Страница:
– Вот, Бранлейв ярл, этот человек ищет, с кем бы вместе ему принести жертвы, – пояснил пошлинник. – Я подумал, что тебе это подойдет. Но если ты не хочешь, я могу отвести его к Тормунду Уздечке, ему тоже скоро выходить в море.
– Нет, зачем же? – Бранеслав даже привстал и дружелюбно кивнул гостю. – Я скоро еду за моей невестой и обязательно буду приносить жертвы перед дорогой. И я никому не откажу в праве совершить это важное дело вместе со мной. Откуда ты, добрый человек?
– Ромеос, – неуверенно произнес незнакомец, и на лице его было написано сомнение, на тот ли вопрос он отвечает, который был ему задан. Во время разговора он вопросительно поглядывал то на собеседников, то по сторонам, но явно не понимал ни слова.
– Он из Миклагарда, – сказал пошлинник. – Привез, кстати, хорошее вино, и много, так что я бы посоветовал тебе, Бранлейв ярл, с ним сторговаться поскорее, пока другие не прознали. Тебе ведь понадобится вино для свадьбы?
Из Миклагарда! Домочадцы и гости Бранеслава, и без того с любопытством глядевшие на гостя, негромко загудели. Миклагардом назывался большой и, по слухам, сказочно красивый и богатый город, лежавший очень далеко на юге. Сами жители называли его, кажется, Константинополь или как-то так, славяне звали Царьградом, а варяги Миклагардом. Чтобы туда попасть, надо было от Смоленска спуститься по Днепру до самого устья, выйти там в Греческое море, а на другом берегу этого моря и стоял Царьград. А отсюда, с противоположного края света, это расстояние казалось и вовсе немыслимым. Из-за такой дальности торговать с ним было трудно, царьградские обозы приходили один раз в несколько лет и всегда становились событием. Именно оттуда привозили самое лучшее вино, самые тонкие и красивые ткани, самые искусные изделия из золота и серебра. Многие даже считали, что Царьград располагается не на этом, а уже на том свете.
Зачем приезжий явился к Бранеславу, тоже понимали все, кто уже бывал в торговых городах. Никто не заставлял и не обязывал чужеземцев приносить жертвы местным богам – это, в конце концов, их личное дело. Но они должны были отдавать себе отчет, что боги этой земли, ничего от них не получая, их не защищают. А значит, вздумай кто-то из местных удальцов отнять у приезжих товары, корабли, свободу и саму жизнь, местные боги будут, разумеется, на стороне своих. Поэтому приезжие, если, конечно, у них есть голова на плечах, а не только кошель на поясе, торопились принести жертвы местным богам, едва сойдя на берег, промедлив лишь настолько, чтобы узнать, какие дары и жертвы богам наиболее угодны. А самые умные давным-давно придумали приносить жертвы совместно с главным из местных удальцов, для чего ему предварительно приходилось подносить подарки. Зато после совместного жертвоприношения и попойки, которой оно обязательно сопровождалось, главный удалец уже не пылал жаждой грабить приезжих и даже мог защитить их от остальных. А если все-таки дойдет до столкновения, обе стороны будут равны перед богами, и еще неизвестно, чьи жертвы им больше понравились.
– Что он говорит? – Бранеслав недоуменно нахмурился.
– Никтополион, – так же неуверенно отозвался гость.
– Он цареградец, то есть ромей, они себя сами так называют, – сказал Зимобор. – И зовут его Никтополион, вроде того.
– А ты понимаешь по-ромейски? – Бранеслав посмотрел на него. Пожалуй, сейчас он впервые заметил Зимобора. – Как тебя зовут?
– Ледич, – торопливо подсказал Хват.
– Ледич. Так ты понимаешь по-ромейски? Откуда? Ты там был?
Зимобор пожал плечами:
– Нет, не был, а учили меня когда-то. Но я мало что помню.
– Ну, хоть что-то. А то как же я буду с ним объясняться? Я собирался сходить в Царьград, но пока у меня в дружине нет ни одного человека, который понимал бы по-ромейски.
Зимобор действительно когда-то учился греческому языку. Зачем – он и сам не знал. Со времен деда, если не прадеда, на княжьем дворе хранился сундук, неведомо кем и зачем привезенный, – из резного дерева цвета густого меда, отделанного полосками резной кости, гладкой и нежно-желтой. В семье жили воспоминания, уже почти легенда, что лет триста назад кто-то из предков ходил войной на греческие земли и привез оттуда огромную добычу – множество больших золотых и серебряных кувшинов, кубков, чаш, широких блюд, обручьев, перстней и прочего такого. Почти все это уже куда-то делось, остались только пара старинных кубков и еще одно блюдо – в святилище. Уцелел еще этот сундук, а в сундуке книги – большие, ровно обрезанные листы тонкой, хорошо выделанной телячьей кожи, сложенные вместе и покрытые сверху и снизу досками. У некоторых доски давно были оторваны – должно быть, кого-то прельстили золоченые накладки переплета, – листы рассыпались и лежали беспорядочной кучей. На кожаных листах тянулись длинные ряды букв, похожие на причудливый узор, в основном черные, а некоторые, самые большие, – красные.
Зимобор и Избрана, еще будучи детьми, как-то нашли этот сундук среди всякого хлама и полюбили рассматривать чудные листы. Больше всего их привлекали рисунки. И, не зная языка, легко было догадаться: вот князь в богатом красном платье сидит в своем тереме, вот два войска собрались на битву, вот огромный орел уносит куда-то девушку, а ее распущенные волосы достают почти до земли, а вот герой сражается с чудовищем, похожим на медведя с гладким телом и огромной лохматой головой.
Кстати оказалось, что один из ключников княжьего двора, по прозвищу Волчий Глаз, умеет читать эти буквы. То ли он сам был родом грек, то ли когда-то давно попал туда в рабство, а потом кто-то его выкупил и привез назад – этого Зимобор и тогда толком не знал, и теперь не помнил. Избране до смерти хотелось узнать, что за девушку уносит орел и удастся ли ей спастись, и Волчьего Глаза призвали пересказать княжеским детям царьградские сказки. Сначала дети просто слушали, потом стали сами понемногу разбирать. Избрана узнала все про орла и успокоилась, а Зимобор втянулся и через какое-то время уже сам читал про войны и подвиги героев.
