Страница:
Не поднимать головы. Не смотреть туда, где на втором этаже чуть-чуть покосилась ложная вывеска гончарной мастерской. Она, Мильям, конечно, скоро сама пойдет туда… но не прямо сейчас. Не сейчас…
А может быть, уже и никогда.
— Юстаб…
Вздрогнула, порвала нить. Беззвучное проклятие сквозь зубы. И негромко, будто через силу; так просачивается сыворотка в отверстия мелкого сита, когда процеживают творог:
— Что тебе, мама?
— Как… тут?
— Все также. А что могло измениться?
— Ты… передавала?
— Нет. Она закрыта. Она все время закрыта.
Юстаб завязала узелок, перетянула его на изнанку покрывала, снова взялась за работу. В их разговоре не было ни малейшего смысла. Мильям и сама это знала.
И все же спросила еще:
— Когда ты пробовала последний раз?
— Недавно. — Теперь слова дочери сыпались отрывисто и сухо. — А сейчас не буду. Незачем. Только тратишь силы. Она не откроется. Ей оно не нужно.
— Юстаб… ты же знаешь. Это наша единственная надежда.
— Значит, у нас нет надежды.
Снуют туда-сюда челноки с цветными нитями. Нить за нитью Юстаб убивает время. Когда не знаешь, сколько его осталось, это, наверное, самое мудрое, что можно с ним сделать. Мильям подошла к очагу: огонь не горел, в такое время года его разводят только для приготовления пищи. Но готовить не из чего… может быть, послать дочь на базар? Может, ей станет легче там, где солнце, разноголосье, разноцветье, звон подвесок и улыбки бездумного счастья?
Впрочем, самой Мильям легче там не стало. Ей нигде не станет легче. И она мучительно не знает, что с ним делать, с оставшимся и, по сути, драгоценным запасом — дней, часов, мгновений? — пока еще живого времени…
— Ты была у отца?
Мильям резко обернулась, словно у щеки просвистела стрела:
—Что?!
— Не была. — Юстаб встала из-за станка. — Конечно. Тогда я пойду.
И в один миг исчезла — даже не хлопнул входной полог, заменявший на лето тяжелую дверь. Хотя, разумеется, Юстаб пересекла комнату своими ногами, и полог отвела вручную, не станет же она сейчас расходовать силу на ненужные пустяки. Однако то, на что дочь сейчас израсходует ее всю, без остатка, — тоже не нужно, поскольку в любом случае не способно никого спасти. Но ей не объяснить. Не убедить. И не дождаться прощения.
Юстаб знает, что она, Мильям, — всего лишь вторая дочь в семье, и то немногое, что она умеет, — снисходительная уступка древних сил великого Гау-Граза неправильной мечте женщины с неправильной судьбой. Знает, что она сама от рождения наделена гораздо более могущественным волшебством, мощнее, чем у кого бы то ни было. И если даже оно оказалось бессильным — значит уже бесповоротно преодолен тот порог, за которым властвует воля Могучего, и ничего, кроме Его беспощадной воли…
Но она, молчаливая девочка со слишком правильными представлениями о мире, считает, что мать должна была попытаться. Выложиться, выплеснуться, исчерпать себя до капли — и только тогда, может быть, позволить себе сдаться.
Сама Юстаб не сдалась. Она там, наверху. Ей нужно помешать, ее сила необходима для другого… Мильям передернула плечами; осталась на месте. Юстаб слишком многое неизвестно — и, пока ее мать жива, известно не станет. Не станет до конца понятным то, что происходит… возможно, действительно до конца.
А время все-таки идет. Вот и солнце, поймав нужный угол, проникло во двор, подсветило снизу входной полог, ворвалось в оконницы. В глобальем мире… то есть в Глобальном социуме время и солнце не имеют друг к другу ни малейшего отношения. Там не составляет труда раз и навсегда «запрограммировать» небесное светило в одну точку над головой. Так они и живут… И будут жить еще долго.
А великого Гау-Граза не будет. Может быть, уже через несколько мгновений.
И самое страшное — сознавать, что не можешь поделать ни-че-го. Даже сбежать туда, в вечный и незыблемый Глобальный социум. Даже если на побег еще есть время. Она, Мильям, давно разрешила себе этот последний выход; но от него откажется Юстаб. И Валар — как разыскать его там, на границе?.. Да и он, мужчина, воин, конечно, тоже не согласился бы бежать, струсить, покинуть свой пост и свою страну…
Все они погибнут. Вместе с самим Гау-Гразом — солнечным, счастливым, ни о чем не подозревающим. Вместе с древними горами и долинами, уже не способными, как некогда, укрыть от врагов своих детей.
И не важно, на кого целиком и полностью ляжет вина за это.
Все, что до сих пор сохраняет значение, завязано на одной-единственной женщине… неужели она и правда его родная сестра? И все окончательно потеряно, если та женщина, как мрачно пророчит Юстаб, не откроется больше. Если и она окажется не в силах — или не сочтет необходимым — что-нибудь сделать.
Юста
Мильям
Юста
А может быть, уже и никогда.
* * *
Юстаб сидела внизу, в женской половине. Ткала. Быстрые порхающие пальцы, казалось, без малейшего усилия проводили челнок за челноком между натянутыми струнами нитей основы… конечно, казалось. Напряженная спина, сосредоточенный профиль, глаза пристально следят за путем челнока, поворачиваясь туда-сюда стремительно и в то же время незаметно, как движется по небу солнце. Юстаб очень редко приходилось ткать руками. Готовая часть покрывала дробилась сложным орнаментом северных мастериц, в котором не было ничего волшебного.— Юстаб…
Вздрогнула, порвала нить. Беззвучное проклятие сквозь зубы. И негромко, будто через силу; так просачивается сыворотка в отверстия мелкого сита, когда процеживают творог:
— Что тебе, мама?
— Как… тут?
— Все также. А что могло измениться?
— Ты… передавала?
— Нет. Она закрыта. Она все время закрыта.
Юстаб завязала узелок, перетянула его на изнанку покрывала, снова взялась за работу. В их разговоре не было ни малейшего смысла. Мильям и сама это знала.
И все же спросила еще:
— Когда ты пробовала последний раз?
— Недавно. — Теперь слова дочери сыпались отрывисто и сухо. — А сейчас не буду. Незачем. Только тратишь силы. Она не откроется. Ей оно не нужно.
— Юстаб… ты же знаешь. Это наша единственная надежда.
