настоящей лодкой, с валенками на плетне, с котом и мальчиком давно пролетел мимо. Я не заметил ни валенок, ни лодки с мачтой. Ну что можно видеть в одно мгновение?
   - Мне вот захотелось когда-нибудь сойти на этом перегоне, - сказал он почему-то смущенно, если не ошибаюсь. - Пойду и спрошу, почему здесь лодка... Но вы не сумели объяснить мне самое простое.
   - Ничего себе простое, - возразил я.
   Он опять хотел поправить очки и опять как-то неловко задел их.
   - Вам не трудно водить машину? - спросил я.
   - Кажется, придется бросить, ответил он. - Глаза никуда... Но я к темноте привык...
   Я подумал, что лишь только такой глазастый человек мог в темноте разглядеть, как ерзает на дороге чужая машина, как трудно кому-то ехать ночью. Нам тогда повезло, не каждому такое встречается.
   Еще я подумал (кажется, в первый раз), мне всегда везло на редких людей.
   - Хотите, я тоже удивлю вас проницательностью? - сказал я.
   - Хочу, но оставляю "тоже" на вашей совести.
   - Вы писатель...
   Он помолчал. Осторожно поправил очки.
   - Я бы на вашем месте так не сказал.
   - Почему?
   - Во-первых, я ничего "литературного" не говорил. И лишь хотел сказать, что в мире неинтересное не существует. За каждым предметом, за каждым лицом - неповторимое...
   - Но ваша наблюдательность?
   - А писать, по-моему, это значит не только видеть все подряд. Важно видеть главное, близкое многим, а не только тебе. Когда человек этого не понимает, он, очевидно, может написать книгу, но лишь одну из тех, что скопились на земле в непроворотные, бесполезные, мертвущие горы. Писатель начинается в тот миг, когда человек знает, верит: книга до зарезу нужна всем, а не ему одному.
   Он сделал рукой неопределенное движение: вот, мол, оно как, а вы говорите.
   - У них тогда появляется необычное состояние. Все им кажется, не успеют они дописать книгу. И работают взахлеб, и спешат неторопливо...
   Мелькали в окне темные, чужие, неприветливо-холодные северные сосны.
   - Был у меня, - сказал он, - Друг. Большой писатель... Однажды ночью на безлюдном проселке он остановил хулиганов, напавших на девушку. Когда ему всадили нож в спину, он крикнул: не убивайте меня, я не кончил книгу... Вот он - писатель. А мы не всегда бываем так исполнены значением своей работы... Вы согласны?
   - Пожалуй... Но стоит ли так возвеличивать свои дела?
   - Стоит. Я думаю, стоит, - повторил он. - Каждый в себе несет... Я далеко не писатель, а вот меня вдруг одолевает суеверие: не успею сделать, камень какой-нибудь свалится, машина придавит, а я не доделаю...
   Гукнул впереди гудок тепловоза. Шарахнул по стеклам встречный поезд. Позванивали пустые бутылки из-под нарзана.
   Почему-то и меня все время покалывает это предчувствие, что не успею, не поймаю. Будто все надо хватать в один-единственный день, месяц. А иначе выйдет срок, упадет камень с крыши...
   Мы смотрели друг на друга. Мне тогда казалось, он понимает мои мысли, понимает, что я понимаю, как он меня в этот миг понимает.
   - А впрочем, - сказал он, - вы не гадайте напрасно. Трудно угадать. Я археолог.
   - Но как вы попали в такую глухомань? Разве тут есть чтонибудь интересное?
   - Мы ведем раскопки в Новгороде. На этой станции землекопы нашли берестяную новгородскую грамоту. Я приехал посмотреть, как и почему.
   - Вы с вашей редкой проницательностью, наверное, не угадаете, что я вам хочу предложить.
   - И даже не буду пытаться, - добродушно ответил он. - Вы преувеличиваете мои способности.
   - Я хочу показать вам, именно вам, то, что почти никто не видел.
   - Это любопытно.
   - Разрешите мне пригласить вас в очень интересное место... Вы сойдете со мной?