Ключник давно умер, сундук с книгами был забыт подросшим княжичем вместе с прочими игрушками, но сейчас, при виде этого смуглого чернобородого лица, Зимобор вдруг так ясно вспомнил все это – повалушу над материнской спальней, где вместо сена хранили всякую рухлядь, которая вроде и не нужна и вроде жалко выбросить, сундук и его бронзовые запоры, когда-то взломанные и не починенные – не нашлось умельцев; Избрана, десятилетняя девочка, уже красивая, с упрямым и гордым личиком и роскошной косой, ее пронзительный визг, когда он своими испачканными в пыли руками задевал ее нарядные цветные рубашки; Волчий Глаз и его густые, сросшиеся брови, за которые он получил свое прозвище, его глухой голос, корявый палец на строчке. «Ца-ри-ца Ев-док-си-я ш-ла ми-мо ви-но-град-ни-ка Фе-о-гнос-то-ва… А что такое виноградник?» А через маленькое окошко со двора доносятся азартные крики отцовских кметей, звон оружия, треск щитов, веселая заковыристая брань, возмущенные вопли, и маленький Зимша-княжич рвется на части – то ли бежать вниз, то ли сидеть тут и слушать.
– Ты такой умный, оказывается, тебе шлем не жмет? – заботливо поинтересовался Хват, но на лице его читалось убеждение, что хорошему воину такая премудрость совсем ни к чему и только зря обременяет голову.
Зимобор и сам уже жалел, что такой умный. У княжича Бранеслава в детстве не нашлось ни сундука с заморскими книгами, ни Волчьего Глаза. По-гречески он совсем не понимал, и Зимобору пришлось весь день просидеть между ним и гостем, переводя вопросы и ответы. В общем, ему и самому было бы любопытно побеседовать с человеком из такой далекой страны, если бы не приходилось каждое слово пересказывать на другом языке. Царьградец оказался весьма любознателен, но расспрашивал он не о товарах и ценах, как всякий торговец, не о дорогах и пошлинах. Его привлекали более возвышенные предметы: общественное устройство здешних земель, порядок управления, деяния богов и обычаи служения им.
– Значит, земледельцы в вашей стране платят дань царю и знатным людям? – спрашивал он, а Зимобор отчаянно пытался вспомнить нужные слова. Иногда он путался, принимая имена древних князей за само слово «князь», но Никтополион, к счастью, был образованным человеком и догадывался, что он имеет в виду. За время долгого путешествия по Днепру и Волхову он набрался кое-каких славянских слов, так что худо-бедно объясниться было можно.
– Да, – охотно объяснял Бранеслав. – Каждый бонд платит своему хевдингу десятую часть своих доходов ежегодно. А когда конунг приезжает собирать дань, то ему каждый мужчина отдает барана или его стоимость в тех товарах, которыми располагает, – рыбой, шкурами, маслом, железом. Каждая свободная женщина отдает горсть пряденой шерсти, сколько можно захватить рукой. Но и каждый хевдинг отдает конунгу десятую часть своих доходов, и на эти средства конунг содержит свой хирд, то есть дружину, семью и челядь.
– Выходит, что земледелец платит двоим, а царь получает с двоих?
– Да. А хевдинг с одного получает и одному платит, но ведь потому Хеймдалль и поставил ярла между бондом и конунгом[43].
– А как же боги? От кого средства получают храмы? Их выделяет царь?
– Нашим храмам не нужны особые средства. Никто не живет в них постоянно, каждый сам приносит те жертвы, какие считает нужными.
– Но ведь нужно уметь это делать.
– Разумеется. Знатного человека этому учат.
Назавтра царьградец все увидел сам – и большое святилище Бирки, деревянный храм, украшенный искусной резьбой, и каменные жертвенники перед деревянными идолами богов с тяжелыми бронзовыми гривнами на шеях. Неудивительно, что вид у гостя был подавленный и встревоженный: мощные, грубоватые, но от этого еще более впечатляющие изваяния возвышались над жалкой человеческой толпой, словно бы держали на себе небо и властвовали над землей.
Бранеслав сам принес жертву: сперва оглушил черного бычка особым каменным молотом, потом бронзовым ножом перерезал ему горло, потом окропил кровью, собранной в особые жертвенные чаши, идолы богов, землю святилища и свою дружину. Никтополион вздрогнул, когда капли еще теплой крови упали на его лицо, хотел даже прикрыться, но понял, что этого делать не следует, и сдержался. Черного барашка, приведенного слугами царьградца, тоже принес в жертву сам Бранеслав. Он предлагал было бронзовый нож Никтополиону, но тот в ужасе отшатнулся, а Бранеслав никогда не уклонялся ни от одной обязанности знатного человека.
Туши разделали, головы, шкуры и внутренности оставили на жертвенниках, а остальное забрали в усадьбу. Огромные куски мяса обжаривали над очагами, а потом раздавали присутствующим, начав, разумеется, с хозяина и самых знатных его гостей.
– Но как же мы будем есть то, что пожертвовано богам! – Потрясенный царьградец никак не желал взять предложенный ему кусок. – Ведь это же пожертвовано!
– Вот чудак! – Бранеслав, уже немного захмелевший от крови, от упоения близостью к богам, которое он всегда ощущал во время жертвоприношения, от пива и греческого вина, только смеялся. – Но ведь боги получили дух жертвы! А мясо мы можем съесть, они не обидятся, уверяю тебя. Мы потом сожжем на жертвеннике кости, как сожгли шкуры и внутренности, а там, в Асгарде, Тор коснется их молотом, и животные снова станут целыми и даже живыми! А мы разделяем трапезу с богами и тем самым поддерживаем связь с ними. Неужели ваши боги даже такой малости не могут?
– Нет. – Никтополион покачал головой и на мясо смотрел по-прежнему с сомнением. – Наши боги требовали лучшие мясные части туши. Но ты знаешь, базилевс, – он поднял глаза на Бранеслава, – уже несколько веков ромеи поклоняются другому богу. Богу! – Он поднял палец, подчеркивая, что это совсем особенное слово. – Он милостив и вовсе не требует кровавых жертв…
– Ну, тогда он едва ли что может. – Бранеслав отмахнулся. Он все сильнее хмелел, и беседа стала ему надоедать. – Эй, Асмунд, пьяный ты тролль! Хринг, отбери у него ковшик и найди его арфу. Пусть сыграет что-нибудь такое… звучное и по-настоящему возвышенное! Давайте споем о битве у Готланда!