— Значит, у нас нет надежды.
Снуют туда-сюда челноки с цветными нитями. Нить за нитью Юстаб убивает время. Когда не знаешь, сколько его осталось, это, наверное, самое мудрое, что можно с ним сделать. Мильям подошла к очагу: огонь не горел, в такое время года его разводят только для приготовления пищи. Но готовить не из чего… может быть, послать дочь на базар? Может, ей станет легче там, где солнце, разноголосье, разноцветье, звон подвесок и улыбки бездумного счастья?
Впрочем, самой Мильям легче там не стало. Ей нигде не станет легче. И она мучительно не знает, что с ним делать, с оставшимся и, по сути, драгоценным запасом — дней, часов, мгновений? — пока еще живого времени…
— Ты была у отца?
Мильям резко обернулась, словно у щеки просвистела стрела:
—Что?!
— Не была. — Юстаб встала из-за станка. — Конечно. Тогда я пойду.
И в один миг исчезла — даже не хлопнул входной полог, заменявший на лето тяжелую дверь. Хотя, разумеется, Юстаб пересекла комнату своими ногами, и полог отвела вручную, не станет же она сейчас расходовать силу на ненужные пустяки. Однако то, на что дочь сейчас израсходует ее всю, без остатка, — тоже не нужно, поскольку в любом случае не способно никого спасти. Но ей не объяснить. Не убедить. И не дождаться прощения.
Юстаб знает, что она, Мильям, — всего лишь вторая дочь в семье, и то немногое, что она умеет, — снисходительная уступка древних сил великого Гау-Граза неправильной мечте женщины с неправильной судьбой. Знает, что она сама от рождения наделена гораздо более могущественным волшебством, мощнее, чем у кого бы то ни было. И если даже оно оказалось бессильным — значит уже бесповоротно преодолен тот порог, за которым властвует воля Могучего, и ничего, кроме Его беспощадной воли…
Но она, молчаливая девочка со слишком правильными представлениями о мире, считает, что мать должна была попытаться. Выложиться, выплеснуться, исчерпать себя до капли — и только тогда, может быть, позволить себе сдаться.
Сама Юстаб не сдалась. Она там, наверху. Ей нужно помешать, ее сила необходима для другого… Мильям передернула плечами; осталась на месте. Юстаб слишком многое неизвестно — и, пока ее мать жива, известно не станет. Не станет до конца понятным то, что происходит… возможно, действительно до конца.
А время все-таки идет. Вот и солнце, поймав нужный угол, проникло во двор, подсветило снизу входной полог, ворвалось в оконницы. В глобальем мире… то есть в Глобальном социуме время и солнце не имеют друг к другу ни малейшего отношения. Там не составляет труда раз и навсегда «запрограммировать» небесное светило в одну точку над головой. Так они и живут… И будут жить еще долго.
А великого Гау-Граза не будет. Может быть, уже через несколько мгновений.
И самое страшное — сознавать, что не можешь поделать ни-че-го. Даже сбежать туда, в вечный и незыблемый Глобальный социум. Даже если на побег еще есть время. Она, Мильям, давно разрешила себе этот последний выход; но от него откажется Юстаб. И Валар — как разыскать его там, на границе?.. Да и он, мужчина, воин, конечно, тоже не согласился бы бежать, струсить, покинуть свой пост и свою страну…
Все они погибнут. Вместе с самим Гау-Гразом — солнечным, счастливым, ни о чем не подозревающим. Вместе с древними горами и долинами, уже не способными, как некогда, укрыть от врагов своих детей.
И не важно, на кого целиком и полностью ляжет вина за это.
Все, что до сих пор сохраняет значение, завязано на одной-единственной женщине… неужели она и правда его родная сестра? И все окончательно потеряно, если та женщина, как мрачно пророчит Юстаб, не откроется больше. Если и она окажется не в силах — или не сочтет необходимым — что-нибудь сделать.
Юста
— Уходи, — ровным голосом бросила Далька.
— Что? Подожди, я думала, ты захочешь… Он спас меня. Я тебе расскажу…
С той же интонацией как заведенная:
— Уходи, я сказала.
На интерьерном мониторе Далькиной гостиной плескался прибой. Закольцованный в комбинации двадцати разных волн: я пересчитала. Потом еще раз. Самой красивой была семнадцатая, которая перед тем, как рассыпаться пенным веером, показывала на мгновение прозрачно-изумрудную толщу с нежным кружевом водорослей. В реале такого прибоя не бывает.
В первую секунду мне показалось, что она уже знает. Но такого быть не могло, никак не могло… откуда?! Наверное, просто защитная реакция психики, которая мгновенно возводит внутренний барьер, устанавливает блокаду на восприятие того, что никак нельзя понять и принять на веру… Далька. Моя единственная подруга во всем Глобальном социуме.
Я должна была сказать ей сама. Рассказать обо всем. Я — а не краткое официальное сообщение по коммуникативной линии в комплекте с приглашением на курс психореабилитации. Я должна была и я пошла на риск, пожертвовав этому долгу несколько, возможно, фатальных десятков драгоценных минут…
— Уходи.
— Далька… может, позовешь детей? Они ведь уже взрослые… Подумай. Мы, наверное, больше не увидимся. А в ГБ ни тебе, ни им не скажут правды. Никогда.
— Гуны и Свена нет дома. Уходи, Юська.
Она смотрела сквозь меня, и в какой-то момент мне почудилось, будто через ее зрачки просвечивает виртуальное море. Наваждение. Я боялась, что Далька не отпустит меня, что разрыдается на моей груди, потребует сто раз пересказать в подробностях, как это было… а время будет катастрофически разбиваться пенными брызгами на мониторе. И тогда…
Ничего подобного. Ни слезинки. Ни единого вопроса.
Впрочем, главное она поняла сразу. Винс погиб, спасая не ее — меня. И мы обе слишком хорошо знаем, что и при самом широком выборе он не отказался бы от такой смерти.
— Хорошо. Я ухожу.
…Пульт управления капсулы перемигивался зелеными огоньками вольного режима. Куда теперь? К кому?.. В самом деле, хватит ломать неизвестно перед кем дешевый сюрр. Я прилетела к Дальке вовсе не из благородного чувства долга. Я рассчитывала на ее помощь. Как тогда, в далекой детской авантюре с подменой вместителей… смешно. Мы с Далькой давным-давно отдалились друг от друга. Согласись она выслушать подробный рассказ о смерти Винса, это ничего бы не изменило.