   - Ну что ж. Едем, если ненадолго.
   Проникающий всюду, истомный, совсем ни на что не похожий звук. Мелодия - тянучка нескончаемая, как равнина, среди которой она звучит, нежная, грозная, необъяснимая, кажется, плывет она к дальним, уже невидимым звездам или спускается на землю от них.
   Археолог стоял, подняв голову к зыбким осенним облакам.
   - Небесная музыка! Что это, а?
   - Ветер.
   - Не может быть!
   - Ветер.
   Над нами до самого горизонта блестящей паутиной раскинулось марево металлических сплетений. Высокие мачты несли над полем таинственное кружево звонких линий. Ветер гулял по ним как по струнам, или, проще сказать, по телеграфным проводам. Но только струн этих так много, сплетены они в такой сложный фантастический узор, что бедняга ветер целый день мечется по ним и никак не может распутать и жалуется, гудит от натуги.
   - Вот это и есть радиотелескоп. Эта махина, эти мачты вся эта проволока в чистом поле, - сказал я.
   - Больше похоже на рыбачьи сети.
   - Но улов невидим.
   - А мне кажется, ночью в такие сети можно вылавливать звезды, как жемчужины, а?
   - Ваше призвание, по-моему, не в том, чтобы раскапывать могильники. Вы слишком поэтичны, уважаемый Археолог. Но звезды вам здесь не покажут. В этом телескопе они выглядят не так романтично, как вы к ним привыкли. Неровная зубчатая линия, звездная кардиограмма на бумажной лепте, вот и все. На звезды не смотрят. Здесь их слушают.
   - Какой, наверное, мощный хор, какое несметное число голосов.
   - Да, если сравнивать с обычным телескопом, этот создает богатое звучание. Световой телескоп, - читал я импровизированную лекцию, - одна лазейка в небо, и та не совсем удачная, узкая, слишком тоненькая замочная скважинка, еле нос влезает. А между тем небо рассказывает о себе множеством излучений, каждое выглядит широченным, распахнутым настежь окном. Рано утром вы услышите, как разговаривает вселенйая.
   ...Мы ехали сюда на трясучем "газике" от полустанка на берегу реки. Мы устали. Но волшебная сетка над головой была и в самом деле такой непривычной, таинственной, великолепной, что под ней хотелось бродить и бродить, шагать и думать бог знает о чем, и слушать непостижимую симфонию разумной техники. Но бородатый молодой Начальник этого чуда позвал нас обедать в бревенчатую столовую. Потом проводил в маленький деревянный дом.
   В низкой, пахнувшей лесом, тесноватой светелке были приготовлены две раскладушки с колючими одеялами. Два стула и четыре гвоздя у притолоки дверей - вешалка. Здесь мы будем жить. А в другом таком же крошечном доме поселятся мои аппараты, когда придет машина с багажом.
   Я посоветовал моему гостю лечь пораньше, потому что на заре нас поднимут. Вселенная просыпается рано утром.
   ...Нас разбудили в условленное время.
   Ночь холодела непроглядными черными окнами, пробираясь в комнату застылым несильным ветром. Когда мы оделись и вышли на воздух, под ногами хрустел иней. Потрескивал тонкий ледок на лужицах. Мы подняли воротники, спрятали руки в карманы и шагали, стараясь не потерять в темноте силуэт провожатого.
   - Вот на рыбалку так же просыпаются. Бр-р, ну и холод! сказал, поеживаясь, Археолог.
   Мне показалось, он идет прихрамывая. Наш провожатый несколько раз останавливался, поджидая нас. А без него легко было заблудиться под плотно затянутым поющим черным небом, среди редких, озябших огней. Там, наверху, ни единой звездочки, там никакого просвета, но мы сумеем увидеть невидимую вселенную.
   Где-то очень далеко протяжно крикнул осенний пароходный гудок. Ночь похрустывала, звенела тонкой сеткой мерцающих проводов.
   ...Мы на миг ослепли, зажмурились от лампы. К нам поднялся бородатый Начальник, приглашая занять свободные стулья.