Дружина радостно загомонила: битва у Готланда уже лет пять или шесть была предметом их неувядающей гордости. А Никтополион шептал в ухо Зимобору, который по привычке продолжал его слушать, хотя переводить уже не требовалось:
– Учение Христа все шире распространяется по миру и просвещает множество языческих народов. Он родился от женщины, простой смертной женщины, и начал свою жизнь как самый простой человек. Поэтому он знает все тяготы земной жизни и жалеет людей. Скажи, разве можно любить богов, которые так чужды вам, как ваши? Как ты можешь, Ледиос, любить те страшные деревянные колоды, черные от засохшей крови, ты же умный человек, я это вижу!
– Обычное заблуждение диких людей. – Зимобор усмехнулся. – Последние дикари, увидев идолы, думают, что это и есть боги, что мы поклоняемся деревянной колоде, которую наш дедушка вырубил топором. И вы, такие умные и знающие, разделяете заблуждения дикарей. Ну неужели мы так похожи на народ слабоумных? Эти идолы – только зримый образ, точка в пространстве, куда мы приносим наши жертвы. – Рассказывая, он частично использовал славянские слова, за неимением греческих, и для наглядности рисовал руками в воздухе, хотя не имел такой привычки. – А боги – не в колодах. Каждый из богов – одна из сил, правящих вселенной. Но провести границу между силами нельзя, поэтому и разные боги, как говорят некоторые из жрецов, – только разные воплощения одного бога.
– Смотри, а лямочка-то сейчас отскочит! Отскочит лямочка… – бормотал Хват, сидевший с другой стороны от него. Его взгляд был прикован к одной из девушек за женским столом: лямка на ее правом плече, державшая платье, не выдерживала напора пышной груди и была готова отстегнуться. – Уж как я бы эту лямочку сейчас дернул… – В глазах Хвата горел охотничий азарт. – И вторую тоже… Одну в правую руку, другую в левые зубы…
– Очувствуйся, чего несешь? – Зимобор снисходительно пихнул его в бок.
– А ты чем там занят? – Хват посмотрел на него шалыми глазами. – Смотри, вон там еще одна есть, худенькая, как тебе нравится!
– Погоди, у меня тут Павсикакий завелся.
– Ну у тебя и вкусы! Не ждал, брат!
– И ты можешь мне не верить, но я люблю своих богов. – Зимобор снова повернулся к Никтополиону. – Как можно поклоняться тому, кто родился человеком? Кто родился человеком, тот им и останется. Он станет, в лучшем случае, сильным колдуном. Такие бывали, и некоторым даже удавалось внушить людям, будто они боги. Но только это невозможно. Рожденный человеком им же и умрет. Зато боги могут давать жизнь людям. Один из богов был моим предком.
– Но о старых богах рассказывают, что они ничуть не лучше людей! Они подвержены всем человеческим страстям: они злобны, жадны, мстительны, распутны! Воровство, убийство, похищение чужих жен – вот их деяния! Они отдают победу тому, кто лучше подкупит их жертвами, а не тому, за кем настоящая правда!
– Правда всегда за тем, кто сильнее.
– Но если сильный притесняет слабого…
– Значит, за ним остается право решать. Он заслужил его своей силой. А если дать слабым править миром, они его погубят – они ведь не могли обеспечить благополучие даже самим себе!
– А что, если этих богов вовсе нет? – горячо шепнул Никтополион и воровато оглянулся. В его глазах пылала жажда истины, но он понимал, что за такие разговоры в северной варварской стране можно сильно получить по голове. – А что, если за этими колодами ничего не стоит? Что тогда?
– Ну, ты сказал! – Зимобор не рассердился, а засмеялся, как будто услышал несусветную глупость. – Ты видел солнце? Ты замечал, что сменяются зима и лето, что люди родятся и умирают, как трава и деревья, как сами светила? А если ты все это видел, как же можно говорить, что богов нет? Не значит ли это отрицать очевидное? Это было бы просто глупо, а ты тоже, как мне кажется, неглупый человек.
– Но всеми светилами движет Бог, единый бог, и человеческими судьбами правит он же!
– А я тебе про что говорил? Я, наверное, плохо выразился, слов мало помню. Тем более спьяну, уж извини. И я тебе сказал: когда Ярила взрослеет и в конце весны из юноши становится мужем, он становится Перуном. А когда Перун спускается вниз по кругу года и стареет, осенью он делается Велесом. Но они трое – одно, но в разных воплощениях. Непонятно? Этого не надо понимать. Это надо почувствовать. Так… – Зимобор сделал движение рукой, подражая рыбе в воде. – Просто почувствовать. Что одна и та же вещь может быть одновременно разными вещами и проходить все ступени, оставаясь собой. Если поймешь, то будешь знать, что такое человек и что такое бог.
Зимобор замолчал. Этот разговор напомнил ему самую большую сложность его собственной судьбы. Конечно, он любит своих богов. Как можно не любить тех, кто с рождения присутствует в твоей жизни, словно ближайшие родственники? О ком детям рассказывает дед, объясняя, отчего пришла зима? Каждый год у них на глазах сумрачный Велес, пылая страстью к прекрасной Леле, уносит ее в свое подземелье, но там она засыпает от его поцелуя, и он остается в горести сидеть над ее бездыханным телом, мучимый своей неразделенной и неутолимой страстью. А мать ее, добрая богиня Макошь, рыдает и плачет по дочери – слезы ее падают на землю осенними дождями, и все земные матери, подражая ей, плачут о своих дочерях, выдаваемых замуж и отрываемых от родной семьи. От горя Макошь седеет, сохнет, становится Мареной, и снег летит на землю из рукавов ее шубы, покрывая темницу дочери белым покрывалом смерти… Год за годом род человеческий следит за битвами, страданиями, подвигами и радостями богов, происходящими у них на глазах, и разделяет их на своем, земном, уровне. Как же можно их не любить? И как можно богам не любить их в ответ?
Хорошо ему, царьградцу, говорить – а может, их нет? Младина, младшая из Вещих Вил, конечно, есть на самом деле, она не сказка и не грезы засыпающих рожениц, которым мерещится, что какие-то три женщины приходят предсказывать судьбу их драгоценным младенцам. Ведь у каждого есть настоящее, прошлое и будущее. Есть и она – Дева Первозданных Вод, та жаждущая женская сущность, которая хочет рождать, потому что такова ее природа. И как она создает судьбу людей, так хочет взять у них сил для этого создания, принимая те чисто человеческие формы, которые они, люди, способны воспринять. Сущность Первозданных Вод становится девушкой, именно такой – юной, красивой, нежной, страстной, – о которой мечтает каждый мужчина. Но Дева вкладывает в свой образ всю ту мстительную ревность, которая так порочит небожителей, делая их уж слишком похожими на людей… Боги-силы, боги-стихии создали людей, как создали всю зримую и незримую вселенную, а люди своим воображением дали им образы, сделав своим подобием, и тем самым укрепили связь, сделав ее ближе и теснее, как кровное родство.