Мне нужен союзник. До чего же он необходим сейчас, хоть какой-нибудь союзник…
Капсула неслась по тоннелю на последней скорости, и серые блоки по его краям сливались в нескончаемую ленту. Я переключилась в вертикальный режим, прыгнув на замершем вдохе сразу на несколько уровней вверх. Может быть, подняться к небу, как в детстве? Давненько я не видела неба — из-под городского купола.
Кто? С кем я поддерживала последнее время более-менее близкие отношения, не считая Дальку и Винса? Слав… на какую-то долю мгновения я подумала о нем как о живом, как о варианте — и ужаснулась себе самой. Как все чудовищно перемешалось, перевернуло систему жизненных координат, разбросало, словно взрывом, ценности и акценты. Впрочем, оно и не могло быть иначе в той чудовищной ситуации, которая реально существует и выход из которой, если он вообще возможен, зависит только от меня. Если я правильно поняла.
Но одной мне никак не справиться. Нужен хоть кто-нибудь… От отчаяния вспомнила о родителях: когда они последний раз поздравляли меня с днем рождения?.. О том, что когда-то у них был еще и сын, они, конечно, намертво позабыли в незапамятные времена… Потом о Марисе; расхохоталась так, что мелко завибрировали стенки капсулы… Кто?!.
Я совсем одна. Я всегда была в общем-то совершенно одинока — как одинок по определению каждый человек в Глобальном социуме, несмотря на хлипкие подпорки поэтапной социализации, длящейся всю жизнь. Только я еще и вовсю сопротивлялась защитным механизмам общества, наивно полагая свое упрямое обособление утверждением личной свободы. Да, я тоже с детства болезненно воспринимаю эту категорию, точь-в-точь как и обособленный веками — и абсолютно бессильный теперь — великий Гауграз…
И как Роб. Я всегда стремилась быть — как Роб.
«Его смерть не имеет никакого значения», — сказал человек, в союзе с которым я могла бы сделать все. Собственно, если б я не надеялась призвать в союзники именно его, то не давала бы никому никаких обещаний — как теперь их выполнить?!
Если я и вправду что-то кому-то обещала.
Он сказал тогда:
— Я считал вас гораздо более умной девочкой, Юста. Живой Робни Калан еще мог бы стабилизировать ситуацию… возможно. Но если он, как вы утверждаете, умер, все просто возвращается на исходные позиции. Не спешите меня перебивать, тут нет повода для оптимизма. Да, на первый взгляд равновесие восстановится, но с одной существенной поправкой: Гауграз снова показал Глобальному социуму свою реальную силу. Да, Юста, снова. Последний раз это произошло во времена глобальной экспансии, когда наступательная стратегия была приостановлена из-за катаклизмов на всей территории Гаугразской экосистемы… помните? Я имею в виду, вам ведь приходилось слышать об этом?
Да, конечно, он опять-таки доказал, что знает в подробностях, где я была, что видела и слышала на Гаугразе… нет. Если б он действительно знал точно, он бы не поверил. Задал бы хоть один вопрос. Или он и так рассчитывает узнать от меня все, что его интересует? Он всегда меня переигрывал.
— Что?… В общем, да. Мне приходилось.
— Катаклизмы легко списать на естественные экогеологические процессы… Глобальный социум так и сделал. И на протяжении многих веков соглашался терпеть Гауграз. Даже вести бессмысленную войну, перманентно провоцируемую смертовиками. Однако все это — пока речь шла о традиционном обществе, априори более слабом, достаточно безопасном. Но ведь вы, Юста Калан, побывав там, кое-что для себя выяснили, правда? Кое-что поняли — о них?
Да. Я кое-что поняла.
— Значит, вы согласитесь со мной: теперь все гораздо сложнее. Даже если предположить, что никто в Глобальном социуме не додумается занять место вашего брата (кстати, вы уверены, Юста, что у нас достаточно оснований это предполагать?) и за отсутствием лидера извне, с негаугразским менталитетом, все уляжется само собой… мы все равно не сможем больше жить рядом с ними. Не с традиционным обществом, тупо воюющим против нас нашим же устаревшим оружием, а, как вы сами сказали, качественно иной цивилизацией. Такого шока Глобальному социуму не вынести. Мы уже знаем, что они сильнее нас. Но нам никогда не понять, почему они веками не использовали против нас свою настоящую силу. И никогда не поверить, что не используют ее впредь — в любой момент.
Я ему не возражала. Я не соглашалась с ним. И то, и другое было бы совершенно бессмысленно. Наверное, впервые за все время нашего знакомства, которое со стороны казалось куда более близким, нежели было на самом деле, я просто молчала.
Однако напоследок ему, как всегда, удалось меня удивить.
— Вы сами видите, Юста, что у нас остается один и неизбежный выход. Я подаю рапорт о вашем возвращении. — Странноватый прищур голубых глаз. — Послезавтра.
Зачем ему понадобилось это «послезавтра»? Что это — все-таки союз? Или, наоборот, провокация?.. Вполне в его стиле. Или же мне просто дали возможность убедиться в собственном бессилии, навсегда лишив морального права возложить вину за неизбежную катастрофу на кого-нибудь другого?.. Может быть, и так.
И, может быть, он и вправду просто проговорился. А вовсе не подсказал мне — так ненавязчиво, вскользь — единственно возможный путь.
Я — обещала?
Если он действительно был, этот чужой голос в сознании, дрожащий, девичий. Его дочь; так она сказала. Девушка с почти моим именем. Так странно.
…И опять, как в детстве, перехватило дыхание, и капсула, последний раз взмыв вертикально вверх, очутилась под самым небом. Огромным и свободным (больше ни единой капсулы над городом), ярким, пронзительно синим, с кружевом ослепительных облаков. Один в один — декоративная заставка на потолочном мониторе. Фальшивка. Я успела привыкнуть к настоящему небу.
Дочь… надо же. У Роба — дочь?
Локоть врезался в пульт управления, капсулу сотрясло внезапной сменой скоростей и режимов. Аська!..
Нет. Я запретила себе даже увидеться с ней. Если девочка проходит сейчас курс психореабилитации, как говорил Винс, наверное, ей было бы логичнее закончить его без лишних стрессов. К тому же обстоятельства вполне могут сложиться так, что лучше бы она никогда и не узнала о моем приезде… А вдруг Далька ей скажет? Потом, слишком поздно, когда уже некого будет требовательно умолять: «Возьми меня с собой!..»
