Дубинянская Яна. Проект «Миссури»

   Он снова смотрел на меня совершенно собачьими глазами; со щек медленно сходила краска. Было видно, как мучительно ему хочется задать вопрос: правда ли то, о чем уже — а ведь не прошло и трех дней! — на всех углах болтают про нас с Андреем?..
   Не спросил.

* * *

   — Здравствуйте, Евгения Константиновна. Это Алина. Будьте добры, Андрея.
   В принципе его вполне могло не оказаться дома. Тогда я попросила бы передать, что звонила, — и все. И пусть сам приходит в общагу за своим, блин, имуществом; пусть сам хоть с десятого раза отлавливает момент, когда я буду на месте.
   А если он подумает, что я звонила для чего-то еще, — его проблемы.
   — Да, Алиночка. Подождите.
   У них огромная, словно дворец, квартира; ждать, как всегда, пришлось долго. Гулкие, инопланетные звуки положенной на тумбочку телефонной трубки: какие-то стуки, шорохи, далекие голоса будто на чужом, внеземном языке… По-видимому, он не торопился. Что ж, так даже лучше.
   «С утра до девяти или вечером после одиннадцати. С утра лучше. Тебя устраивает?.. Или, может, оставить на проходной?»
   — Алло. Аля?
   «Привет. Если думаешь забирать свое барахлишко, подходи в общежитие — с утра до…»
   — Алька?..
   «Ты у меня кое-что забыл. Или думаешь, я сама буду за тобой бегать?..»
   — Мам, это точно она? Алька!.. Ничего не слышно, перезвони! Перезвони, слышишь?!!..
   Зацепила пальцем рычаг. Короткие гудки. Ну и дура.
   Ничего, он подумает, что сбой на линии.
   Так бывает.
 
