Страница:
– Разойдись! – хрипло и гневно крикнула туда Дивина, и Зимобор остался один.
Душистые травы упали ему на лицо, мешали смотреть, но рука Дивины прочно прижимала пучок травы к его лбу и не давала сбросить.
– А ну разойдись! – так же гневно повторила она, оглядывая женщин, словно они были ее злейшие враги. – Мой он, себе беру, раз уж вы иначе не понимаете.
– Что ты делаешь, в уме ли ты? – закричала на нее какая-то из женщин. – Кого берешь, он же оборотень! Он нас погубил!
– Какой же он оборотень, сами поглядите! – Дивина показала на пояс Зимобора. – Где же видано, чтобы нечисть с серебром и железом ходила? Чуть не загубили человека!
– Оборотень он! – подхватила бабка Гладышиха, сверля парня злобным взглядом из-под коричневых морщинистых век. – Позвали его, он и выскочил! А ты… – Она перевела взгляд на Дивину. – Дура ты, девка! Заморочил тебя оборотень, а ты его в мужья берешь! И себя погубишь, и нас!
– Мое дело, кого хочу, того и беру! – с вызовом ответила Дивина.
– Мало нас погубили… Мало у нас деточек перемерло… – неразборчиво загомонили женщины, но не решались сдвинуться с места и только сжимали свои палки.
– Да как же ты… – больше с состраданием, чем с гневом, начала было Крепениха.
– А вот так! – сумрачно перебила ее Дивина. – Мой он, и никто его тронуть не смей! Горе ты мое! – чуть не плача, обратилась она наконец к самому Зимобору. – Говорила же я тебе: сиди дома! Говорила, ну?
Зимобор поднял руку и сдвинул на лоб мешающие смотреть травы. Это оказался венок Дивины, тот самый, что она сплела сегодня утром у него на глазах.
– Говорила, – с усилием подтвердил Зимобор. В голове гудело: похоже, его неоднократно приложили дубиной по лбу.
– Не трогай! Пусть все видят…
– Что – видят? – Он не понимал совершенно ничего, и те обрывки слов, которые до него долетали, только сбивали с толку. – Что это все означает?
– А то! Зачем тебя, горе мое, из дому понесло? Кто тебя звал?
– Да ты же и звала! – Зимобор смотрел на Дивину, чувствуя себя последним дураком. – Ты звала. «Помогите», кричала.
– Не кричала я ничего такого, – устало вздохнула Дивина, да Зимобор и сам уже понял, в чем было дело. – Заморочили тебя, а я вот теперь…
– Что – теперь? За что вы на меня накинулись-то, матери мои?
– А за то, – с горьким вздохом ответила Дивина среди молчащих женщин. – Кто оборотень, тот нам навстречу должен был выйти. Кривушу мы звали проклятую. А вышел ты…
– Да я же не Кривуша!
– Да она ведь кем хочешь обернуться может, хоть белой свиньей, хоть князем Столпомиром! И тобой – проще простого!
– Чужой человек, я завсегда говорю… – опять начала бабка Гладышиха.
– Говоришь ты, бабка, говоришь! А я знаю, что он не волхидник, – враждебно глядя на старуху, сказала Дивина. – Его самого Кривуша морочила.
– Вот и заморочила! Он теперь ихний, волхидский.
– Пока еще нет. А теперь… Теперь я за тебя замуж выйти должна! – словно обвиняя, гневно пояснила Дивина шалеющему Зимобору. – Иначе убили бы! А раз венком накрыла – значит, беру! Пропала голова моя!
Теперь-то Зимобор наконец сообразил, что произошло. Только что в этой суматохе и сумятице судьба его сделала два крутейших поворота. Обманутый голосом волхиды, он вышел навстречу заклинающим женщинам, куда неумолимая сила влекла саму невидимую злодейку; его непременно забили бы до смерти, если бы Дивина не накрыла его своим венком. Во многих землях с древности был обычай, по которому девушка может выкупить себе в мужья кого угодно – пленника, преступника, чужака, и тем вернуть в человеческий мир отвергнутого им. Вот она его и выкупила – она, которая была твердо уверена, что он никакой не оборотень.
Но теперь она должна выйти за него замуж. Тем вечером, когда к ним приходила Кривуша, этот выход не показался бы Зимобору большим горем. Скорее наоборот. Но с тех пор он немного остыл и поразмыслил. Да, он полюбил Дивину и твердо знает, что другой такой девушки нет во всех славянских землях. Но если он возьмет ее в жены, Младина его покинет. И что он будет делать без помощи Вещей Вилы, наследник смоленских князей, сбежавший от собственного престола? Младина обещала сделать так, что ему поможет полотеский князь. А без их помощи ему некуда деваться самому и некуда вести невесту. Только наниматься к кому-нибудь в дружину. С голода, конечно, они не умрут, но надежды на смоленский престол придется навек похоронить.
И даже не престол сейчас главное. Изменить Богине… Променять ее на простую смертную девушку… Это было святотатством, и при мысли об этом у Зимобора перехватывало дух. Он не смел, не мог, не имел права нанести такое оскорбление Той, чьей властью продолжается жизнь во вселенной.
Вот так влип… Но вид гневного, замкнутого, отчужденного лица Дивины, которая тоже совсем не хотела свадьбы, не приносил ему облегчения, а совсем наоборот.
В конце концов, в ней тоже была частичка Богини. Именно та частичка, которую он мог понять и принять, оставаясь собой. Он осознал это только сейчас, и это открытие казалось драгоценным, как сияющий белой звездой заморский камень адамант.
– Ну что, сокол ясный, берешь невесту? – сурово спросила Крепениха.
Зимобор огляделся. Тут уже был весь город: со всех четырех улиц, даже из детинца сбежался народ, привлеченный пением и шумом драки. И все, видя палки в руках женщин и девичий венок на голове пришлого парня, лучше него самого понимали смысл происходящего. На лицах молодежи было особенно заметное смятение: парни сознавали, что теряют лучшую в городе невесту, а девушки ужасались, прикидывая ее судьбу на себя.
– Скажи: беру, – злобно, вполголоса подсказала или, вернее, приказала Дивина растерянному Зимобору. – И венок разорви. Напополам.
Зимобор снял с головы приувядший с утра венок и отчаянно рванул его на две половины. По толпе пролетел общий вздох, вскрик.