Аська. Она непременно поставит вопрос именно так, ребром, режуще-острым, как лезвие артефактного кинжала, — и не успокоится, пока не добьется моего согласия. И найдет способ спрятаться в какой-нибудь вместитель, если я ей откажу.
А ведь она, моя маленькая, моя взрослая Аська, реально может мне помочь. Никто ничего не заподозрит, если я полечу к ней: собственно, от меня и ждут именно этого. И, если разобраться, тут нет для нее почти никакого риска: всего лишь привести капсулу к месту назначения. Не могу же я просто запрограммировать маршрут в автоматическом режиме… это была бы верная смерть.
Которая уже не нужна.
— Что? Подожди, я думала, ты захочешь… Он спас меня. Я тебе расскажу…
С той же интонацией как заведенная:
— Уходи, я сказала.
На интерьерном мониторе Далькиной гостиной плескался прибой. Закольцованный в комбинации двадцати разных волн: я пересчитала. Потом еще раз. Самой красивой была семнадцатая, которая перед тем, как рассыпаться пенным веером, показывала на мгновение прозрачно-изумрудную толщу с нежным кружевом водорослей. В реале такого прибоя не бывает.
В первую секунду мне показалось, что она уже знает. Но такого быть не могло, никак не могло… откуда?! Наверное, просто защитная реакция психики, которая мгновенно возводит внутренний барьер, устанавливает блокаду на восприятие того, что никак нельзя понять и принять на веру… Далька. Моя единственная подруга во всем Глобальном социуме.
Я должна была сказать ей сама. Рассказать обо всем. Я — а не краткое официальное сообщение по коммуникативной линии в комплекте с приглашением на курс психореабилитации. Я должна была и я пошла на риск, пожертвовав этому долгу несколько, возможно, фатальных десятков драгоценных минут…
— Уходи.
— Далька… может, позовешь детей? Они ведь уже взрослые… Подумай. Мы, наверное, больше не увидимся. А в ГБ ни тебе, ни им не скажут правды. Никогда.
— Гуны и Свена нет дома. Уходи, Юська.
Она смотрела сквозь меня, и в какой-то момент мне почудилось, будто через ее зрачки просвечивает виртуальное море. Наваждение. Я боялась, что Далька не отпустит меня, что разрыдается на моей груди, потребует сто раз пересказать в подробностях, как это было… а время будет катастрофически разбиваться пенными брызгами на мониторе. И тогда…
Ничего подобного. Ни слезинки. Ни единого вопроса.
Впрочем, главное она поняла сразу. Винс погиб, спасая не ее — меня. И мы обе слишком хорошо знаем, что и при самом широком выборе он не отказался бы от такой смерти.
— Хорошо. Я ухожу.
…Пульт управления капсулы перемигивался зелеными огоньками вольного режима. Куда теперь? К кому?.. В самом деле, хватит ломать неизвестно перед кем дешевый сюрр. Я прилетела к Дальке вовсе не из благородного чувства долга. Я рассчитывала на ее помощь. Как тогда, в далекой детской авантюре с подменой вместителей… смешно. Мы с Далькой давным-давно отдалились друг от друга. Согласись она выслушать подробный рассказ о смерти Винса, это ничего бы не изменило.
Мне нужен союзник. До чего же он необходим сейчас, хоть какой-нибудь союзник…
Капсула неслась по тоннелю на последней скорости, и серые блоки по его краям сливались в нескончаемую ленту. Я переключилась в вертикальный режим, прыгнув на замершем вдохе сразу на несколько уровней вверх. Может быть, подняться к небу, как в детстве? Давненько я не видела неба — из-под городского купола.
Кто? С кем я поддерживала последнее время более-менее близкие отношения, не считая Дальку и Винса? Слав… на какую-то долю мгновения я подумала о нем как о живом, как о варианте — и ужаснулась себе самой. Как все чудовищно перемешалось, перевернуло систему жизненных координат, разбросало, словно взрывом, ценности и акценты. Впрочем, оно и не могло быть иначе в той чудовищной ситуации, которая реально существует и выход из которой, если он вообще возможен, зависит только от меня. Если я правильно поняла.
Но одной мне никак не справиться. Нужен хоть кто-нибудь… От отчаяния вспомнила о родителях: когда они последний раз поздравляли меня с днем рождения?.. О том, что когда-то у них был еще и сын, они, конечно, намертво позабыли в незапамятные времена… Потом о Марисе; расхохоталась так, что мелко завибрировали стенки капсулы… Кто?!.
Я совсем одна. Я всегда была в общем-то совершенно одинока — как одинок по определению каждый человек в Глобальном социуме, несмотря на хлипкие подпорки поэтапной социализации, длящейся всю жизнь. Только я еще и вовсю сопротивлялась защитным механизмам общества, наивно полагая свое упрямое обособление утверждением личной свободы. Да, я тоже с детства болезненно воспринимаю эту категорию, точь-в-точь как и обособленный веками — и абсолютно бессильный теперь — великий Гауграз…
И как Роб. Я всегда стремилась быть — как Роб.
«Его смерть не имеет никакого значения», — сказал человек, в союзе с которым я могла бы сделать все. Собственно, если б я не надеялась призвать в союзники именно его, то не давала бы никому никаких обещаний — как теперь их выполнить?!
Если я и вправду что-то кому-то обещала.
Он сказал тогда:
— Я считал вас гораздо более умной девочкой, Юста. Живой Робни Калан еще мог бы стабилизировать ситуацию… возможно. Но если он, как вы утверждаете, умер, все просто возвращается на исходные позиции. Не спешите меня перебивать, тут нет повода для оптимизма. Да, на первый взгляд равновесие восстановится, но с одной существенной поправкой: Гауграз снова показал Глобальному социуму свою реальную силу. Да, Юста, снова. Последний раз это произошло во времена глобальной экспансии, когда наступательная стратегия была приостановлена из-за катаклизмов на всей территории Гаугразской экосистемы… помните? Я имею в виду, вам ведь приходилось слышать об этом?
Да, конечно, он опять-таки доказал, что знает в подробностях, где я была, что видела и слышала на Гаугразе… нет. Если б он действительно знал точно, он бы не поверил. Задал бы хоть один вопрос. Или он и так рассчитывает узнать от меня все, что его интересует? Он всегда меня переигрывал.
— Что?… В общем, да. Мне приходилось.