   Было чуть больше четырех часов. В принципе при хорошем раскладе я еще успевала подскочить на пару собеседований. Или хотя бы договориться на завтра.
   Вот только на фига совершать лишние, изначально бессмысленные движения?
   Сегодня я обошла шесть (!) контор, расположенных в разных частях города; на одни машины угрохала кучу денег. Текст про вакансии, вернее, их хроническое отсутствие, варьировался в зависимости от степени интеллигентности шефов; впрочем, двое из них оказались чересчур заняты, чтобы меня принять. В одном месте налили чашечку кофе. В одном — обозвали неприличным словом. И еще в одном, указывая на дверь, честно сознались: «Была б ты хоть из какого другого вуза…»
   Сейчас я брела по раскаленной пыльной улочке в самом непотребном районе столицы, до ужаса похожем на центральный квартал моего родного города. Может, послушать Гэндальфа и вправду рвануть когти на историческую родину? Там сейчас тоже жара. И пыль… пыли, конечно, в несколько раз больше.
   Зверски хотелось есть: один гамбургер на ходу и кофе от щедрот секретарши как-то не тянули на полноценный рацион для здорового организма. Приличных забегаловок в этом районе, естественно, не наблюдалось. Так что самое разумное было ехать в общагу, где от моего вчерашнего шоппинга оставались гречка, спагетти и полбанки шпрот… хотя последние наверняка уже попахивают — в такую погоду без холодильника.
   Я переместилась поближе к дороге, высматривая себе машину. Улица выглядела мертвой; поэтому, когда из-за угла вырулили древние «жигули», едва не терявшие на ходу запчасти, я ринулась на проезжую часть, словно идейная вдохновительница акции протеста. Водила с готовностью притормозил — тоже, видимо, воспринял возможность пограчевать как щедрый подарок судьбы.
   Глушить мотор он побоялся; я вскочила в раскаленную жестянку почти на ходу. Сразу опустила до упора стекло — стало полегче.
   — Куда едем, подружка?
   — Центральный район. Октябрьская, 14-д.
   «Жигули», погромыхивая, потащились по улице. Такими темпами, прикинула я, раньше пяти не доберемся; ну и по фиг. Мне некуда больше спешить. Теперь уж точно.
   — Октябрьская, четырнадцать-дэ… — раздумчиво повторил водила. — Это что ж такое?
   — Общежитие МИИСУРО.
   Образовалась неприятная пауза — но это я заметила уже позже, задним числом. Я вообще никогда не обращаю особого внимания на водителей и тем более не веду с ними душевных разговоров. Я — клиент. Я плачу.
   — Пятьдесят.
   — Что?!.
   Из конца в конец столицы можно доехать за двадцатник. Из любого конца в центр — за десятку. Я в курсе. Я пользуюсь этим видом транспорта каждый день. Так что сорри…
   — Вы хотели сказать, пятнадцать. Хорошо, пусть будет.
   — Полтинник, сука!
   И тут я впервые разглядела его как следует. Квадратную морду с фиолетово-багровым рисунком сосудов на небритых щеках, несимметричной челюстью и шрамом поперек брови. Здоровенные ручищи на руле: четыре татуированных перстня на пальцах левой и два — на правой. Ну и на фига я садилась в машину к такому уголовному типу? И какого черта не договорилась о цене заранее? Дура. Форменная идиотка.
   Я была совершенно спокойна. Отстраненио, патологически.
   — Дорого. Остановите машину.
   — Ага. Щас.
   Дорога была по-прежнему пустынна. Единственное, что теперь справа вместо тротуара на нее наступал самый настоящий лес, дремучий, будто на картине Шишкина, — плевать, что в городской черте. У нашей столицы имидж зеленого города.
   — Трахну, закопаю — хрен найдут! — в такт моим соображениям загоготал водила. — Дорого ей!.. Гони полтинник, шлюха… ком-би-нированная!
   И, развернувшись, рванул на себя мою сумочку. Зачем-то обеими руками.
   Дальнейшее вспоминалось смутно и в третьем лице, словно увиденный краем глаза на видике в баре поганенький боевик. Супергерла без боя расстается с имуществом, плохого громилу по инерции отбрасывает назад, находчивая барышня толкает руль, «жигуленок» крутится на месте, водила матерится, а лихая студенточка выкатывается из машины, подрывается с асфальта и делает ноги прямиком в лес.
   Забирается, тарзаниха, на первую попавшуюся сосну и оттуда не без интереса наблюдает за шумной — кусты в треск, щепки летят фейерверком! — но недолгой погоней. Пережидает с четверть часа на ветке, болтая ногами и прислушиваясь к звукам с дороги. Слезает. Находит на дороге свою слегка потрошенную сумочку: без денег, но с паспортом и студенческим билетом. Орлинская Алина Игоревна, МИИСУРО, первый курс. В сущности, уже второй… но продлят в начале семестра.
   Все это мне снилось целую ночь. В несколько, блин, сеансов.
 
   Из карманного зеркальца смотрела мятая физиономия с царапиной на щеке и дикими гляделками, обведенными кругами не смытой с вечера туши. Здравствуй, ужас, как ты вырос. С добрым утром.
   В горле пересохло, будто после пьянки. Не слушались ноги, отмахавшие энное количество километров по трассе, на локтях и заднице саднили кровоподтеки от приземления на асфальт. Летний деловой костюмчик, сброшенный поперек спинки стула, не обещал когда-нибудь вернуться к своему первоначальному светло-серому цвету. То, что осталось от босоножек на каблучках, я вчера зафутболила под кровать и не видела смысла выуживать обратно…
   …Через полчаса я спустилась в вестибюль. Критически оглядела себя в большом зеркале, поправила бретельку платья под стильным укороченным жакетом с длинными рукавами. Пожалуй, многовато косметики для лета… впрочем, сегодня, кажется, довольно прохладно. И сегодня я вовсе не намерена полдня подряд мотаться по городу. Есть одна идейка — простенькая, но наверняка безотказная.
   — Доброе утро, баба Соня. Автомат что-то не работает… я позвоню от вас?.. Здравствуйте. Меня зовут Алина Орлинская, я студентка, направлена к вам на практику. Узнайте, пожалуйста, у шефа… Да, если можно, соедините. Здравствуйте. МИИСУРО. Да. Перешла на второй. Нет. Сделала рекомбинаторику. Конечно. Я тоже так считаю.
   Проходившие мимо девчонки синхронно свернули шеи в мою сторону.
   Не дождетесь.