– Пойдем! – Дивина крепко взяла его за руку, где была зажата половинка венка, и повела куда-то.
Зимобор покорно тронулся следом. Толпа, не отставая, пошла за ними; народ гудел, но слов нельзя было разобрать. Зимобор по-прежнему не мог уложить в голове происшедшее, хотя умом понимал, что теперь на самом деле обручился: разрыв венка означает и будущий разрыв девичьей невинности той, что венок этот дала. Он ждал, что она поведет его домой, но Дивина свернула с поля в другую сторону.
И Зимобор увидел впереди Ярилину гору. Обгоняемая все более громким говором толпы, Дивина подвела его к горе, потом ступила на подножие и стала подниматься по заросшей тропе к вершине. Народ отстал у подножия, идти выше никто не решался. Среди травы там и сям виднелись большие гладкие валуны, обозначавшие бывшую дорогу, а теперь совсем утонувшие в высокой траве и разросшемся кустарнике. Идти было трудно, Дивина спотыкалась на рытвинах и камнях, невидных под травой, и теперь уже Зимобор ее поддерживал.
Двенадцатый валун был последним. Впереди показались ворота – проем в земляной стене вала. Когда-то путь к этим воротам был широк и плотно утоптан, но теперь от них остались два толстых столба с раскрошившейся резьбой. Дожди смыли красную охру, которой когда-то были выкрашены их узоры, правый столб накренился, но между ними можно было пройти.
Бывшее пространство святилища за воротами было почти пусто – там колыхались на ветру та же трава и те же кусты бузины, росло несколько берез.
– Горе мое, горе! – бормотала Дивина на ходу, не оглядываясь.
Солнце уже совсем скрылось, заметно стемнело. Со склона горы было видно, как загорелся поодаль первый купальский костер: в той стороне было сельцо под названием Утица. А Радегощ все молчал, и никто не спешил поджигать приготовленные кучи дров.
Кое-как, ощупью находя дорогу сквозь заросли, Дивина и Зимобор добрались до вершины. Здесь, среди поднявшихся за последние годы молодых березок, виднелись остатки святилища: несколько столбов, опаленных тем давним пожаром, еще стояли вразнобой, и в самом низу на них еще можно было разобрать остатки почерневшей резьбы. Под слоем травы глухо похрустывали старые угли, и стояла оплетенная кустами полуразрушенная стена, по плечи человеку.
– Ну, все! – У ближайшего столба Дивина выпустила руку Зимобора. – Здесь не тронет тебя никто, можешь хоть спать!
– А ты… – начал он, еще держа два обрывка венка и не зная, что ей сказать.
– А я-то что? – Дивина пожала плечами. – Меня-то не тронут! Тебя вот… Что же ты наделал! За каким лешим тебя в поле понесло? Ведь сказала же я тебе: сиди дома! Сидел бы, ничего бы не было!
– Я слышал твой голос, – устало повторил Зимобор, понимая, что объяснения ничем уже не помогут. – Ты звала как будто… Сейчас-то понимаю, что это не ты была. А тогда не понял. Уж больно чудно это все: то весенние заклички, то колядки, то жнивные… Заморочили совсем…
– Не тебя, а волхид морочили. Им годовой круг поломали, дорогу закрыли.
– Но ты же звала… Ну, мне послышалось…
– Все понятно! – Дивина отмахнулась и обняла белую березку, в тоске прислонилась к ней. – Что теперь говорить! Сделано дело! Не воротишь. Ох, Кривуша, змея подколодная! Как сказала, так и сделала, чтоб ей ни чести ни места! Обещала погубить меня – и погубила! Я у нее жениха увела, а она увести не сумела, так другого мне на шею навязала – хочешь не хочешь, а ступай теперь замуж! Теперь женись, податься некуда! – Она криво усмехнулась. – Рад не рад, уж ничего не поделаешь.
– Неужели никак… – начал Зимобор и сам сообразил, держа в руке обрывки венка, что теперь – никак. – Да я же сам не знаю, как жить буду! Мне в Полотеск надо ехать! Что же ты… со мной поедешь?
– Да ты сам меня звал! – Дивина с горькой насмешкой покосилась на него. – Или уже передумал?
– Я не передумал! – с досадой ответил Зимобор. – Просто я сам не знаю, где и как буду жить. Я из дома ушел, потому что… Отец мой умер. А наследство без меня поделили. И возвращаться мне было – только зря позориться. Теперь приходится в другом месте счастья искать. Она мне помочь обещала…
– Все ясно. Если сейчас женишься, то она тебя без помощи оставит. Короче, что в лоб, что по лбу. – Дивина вздохнула. – А мне предсказано, что я погибну, если обручусь. Я обручилась уже когда-то… Очень давно…
Зимобор в удивлении поднял голову. Дивина стояла, прислонившись к березе и поглаживая белую кору в черных трещинах, а на лице у нее было такое напряженное и задумчивое выражение, будто она пытается вспомнить давний, смутный сон. Так было, когда они говорили о бляшках воинских поясов.
– Обручилась? Давно? – Для Зимобора это была новость, и не сказать чтобы приятная.
– Да. Очень давно. Я тогда совсем девчонка была. Жениха в лицо не помню. И кто он был, тоже не помню. И кто родители мои – не помню.
– Как – родители? А Елага?
– Я ей не родная дочь. Я до двенадцати лет у других жила. Меня при рождении прокляли, обещали, что погибну, когда обручусь. А потом я должна была в лесу пропасть. Но меня увели… Мать меня увела, Вещая Вила, средняя. К Лесу Праведному. А потом он мне сказал, что жениха у меня больше нет, что я опять свободна и могу в белом свете жить. Умер, что ли… Не знаю. И вывел меня Лес Праведный обратно к людям, когда всему обучил. Два года назад. С тех пор я у Елаги живу. А больше ничего не знаю. Но только проклятие никуда не делось. И раз уж я опять обручилась, то опять… – Она вздохнула. – Не знаю, что со мной будет.
Зимобор похолодел: из всего услышанного наибольшее впечатление произвело то, что своей глупостью, этим вынужденным обручением, он подверг Дивину смертельной опасности. Раньше-то он думал, что ей грозит только утрата ведовской премудрости – потеря обидная, но не смертельная. А все оказалось гораздо хуже.
– Что я должен сделать?
– Пока не знаю. – Дивина вздохнула. – Матушка вернется, может, подскажет что. Или я пойду у Деда спрошу. Уж Дед все знает!