И даже сейчас, столько времени спустя, под чужим небом, Зимобор отлично помнил чувство, переполнявшее его вблизи Богини, – горячую и всепоглощающую любовь к ней. Он ничего не хотел просить у нее, ни о чем не хотел спрашивать – все существо его стремилось только выразить ей его любовь, такую сильную, что по спине пробегала дрожь, а в глазах выступали слезы. Наверное, и здесь, в земле свеев, правит та же Великая Богиня, только под другим именем. Должно быть, когда-то она правила и землей ромеев, но как давно она ушла оттуда, забытая неблагодарными детьми!
Как объяснить это все? Хотя бы себе, не говоря уж об этом царьградце? Как найти такие слова – на чужом полузабытом-полувспомненном языке, в конце обильного жертвенного пира?
Грек тоже молчал. Его народ был очень стар – еще две тысячи лет назад, когда славяне жили лесными родами, считали родство по материнской линии, пахали пашню сохой из лосиного рога, брали в жены своих сестер, а всякого чужака считали лесным духом, жители Эллады уже строили города на холмах, беломраморные храмы над теплым морем, собирались на площадях, чтобы поспорить об искусстве управления государством, за счет города снаряжали корабли для исследования новых торговых путей. Их мир был давно освоен, нанесен на карты, образцы которых они взяли у еще более древних и умудренных народов, и очищен от чудовищ, изгнанных за границы известного пространства. Подвиги их древних героев, высохшие и потускневшие, стали только рисунками на запыленных черепках, и в их подлинность не верили даже дети. Деяния их богов давно служили только источником сюжетов для комедий и ничем не отличались от ежедневных забот любого городского судьи: воровство, грабеж, месть, совращение, мошенничество… Человеческий дух давно перервал живую пуповину, соединявшую его со вселенной. Теперь земля и небо стали для него лишь зеркалами, в которых он видел одного себя. Конечно, ему и бог понадобился новый. Один, как один во вселенной сам новый человек.
Но славян этому богу пока было нечем привлечь. Они еще помнили, как тот свет, страну мертвых, сознание дедов помещало за ближайшую реку, потому что текучая вода считалась неодолимой преградой – гранью миров. Не как сказки, но как живые родовые предания они помнили те трагедии, которыми сопровождался переход от внутриродовых к межродовым бракам. Они расселялись, двигаясь вдоль рек, и чем шире делался их мир, тем более могучими мыслись боги, создавшие его. В последние три-четыре века он распахнулся наконец так широко, что в него попали не только варяги, но даже далекие ромеи, наследники эллинов. Боги славян уже не были духами предков, живущими под порогом, – они стали творцами вселенной и получили невиданный прежде приток сил.
И от любви к ним, желая сделать их еще ближе, люди отдавали им самое дорогое – свои собственные чувства, мысли, переживания и сами судьбы, возвращая то, что было когда-то от них получено.
– Эй, ты чего? – Теперь уже Хват, которому не понравилось его слишком задумчивое лицо, пихнул Зимобора в бок. – Не спи – зима приснится, ноги отморозишь!
А Асмунд скальд, которому в руки всунули арфу, с пьяной торжественностью пел славу своему конунгу:
Зимобор и Хват со своими людьми оказались на двух «горынычах», среди дружины Бранеслава. Когда-то двенадцатилетний княжич приехал в Бирку с дружиной из тридцати отроков, которые взрослели и мужали вместе с ним. Из тех тридцати осталось всего девять человек, остальные за прошедшие десять лет погибли в разных битвах, умерли от ран или болезней. Нынешняя дружина Бранеслава состояла в основном из свеев, и недостатка в желающих служить Бранлейву ярлу не ощущалось. К нему шли охотно: он славился как вождь отважный и удачливый в битвах, щедрый и справедливый при дележе добычи, а ничего другого от вождя здесь и не требовалось.
Наблюдая за Бранеславом, Зимобор невольно качал головой. В единственном сыне Столпомира не осталось уже ничего славянского, ни единой пуговицы, даже не единой мысли. Он был истинным северным вождем, все его мысли были о славе и добыче, которые он умел завоевывать на море и на суше. Как он будет жить, когда вернется в Полотеск? И как Полотеск будет жить под его управлением?
Но нередко Зимобору приходило в голову: а что, собственно, ему самому-то мешает собрать дружину, поступить на службу к такому же варяжскому конунгу и добиться всего того же самого? В том числе и войска, с которым можно отвоевать Смоленск, как Столпомир когда-то отвоевал Полотеск? Ведь об этом ему говорила Младина, для этого она послала его к Столпомиру… Вот только Столпомир отвоевывал свою землю у чужих, а ему придется биться с кровными родственниками.
Однако сейчас, издалека, эта мысль не казалась ужасной. Гораздо ужаснее, будучи потомком богов и полноправным наследником престола, служить десятником, проверять ночные стражи и давать нахлобучку разгильдяю Свояте, который опять нанюхался порошка серых мухоморов – где только берет, подлюга! – потому что, дескать, хочет стать берсерком. Как будто мало Горяя, который и безо всяких мухоморов с одного удара приходит в такое бешенство, что не различает своих и чужих!
Несколько дней корабли шли на юг вдоль каменистых побережий, то на веслах, то под широкими полосатыми парусами. Кривичи весьма неуютно чувствовали себя на корабле, а для свеев он был все равно что дом родной: они не только спали и ели на нем, разжигая огонь под котлом на нарочно устроенной куче камней, но и упражнялись, сражаясь друг с другом, несмотря на качку, и даже показывали свою ловкость, бегая по веслам, вытянутым прямо над водой. Как они объясняли, это умение очень полезно во время боя. Хродлейв, сын Гуннара, с которым Зимобор делил скамью и весло, даже пытался рассказать какую-то очень смешную историю про другого хирдмана, Ульва, но слов не хватало, и Зимобор уразумел только, что тот однажды спьяну побежал как-то не так и ухитрился сломать своим весом аж два весла, причем не на своем корабле, а на чужом, после чего получил оба эти весла в подарок и волок их на себе до своей стоянки. Бранеславовы хирдманы сгибались пополам от смеха, вспоминая эту историю, а Ульв с тех пор так и носил прозвище Два Весла.
– Нет, зачем же? – Бранеслав даже привстал и дружелюбно кивнул гостю. – Я скоро еду за моей невестой и обязательно буду приносить жертвы перед дорогой. И я никому не откажу в праве совершить это важное дело вместе со мной. Откуда ты, добрый человек?