— Катаклизмы легко списать на естественные экогеологические процессы… Глобальный социум так и сделал. И на протяжении многих веков соглашался терпеть Гауграз. Даже вести бессмысленную войну, перманентно провоцируемую смертовиками. Однако все это — пока речь шла о традиционном обществе, априори более слабом, достаточно безопасном. Но ведь вы, Юста Калан, побывав там, кое-что для себя выяснили, правда? Кое-что поняли — о них?
Да. Я кое-что поняла.
— Значит, вы согласитесь со мной: теперь все гораздо сложнее. Даже если предположить, что никто в Глобальном социуме не додумается занять место вашего брата (кстати, вы уверены, Юста, что у нас достаточно оснований это предполагать?) и за отсутствием лидера извне, с негаугразским менталитетом, все уляжется само собой… мы все равно не сможем больше жить рядом с ними. Не с традиционным обществом, тупо воюющим против нас нашим же устаревшим оружием, а, как вы сами сказали, качественно иной цивилизацией. Такого шока Глобальному социуму не вынести. Мы уже знаем, что они сильнее нас. Но нам никогда не понять, почему они веками не использовали против нас свою настоящую силу. И никогда не поверить, что не используют ее впредь — в любой момент.
Я ему не возражала. Я не соглашалась с ним. И то, и другое было бы совершенно бессмысленно. Наверное, впервые за все время нашего знакомства, которое со стороны казалось куда более близким, нежели было на самом деле, я просто молчала.
Однако напоследок ему, как всегда, удалось меня удивить.
— Вы сами видите, Юста, что у нас остается один и неизбежный выход. Я подаю рапорт о вашем возвращении. — Странноватый прищур голубых глаз. — Послезавтра.
Зачем ему понадобилось это «послезавтра»? Что это — все-таки союз? Или, наоборот, провокация?.. Вполне в его стиле. Или же мне просто дали возможность убедиться в собственном бессилии, навсегда лишив морального права возложить вину за неизбежную катастрофу на кого-нибудь другого?.. Может быть, и так.
И, может быть, он и вправду просто проговорился. А вовсе не подсказал мне — так ненавязчиво, вскользь — единственно возможный путь.
Я — обещала?
Если он действительно был, этот чужой голос в сознании, дрожащий, девичий. Его дочь; так она сказала. Девушка с почти моим именем. Так странно.
…И опять, как в детстве, перехватило дыхание, и капсула, последний раз взмыв вертикально вверх, очутилась под самым небом. Огромным и свободным (больше ни единой капсулы над городом), ярким, пронзительно синим, с кружевом ослепительных облаков. Один в один — декоративная заставка на потолочном мониторе. Фальшивка. Я успела привыкнуть к настоящему небу.
Дочь… надо же. У Роба — дочь?
Локоть врезался в пульт управления, капсулу сотрясло внезапной сменой скоростей и режимов. Аська!..
Нет. Я запретила себе даже увидеться с ней. Если девочка проходит сейчас курс психореабилитации, как говорил Винс, наверное, ей было бы логичнее закончить его без лишних стрессов. К тому же обстоятельства вполне могут сложиться так, что лучше бы она никогда и не узнала о моем приезде… А вдруг Далька ей скажет? Потом, слишком поздно, когда уже некого будет требовательно умолять: «Возьми меня с собой!..»
Аська. Она непременно поставит вопрос именно так, ребром, режуще-острым, как лезвие артефактного кинжала, — и не успокоится, пока не добьется моего согласия. И найдет способ спрятаться в какой-нибудь вместитель, если я ей откажу.
А ведь она, моя маленькая, моя взрослая Аська, реально может мне помочь. Никто ничего не заподозрит, если я полечу к ней: собственно, от меня и ждут именно этого. И, если разобраться, тут нет для нее почти никакого риска: всего лишь привести капсулу к месту назначения. Не могу же я просто запрограммировать маршрут в автоматическом режиме… это была бы верная смерть.
Которая уже не нужна.
Мильям
«Передатчицы бывают нескольких видов. У кого к чему больше способностей. Одни могут принимать информацию на расстоянии, другие — транслировать, либо в направленную точку, либо широко, веером…»
— Попробуй еще раз.
— Нет. У меня нет сил.
— Юстаб…
— Ну хорошо, хорошо. Потом.
— Юстаб!
— Я сказала — попробую. Но я должна отдохнуть, ты это понимаешь? Или ты не останешься с отцом?!
— Нет, почему… Конечно, останусь.
И снова не скрипнула дверь, не хлопнул полог, не застучали, стихая книзу, шаги по ступенькам. Самым ощутимым, реальным проявлением ухода Юстаб был ее взгляд через плечо — тонким острием иглы для сшивания винных мехов. Мильям вздрогнула от безжалостного укола; сколько их еще придется вытерпеть? Может быть, и ни одного — все зависит от оставшегося времени. Если Юстаб не поспешит…
Она не поспешит. Тут уже ничего не поделать. Только ждать. Надеяться на «вдруг».
Мильям опустилась на кошму. Рядом с ним. Имеет ли для него теперь хоть малейшее значение, насколько она близко?
Его лицо уже снова обрело правильные очертания, только слегка загнулся книзу левый уголок рта, почти незаметный в бороде. Нос — чуть-чуть острее, чем… раньше. И лишняя, неестественная морщинка под левым глазом. Глаза безмятежно закрыты. Спокойные полумесяцы, опушенные до сих пор густыми и золотистыми, как свежевычесанная овечья шерсть на солнце, ресницами. Спишь?.. Спи. Матерь, как всегда, устроила все наимилосерднейшим образом. Конечно, тебе лучше спать, не зная, что ты наделал.
Исправить содеянное им — если еще можно хоть что-нибудь исправить — теперь это ее, Мильям, обязанность, которую не сбросишь с плеч. Непосильную, неподъемную, как ракушечная глыба… впрочем, некоторые северные женщины запросто удерживают их во время строительства одной рукой. Женщины.
Женщины великого Гау-Граза могут все — но за неисчислимые столетия ни одному мужчине не пришло в голову использовать их силу для войны. Поскольку это противоестественно, как зимний виноград или кипящие снега на горной вершине.
Но он это сделал. И ей не остается ничего другого, как только сделать то же самое.