Зимобор помолчал. Дела обстояли хуже некуда – и у него, и у нее. Но почему-то при взгляде на ее фигуру в белой рубахе, прильнувшую к березе, у него светлело и теплело внутри.
– Все равно я рад, что встретил тебя, – сказал он.
– И я тоже рада, – ответила Дивина, не глядя на него. – Это, видно, судьба, а суженого и пешком не обойдешь, и конем не объедешь.
Зимобор встал и подошел к ней, но она отпрянула:
– Нет. Не трогай меня. А то мы оба с этой горы живыми не сойдем. Я пойду, а ты оставайся. Смотри как следует. Сейчас Купала, а тут – священная гора. Может, дадут тебе совет.
– Кто?
– Те, кто знает. Я утром за тобой приду.
Она пошла вниз по склону, по примятой траве, а Зимобор шагнул вперед и остался на том месте, где она только что стояла. Внизу уже заблестели огни священных костров, зазвучали голоса – начался настоящий праздник. В густеющих сумерках белая рубаха Дивины была хорошо видна, и он следил за ней глазами, пока она не пропала в кустах у подножия. Все было хуже некуда, но он был рад, что все сложилось именно так. И казалось, что это было неизбежно, что все решилось уже тогда, когда он только вышел из леса и увидел впереди себя девушку с русой косой, идущую по улице от колодца.
Березы шелестели листвой, покачивали ветками, будто танцевали в лад с отзвуками песен снизу. Казалось, вот-вот они сойдут с места и закружатся, как девушки в хороводе…
И одна из берез действительно приближалась к нему. Зимобор похолодел, но тут же понял, что это не береза, а женщина. На миг показалось, что это его мать, – смутный силуэт точь-в-точь напоминал княгиню Светломиру, как он ее запомнил. Зимобор вскочил на ноги, сделал несколько поспешных шагов вперед…
Нет, это была не его мать, хотя сходство было очень большое. Не столько лицом, сколько чем-то неуловимым, может быть, тем внутренним чувством, которое всегда просыпается в ребенке при виде матери. Женщина была рослой, сильной, средних лет, в белой рубахе, в нарядной красной поневе, со множеством разноцветных бус на мощной груди, с оберегами у пояса. Голову ее венчал старинный убор в виде коровьих рогов, по-праздничному украшенный бронзовыми и серебряными подвесками.
– Здравствуй, матушка! – первым поздоровался Зимобор, теряясь от недоумения, кто она и что ей здесь нужно.
Может быть, в Радегоще принято проводить по большим праздникам какие-то обряды на священной горе? Да нет, уж очень этого места боятся, да и сама гора выглядела совершенно заброшенной.
– Здравствуй, сокол ясный! – приветливо ответила женщина, и от ее голоса – уверенного, доброжелательного – становилось легче на душе, словно одним своим появлением она разрешала любые сложности. – Ну, что же ты натворил?
– Я?
– Ладно, ладно, бранить не буду, знаю, что не со зла! – Женщина успокаивающе махнула рукой. – Тут не ты идешь, а тебя ведут, а началось все давным-давно, ты еще мальцом беспортошным был. Не твой род был проклят, чужой, и не ты решил с чужим проклятьем связаться, за тебя решили. Главное, делать-то теперь что? Ты не боишься?
– Нет, – ответил Зимобор, еще не понимая, чего именно он должен бояться.
Рядом с этой женщиной было спокойно, само ее присутствие обещало, что ничего плохого не случится, а из всех бед непременно найдется выход.
– Вот и хорошо. Ты сам-то вроде тихий, а упрямый, потому он тебя и выбрал.
– Кто – он?
– Тот, кто тебе свое проклятье подарил. Не спеши, узнаешь ты его. Сейчас тебе о другом думать надо. Что ты с девицей обручился – это судьба, а от судьбы не уйдешь. И Дева здесь не помешает, потому что это не в ее власти. Хоть она и злобится, а я ей говорю: не гневайся, говорю, дочка, тебе будущую нить резать, а эта нить из Бабкиных рук тянется… Но только не годится тебе девицу забирать у Деда, пока сам ее защитить не можешь. Дочка моя – обидчивая, злопамятная, ты и не заметишь, где какое семечко обронишь, а она такое дерево из него вырастит, что до смерти не выкорчуешь! А делать тебе надо вот что. Уходи из Радегоща, иди в Полотеск, куда и собирался. Дочка обещала тебе помочь, теперь ее обещание – в прошлом, в старухиных руках, она уже его назад не возьмет. За Дивину не бойся, пока за ней Дед присмотрит. Если ее опять злая судьба в лес занесет, он не даст пропасть. А чтобы тебя живым из города выпустили, надо тебе волхидами заняться. Ты здесь чужой, ты человек непонятный. В тебе оборотня каждый готов увидеть. Я тебя научу, как волхид извести. Только смотри, уходи потом сразу из города.
– Уйду! – с облегчением пообещал Зимобор. Он почти ничего не понял из ее речей, но в душе проснулась надежда.
– Идти тебе за ними за Зеленую Межу! – продолжала Мать. – Сегодня ворота и тебе откроются. Для тебя здесь только одна дорога есть – через старое святилище. В нем человеческий мир с богами встречается, на горе земля с небом сходится, вода с землей сливается – там для тебя ворота откроются. Как открыть их – я тебя научу. А дальше – как уж сам справишься.
Зеленая Межа! Невидимая грань, отделяющая этот, земной, лес от другого, незримого, где обитают духи деревьев и трав. Туда, как раньше верили и сейчас еще верят кое-где, уходят души умерших, там живут теперь предки. Там родина белых вил, лесовиц, водяниц, всей прочей чистой и нечистой лесной нежити. Там Волхидино болото – вернее, его обратная сторона, где продолжает жить провалившийся род старой волхиды.
Зимобор сам не верил, что собрался туда. Было странное чувство, будто он, глядя в воду, хочет приподнять тоненькую пленку поверхности, ту самую, на которой держится отражение, и скользнуть под нее. Но ведь сейчас купальская ночь – время на грани…
– Вот, возьми. – Мать подала ему несколько кремней, обточенных в виде наконечника стрелы. Их называют «громовыми стрелками» и верят, что они остаются там, куда ударит Перунова молния. – Сила Перуна да будет с тобой, защитит от всякого зла. Теперь иди сюда.