– Ромеос, – неуверенно произнес незнакомец, и на лице его было написано сомнение, на тот ли вопрос он отвечает, который был ему задан. Во время разговора он вопросительно поглядывал то на собеседников, то по сторонам, но явно не понимал ни слова.
– Он из Миклагарда, – сказал пошлинник. – Привез, кстати, хорошее вино, и много, так что я бы посоветовал тебе, Бранлейв ярл, с ним сторговаться поскорее, пока другие не прознали. Тебе ведь понадобится вино для свадьбы?
Из Миклагарда! Домочадцы и гости Бранеслава, и без того с любопытством глядевшие на гостя, негромко загудели. Миклагардом назывался большой и, по слухам, сказочно красивый и богатый город, лежавший очень далеко на юге. Сами жители называли его, кажется, Константинополь или как-то так, славяне звали Царьградом, а варяги Миклагардом. Чтобы туда попасть, надо было от Смоленска спуститься по Днепру до самого устья, выйти там в Греческое море, а на другом берегу этого моря и стоял Царьград. А отсюда, с противоположного края света, это расстояние казалось и вовсе немыслимым. Из-за такой дальности торговать с ним было трудно, царьградские обозы приходили один раз в несколько лет и всегда становились событием. Именно оттуда привозили самое лучшее вино, самые тонкие и красивые ткани, самые искусные изделия из золота и серебра. Многие даже считали, что Царьград располагается не на этом, а уже на том свете.
Зачем приезжий явился к Бранеславу, тоже понимали все, кто уже бывал в торговых городах. Никто не заставлял и не обязывал чужеземцев приносить жертвы местным богам – это, в конце концов, их личное дело. Но они должны были отдавать себе отчет, что боги этой земли, ничего от них не получая, их не защищают. А значит, вздумай кто-то из местных удальцов отнять у приезжих товары, корабли, свободу и саму жизнь, местные боги будут, разумеется, на стороне своих. Поэтому приезжие, если, конечно, у них есть голова на плечах, а не только кошель на поясе, торопились принести жертвы местным богам, едва сойдя на берег, промедлив лишь настолько, чтобы узнать, какие дары и жертвы богам наиболее угодны. А самые умные давным-давно придумали приносить жертвы совместно с главным из местных удальцов, для чего ему предварительно приходилось подносить подарки. Зато после совместного жертвоприношения и попойки, которой оно обязательно сопровождалось, главный удалец уже не пылал жаждой грабить приезжих и даже мог защитить их от остальных. А если все-таки дойдет до столкновения, обе стороны будут равны перед богами, и еще неизвестно, чьи жертвы им больше понравились.
– Что он говорит? – Бранеслав недоуменно нахмурился.
– Никтополион, – так же неуверенно отозвался гость.
– Он цареградец, то есть ромей, они себя сами так называют, – сказал Зимобор. – И зовут его Никтополион, вроде того.
– А ты понимаешь по-ромейски? – Бранеслав посмотрел на него. Пожалуй, сейчас он впервые заметил Зимобора. – Как тебя зовут?
– Ледич, – торопливо подсказал Хват.
– Ледич. Так ты понимаешь по-ромейски? Откуда? Ты там был?
Зимобор пожал плечами:
– Нет, не был, а учили меня когда-то. Но я мало что помню.
– Ну, хоть что-то. А то как же я буду с ним объясняться? Я собирался сходить в Царьград, но пока у меня в дружине нет ни одного человека, который понимал бы по-ромейски.
Зимобор действительно когда-то учился греческому языку. Зачем – он и сам не знал. Со времен деда, если не прадеда, на княжьем дворе хранился сундук, неведомо кем и зачем привезенный, – из резного дерева цвета густого меда, отделанного полосками резной кости, гладкой и нежно-желтой. В семье жили воспоминания, уже почти легенда, что лет триста назад кто-то из предков ходил войной на греческие земли и привез оттуда огромную добычу – множество больших золотых и серебряных кувшинов, кубков, чаш, широких блюд, обручьев, перстней и прочего такого. Почти все это уже куда-то делось, остались только пара старинных кубков и еще одно блюдо – в святилище. Уцелел еще этот сундук, а в сундуке книги – большие, ровно обрезанные листы тонкой, хорошо выделанной телячьей кожи, сложенные вместе и покрытые сверху и снизу досками. У некоторых доски давно были оторваны – должно быть, кого-то прельстили золоченые накладки переплета, – листы рассыпались и лежали беспорядочной кучей. На кожаных листах тянулись длинные ряды букв, похожие на причудливый узор, в основном черные, а некоторые, самые большие, – красные.
Зимобор и Избрана, еще будучи детьми, как-то нашли этот сундук среди всякого хлама и полюбили рассматривать чудные листы. Больше всего их привлекали рисунки. И, не зная языка, легко было догадаться: вот князь в богатом красном платье сидит в своем тереме, вот два войска собрались на битву, вот огромный орел уносит куда-то девушку, а ее распущенные волосы достают почти до земли, а вот герой сражается с чудовищем, похожим на медведя с гладким телом и огромной лохматой головой.
Кстати оказалось, что один из ключников княжьего двора, по прозвищу Волчий Глаз, умеет читать эти буквы. То ли он сам был родом грек, то ли когда-то давно попал туда в рабство, а потом кто-то его выкупил и привез назад – этого Зимобор и тогда толком не знал, и теперь не помнил. Избране до смерти хотелось узнать, что за девушку уносит орел и удастся ли ей спастись, и Волчьего Глаза призвали пересказать княжеским детям царьградские сказки. Сначала дети просто слушали, потом стали сами понемногу разбирать. Избрана узнала все про орла и успокоилась, а Зимобор втянулся и через какое-то время уже сам читал про войны и подвиги героев.
Ключник давно умер, сундук с книгами был забыт подросшим княжичем вместе с прочими игрушками, но сейчас, при виде этого смуглого чернобородого лица, Зимобор вдруг так ясно вспомнил все это – повалушу над материнской спальней, где вместо сена хранили всякую рухлядь, которая вроде и не нужна и вроде жалко выбросить, сундук и его бронзовые запоры, когда-то взломанные и не починенные – не нашлось умельцев; Избрана, десятилетняя девочка, уже красивая, с упрямым и гордым личиком и роскошной косой, ее пронзительный визг, когда он своими испачканными в пыли руками задевал ее нарядные цветные рубашки; Волчий Глаз и его густые, сросшиеся брови, за которые он получил свое прозвище, его глухой голос, корявый палец на строчке. «Ца-ри-ца Ев-док-си-я ш-ла ми-мо ви-но-град-ни-ка Фе-о-гнос-то-ва… А что такое виноградник?» А через маленькое окошко со двора доносятся азартные крики отцовских кметей, звон оружия, треск щитов, веселая заковыристая брань, возмущенные вопли, и маленький Зимша-княжич рвется на части – то ли бежать вниз, то ли сидеть тут и слушать.