«Передатчицы бывают нескольких видов…»
Когда-то — неужели совсем недавно? — соглашаясь стать устами Робни в Глобальном социуме, она заставила его поклясться, что Юстаб — никогда. Каким бы заманчивым ни казалось использовать ее. Самую могущественную волшебницу, с какой когда-либо вступали в союз древние силы великого Гау-Граза…
Робни сдержал слово. Это она, Мильям, сама превратила их дочь в передатчицу. Способную не только рассыпать веером по границе простейшие команды, которые каждый воин принимает то ли за собственную мысль, то ли за голос Могучего; не только связаться с другой, заведомо открытой на прием, — пусть через огромные расстояния глобальего мира; не только услышать из неимоверной дали чужой голос… Юстаб смогла гораздо большее. Невозможное. Никогда не постичь, каким образом она это смогла…
Юстаб убеждена, что говорила именно с той женщиной.
Та не до конца поверила ей; или же не поверила совсем. А потом закрылась — может быть, навсегда. Но Юстаб не может утверждать наверняка. Она вообще не стала бы утверждать ничего подобного, если б не глубокая и острая обида на нее, мать, порожденная неведением и непониманием.
Юстаб… Колючая и беззащитная — нет, не стальная игла, а скорее шип яркого и нежного цветка с прибрежного склона Южного хребта. Она попробует еще раз. Родство по крови и имени снова поможет им найти друг друга — пусть без малейшей точки опоры и ориентира. Узнать. Услышать голоса. Обменяться пусть короткими обрывками мыслей, сведений, намерений, планов. Договориться?..
Сонные тени под светлыми ресницами. Мильям наклонилась чуть ниже, ловя его дыхание, не более слышное, нежели звук, с каким пшеничный росток пробивает стенку зерна или разворачиваются листья из набухшей почки. Жизнь отличается от смерти не звуком. Одна Матерь точно знает, чем жизнь отличается от смерти; но говорить с Ней не подобает второй дочери в семье. Даже если попытаться — разве станет Матерь прислушиваться? И так должно быть. Да свершится неведомая воля Ее…
Однако существуют еще они, древние силы великого Гау-Граза. Более древние, чем сама жизнь. Почти такие же древние, как смерть.
Мильям выпрямилась.
Подняла руку; его лицо располосовалось в просветах между раскрытыми пальцами. Бессмысленно. Если не вышло у Юстаб, первой дочери в семье… невероятно сильной даже для первой дочери… выложившейся целиком, до полного изнеможения…
Заклинание. Знак исцеления. Зачем?..
Вот именно. Зачем?!
…Ей показалось, что его ресницы дрогнули. Даже не сами ресницы — голубоватые тени под ними, только что спокойные, как озеро Гюль-Баз, хранимое горными склонами от малейшего ветерка, — заколебались, пошли незаметной рябью подвижных морщинок… Наваждение? Игра света из-под колышущейся оконницы, дрожи ее собственных пальцев, движения воздуха от хлопнувшего, кажется, за спиной полога…
Она обернулась.
В дверном проеме стояла дочь. Тонкая фигурка, черная против света. На лице ничего не прочесть; только порывистое движение навстречу, уже без протеста, без вызова, без ощетинившихся шипов.
— Юстаб? У тебя получилось?!
Она сказала:
— Вот.
И отступила в сторону.
— Попробуй еще раз.
— Нет. У меня нет сил.
— Юстаб…
— Ну хорошо, хорошо. Потом.
— Юстаб!
— Я сказала — попробую. Но я должна отдохнуть, ты это понимаешь? Или ты не останешься с отцом?!
— Нет, почему… Конечно, останусь.
И снова не скрипнула дверь, не хлопнул полог, не застучали, стихая книзу, шаги по ступенькам. Самым ощутимым, реальным проявлением ухода Юстаб был ее взгляд через плечо — тонким острием иглы для сшивания винных мехов. Мильям вздрогнула от безжалостного укола; сколько их еще придется вытерпеть? Может быть, и ни одного — все зависит от оставшегося времени. Если Юстаб не поспешит…
Она не поспешит. Тут уже ничего не поделать. Только ждать. Надеяться на «вдруг».
Мильям опустилась на кошму. Рядом с ним. Имеет ли для него теперь хоть малейшее значение, насколько она близко?
Его лицо уже снова обрело правильные очертания, только слегка загнулся книзу левый уголок рта, почти незаметный в бороде. Нос — чуть-чуть острее, чем… раньше. И лишняя, неестественная морщинка под левым глазом. Глаза безмятежно закрыты. Спокойные полумесяцы, опушенные до сих пор густыми и золотистыми, как свежевычесанная овечья шерсть на солнце, ресницами. Спишь?.. Спи. Матерь, как всегда, устроила все наимилосерднейшим образом. Конечно, тебе лучше спать, не зная, что ты наделал.
Исправить содеянное им — если еще можно хоть что-нибудь исправить — теперь это ее, Мильям, обязанность, которую не сбросишь с плеч. Непосильную, неподъемную, как ракушечная глыба… впрочем, некоторые северные женщины запросто удерживают их во время строительства одной рукой. Женщины.
Женщины великого Гау-Граза могут все — но за неисчислимые столетия ни одному мужчине не пришло в голову использовать их силу для войны. Поскольку это противоестественно, как зимний виноград или кипящие снега на горной вершине.
Но он это сделал. И ей не остается ничего другого, как только сделать то же самое.
«Передатчицы бывают нескольких видов…»
Когда-то — неужели совсем недавно? — соглашаясь стать устами Робни в Глобальном социуме, она заставила его поклясться, что Юстаб — никогда. Каким бы заманчивым ни казалось использовать ее. Самую могущественную волшебницу, с какой когда-либо вступали в союз древние силы великого Гау-Граза…
Робни сдержал слово. Это она, Мильям, сама превратила их дочь в передатчицу. Способную не только рассыпать веером по границе простейшие команды, которые каждый воин принимает то ли за собственную мысль, то ли за голос Могучего; не только связаться с другой, заведомо открытой на прием, — пусть через огромные расстояния глобальего мира; не только услышать из неимоверной дали чужой голос… Юстаб смогла гораздо большее. Невозможное. Никогда не постичь, каким образом она это смогла…
Юстаб убеждена, что говорила именно с той женщиной.
Та не до конца поверила ей; или же не поверила совсем. А потом закрылась — может быть, навсегда. Но Юстаб не может утверждать наверняка. Она вообще не стала бы утверждать ничего подобного, если б не глубокая и острая обида на нее, мать, порожденная неведением и непониманием.