Он шагнул за ней к воротам. Вещая Вила встала перед проемом покосившихся столбов, протянула к ним руки ладонями вперед и медленно запела:
Ворота в пустоту теперь действительно стали воротами куда-то: их окутало легкое зеленоватое сияние, и теперь отсюда нельзя было разглядеть, что творится между столбами. «Огненный Сокол, будь со мной!» – коротко воззвал Зимобор в мыслях и сделал три шага вперед. Сильный ветер подул ему навстречу, Зимобор всей кожей ощутил, как расходится на две половины незримая плотная грань, пропуская его, чтобы тут же сомкнуться снова, но не впереди, а позади. Он миновал ее, первый шаг к цели сделан.
Зеленоватое сияние померкло, вокруг стало почти темно, темнее, чем было на той, человеческой, стороне. Перед собой он увидел поначалу лишь ту же высокую траву и густые заросли бузины. Но и они изменились: трава теперь шелестела под ногами, словно возмущенная вторжением, грозила, упрекала, кусты бузины шевелились на ветерке, и Зимобор чувствовал, что на него оттуда смотрит множество глаз. С каждым шагом он все дальше уходил от безопасного берега, погружался в неведомое.
Вышла луна, вершина горы осветилась. И она стала совсем другой. Священная гора обрела тот облик, который он мысленно рисовал себе, воображая то, что было до пожара. Первым, что он увидел, был высокий, в два человеческих роста, идол Ярилы. Он казался так огромен и грозен, что Зимобор невольно поклонился. Ног у идола не было – нижняя часть толстого дубового бревна оставалась необработанной, сохранила даже кору, и собственно изображение начиналось на уровне груди. Значит, врали слухи, будто у идола было позолоченное «это». Зато в руках Ярила держал изогнутый турий рог, действительно обитый позолоченным серебром.
Позади Ярилы выстроились цепочкой идолы поменьше, а за ними тянулись темные строения – хоромины, предназначенные для многолюдных священных пиров. Их двери были открыты, с маленьких окошек убраны заслонки, и внутри шло шумное веселье. Блестел огонь, тянуло дымом, запахом жареного мяса, раздавались голоса. В первые мгновения Зимобор ничего этого не заметил: этот мир развивается и расширяется по мере того, как к нему приглядываются. Кто там, в хороминах, люди или духи? Если и люди, то не те… Предки? Может быть, духи спящих собираются здесь на свой потусторонний праздник? Из ближайшей двери доносился звонкий, стройный перезвон гусельных струн и красивый, старчески тонкий, но еще сильный и уверенный голос умелого певца выводил древние, знакомые Зимобору строки:
Он прошел через пустую площадку и еще раз поклонился Яриле.
– Кланяюсь тебе, Ярила, сын Сварога! – негромко сказал он. – Благослови мой путь через твои земли! Защити меня от зла и обрати ко мне благо!
Как вершина Ярилиной горы, снаружи видимая пустой, за воротами оказалась полной жизни, так и гора Становище, где располагался город Радегощ, поразила его пустотой. Города за речкой не было: гора Становище теперь стала отражением Ярилиной горы в действительности – кочки и рытвины, поросшие травой и кустарником, и никакого признака жизни. Все верно. В том мире, куда он вступил, все отражается навыворот: где в человеческом мире жилье, здесь пустыня. И наоборот.
А может, он просто попал в те времена, когда святилище уже стояло, а города еще не было?
Зимобор направился вниз с горы. Кусты бузины шевелились, какие-то темные, мохнатые существа перепрыгивали из одного куста в другой, сильно трясли ветки. Слышались писк, невнятная возня, повизгивание. Зимобор даже не оглядывался, а только смотрел под ноги, чтобы не свалиться в темноте в какую-нибудь яму. Валуны, отмечавшие дорогу к вершине, и теперь указывали путь. Волшебство перевернутого мира сказалось на них – здесь они были уже не черными, а белыми и слегка светились. По их поверхностям перебегали легкие золотые искры, и Зимобор ждал, что вот-вот из-под валуна покажется белый петушок или белый барашек – знак зарытого клада…
Но вместо белого барашка путь ему преградило нечто совсем другое. Впереди, шагах в пяти, от темного скопления кустов вдруг отделилось тускло мерцающее бледно-голубоватое пятно и метнулось наперерез. Зимобор вздрогнул и остановился, по привычке хватаясь за меч. Перед ним была рослая, выше него, тощая, изможденная женщина с опухшим лицом, тяжелыми, набрякшими веками, с длинными распущенными волосами, перепутанными и торчащими, как прутья старого помела. Все тело ее сотрясалось, взгляд блуждал. Понятно было, что это такое. Зимобор ждал чего-нибудь в этом роде. Гора мертвого святилища сама по себе была нечистым местом, а на росшую здесь бузину местные ведуны и ведуньи уже несколько поколений отсылали болезни. Лихорадка тряслась, качалась, но шаг за шагом подступала ближе к Зимобору. Стуча зубами, она приговаривала что-то обрывистое и почти бессвязное, но жуткое по сути:
Душистые травы упали ему на лицо, мешали смотреть, но рука Дивины прочно прижимала пучок травы к его лбу и не давала сбросить.
– А ну разойдись! – так же гневно повторила она, оглядывая женщин, словно они были ее злейшие враги. – Мой он, себе беру, раз уж вы иначе не понимаете.
– Что ты делаешь, в уме ли ты? – закричала на нее какая-то из женщин. – Кого берешь, он же оборотень! Он нас погубил!
– Какой же он оборотень, сами поглядите! – Дивина показала на пояс Зимобора. – Где же видано, чтобы нечисть с серебром и железом ходила? Чуть не загубили человека!
– Оборотень он! – подхватила бабка Гладышиха, сверля парня злобным взглядом из-под коричневых морщинистых век. – Позвали его, он и выскочил! А ты… – Она перевела взгляд на Дивину. – Дура ты, девка! Заморочил тебя оборотень, а ты его в мужья берешь! И себя погубишь, и нас!
– Мое дело, кого хочу, того и беру! – с вызовом ответила Дивина.
– Мало нас погубили… Мало у нас деточек перемерло… – неразборчиво загомонили женщины, но не решались сдвинуться с места и только сжимали свои палки.
– Да как же ты… – больше с состраданием, чем с гневом, начала было Крепениха.