   - Вам повезло, - сказал он Археологу. - То, что мы сегодня, может быть, послушаем, ловится три-четыре раза в месяц, не больше.
   - Доброе утро, вернее, добрая ночь, - ответил Археолог, и девушка-оператор улыбнулась.
   - Добрый день, - сказал тогда молодой бородатый Начальник. - Присаживайтесь...
   Непривычные дощатые стены были увешаны циферблатами, как светлица в деревенском доме, увешанная семейными фотографиями. Стрелки приборов жили почти незаметно, тихо, лишь кварцевые часы тикали на всю комнату.
   - Подождем, - сказал я. - Но если вправду повезет, вы услышите знаменитые утренние хоры.
   - А танцевальной музыки не будет?
   - Говорят, в этой комнате все плясали, когда впервые заработал радиотелескоп... Но утренними хорами называют колебания электромагнитных волн, когда с ними начинает заигрывать Солнце. Необычайно звучит!.. У нас даже принято называть эти звуки голосом Солнца. Не будет излучения солнечных частиц, не будет хора... Подождите, сами ахнете...
   Мы ждали минут пятнадцать, разглядывая, как автоматический самописец чертит на бумажной ленте кривую небесного пульса. Мелкие зубчики - это всплески земной жизни, отзвуки бессонных человеческих дел. Их много, таких зубчиков, утром, днем я вечером.
   Летят самолеты, кричат в микрофоны летчики, далеко в океане разговаривают корабли. Вот, мешая друг другу, веселят и печалят мир наземные радиостанции. Каждый всплеск эфира зубчиком ложится на ленту. Но вот их становится меньше, зубчики опадают, пульс ровнее, дыхание глубже, понятнее. Спят люди, спит Земля. Но тогда громче начинает говорить вселенная. Вот они - резкие длинные зубцы! Вскрикивает мирозданье. Маленькое неутомимое перышко ловит эхо.
   И вдруг кто-то свистнул в комнаге разбойничьим посвистом, оглушительной соловьиной трелью, смахнув сонливость. Перышко запрыгало, заметалось.
   - Говорит Солнце! - воскликнул бородатый Начальник. - Говорит Солнышко!
   И тогда началось.
   К этому нельзя привыкнуть. Нельзя быть равнодушным. Звуки наполнили мир. Сухие деревянные стены гудели, как чрево рояля, не в силах вместить в себя тысячи мелодий. Свисты, шелест моря, гул прибоя, веянье ветра, вздох миллионов людей, победный, ликующий крик, слитый в протяжную песню. Вот вакая неразбериха чудилась нам, очарованным и притихшим.
   Едва замирает свист, похожий на пение согнанных вместе неисчислимых птичьих стай, как набегает волна вселенского прибоя, шумит, рокочет, бьется в наступающем ровном ритме, выплескивая на берег не то крики людей, не то голоса всех на свете ветров. А потом опять оглушительный нежный посвист и шорох, шорох необъятного леса, гул звездопада, и снова крики - жалкие, грозные, победные, последние...
   Мороз по коже! Все понятно, все, кажется, объяснимо, только неимоверная сила звуков скручивает слабое что-то внутри нас, делает вздрагивающим, как лепесток мембраны.
   Постепенно звуки стали переходить в напевную тихую свистульку, замирающую, потом прерывистую. Наконец и она улетела, и стало тихо. Перышко самописца вычерчивало совсем ровную прямую линию. В маленьких сиреневых окошках светлел неясный день.
   Мы вышли. Взволнованный Археолог жал руки всем, кто был в комнате.
   - Ну как? - спросил я на улице, когда мы возвращались домой.
   - Вы, наверное, будете смеяться.
   - Почему и над чем?
   - Я не могу избавиться от мысли, что звуки, те утренние хоры, которые вы так называете чудесно совсем не голос нашего солнца.
   - А что же?
   - Мелодия живой жизни.
   - Как?
   - Звучание дальних, населенных миров, - он поднял руку, точно предупреждая мои возражения. - Да, я понимаю, вам такое покажется наивным. А мне все казалось понятным, знакомым... Я слышал крики, может быть, и стоны, а?