– Ты такой умный, оказывается, тебе шлем не жмет? – заботливо поинтересовался Хват, но на лице его читалось убеждение, что хорошему воину такая премудрость совсем ни к чему и только зря обременяет голову.
Зимобор и сам уже жалел, что такой умный. У княжича Бранеслава в детстве не нашлось ни сундука с заморскими книгами, ни Волчьего Глаза. По-гречески он совсем не понимал, и Зимобору пришлось весь день просидеть между ним и гостем, переводя вопросы и ответы. В общем, ему и самому было бы любопытно побеседовать с человеком из такой далекой страны, если бы не приходилось каждое слово пересказывать на другом языке. Царьградец оказался весьма любознателен, но расспрашивал он не о товарах и ценах, как всякий торговец, не о дорогах и пошлинах. Его привлекали более возвышенные предметы: общественное устройство здешних земель, порядок управления, деяния богов и обычаи служения им.
– Значит, земледельцы в вашей стране платят дань царю и знатным людям? – спрашивал он, а Зимобор отчаянно пытался вспомнить нужные слова. Иногда он путался, принимая имена древних князей за само слово «князь», но Никтополион, к счастью, был образованным человеком и догадывался, что он имеет в виду. За время долгого путешествия по Днепру и Волхову он набрался кое-каких славянских слов, так что худо-бедно объясниться было можно.
– Да, – охотно объяснял Бранеслав. – Каждый бонд платит своему хевдингу десятую часть своих доходов ежегодно. А когда конунг приезжает собирать дань, то ему каждый мужчина отдает барана или его стоимость в тех товарах, которыми располагает, – рыбой, шкурами, маслом, железом. Каждая свободная женщина отдает горсть пряденой шерсти, сколько можно захватить рукой. Но и каждый хевдинг отдает конунгу десятую часть своих доходов, и на эти средства конунг содержит свой хирд, то есть дружину, семью и челядь.
– Выходит, что земледелец платит двоим, а царь получает с двоих?
– Да. А хевдинг с одного получает и одному платит, но ведь потому Хеймдалль и поставил ярла между бондом и конунгом[43].
– А как же боги? От кого средства получают храмы? Их выделяет царь?
– Нашим храмам не нужны особые средства. Никто не живет в них постоянно, каждый сам приносит те жертвы, какие считает нужными.
– Но ведь нужно уметь это делать.
– Разумеется. Знатного человека этому учат.
Назавтра царьградец все увидел сам – и большое святилище Бирки, деревянный храм, украшенный искусной резьбой, и каменные жертвенники перед деревянными идолами богов с тяжелыми бронзовыми гривнами на шеях. Неудивительно, что вид у гостя был подавленный и встревоженный: мощные, грубоватые, но от этого еще более впечатляющие изваяния возвышались над жалкой человеческой толпой, словно бы держали на себе небо и властвовали над землей.
Бранеслав сам принес жертву: сперва оглушил черного бычка особым каменным молотом, потом бронзовым ножом перерезал ему горло, потом окропил кровью, собранной в особые жертвенные чаши, идолы богов, землю святилища и свою дружину. Никтополион вздрогнул, когда капли еще теплой крови упали на его лицо, хотел даже прикрыться, но понял, что этого делать не следует, и сдержался. Черного барашка, приведенного слугами царьградца, тоже принес в жертву сам Бранеслав. Он предлагал было бронзовый нож Никтополиону, но тот в ужасе отшатнулся, а Бранеслав никогда не уклонялся ни от одной обязанности знатного человека.
Туши разделали, головы, шкуры и внутренности оставили на жертвенниках, а остальное забрали в усадьбу. Огромные куски мяса обжаривали над очагами, а потом раздавали присутствующим, начав, разумеется, с хозяина и самых знатных его гостей.
– Но как же мы будем есть то, что пожертвовано богам! – Потрясенный царьградец никак не желал взять предложенный ему кусок. – Ведь это же пожертвовано!
– Вот чудак! – Бранеслав, уже немного захмелевший от крови, от упоения близостью к богам, которое он всегда ощущал во время жертвоприношения, от пива и греческого вина, только смеялся. – Но ведь боги получили дух жертвы! А мясо мы можем съесть, они не обидятся, уверяю тебя. Мы потом сожжем на жертвеннике кости, как сожгли шкуры и внутренности, а там, в Асгарде, Тор коснется их молотом, и животные снова станут целыми и даже живыми! А мы разделяем трапезу с богами и тем самым поддерживаем связь с ними. Неужели ваши боги даже такой малости не могут?
– Нет. – Никтополион покачал головой и на мясо смотрел по-прежнему с сомнением. – Наши боги требовали лучшие мясные части туши. Но ты знаешь, базилевс, – он поднял глаза на Бранеслава, – уже несколько веков ромеи поклоняются другому богу. Богу! – Он поднял палец, подчеркивая, что это совсем особенное слово. – Он милостив и вовсе не требует кровавых жертв…
– Ну, тогда он едва ли что может. – Бранеслав отмахнулся. Он все сильнее хмелел, и беседа стала ему надоедать. – Эй, Асмунд, пьяный ты тролль! Хринг, отбери у него ковшик и найди его арфу. Пусть сыграет что-нибудь такое… звучное и по-настоящему возвышенное! Давайте споем о битве у Готланда!
Дружина радостно загомонила: битва у Готланда уже лет пять или шесть была предметом их неувядающей гордости. А Никтополион шептал в ухо Зимобору, который по привычке продолжал его слушать, хотя переводить уже не требовалось:
– Учение Христа все шире распространяется по миру и просвещает множество языческих народов. Он родился от женщины, простой смертной женщины, и начал свою жизнь как самый простой человек. Поэтому он знает все тяготы земной жизни и жалеет людей. Скажи, разве можно любить богов, которые так чужды вам, как ваши? Как ты можешь, Ледиос, любить те страшные деревянные колоды, черные от засохшей крови, ты же умный человек, я это вижу!