– А вот так! – сумрачно перебила ее Дивина. – Мой он, и никто его тронуть не смей! Горе ты мое! – чуть не плача, обратилась она наконец к самому Зимобору. – Говорила же я тебе: сиди дома! Говорила, ну?
Зимобор поднял руку и сдвинул на лоб мешающие смотреть травы. Это оказался венок Дивины, тот самый, что она сплела сегодня утром у него на глазах.
– Говорила, – с усилием подтвердил Зимобор. В голове гудело: похоже, его неоднократно приложили дубиной по лбу.
– Не трогай! Пусть все видят…
– Что – видят? – Он не понимал совершенно ничего, и те обрывки слов, которые до него долетали, только сбивали с толку. – Что это все означает?
– А то! Зачем тебя, горе мое, из дому понесло? Кто тебя звал?
– Да ты же и звала! – Зимобор смотрел на Дивину, чувствуя себя последним дураком. – Ты звала. «Помогите», кричала.
– Не кричала я ничего такого, – устало вздохнула Дивина, да Зимобор и сам уже понял, в чем было дело. – Заморочили тебя, а я вот теперь…
– Что – теперь? За что вы на меня накинулись-то, матери мои?
– А за то, – с горьким вздохом ответила Дивина среди молчащих женщин. – Кто оборотень, тот нам навстречу должен был выйти. Кривушу мы звали проклятую. А вышел ты…
– Да я же не Кривуша!
– Да она ведь кем хочешь обернуться может, хоть белой свиньей, хоть князем Столпомиром! И тобой – проще простого!
– Чужой человек, я завсегда говорю… – опять начала бабка Гладышиха.
– Говоришь ты, бабка, говоришь! А я знаю, что он не волхидник, – враждебно глядя на старуху, сказала Дивина. – Его самого Кривуша морочила.
– Вот и заморочила! Он теперь ихний, волхидский.
– Пока еще нет. А теперь… Теперь я за тебя замуж выйти должна! – словно обвиняя, гневно пояснила Дивина шалеющему Зимобору. – Иначе убили бы! А раз венком накрыла – значит, беру! Пропала голова моя!
Теперь-то Зимобор наконец сообразил, что произошло. Только что в этой суматохе и сумятице судьба его сделала два крутейших поворота. Обманутый голосом волхиды, он вышел навстречу заклинающим женщинам, куда неумолимая сила влекла саму невидимую злодейку; его непременно забили бы до смерти, если бы Дивина не накрыла его своим венком. Во многих землях с древности был обычай, по которому девушка может выкупить себе в мужья кого угодно – пленника, преступника, чужака, и тем вернуть в человеческий мир отвергнутого им. Вот она его и выкупила – она, которая была твердо уверена, что он никакой не оборотень.
Но теперь она должна выйти за него замуж. Тем вечером, когда к ним приходила Кривуша, этот выход не показался бы Зимобору большим горем. Скорее наоборот. Но с тех пор он немного остыл и поразмыслил. Да, он полюбил Дивину и твердо знает, что другой такой девушки нет во всех славянских землях. Но если он возьмет ее в жены, Младина его покинет. И что он будет делать без помощи Вещей Вилы, наследник смоленских князей, сбежавший от собственного престола? Младина обещала сделать так, что ему поможет полотеский князь. А без их помощи ему некуда деваться самому и некуда вести невесту. Только наниматься к кому-нибудь в дружину. С голода, конечно, они не умрут, но надежды на смоленский престол придется навек похоронить.
И даже не престол сейчас главное. Изменить Богине… Променять ее на простую смертную девушку… Это было святотатством, и при мысли об этом у Зимобора перехватывало дух. Он не смел, не мог, не имел права нанести такое оскорбление Той, чьей властью продолжается жизнь во вселенной.
Вот так влип… Но вид гневного, замкнутого, отчужденного лица Дивины, которая тоже совсем не хотела свадьбы, не приносил ему облегчения, а совсем наоборот.
В конце концов, в ней тоже была частичка Богини. Именно та частичка, которую он мог понять и принять, оставаясь собой. Он осознал это только сейчас, и это открытие казалось драгоценным, как сияющий белой звездой заморский камень адамант.
– Ну что, сокол ясный, берешь невесту? – сурово спросила Крепениха.
Зимобор огляделся. Тут уже был весь город: со всех четырех улиц, даже из детинца сбежался народ, привлеченный пением и шумом драки. И все, видя палки в руках женщин и девичий венок на голове пришлого парня, лучше него самого понимали смысл происходящего. На лицах молодежи было особенно заметное смятение: парни сознавали, что теряют лучшую в городе невесту, а девушки ужасались, прикидывая ее судьбу на себя.
– Скажи: беру, – злобно, вполголоса подсказала или, вернее, приказала Дивина растерянному Зимобору. – И венок разорви. Напополам.
Зимобор снял с головы приувядший с утра венок и отчаянно рванул его на две половины. По толпе пролетел общий вздох, вскрик.
– Пойдем! – Дивина крепко взяла его за руку, где была зажата половинка венка, и повела куда-то.
Зимобор покорно тронулся следом. Толпа, не отставая, пошла за ними; народ гудел, но слов нельзя было разобрать. Зимобор по-прежнему не мог уложить в голове происшедшее, хотя умом понимал, что теперь на самом деле обручился: разрыв венка означает и будущий разрыв девичьей невинности той, что венок этот дала. Он ждал, что она поведет его домой, но Дивина свернула с поля в другую сторону.
И Зимобор увидел впереди Ярилину гору. Обгоняемая все более громким говором толпы, Дивина подвела его к горе, потом ступила на подножие и стала подниматься по заросшей тропе к вершине. Народ отстал у подножия, идти выше никто не решался. Среди травы там и сям виднелись большие гладкие валуны, обозначавшие бывшую дорогу, а теперь совсем утонувшие в высокой траве и разросшемся кустарнике. Идти было трудно, Дивина спотыкалась на рытвинах и камнях, невидных под травой, и теперь уже Зимобор ее поддерживал.
Двенадцатый валун был последним. Впереди показались ворота – проем в земляной стене вала. Когда-то путь к этим воротам был широк и плотно утоптан, но теперь от них остались два толстых столба с раскрошившейся резьбой. Дожди смыли красную охру, которой когда-то были выкрашены их узоры, правый столб накренился, но между ними можно было пройти.