ЗВЕНИСЛАВА, 35 лет

   Ей показалось, что она видела его — на встречном эскалаторе.
   Как оно обычно бывает: не взгляд, а мимолетное подсознательное впечатление от взгляда, а потом оборачиваешься вдогонку, успеваешь заметить затылок, в городе сотни тысяч таких вот светлых затылков, а затем и он пропадает в медленном человеческом водопаде. В результате права на уверенность у тебя нет. «Кажется, я видела сегодня в метро… а может быть, показалось». Безнадежная тавтология…
   Да и что ему было там делать?
   А Звенислава ехала в студию. Эту студию, как и все остальные, нашла мама; она утверждала, что именно здесь можно совсем недорого сделать качественную запись чуть ли не на уровне мировых стандартов. Лицензии у этих ребят, разумеется, не было, поскольку промышляли они в основном пиратством и налогов не платили, — но маме недавно рассказали о каких-то тайных механизмах по превращению самопального диска в лицензионный. За отдельную плату, конечно, однако в сумме все равно выходит дешевле. Так говорила мама; сама Звенислава до сих пор ничего в этом не понимала.
   Сверилась с адресом в блокноте: да, здесь. Дверь была тяжелая, образца позапрошлого века, и пришлось налечь на нее плечом, чтобы она подалась с благородным скрипом, словно делая одолжение. Зато ступеньки вели не в подозрительный подвал, как в прошлый раз, а куда-то наверх; что ж, уже легче. Там, наверху, раздался дверной хлопок и шаги; она запрокинула голову и увидела молоденького парня, перегнувшегося через перила пролетом выше:
   — На запись? Это сюда, поднимайтесь!
   Студия оказалась очень маленькая — просторная комната старинного дома поделена звуконепроницаемыми перегородками как минимум на три отдельных помещения, — но благопристойно-чистенькая и почти солидная, если не считать стеллажей вдоль стен, сплошь забитых явно пиратским продуктом. Аппаратура здесь была на первый взгляд тоже ничего: Звенислава давно героическими усилиями приучила себя разбираться в аудиотехнике.
   Из закутка-аппендикса при входе доносился голос футбольного комментатора. Заглянув туда вслед за парнишкой, она обнаружила еще двух сотрудников перед крохотным телевизором. Болельщики пили кофе, но, слава богу, не курили (от табачного дыма, каким бывали насквозь пропитаны многие студии, у нее мгновенно садился голос) и, кажется, даже были трезвые. Что ж, похоже, маме действительно повезло.
   — Алик, Сеня, завязывайте! Тут заказчица пришла записываться.
   — Да подожди ты, пять минут до конца, — лениво отгавкнулся то ли Алик, то ли Сеня, худющий юноша с жидким хвостом до середины спины. — Здравствуйте, девушка.
   — Здравствуйте. Я не спешу, — кротко сказала Звенислава.
   …Поправила наушники. Хорошие, легкие, позволявшие о себе забыть. Хвостатый юноша за прозрачной перегородкой раскидал по пульту длинные коленчатые пальцы, каждый из которых жил будто сам по себе. Немым движением всех звукооператоров попросил ее сказать что-нибудь; Звенислава начала считать, пальцы молниеносно пробежались по дорожкам, и он кивнул; она едва успела дойти до шести.
   Будничный голос в наушниках:
   — Готовы? Пишем!
   Зазвучали первые аккорды фонограммы-минус: запись так себе, но эти же самые ребята, мастера на все руки, обещали маме потом почистить и вытянуть звук. Парнишка за спиной у хвостатого поднял руку для отмашки; как будто в этом была необходимость.
   И Звенислава вступила — низко и негромко, почти вполголоса:
 