– Обычное заблуждение диких людей. – Зимобор усмехнулся. – Последние дикари, увидев идолы, думают, что это и есть боги, что мы поклоняемся деревянной колоде, которую наш дедушка вырубил топором. И вы, такие умные и знающие, разделяете заблуждения дикарей. Ну неужели мы так похожи на народ слабоумных? Эти идолы – только зримый образ, точка в пространстве, куда мы приносим наши жертвы. – Рассказывая, он частично использовал славянские слова, за неимением греческих, и для наглядности рисовал руками в воздухе, хотя не имел такой привычки. – А боги – не в колодах. Каждый из богов – одна из сил, правящих вселенной. Но провести границу между силами нельзя, поэтому и разные боги, как говорят некоторые из жрецов, – только разные воплощения одного бога.
– Смотри, а лямочка-то сейчас отскочит! Отскочит лямочка… – бормотал Хват, сидевший с другой стороны от него. Его взгляд был прикован к одной из девушек за женским столом: лямка на ее правом плече, державшая платье, не выдерживала напора пышной груди и была готова отстегнуться. – Уж как я бы эту лямочку сейчас дернул… – В глазах Хвата горел охотничий азарт. – И вторую тоже… Одну в правую руку, другую в левые зубы…
– Очувствуйся, чего несешь? – Зимобор снисходительно пихнул его в бок.
– А ты чем там занят? – Хват посмотрел на него шалыми глазами. – Смотри, вон там еще одна есть, худенькая, как тебе нравится!
– Погоди, у меня тут Павсикакий завелся.
– Ну у тебя и вкусы! Не ждал, брат!
– И ты можешь мне не верить, но я люблю своих богов. – Зимобор снова повернулся к Никтополиону. – Как можно поклоняться тому, кто родился человеком? Кто родился человеком, тот им и останется. Он станет, в лучшем случае, сильным колдуном. Такие бывали, и некоторым даже удавалось внушить людям, будто они боги. Но только это невозможно. Рожденный человеком им же и умрет. Зато боги могут давать жизнь людям. Один из богов был моим предком.
– Но о старых богах рассказывают, что они ничуть не лучше людей! Они подвержены всем человеческим страстям: они злобны, жадны, мстительны, распутны! Воровство, убийство, похищение чужих жен – вот их деяния! Они отдают победу тому, кто лучше подкупит их жертвами, а не тому, за кем настоящая правда!
– Правда всегда за тем, кто сильнее.
– Но если сильный притесняет слабого…
– Значит, за ним остается право решать. Он заслужил его своей силой. А если дать слабым править миром, они его погубят – они ведь не могли обеспечить благополучие даже самим себе!
– А что, если этих богов вовсе нет? – горячо шепнул Никтополион и воровато оглянулся. В его глазах пылала жажда истины, но он понимал, что за такие разговоры в северной варварской стране можно сильно получить по голове. – А что, если за этими колодами ничего не стоит? Что тогда?
– Ну, ты сказал! – Зимобор не рассердился, а засмеялся, как будто услышал несусветную глупость. – Ты видел солнце? Ты замечал, что сменяются зима и лето, что люди родятся и умирают, как трава и деревья, как сами светила? А если ты все это видел, как же можно говорить, что богов нет? Не значит ли это отрицать очевидное? Это было бы просто глупо, а ты тоже, как мне кажется, неглупый человек.
– Но всеми светилами движет Бог, единый бог, и человеческими судьбами правит он же!
– А я тебе про что говорил? Я, наверное, плохо выразился, слов мало помню. Тем более спьяну, уж извини. И я тебе сказал: когда Ярила взрослеет и в конце весны из юноши становится мужем, он становится Перуном. А когда Перун спускается вниз по кругу года и стареет, осенью он делается Велесом. Но они трое – одно, но в разных воплощениях. Непонятно? Этого не надо понимать. Это надо почувствовать. Так… – Зимобор сделал движение рукой, подражая рыбе в воде. – Просто почувствовать. Что одна и та же вещь может быть одновременно разными вещами и проходить все ступени, оставаясь собой. Если поймешь, то будешь знать, что такое человек и что такое бог.
Зимобор замолчал. Этот разговор напомнил ему самую большую сложность его собственной судьбы. Конечно, он любит своих богов. Как можно не любить тех, кто с рождения присутствует в твоей жизни, словно ближайшие родственники? О ком детям рассказывает дед, объясняя, отчего пришла зима? Каждый год у них на глазах сумрачный Велес, пылая страстью к прекрасной Леле, уносит ее в свое подземелье, но там она засыпает от его поцелуя, и он остается в горести сидеть над ее бездыханным телом, мучимый своей неразделенной и неутолимой страстью. А мать ее, добрая богиня Макошь, рыдает и плачет по дочери – слезы ее падают на землю осенними дождями, и все земные матери, подражая ей, плачут о своих дочерях, выдаваемых замуж и отрываемых от родной семьи. От горя Макошь седеет, сохнет, становится Мареной, и снег летит на землю из рукавов ее шубы, покрывая темницу дочери белым покрывалом смерти… Год за годом род человеческий следит за битвами, страданиями, подвигами и радостями богов, происходящими у них на глазах, и разделяет их на своем, земном, уровне. Как же можно их не любить? И как можно богам не любить их в ответ?
Хорошо ему, царьградцу, говорить – а может, их нет? Младина, младшая из Вещих Вил, конечно, есть на самом деле, она не сказка и не грезы засыпающих рожениц, которым мерещится, что какие-то три женщины приходят предсказывать судьбу их драгоценным младенцам. Ведь у каждого есть настоящее, прошлое и будущее. Есть и она – Дева Первозданных Вод, та жаждущая женская сущность, которая хочет рождать, потому что такова ее природа. И как она создает судьбу людей, так хочет взять у них сил для этого создания, принимая те чисто человеческие формы, которые они, люди, способны воспринять. Сущность Первозданных Вод становится девушкой, именно такой – юной, красивой, нежной, страстной, – о которой мечтает каждый мужчина. Но Дева вкладывает в свой образ всю ту мстительную ревность, которая так порочит небожителей, делая их уж слишком похожими на людей… Боги-силы, боги-стихии создали людей, как создали всю зримую и незримую вселенную, а люди своим воображением дали им образы, сделав своим подобием, и тем самым укрепили связь, сделав ее ближе и теснее, как кровное родство.