Бывшее пространство святилища за воротами было почти пусто – там колыхались на ветру та же трава и те же кусты бузины, росло несколько берез.
– Горе мое, горе! – бормотала Дивина на ходу, не оглядываясь.
Солнце уже совсем скрылось, заметно стемнело. Со склона горы было видно, как загорелся поодаль первый купальский костер: в той стороне было сельцо под названием Утица. А Радегощ все молчал, и никто не спешил поджигать приготовленные кучи дров.
Кое-как, ощупью находя дорогу сквозь заросли, Дивина и Зимобор добрались до вершины. Здесь, среди поднявшихся за последние годы молодых березок, виднелись остатки святилища: несколько столбов, опаленных тем давним пожаром, еще стояли вразнобой, и в самом низу на них еще можно было разобрать остатки почерневшей резьбы. Под слоем травы глухо похрустывали старые угли, и стояла оплетенная кустами полуразрушенная стена, по плечи человеку.
– Ну, все! – У ближайшего столба Дивина выпустила руку Зимобора. – Здесь не тронет тебя никто, можешь хоть спать!
– А ты… – начал он, еще держа два обрывка венка и не зная, что ей сказать.
– А я-то что? – Дивина пожала плечами. – Меня-то не тронут! Тебя вот… Что же ты наделал! За каким лешим тебя в поле понесло? Ведь сказала же я тебе: сиди дома! Сидел бы, ничего бы не было!
– Я слышал твой голос, – устало повторил Зимобор, понимая, что объяснения ничем уже не помогут. – Ты звала как будто… Сейчас-то понимаю, что это не ты была. А тогда не понял. Уж больно чудно это все: то весенние заклички, то колядки, то жнивные… Заморочили совсем…
– Не тебя, а волхид морочили. Им годовой круг поломали, дорогу закрыли.
– Но ты же звала… Ну, мне послышалось…
– Все понятно! – Дивина отмахнулась и обняла белую березку, в тоске прислонилась к ней. – Что теперь говорить! Сделано дело! Не воротишь. Ох, Кривуша, змея подколодная! Как сказала, так и сделала, чтоб ей ни чести ни места! Обещала погубить меня – и погубила! Я у нее жениха увела, а она увести не сумела, так другого мне на шею навязала – хочешь не хочешь, а ступай теперь замуж! Теперь женись, податься некуда! – Она криво усмехнулась. – Рад не рад, уж ничего не поделаешь.
– Неужели никак… – начал Зимобор и сам сообразил, держа в руке обрывки венка, что теперь – никак. – Да я же сам не знаю, как жить буду! Мне в Полотеск надо ехать! Что же ты… со мной поедешь?
– Да ты сам меня звал! – Дивина с горькой насмешкой покосилась на него. – Или уже передумал?
– Я не передумал! – с досадой ответил Зимобор. – Просто я сам не знаю, где и как буду жить. Я из дома ушел, потому что… Отец мой умер. А наследство без меня поделили. И возвращаться мне было – только зря позориться. Теперь приходится в другом месте счастья искать. Она мне помочь обещала…
– Все ясно. Если сейчас женишься, то она тебя без помощи оставит. Короче, что в лоб, что по лбу. – Дивина вздохнула. – А мне предсказано, что я погибну, если обручусь. Я обручилась уже когда-то… Очень давно…
Зимобор в удивлении поднял голову. Дивина стояла, прислонившись к березе и поглаживая белую кору в черных трещинах, а на лице у нее было такое напряженное и задумчивое выражение, будто она пытается вспомнить давний, смутный сон. Так было, когда они говорили о бляшках воинских поясов.
– Обручилась? Давно? – Для Зимобора это была новость, и не сказать чтобы приятная.
– Да. Очень давно. Я тогда совсем девчонка была. Жениха в лицо не помню. И кто он был, тоже не помню. И кто родители мои – не помню.
– Как – родители? А Елага?
– Я ей не родная дочь. Я до двенадцати лет у других жила. Меня при рождении прокляли, обещали, что погибну, когда обручусь. А потом я должна была в лесу пропасть. Но меня увели… Мать меня увела, Вещая Вила, средняя. К Лесу Праведному. А потом он мне сказал, что жениха у меня больше нет, что я опять свободна и могу в белом свете жить. Умер, что ли… Не знаю. И вывел меня Лес Праведный обратно к людям, когда всему обучил. Два года назад. С тех пор я у Елаги живу. А больше ничего не знаю. Но только проклятие никуда не делось. И раз уж я опять обручилась, то опять… – Она вздохнула. – Не знаю, что со мной будет.
Зимобор похолодел: из всего услышанного наибольшее впечатление произвело то, что своей глупостью, этим вынужденным обручением, он подверг Дивину смертельной опасности. Раньше-то он думал, что ей грозит только утрата ведовской премудрости – потеря обидная, но не смертельная. А все оказалось гораздо хуже.
– Что я должен сделать?
– Пока не знаю. – Дивина вздохнула. – Матушка вернется, может, подскажет что. Или я пойду у Деда спрошу. Уж Дед все знает!
Зимобор помолчал. Дела обстояли хуже некуда – и у него, и у нее. Но почему-то при взгляде на ее фигуру в белой рубахе, прильнувшую к березе, у него светлело и теплело внутри.
– Все равно я рад, что встретил тебя, – сказал он.
– И я тоже рада, – ответила Дивина, не глядя на него. – Это, видно, судьба, а суженого и пешком не обойдешь, и конем не объедешь.
Зимобор встал и подошел к ней, но она отпрянула:
– Нет. Не трогай меня. А то мы оба с этой горы живыми не сойдем. Я пойду, а ты оставайся. Смотри как следует. Сейчас Купала, а тут – священная гора. Может, дадут тебе совет.
– Кто?
– Те, кто знает. Я утром за тобой приду.
Она пошла вниз по склону, по примятой траве, а Зимобор шагнул вперед и остался на том месте, где она только что стояла. Внизу уже заблестели огни священных костров, зазвучали голоса – начался настоящий праздник. В густеющих сумерках белая рубаха Дивины была хорошо видна, и он следил за ней глазами, пока она не пропала в кустах у подножия. Все было хуже некуда, но он был рад, что все сложилось именно так. И казалось, что это было неизбежно, что все решилось уже тогда, когда он только вышел из леса и увидел впереди себя девушку с русой косой, идущую по улице от колодца.