   Королева овдовела,
   Платье черное надела
   И покрыла крепом золото волос…
 
   Пальцы звукооператора лениво ползали по пульту. Там же, за перегородкой, двое других парней беззвучно спорили, вертя так и эдак яркую коробку сидирома. В наушниках звучал ее собственный голос — уже отдельный, самостоятельный, чужой. И она могла вполне беспристрастно оценить то, что слышала.
   Не то. Она и раньше, на репетициях, чувствовала: что-то не так с этим альбомом, восстановленным по старой магнитофонной кассете с любительской записью. Которая ходила когда-то по рукам, затиралась в скрип на чьих-то двухкассетниках, потом переписывалась с копий, и еще, еще… грандиозный самиздатовский успех на уровне одного общежития. Звенислава всегда это понимала, она отталкивалась от другого: от самих песен, точных, кинематографически выразительных, а главное — прожитых ею самой до последней ноты. С ними у нее ДОЛЖНО было получиться.
   Почему же — не так? НЕ ТО?!.
   Она слушала себя, мучительно анализировала, не понимала. И продолжала петь на одном отстраненном профессионализме, постепенно повышая голос, подпуская драматических интонаций:
 
   Он был слишком, слишком юным,
   Гордым, властным, неразумным,
   Неуемным в молодечестве своем.
   Он любил гитары струны,
   Дымный чад попоек шумных
   И лишь чуточку, немножечко — ее…
 
   Звукооператор вскинул хвостатую голову, двое спорящих синхронно обернулись. Фонограмма продолжала звучать; Звенислава отчетливо услышала, как на четверть тона сфальшивила бас-гитара. Какой уж тут уровень мировых стандартов… Хотя дело, конечно, вовсе не в этом.
   — Я не в голосе, — громко сказала она. — Перенесем на завтра.
 