И даже сейчас, столько времени спустя, под чужим небом, Зимобор отлично помнил чувство, переполнявшее его вблизи Богини, – горячую и всепоглощающую любовь к ней. Он ничего не хотел просить у нее, ни о чем не хотел спрашивать – все существо его стремилось только выразить ей его любовь, такую сильную, что по спине пробегала дрожь, а в глазах выступали слезы. Наверное, и здесь, в земле свеев, правит та же Великая Богиня, только под другим именем. Должно быть, когда-то она правила и землей ромеев, но как давно она ушла оттуда, забытая неблагодарными детьми!
Как объяснить это все? Хотя бы себе, не говоря уж об этом царьградце? Как найти такие слова – на чужом полузабытом-полувспомненном языке, в конце обильного жертвенного пира?
Грек тоже молчал. Его народ был очень стар – еще две тысячи лет назад, когда славяне жили лесными родами, считали родство по материнской линии, пахали пашню сохой из лосиного рога, брали в жены своих сестер, а всякого чужака считали лесным духом, жители Эллады уже строили города на холмах, беломраморные храмы над теплым морем, собирались на площадях, чтобы поспорить об искусстве управления государством, за счет города снаряжали корабли для исследования новых торговых путей. Их мир был давно освоен, нанесен на карты, образцы которых они взяли у еще более древних и умудренных народов, и очищен от чудовищ, изгнанных за границы известного пространства. Подвиги их древних героев, высохшие и потускневшие, стали только рисунками на запыленных черепках, и в их подлинность не верили даже дети. Деяния их богов давно служили только источником сюжетов для комедий и ничем не отличались от ежедневных забот любого городского судьи: воровство, грабеж, месть, совращение, мошенничество… Человеческий дух давно перервал живую пуповину, соединявшую его со вселенной. Теперь земля и небо стали для него лишь зеркалами, в которых он видел одного себя. Конечно, ему и бог понадобился новый. Один, как один во вселенной сам новый человек.
Но славян этому богу пока было нечем привлечь. Они еще помнили, как тот свет, страну мертвых, сознание дедов помещало за ближайшую реку, потому что текучая вода считалась неодолимой преградой – гранью миров. Не как сказки, но как живые родовые предания они помнили те трагедии, которыми сопровождался переход от внутриродовых к межродовым бракам. Они расселялись, двигаясь вдоль рек, и чем шире делался их мир, тем более могучими мыслись боги, создавшие его. В последние три-четыре века он распахнулся наконец так широко, что в него попали не только варяги, но даже далекие ромеи, наследники эллинов. Боги славян уже не были духами предков, живущими под порогом, – они стали творцами вселенной и получили невиданный прежде приток сил.
И от любви к ним, желая сделать их еще ближе, люди отдавали им самое дорогое – свои собственные чувства, мысли, переживания и сами судьбы, возвращая то, что было когда-то от них получено.
– Эй, ты чего? – Теперь уже Хват, которому не понравилось его слишком задумчивое лицо, пихнул Зимобора в бок. – Не спи – зима приснится, ноги отморозишь!
А Асмунд скальд, которому в руки всунули арфу, с пьяной торжественностью пел славу своему конунгу:
Вся дружина хором подхватывала припев, отбивая такт ладонями по столу, и на лице раскрасневшегося, пьяного, гордого и счастливого Бранеслава отражалось упоение, делавшее его поистине равным богам.
В громе бранной стали
рати бились храбро…
* * *
В начале месяца зернича длинная вереница кораблей отошла от пролива. Из тех ладей, что привезли кривичей, Бранеслав взял с собой только три самых больших, на которых плыл Доброгнев со своей дружиной, а отцовских три десятка распределили по своим двум кораблям. Один десяток во главе с Сулицей остался в Бирке охранять товар.Зимобор и Хват со своими людьми оказались на двух «горынычах», среди дружины Бранеслава. Когда-то двенадцатилетний княжич приехал в Бирку с дружиной из тридцати отроков, которые взрослели и мужали вместе с ним. Из тех тридцати осталось всего девять человек, остальные за прошедшие десять лет погибли в разных битвах, умерли от ран или болезней. Нынешняя дружина Бранеслава состояла в основном из свеев, и недостатка в желающих служить Бранлейву ярлу не ощущалось. К нему шли охотно: он славился как вождь отважный и удачливый в битвах, щедрый и справедливый при дележе добычи, а ничего другого от вождя здесь и не требовалось.
Наблюдая за Бранеславом, Зимобор невольно качал головой. В единственном сыне Столпомира не осталось уже ничего славянского, ни единой пуговицы, даже не единой мысли. Он был истинным северным вождем, все его мысли были о славе и добыче, которые он умел завоевывать на море и на суше. Как он будет жить, когда вернется в Полотеск? И как Полотеск будет жить под его управлением?
Но нередко Зимобору приходило в голову: а что, собственно, ему самому-то мешает собрать дружину, поступить на службу к такому же варяжскому конунгу и добиться всего того же самого? В том числе и войска, с которым можно отвоевать Смоленск, как Столпомир когда-то отвоевал Полотеск? Ведь об этом ему говорила Младина, для этого она послала его к Столпомиру… Вот только Столпомир отвоевывал свою землю у чужих, а ему придется биться с кровными родственниками.
Однако сейчас, издалека, эта мысль не казалась ужасной. Гораздо ужаснее, будучи потомком богов и полноправным наследником престола, служить десятником, проверять ночные стражи и давать нахлобучку разгильдяю Свояте, который опять нанюхался порошка серых мухоморов – где только берет, подлюга! – потому что, дескать, хочет стать берсерком. Как будто мало Горяя, который и безо всяких мухоморов с одного удара приходит в такое бешенство, что не различает своих и чужих!
Несколько дней корабли шли на юг вдоль каменистых побережий, то на веслах, то под широкими полосатыми парусами. Кривичи весьма неуютно чувствовали себя на корабле, а для свеев он был все равно что дом родной: они не только спали и ели на нем, разжигая огонь под котлом на нарочно устроенной куче камней, но и упражнялись, сражаясь друг с другом, несмотря на качку, и даже показывали свою ловкость, бегая по веслам, вытянутым прямо над водой. Как они объясняли, это умение очень полезно во время боя. Хродлейв, сын Гуннара, с которым Зимобор делил скамью и весло, даже пытался рассказать какую-то очень смешную историю про другого хирдмана, Ульва, но слов не хватало, и Зимобор уразумел только, что тот однажды спьяну побежал как-то не так и ухитрился сломать своим весом аж два весла, причем не на своем корабле, а на чужом, после чего получил оба эти весла в подарок и волок их на себе до своей стоянки. Бранеславовы хирдманы сгибались пополам от смеха, вспоминая эту историю, а Ульв с тех пор так и носил прозвище Два Весла.