   - Вы и в самом деле говорите смешные вещи. Не вздумайте заикнуться об этом бородатому. Уважать перестанет. Все гораздо проще. Пожалуй, не проще, а прозаичнее.
   - Сделайте одолжение, - попросил он. - Раз вы начали меня просвещать, - объясните популярно.
   - Постараюсь, - кивнул я. - Коротко все выглядит так... Земля, как принято, большой магнит. От него идут в пространство магнитные силовые линии... Вспомните школьную азбуку. Там говорится, что силовая линия, выходя из магнита, проделывает как бы полукруг и возвращается к телу магнита. Земля - шаровой магнит, и она опоясана этими линиями, восходящими над ней как бы множеством невидимых радуг. Вершины радуг создают магнитную сферу. Мы с вами находимся теперь у основания одной такой радуги. Она поднимается и впадает в Землю опять где-то на маленьком островке в южном океане... Люди не сразу нашли две такие точки, основания одной радуги, такие, чтобы обе приходились на твердую сушу. Люди построили станции в двух этих точках... И для чего, как вы думаете? Затем, чтобы открыть секрет утреннего хора.
   - Люблю секреты, загадки, тайны, - сказал он, улыбаясь.
   - А я вам открою... Вот как он выглядит, этот секрет... Когда Солнце излучает смертоносные заряженные частицы, они атакуют вершину радуги, вызывая колебания магнитосферы, создавая гидромагнитные волны. Тогда на Земле нарушается радиосвязь, и бывает всякая мистика вроде полярных сияний да утреннего хора. Как неживая пластинка начинает звучать от прикосновения корунда, если он оживлен радиосистемой, так и магнитная сфера звучит под острым потоком частиц, если мы включаем в эту немую систему радиотелескоп.
   - Но Солнце работает круглые сутки, а хоры звучат редко и всегда только утром.
   - Вот это пока и необъяснимо, дорогой Археолог. Я вам больше скажу: само происхождение хора мы не можем назвать окончательно доказанным, даже несмотря на такую солидную аргументацию.
   - Вот видите! А вы готовы сделать меня смешным, еще почти ничего не зная. Ах вы, педанты ученые!..
   ...Через день приехал мой багаж: обыкновенный чемодан и два ящика с аппаратурой.
   Вертолет опустился довольно далеко от наших домиков. Он, как ястреб, долго висел над нами, выбирая место посадки, а мы бегали, как цыплята, под металлической сеткой, оглушенные клекотом двигателя, махали руками, показывая каждый в разные стороны.
   Пилот передал мне письмо от Шефа и кассету с магнитофонной пленкой.
   Шеф писал, что "в больнице пока без изменений, но есть большая надежда и можно быть уверенным". Он посылал мне пленку, на которой была записана его беседа с одним полиглотом.
   Я наладил магнитофон.
   Шеф (говорит). Послушайте внимательно. Звуки могут наплывать на звуки.
   Незнакомый голос (очевидно, переводчик). Пока я слышу только шум. Шум дождя.
   Шеф. Да это был дождь. Он скоро кончится.
   Переводчик. А вы как предполагаете, на каких языках будут передачи?
   Шеф. Понять не могу, ничего не улавливаю, ни одного знакомого сочетания. Правда, сочетаний у меня совсем немного: русский да английский. Думаю, вам больше повезет. Сколько у вас? (Это он спрашивает, наверное, для меня.)
   Переводчик. Владею девятнадцатью.
   Шеф. Ого!
   Переводчик. Не так уж много.
   Шеф. А какой самый трудный у вас язык?
   Переводчик. Легких нет.
   Шеф. Закуривайте, не стесняйтесь... А все-таки?
   Переводчик (смеется). Самый трудный был у меня язык... попугайский.
   Шеф. Бывает и такое?