Юстаб… Колючая и беззащитная — нет, не стальная игла, а скорее шип яркого и нежного цветка с прибрежного склона Южного хребта. Она попробует еще раз. Родство по крови и имени снова поможет им найти друг друга — пусть без малейшей точки опоры и ориентира. Узнать. Услышать голоса. Обменяться пусть короткими обрывками мыслей, сведений, намерений, планов. Договориться?..
Сонные тени под светлыми ресницами. Мильям наклонилась чуть ниже, ловя его дыхание, не более слышное, нежели звук, с каким пшеничный росток пробивает стенку зерна или разворачиваются листья из набухшей почки. Жизнь отличается от смерти не звуком. Одна Матерь точно знает, чем жизнь отличается от смерти; но говорить с Ней не подобает второй дочери в семье. Даже если попытаться — разве станет Матерь прислушиваться? И так должно быть. Да свершится неведомая воля Ее…
Однако существуют еще они, древние силы великого Гау-Граза. Более древние, чем сама жизнь. Почти такие же древние, как смерть.
Мильям выпрямилась.
Подняла руку; его лицо располосовалось в просветах между раскрытыми пальцами. Бессмысленно. Если не вышло у Юстаб, первой дочери в семье… невероятно сильной даже для первой дочери… выложившейся целиком, до полного изнеможения…
Заклинание. Знак исцеления. Зачем?..
Вот именно. Зачем?!
…Ей показалось, что его ресницы дрогнули. Даже не сами ресницы — голубоватые тени под ними, только что спокойные, как озеро Гюль-Баз, хранимое горными склонами от малейшего ветерка, — заколебались, пошли незаметной рябью подвижных морщинок… Наваждение? Игра света из-под колышущейся оконницы, дрожи ее собственных пальцев, движения воздуха от хлопнувшего, кажется, за спиной полога…
Она обернулась.
В дверном проеме стояла дочь. Тонкая фигурка, черная против света. На лице ничего не прочесть; только порывистое движение навстречу, уже без протеста, без вызова, без ощетинившихся шипов.
— Юстаб? У тебя получилось?!
Она сказала:
— Вот.
И отступила в сторону.
Юста
— Где он?!
Ворвавшись сюда после яркого солнца, я совершенно ослепла. Полумрак и низкий потолок — как они могут так жить? К нормальным блокам Глобального социума привыкаешь катастрофически быстро. А может, все дело в том, что здесь, на севере, гаугразские жилища лишены флера экзотичности, что этот город — доглобальная пародия на обычные человеческие города…
Женская фигура возникла из мглы мгновенно, словно загрузилась без единого сбоя личностная программа неизвестной специализации. Идентифицировать, то есть знакомиться, — некогда. Я обернулась к девочке:
— Где?!!
— Проходи, — сказала Юстаб. — Вот.
Я шагнула вперед, мимо женщины (его жена?), мимо девушки, — куда теперь? — да неужели можно заблудиться в этом тесном, как шлюзовый блок, доглобальном жилище… Что-то подвернулось под ноги; споткнулась, едва не потеряла равновесия. Щурясь, снова попыталась оглядеться по сторонам: глаза упрямо не желали привыкать к темноте. Никаких кроватей у них, конечно, нет, значит, он лежит прямо на полу, на кошме. Где?!!..
— Откройте же кто-нибудь это… оконницу!!!
Нервно усмехнулась; надо же, раскомандовалась, как в собственном доме. Впрочем, почему бы и нет, если это дом Роба? И какого черта они у себя на Гаугразе, имея в распоряжении так много настоящего солнца, прячутся, отгораживаются от него всеми этими оконницами и пологами? Идиотский менталитет идиотской страны, столетиями неизвестно зачем скрывавшей свою силу, чтобы потом враз оказаться в безвыходном положении. Какого…?!
Неожиданный, неконтролируемый поток раздражения и злости. Нет, наверное, страха. Что я все-таки опоздала. Я уже сто раз могла опоздать.
Снова споткнулась, взмахнула руками, выругалась сквозь зубы. Почему они молчат, не указывают, куда идти? Что там путается под ногами, в конце концов?
И наконец-то разглядела: край кошмы. На которой — да, лежал человек. Почти у моих ног.
Стремительно опустилась на корточки:
— Роб?..
В этот момент одна из них — то ли мать, то ли дочь — все-таки вышла из ступора и распахнула оконные створки. Солнечный свет оказался на удивление слабым, квелым косым лучиком в эконом-режиме. Не ударил по глазам, а деликатно и услужливо посветил туда, куда мне было нужно. Не зажмурилась, ни на мгновение не отвела взгляда. Рассмотрела.
На кошме, вытянувшись под узорчатым покрывалом, за край которого ныряла седая борода, лежал незнакомый старик. Совершенно незнакомый. Чужой. До паники, до моментального, как аварийное переключение режимов, осознания ошибки.
Чудовищной. Непоправимой. И вполне реальной, предсказуемой — да что там, иначе, в сущности, и быть не могло. Да как я вообще могла поверить, что голос юной передатчицы в моем мозгу и вправду принадлежит дочери Роба?! Как могла, опираясь только на эту веру и ни на что больше, затеять собственную игру, противопоставив ее Самому, моему единственному реальному союзнику… в чем угодно, только не в глупости. Несусветной глупости!!!
Ловушка, да?
А там, внизу, — Аська. Капсула готова к старту, достаточно нажать одну-единственную клавишу. Но как сделать, чтобы Аська поняла?!.
Женщина за моей спиной шагнула ближе; я развернулась ей навстречу с молниеносной реакцией животного змеи из местной же экосистемы. Свет от окна падал на лицо гаугразки. Красивая. Вроде бы примерно моего возраста, хотя нет, гаугразские женщины к этому времени уже сплошь старухи — а она такая красивая… И черные косы без единого седого волоска.
Женщина спросила:
— Ты — Юста Калан?
Всего лишь из-за бороды. Гебейная программа индивидуального старения почему-то в упор не учитывала варианта с бородой. Смешно.
Роб…
Все-таки абсолютно чужой седобородый старик; выглядит на сотню лет, а ведь ему всего пятьдесят с небольшим… Да он хотя бы жив? Нащупала под одеялом жесткую морщинистую руку, поискала пульс; не нашла. Допустим, это мало о чем говорит, я же не Диагност или хотя бы Медсестра — да, чуть не забыла, микрочип первой помощи на запястье! — и срочно доставить в клинику, пока не перейден порог реанимации… быстро!!! Оглянулась: они вообще думают мне помочь, его жена с дочерью? Или, может быть, он им совершенно безразличен?!.