* * *
Близилась полночь, а в купальскую полночь на горе, где когда-то было святилище, сожженное злой ворожбой, не может быть тихо и спокойно. Сидя на траве под той же березой, Зимобор старался гнать от себя воображаемых чудищ, теребил увядшие цветочные головки в венке и жгуче жалел, что Дивина ушла. Снизу доносились шум гулянки, веселые выкрики, визг, обрывки песен и звуки рожков.Березы шелестели листвой, покачивали ветками, будто танцевали в лад с отзвуками песен снизу. Казалось, вот-вот они сойдут с места и закружатся, как девушки в хороводе…
И одна из берез действительно приближалась к нему. Зимобор похолодел, но тут же понял, что это не береза, а женщина. На миг показалось, что это его мать, – смутный силуэт точь-в-точь напоминал княгиню Светломиру, как он ее запомнил. Зимобор вскочил на ноги, сделал несколько поспешных шагов вперед…
Нет, это была не его мать, хотя сходство было очень большое. Не столько лицом, сколько чем-то неуловимым, может быть, тем внутренним чувством, которое всегда просыпается в ребенке при виде матери. Женщина была рослой, сильной, средних лет, в белой рубахе, в нарядной красной поневе, со множеством разноцветных бус на мощной груди, с оберегами у пояса. Голову ее венчал старинный убор в виде коровьих рогов, по-праздничному украшенный бронзовыми и серебряными подвесками.
– Здравствуй, матушка! – первым поздоровался Зимобор, теряясь от недоумения, кто она и что ей здесь нужно.
Может быть, в Радегоще принято проводить по большим праздникам какие-то обряды на священной горе? Да нет, уж очень этого места боятся, да и сама гора выглядела совершенно заброшенной.
– Здравствуй, сокол ясный! – приветливо ответила женщина, и от ее голоса – уверенного, доброжелательного – становилось легче на душе, словно одним своим появлением она разрешала любые сложности. – Ну, что же ты натворил?
– Я?
– Ладно, ладно, бранить не буду, знаю, что не со зла! – Женщина успокаивающе махнула рукой. – Тут не ты идешь, а тебя ведут, а началось все давным-давно, ты еще мальцом беспортошным был. Не твой род был проклят, чужой, и не ты решил с чужим проклятьем связаться, за тебя решили. Главное, делать-то теперь что? Ты не боишься?
– Нет, – ответил Зимобор, еще не понимая, чего именно он должен бояться.
Рядом с этой женщиной было спокойно, само ее присутствие обещало, что ничего плохого не случится, а из всех бед непременно найдется выход.
– Вот и хорошо. Ты сам-то вроде тихий, а упрямый, потому он тебя и выбрал.
– Кто – он?
– Тот, кто тебе свое проклятье подарил. Не спеши, узнаешь ты его. Сейчас тебе о другом думать надо. Что ты с девицей обручился – это судьба, а от судьбы не уйдешь. И Дева здесь не помешает, потому что это не в ее власти. Хоть она и злобится, а я ей говорю: не гневайся, говорю, дочка, тебе будущую нить резать, а эта нить из Бабкиных рук тянется… Но только не годится тебе девицу забирать у Деда, пока сам ее защитить не можешь. Дочка моя – обидчивая, злопамятная, ты и не заметишь, где какое семечко обронишь, а она такое дерево из него вырастит, что до смерти не выкорчуешь! А делать тебе надо вот что. Уходи из Радегоща, иди в Полотеск, куда и собирался. Дочка обещала тебе помочь, теперь ее обещание – в прошлом, в старухиных руках, она уже его назад не возьмет. За Дивину не бойся, пока за ней Дед присмотрит. Если ее опять злая судьба в лес занесет, он не даст пропасть. А чтобы тебя живым из города выпустили, надо тебе волхидами заняться. Ты здесь чужой, ты человек непонятный. В тебе оборотня каждый готов увидеть. Я тебя научу, как волхид извести. Только смотри, уходи потом сразу из города.
– Уйду! – с облегчением пообещал Зимобор. Он почти ничего не понял из ее речей, но в душе проснулась надежда.
– Идти тебе за ними за Зеленую Межу! – продолжала Мать. – Сегодня ворота и тебе откроются. Для тебя здесь только одна дорога есть – через старое святилище. В нем человеческий мир с богами встречается, на горе земля с небом сходится, вода с землей сливается – там для тебя ворота откроются. Как открыть их – я тебя научу. А дальше – как уж сам справишься.
Зеленая Межа! Невидимая грань, отделяющая этот, земной, лес от другого, незримого, где обитают духи деревьев и трав. Туда, как раньше верили и сейчас еще верят кое-где, уходят души умерших, там живут теперь предки. Там родина белых вил, лесовиц, водяниц, всей прочей чистой и нечистой лесной нежити. Там Волхидино болото – вернее, его обратная сторона, где продолжает жить провалившийся род старой волхиды.
Зимобор сам не верил, что собрался туда. Было странное чувство, будто он, глядя в воду, хочет приподнять тоненькую пленку поверхности, ту самую, на которой держится отражение, и скользнуть под нее. Но ведь сейчас купальская ночь – время на грани…
– Вот, возьми. – Мать подала ему несколько кремней, обточенных в виде наконечника стрелы. Их называют «громовыми стрелками» и верят, что они остаются там, куда ударит Перунова молния. – Сила Перуна да будет с тобой, защитит от всякого зла. Теперь иди сюда.
Он шагнул за ней к воротам. Вещая Вила встала перед проемом покосившихся столбов, протянула к ним руки ладонями вперед и медленно запела:
– Теперь иди! – Мать обернулась к Зимобору и кивком показала на ворота.
Выхожу я во чисто поле,
Во широкое раздолье,
Выхожу на луг зеленый,
А на том лугу зелия могучие,
Силы в них видимо-невидимо.
Сорвала я три былинки —
Черную, белую и красную.
Ты, разрыв-трава, черный ворон!
Не лети ты, ворон, темным лесом,
Не лети ты, черный, горами крутыми,
А лети на море Окиан, на остров Буян.
Там под морем Окианом, под островом Буяном
Стоит дом медный, ворота железные.
Ты, разрыв-трава, черный ворон!
Когти железные, клюв булатный!
Ты разбей, ворон, ворота железные,
Разломай, черный, двери медные,
Дай дорогу мне ровной скатертью,
Пропусти за Зеленую Межу!