   — Эти песни — восемнадцатилетние, мама. А мне уже тридцать пять.
   Мама наложила питательную маску и, похожая на гипсовый барельеф, откинула голову на спинку дивана. Звенислава опустила пальцы в скользкую жирную смесь; было слегка противно. Без маминого контроля она то и дело забывала о священном вечернем ритуале, вернее, позволяла себе забыть. По большому счету — кому это нужно?..
   — Не болтай глупостей. Но в целом ты, разумеется, права. И я была права, когда тебя предупреждала. Я же с самого начала говорила, разве нет?
   — Говорила. Я помню.
   Некоторое время они молчали. Вязкая маска, подсыхая, твердела на лице.
   — Сегодня я звонила Твоему Отцу, — внушительно сказала мать, и по рельефному гипсу ее лица зазмеились трещинки.
   Родители развелись одиннадцать лет назад, и с тех пор Звенислава ни разу не слышала, чтобы мать называла его как-то иначе. Только так — раздельно, веско, будто двумя ударами молота загоняя в землю тяжеленную сваю: Твой Отец. Он давно женился, у него были дети. Уже не трагедия, а просто далекое прошлое. Но мама — с ее характером, пробивным, как таран, но хрупким, словно этот самый косметический барельеф, — под пистолетом не стала бы звонить отцу, если б не…
   — Он согласен профинансировать новый альбом и концертный тур в его поддержку. Твой Отец, конечно, редкая сволочь, но время от времени даже он не жлобится. Пообещал завтра перевести нам что-то около миллиона…
   — Но? — коротко, стараясь не шевелить губами, спросила Звенислава.
   Мама выпрямилась. Теперь ее лицо было похоже на очень-очень древнюю античную статую — свежераскопанную, до реставрации.
   — При чем здесь «но»? Ты сама понимаешь, что пора менять репертуар. Эта студенческая самодеятельность никуда не годится, под нее Твой Отец, разумеется, не даст ни копейки. От него принесли одну кассету, послушай. По-моему, очень даже: свежо, ритмично… Не знаю, какие там дела у Твоего Отца с этой композиторшей…
   — Мне тридцать пять лет, мама. Мне уже поздно переходить на попсу.
   И замолчала, бесстрастная, словно собственная посмертная маска: со стороны это, наверное, выглядит именно так. А мама говорила и говорила, уже не заботясь об обещанной косметической фирмой вечной молодости, кусками и крошками осыпавшейся ей на колени. Что с таким стартовым капиталом (имелись в виду времена беспощадной борьбы за единственную дочь, когда Ее Отец был готов вкладывать средства и связи в раскрутку Звениславы без всяких «но») любая бездарность могла бы стать суперзвездой. Да если б она хоть немного думала о публике, а не зацикливалась на своих завихрениях, метаниях то в одну, то в другую сторону, на мутной блажи, выдаваемой за «творческую самореализацию»!.. Если бы хоть иногда слушала умных людей, кой-чего понимающих в шоу-бизнесе, раз уж сама никак не способна сделать не то что правильный — да хоть какой-то выбор…
   — Вот именно, Слава, тебе уже тридцать пять. Последний год комбинаторного возраста. И ты сама знаешь, что я права.
   — Ты права, мама. Но мы, кажется, договаривались НИКОГДА это не обсуждать.
   На слове «никогда» ее маска тоже треснула, поползла в стороны невидимыми лучами, стягивая кожу. Звенислава потянулась к тумбочке, нашаривая тоник. Согласно инструкции, эффект гарантирован, если держать маску на лице сорок минут. Никогда в жизни ей не достигнуть гарантированного эффекта.
   Никогда нынешнее топтание на месте не прорастет в новое качество. Концерты в тесных и часто полупустых залах университетов и районных филармоний, прокуренные студии в подвалах, полулегальные диски без указания тиража — она давно бы все это бросила, если б не мама. И если бы не квелая надежда на внезапное утреннее пробуждение — знаменитой. Настолько, что ее звонкое имя донесется и до…
   Звоночек!..
   Надежды с большим скрипом доживают до тридцати пяти.
   — Чуть не забыла, — добавила мама совсем другим голосом. — Тебе звонил Андрюша Багалий.
 