Как и мне самой.
Замерла. Выпрямилась.
Каплями воды из горного источника протекали между пальцами секунды — возможно, последние для Роба, фатальные для Гауграза! — а я стояла в оцепенении, обрабатывая с натугой и по частям, будто слабенький персонал многоступенчатую программу, эту дикую мысль. Вот я и нашла его. Своего единственного брата. Которого искала всю жизнь. И это не вызывает у меня никаких чувств.
Роб. Попыталась пойти беспроигрышным путем: представить себе его — тогдашнего, молодого, безбашенного авантюриста, мой воплощенный идеал свободы. Не может же быть, чтоб я не помнила квадратные плечи, коричневое лицо, широкую улыбку, неистовую брань, запах мужского пота, артефактную подвеску с выпавшим камнем… И тот последний поход по ночной тропе, когда гебейщик Чомски рванул меня за шнур, обвязанный вокруг талии, а Ингар…
Ворвавшись сюда после яркого солнца, я совершенно ослепла. Полумрак и низкий потолок — как они могут так жить? К нормальным блокам Глобального социума привыкаешь катастрофически быстро. А может, все дело в том, что здесь, на севере, гаугразские жилища лишены флера экзотичности, что этот город — доглобальная пародия на обычные человеческие города…
Женская фигура возникла из мглы мгновенно, словно загрузилась без единого сбоя личностная программа неизвестной специализации. Идентифицировать, то есть знакомиться, — некогда. Я обернулась к девочке:
— Где?!!
— Проходи, — сказала Юстаб. — Вот.
Я шагнула вперед, мимо женщины (его жена?), мимо девушки, — куда теперь? — да неужели можно заблудиться в этом тесном, как шлюзовый блок, доглобальном жилище… Что-то подвернулось под ноги; споткнулась, едва не потеряла равновесия. Щурясь, снова попыталась оглядеться по сторонам: глаза упрямо не желали привыкать к темноте. Никаких кроватей у них, конечно, нет, значит, он лежит прямо на полу, на кошме. Где?!!..
— Откройте же кто-нибудь это… оконницу!!!
Нервно усмехнулась; надо же, раскомандовалась, как в собственном доме. Впрочем, почему бы и нет, если это дом Роба? И какого черта они у себя на Гаугразе, имея в распоряжении так много настоящего солнца, прячутся, отгораживаются от него всеми этими оконницами и пологами? Идиотский менталитет идиотской страны, столетиями неизвестно зачем скрывавшей свою силу, чтобы потом враз оказаться в безвыходном положении. Какого…?!
Неожиданный, неконтролируемый поток раздражения и злости. Нет, наверное, страха. Что я все-таки опоздала. Я уже сто раз могла опоздать.
Снова споткнулась, взмахнула руками, выругалась сквозь зубы. Почему они молчат, не указывают, куда идти? Что там путается под ногами, в конце концов?
И наконец-то разглядела: край кошмы. На которой — да, лежал человек. Почти у моих ног.
Стремительно опустилась на корточки:
— Роб?..
В этот момент одна из них — то ли мать, то ли дочь — все-таки вышла из ступора и распахнула оконные створки. Солнечный свет оказался на удивление слабым, квелым косым лучиком в эконом-режиме. Не ударил по глазам, а деликатно и услужливо посветил туда, куда мне было нужно. Не зажмурилась, ни на мгновение не отвела взгляда. Рассмотрела.
На кошме, вытянувшись под узорчатым покрывалом, за край которого ныряла седая борода, лежал незнакомый старик. Совершенно незнакомый. Чужой. До паники, до моментального, как аварийное переключение режимов, осознания ошибки.
Чудовищной. Непоправимой. И вполне реальной, предсказуемой — да что там, иначе, в сущности, и быть не могло. Да как я вообще могла поверить, что голос юной передатчицы в моем мозгу и вправду принадлежит дочери Роба?! Как могла, опираясь только на эту веру и ни на что больше, затеять собственную игру, противопоставив ее Самому, моему единственному реальному союзнику… в чем угодно, только не в глупости. Несусветной глупости!!!
Ловушка, да?
А там, внизу, — Аська. Капсула готова к старту, достаточно нажать одну-единственную клавишу. Но как сделать, чтобы Аська поняла?!.
Женщина за моей спиной шагнула ближе; я развернулась ей навстречу с молниеносной реакцией животного змеи из местной же экосистемы. Свет от окна падал на лицо гаугразки. Красивая. Вроде бы примерно моего возраста, хотя нет, гаугразские женщины к этому времени уже сплошь старухи — а она такая красивая… И черные косы без единого седого волоска.
Женщина спросила:
— Ты — Юста Калан?
Всего лишь из-за бороды. Гебейная программа индивидуального старения почему-то в упор не учитывала варианта с бородой. Смешно.
Роб…
Все-таки абсолютно чужой седобородый старик; выглядит на сотню лет, а ведь ему всего пятьдесят с небольшим… Да он хотя бы жив? Нащупала под одеялом жесткую морщинистую руку, поискала пульс; не нашла. Допустим, это мало о чем говорит, я же не Диагност или хотя бы Медсестра — да, чуть не забыла, микрочип первой помощи на запястье! — и срочно доставить в клинику, пока не перейден порог реанимации… быстро!!! Оглянулась: они вообще думают мне помочь, его жена с дочерью? Или, может быть, он им совершенно безразличен?!.
Как и мне самой.
Замерла. Выпрямилась.
Каплями воды из горного источника протекали между пальцами секунды — возможно, последние для Роба, фатальные для Гауграза! — а я стояла в оцепенении, обрабатывая с натугой и по частям, будто слабенький персонал многоступенчатую программу, эту дикую мысль. Вот я и нашла его. Своего единственного брата. Которого искала всю жизнь. И это не вызывает у меня никаких чувств.
Роб. Попыталась пойти беспроигрышным путем: представить себе его — тогдашнего, молодого, безбашенного авантюриста, мой воплощенный идеал свободы. Не может же быть, чтоб я не помнила квадратные плечи, коричневое лицо, широкую улыбку, неистовую брань, запах мужского пота, артефактную подвеску с выпавшим камнем… И тот последний поход по ночной тропе, когда гебейщик Чомски рванул меня за шнур, обвязанный вокруг талии, а Ингар…