   Переводчик (смеется). На свете чего не бывает... Однажды в Ленинград привезли полторы сотни попугайчиков, собранных по всему свету. Птахи вопили на всех языках. А зоологи надумали по этим крикам разобраться в происхождении попугаев. Пригласили меня. Слушаю каждого. Тут и английский с немецким, французский с испанским. Всех определил. Правда, не всегда перевести мог, потому что зоолог была женщина довольно симпатичная... Словом, каждому попугаю составил анкету, и лишь одного никак понять не мог. Кричит, а что - не пойму. Невероятный жаргон! Так и ушел ни с чем... Самолюбие задело. Но потом зоологи написали мне, что попугай был пойман в диком лесу и говорил на своем родном, лесном, попугайском наречии, лишенном всяких признаков цивилизации. Кто научил его разговаривать? Слоны, крокодилы, обезьяны?
   Шеф смеется.
   Шеф. Вот! Вот! Слушайте...
   Тут пошла знакомая мне шумовая тарабарщина, звуковая неразбериха.
   Шеф. Понимаете?
   Переводчик. Ни слова! Звук не барахлит у вас?
   Шеф. Думаю, что нет.
   Переводчик. Мне показалось, говорят на шведском... Нет, не могу ручаться.
   Шеф. А все же?
   Переводчик. "Не может быть". Кто-то кричал "не может быть", если я не ошибаюсь.
   Шеф. Благодарю вас. На сегодня хватит.
   Переводчик. До свиданья.
   Шеф. До свиданья. Мы приготовим для вас новые фонограммы.
   Переводчик. Хорошо...
   ...Вечером я сам позвал Археолога. Он вошел, сильно хромая, когда у меня уже дымились экраны, тихонько сел рядом.
   Антенны радиотелескопа чуткими нервами живых сплетений посылали такой сочный сигнал, что у меня зарябило в глазах. Я настраивал, крутил ручки, словно у себя на домашнем "Рубине". Мы, наверное, были похожи на двух коротающих вечер бездельников. Но перед нами плыли непонятные синие лодки с обнаженными гребцами, разгульные волны гасли вдруг, и казалось, прямо по ним, туда, в брызги, в пену, бежали стада диких пятнистых оленей. За ними вставали странные города с морщинистыми каменными башнями. На нас в упор глядели внимательные глаза, вплеталась в непрерывный гул незнакомая речь, а потом звон металла, мычанье коров, и плеск воды под веслом, и первый крик родившегося ребенка.
   Ничего нельзя было по-настоящему разглядеть, остановить или услышать. Ничего.
   - Нельзя ли, чтобы так не мелькало?
   - Не получится.
   - Посмотрите, как они все одеты, как нелепо. Дикари, наверное.
   - Театральные костюмы.
   - А этот голый, как он бьет его!.. Зверь...
   - Актеры.
   - Ну и ну.
   Экран погас.
   - Ваши впечатления? - спросил я.
   - Полный сумбур. Кошмарный сон больного телевизионщика.
   - Значит, и вы тоже? - Я заскучал. - Ну тогда назовите мне хотя бы смысл, происхождение передачи. Как вы думаете?
   - Вы показали мне обрывки телевизионных цветных программ.
   - Вот как!
   - Посудите сами. Люди одеты не по-нашему, несовременно, города похожи на древние мексиканские поселения. Где можно такое увидеть? На киноленте, конечно. Логика подсказывает: мы видели обрывки приключенческого фильма, передаваемого некой телестанцией. Может быть, не одной станцией.
   - Несколько станций передают одновременно приключенческие фильмы?
   - Вам видней. А почему бы нет? Их так много в наше время.
   - Но черт их всех подери, - взорвался я, - кому придет в голову передавать все время такое старье? Кто это делает? Кто? Неужели они сами не живут в современных домах, не видят автомобилей, не...
   - Ого, вы не такой ровный, каким кажетесь. Но уж если вам так необходимо знать к т о, это совсем не трудно сделать, уверяю вас. Попробуйте сначала угадать страну, землю, время, наконец, о которых сняты фильмы. Хотите, я помогу вам угадать? Разве какая-нибудь уважающая себя и свои доходы станция будет без конца показывать чужую историю? Нет, я думаю. Значит, мы на верном пути... Но как у вас мелькает изображение! Кто в этом виноват: ваши аппараты или...