   — Видел тебя в метро, на эскалаторе, — сказал Андрей.
   Звенислава усмехнулась; надо же, не показалось.
   — Ты ездишь на метро?
   — Бывает. Ехал на важную встречу и попал в пробку. — Он улыбнулся в ответ: вспыхнувшая в темном зале цепочка огоньков рампы. — Если б не опаздывал, попробовал бы догнать. А потом подумал: вдруг ты не сменила телефон?
   — Да, мы с мамой живем все там же.
   Она давным-давно не была в таком дорогом ресторане. Последний раз — с одним депутатом, поклонником ее Творчества с большой буквы, на которого мама возлагала большие надежды, развеявшиеся после весьма недвусмысленного намека на сессийные каникулы и уютный охотничий домик. Прочие поклонники предлагали рестораны рангом ниже, а значит, на потенциальных меценатов не тянули.
   Андрей тоже выглядел респектабельно и дорого, потрясающе вписываясь в интерьер: казалось, жемчужная обивка кресел специально подобрана под светло-серый тон его костюма. Сверкающе выбрит, стрижка явно из салона красоты. Ногти на хрустале ножки бокала были отшлифованы и чуть-чуть поблескивали бесцветным лаком. Звенислава в своем концертном платье, расшитом люрексом, с самодельной прической и макияжем чувствовала себя мишурной подделкой под драгоценность.
   — Как твои дела?
   Он отпил глоток белого вина и прищурил длинные глаза. Звенислава судорожно проглотила кусочек пармезана. Ей казалось, что все на нее смотрят. Впрочем, других посетителей здесь не было; но все равно — официанты, метрдотель, хостесса. Смотрят и определяют профессиональным взглядом как дешевенькую подружку делового человека, позволившего себе расслабиться на один вечер.
   — Ничего. Записываю новый альбом. Потом поеду в концертный тур… и клип, может быть, снимем, если найдем спонсора.
   Поперхнулась, лихорадочно запила вином подступивший кашель. Не собиралась она этого говорить! Ни за что не собиралась; и резко прервала вчера мамины стратегические рассуждения о старой студенческой дружбе и крупной компании с многомиллионными оборотами… «Перестань считать чужие деньги. ЧУЖИЕ, понимаешь?!.»
   Поторопилась с вопросом:
   — А ты?
   Андрей усмехнулся:
   — Замдиректора. Уже десятый год… и, похоже, это надолго. Мой старик так просто от дел не отойдет. А ведь большинство людей его возраста ломаются, не выдерживают конкуренции с комбинаторированным поколением.
   — Да. — Она кивнула в поддержание светской беседы. — Мой отец недавно вышел на пенсию. Теперь вот не знает, чем себя занять. Покровительствует каким-то композиторшам-попсовичкам, даже пытается регулировать мой репертуар. Тоже, наверное, не от хорошей жизни… ну, передо мной-то ему нечего комплексовать.
   И снова сболтнула совсем не то; прикусила язык. Сколько можно размахивать, как флагом, той торопливой, скомканной процедурой пятнадцатилетней давности— в компенсацию и оправдание всех этих бессмысленных лет? Электроды к вискам, абракадабра на компьютере, щелчок — «Рекомбинаторика завершена! Следующий». Кстати, кто был тот следующий, да и был ли вообще, она так и не узнала: из соображений конфиденциальности из лаборатории выпускали через другую дверь.
   В галстуке Андрея мерцала булавка со скромной жемчужиной серо-лиловатого оттенка. Стоит, наверное, не дешевле производства средненького клипа… Резко оторвала взгляд — будто колючую шишку репейника от платья.
   — У тебя очень хороший репертуар.
   Звенислава изумленно подняла голову, напоролась на его глаза. Играем в светские комплименты? Андрей по определению не мог ничего знать о ее репертуаре.
   — Очень хороший, но… как бы это сказать? — Прищелкнул пальцами, подыскивая слово; не нашел, махнул рукой. — В общем, не для концертов, не для клипов, даже не для записи. Чересчур личное, внутреннее. Настолько, что даже несколько чужих, случайных слушателей — уже профанация… Ты меня понимаешь?
   — Нет! — Ее удивление перерастало в досаду: слова, общие, пустые слова!.. — Где тут логика? Я ведь чего только не пела: классику, романсы, рок-баллады, даже кое-что свое… Ты просто не знаешь.
   — Знаю.
   Он снова улыбался. Отсветы свечей на ослепительно белой скатерти тончайшего шелка.
   — У меня есть все твои диски. Все четыре. Даже тот, который пустили под бульдозер за компанию с той пиратской студией… один оптовик успел закупить партию, а тебе, наверное, и не сказали. В общем, бывают в жизни ситуации, когда я слушаю Звениславу. Один. Пробовал по-другому, с друзьями, с женщинами, — не то. Нельзя.
   Подошел официант, поменял сервировку, окинул подружку богатого человека профессионально равнодушным взглядом. Звенислава молчала. Про бульдозер — это уже не общее место. Значит, действительно разыскивал диски. Именно разыскивал, вылавливал; иначе не скажешь, если учесть их настоящие тиражи. Вряд ли сам — откуда у замдиректора крупной компании столько свободного времени? — наверное, поручил сбор коллекции специальному человеку. И слушал потом… со своими женщинами.
   Зачем ему это было нужно? Самоутверждение? Весомый аргумент в пользу правильности принятого когда-то решения, единственно верного пути, избранного раз и навсегда? Дорогая и респектабельная жемчужина на фоне неизвестно куда рвущейся мишуры…
   А раз он не выпускал ее из виду, то знал, конечно, что у нее не изменился телефон. Всегда знал. И мог позвонить — в любую минуту.
   Пятнадцать лет.
 