Отвори мне, разрыв-трава, поле чистое,
Отвори мне, черный ворон, дремучий лес,
Отвори туманы синие, горы крутые,
Болота зыбучие, дубравы чистые,
Реки быстрые, озера синие,
Мхи, коренья, всяк лист и всякое ветвие!
Ворота в пустоту теперь действительно стали воротами куда-то: их окутало легкое зеленоватое сияние, и теперь отсюда нельзя было разглядеть, что творится между столбами. «Огненный Сокол, будь со мной!» – коротко воззвал Зимобор в мыслях и сделал три шага вперед. Сильный ветер подул ему навстречу, Зимобор всей кожей ощутил, как расходится на две половины незримая плотная грань, пропуская его, чтобы тут же сомкнуться снова, но не впереди, а позади. Он миновал ее, первый шаг к цели сделан.
Зеленоватое сияние померкло, вокруг стало почти темно, темнее, чем было на той, человеческой, стороне. Перед собой он увидел поначалу лишь ту же высокую траву и густые заросли бузины. Но и они изменились: трава теперь шелестела под ногами, словно возмущенная вторжением, грозила, упрекала, кусты бузины шевелились на ветерке, и Зимобор чувствовал, что на него оттуда смотрит множество глаз. С каждым шагом он все дальше уходил от безопасного берега, погружался в неведомое.
Вышла луна, вершина горы осветилась. И она стала совсем другой. Священная гора обрела тот облик, который он мысленно рисовал себе, воображая то, что было до пожара. Первым, что он увидел, был высокий, в два человеческих роста, идол Ярилы. Он казался так огромен и грозен, что Зимобор невольно поклонился. Ног у идола не было – нижняя часть толстого дубового бревна оставалась необработанной, сохранила даже кору, и собственно изображение начиналось на уровне груди. Значит, врали слухи, будто у идола было позолоченное «это». Зато в руках Ярила держал изогнутый турий рог, действительно обитый позолоченным серебром.
Позади Ярилы выстроились цепочкой идолы поменьше, а за ними тянулись темные строения – хоромины, предназначенные для многолюдных священных пиров. Их двери были открыты, с маленьких окошек убраны заслонки, и внутри шло шумное веселье. Блестел огонь, тянуло дымом, запахом жареного мяса, раздавались голоса. В первые мгновения Зимобор ничего этого не заметил: этот мир развивается и расширяется по мере того, как к нему приглядываются. Кто там, в хороминах, люди или духи? Если и люди, то не те… Предки? Может быть, духи спящих собираются здесь на свой потусторонний праздник? Из ближайшей двери доносился звонкий, стройный перезвон гусельных струн и красивый, старчески тонкий, но еще сильный и уверенный голос умелого певца выводил древние, знакомые Зимобору строки:
Эту песню, одну из множества песен о подвигах трех внуков Крива, Зимобор много раз слышал в Смоленске, и сейчас ее слова успокоили его. Здешний мир был близок ему по духу, а значит, он найдет в нем дорогу, даже если здесь живут люди не его поколения, а прошлых или будущих…
…И дает он тугой свой лук князю Дивничу,
Подает ему да калену стрелу.
Стал натягивать Дивнич лук тугой,
Заревел тот лук, словно лютый зверь.
Переламывал тут Дивнич тугой лук надвое,
Да бросал он лук на сыру землю,
Да бросал он калену стрелу да вперед жалом,
А и бросил он стрелу за три версты,
И попал он в тот дуб трехвековый,
В то колечко золоченое!
Разлетался старый дуб да во щепочки!..
Он прошел через пустую площадку и еще раз поклонился Яриле.
– Кланяюсь тебе, Ярила, сын Сварога! – негромко сказал он. – Благослови мой путь через твои земли! Защити меня от зла и обрати ко мне благо!
Как вершина Ярилиной горы, снаружи видимая пустой, за воротами оказалась полной жизни, так и гора Становище, где располагался город Радегощ, поразила его пустотой. Города за речкой не было: гора Становище теперь стала отражением Ярилиной горы в действительности – кочки и рытвины, поросшие травой и кустарником, и никакого признака жизни. Все верно. В том мире, куда он вступил, все отражается навыворот: где в человеческом мире жилье, здесь пустыня. И наоборот.
А может, он просто попал в те времена, когда святилище уже стояло, а города еще не было?
Зимобор направился вниз с горы. Кусты бузины шевелились, какие-то темные, мохнатые существа перепрыгивали из одного куста в другой, сильно трясли ветки. Слышались писк, невнятная возня, повизгивание. Зимобор даже не оглядывался, а только смотрел под ноги, чтобы не свалиться в темноте в какую-нибудь яму. Валуны, отмечавшие дорогу к вершине, и теперь указывали путь. Волшебство перевернутого мира сказалось на них – здесь они были уже не черными, а белыми и слегка светились. По их поверхностям перебегали легкие золотые искры, и Зимобор ждал, что вот-вот из-под валуна покажется белый петушок или белый барашек – знак зарытого клада…
Но вместо белого барашка путь ему преградило нечто совсем другое. Впереди, шагах в пяти, от темного скопления кустов вдруг отделилось тускло мерцающее бледно-голубоватое пятно и метнулось наперерез. Зимобор вздрогнул и остановился, по привычке хватаясь за меч. Перед ним была рослая, выше него, тощая, изможденная женщина с опухшим лицом, тяжелыми, набрякшими веками, с длинными распущенными волосами, перепутанными и торчащими, как прутья старого помела. Все тело ее сотрясалось, взгляд блуждал. Понятно было, что это такое. Зимобор ждал чего-нибудь в этом роде. Гора мертвого святилища сама по себе была нечистым местом, а на росшую здесь бузину местные ведуны и ведуньи уже несколько поколений отсылали болезни. Лихорадка тряслась, качалась, но шаг за шагом подступала ближе к Зимобору. Стуча зубами, она приговаривала что-то обрывистое и почти бессвязное, но жуткое по сути:
Зимобор не слишком ее испугался: Лихорадка – нечисть бессмысленная. Пока она бормотала и тянула к нему костлявые руки, он нашарил в мешочке с огнивом громовую стрелку – острый кусочек кремня, похожий на стрелу, зажал его в руке, потом громко сказал:
А которого человека поймаю,
Тот бледен будет, как воск,
Дрожать будет, как лист осиновый,
Таять будет, как снег у тепла,
И живым не бывать…