   — Так ты записываешь новый альбом? И что это будет?
   Отрывисто, почти враждебно:
   — Ничего не будет. Ты доволен?
   Андрей смотрел со спокойным, доброжелательным удивлением. И в самом деле ее реакция по меньшей мере неуместна. Не гармонирует ни с интерьером, ни с собеседником. Раз уж ты ввязалась в это действо со случайной встречей и романтическим вечером, уважай партнера и декорации. Продолжай вести светскую беседу на правах старого друга. Или, если хотите, во всех смыслах старой и хорошо забытой любви…
   — Я хотела сказать, у меня с ним не очень клеится. Очередной эксперимент с репертуаром: помнишь песни Геры Солнцева?.. Я была у него. Нашли древнюю-предревнюю кассету… Теперь-то он давно ничего не пишет.
   На мгновение возникла и тут же расправилась морщинка между бровями: вспомнил. Почти сразу.
   — Герка… да, что-то в нем было. Как он сейчас?
   — Нормально. Занимается сельским хозяйством, дом строит… У него уже трое мальчишек, представляешь? Маленький, Никитка, такой забавный…
   И беседа наконец легла в удобную колею: словно вставили в паз покосившийся ящик стола. Принялись вспоминать бывших однокашников, делиться новостями чьих-то жизней двух-трехдесятилетней свежести, одобрять чьи-то успехи, подсчитывать чьих-то жен, мужей, детей… Госпожу Президента обошли деликатным молчанием; впрочем, состоявшихся публичных личностей, вышедших из стен «Миссури», хватало и без нее.
   Вспоминал главным образом Андрей. Звенислава слушала, кивала. У всех все хорошо; разумеется. Сложилось, вышло, реализовалось. Хотелось бы знать, так ли резво двигались бы все они к своим целям, если б не видели эти цели отчетливо, будто любезно установленные кем-то маяки, если б не притягивались к ним магнитом абсолютного тропизма?.. Победный марш комбинаторированного поколения, которому не нужно мучиться выбором.
   Чуть было не сказала это вслух; прикусила губу до соленой капельки. Вот только не надо завидовать. Ближайший НК-центр — через дорогу от их дома. О чем ее мама с ускорением отчаяния напоминает теперь по нескольку раз в день: раньше эти надрывные разговоры случались значительно реже…
   — …Что?
   Она совсем перестала его слушать.
   — Я говорю, новая экспертиза тоже подтвердила идентичность образцов. Жаль, конечно… Он был толковый парень. На ровном месте, с нуля создать такую корпорацию…
   С некоторым опозданием Звенислава сообразила, что Андрей рассказывает о Владе Санине. Да, жаль. Да, трагедия. Впрочем, тогда, в студенческие годы, она почти его не знала, а сейчас очень редко смотрела новости и читала газеты. И слишком устала, чтобы изображать, что ее трогает за живое эта криминальная история.
   Устала. Боже мой, до чего же она…
   — Да, конечно. Андрей… — Отпила глоток остывающего кофе и отодвинула чашку. — У меня завтра утром запись. Я должна выспаться.
   — Конечно, Звенислава. Сейчас выпишу чек, и… Счет, пожалуйста.
   Он отвез ее домой, распахнул дверцу у подъезда, вежливо отклонил предложение подняться. Оставил визитную карточку. Выразил надежду как можно скорее увидеться снова. Звенислава вымученно улыбнулась и приняла ответную улыбку — словно свет автомобильных фар в ночи. Впрочем, когда она справилась с кодовым замком, никакого автомобиля у крыльца уже не было.
   …Засыпая, она поняла, почему этот вечер оставил такое темное, как застойный пруд, ощущение тоски и безнадежности. Нелогичное, неадекватное чувство.