Страница:
Зимобор постоял у ворот, невольно улыбаясь, словно попал после долгой отлучки в родной дом. Лица были незнакомые, а в остальном все точно так же, как в Смоленске. Даже выражения висят в воздухе те же самые – вон какая-то девушка в верхнем окошке выглянула, посмотрела и спряталась. Правильно, Избрана тоже всегда приказывала на это время свои окна закрывать наглухо.
– Эй, брат, где ваш сотник? – окликнул Зимобор ближайшего кметя, который, выскочив из драки, зубами выгрызал засевшую в ладони занозу от разбитого щита.
– А вон он! – Кметь шмыгнул носом, вытер рукавом мокрое лицо и кивнул куда-то в толпу перед крыльцом. – Требимир Озимич.
– Вон тот, рослый, со шрамом? – уточнил Зимобор, выискивая в указанном направлении кого-нибудь похожего на сотника.
– Не, пониже, седоватый, в рыжей рубахе. Углядел?
– Углядел, спасибо.
– А вежливый! – восхитился кметь и выплюнул наконец занозу. – На какой грядке такие растут, навь тебя заешь?
– Отсюда не видно.
Зимобор стал пробираться через двор к седоватому, одетому в рыжую рубаху, уже порядком вылинявшую.
– Жарко ему! – ворчливо выговаривал тот одному из молодых кметей, когда Зимобор подошел. – Когда голова пустая, то всякая мысль как родится, так из нее и испаряется. Если на голове есть подшлемник, то тоже испаряется, но медленнее. А если и подшлемник, и шлем, то от шлема мысль отскакивает обратно в думательную кость[38]. Понятно тебе?
– Понятно. – Провинившийся ухмылялся, покачивая в руке варяжский округлый шлем с полумаской, какие часто встречались у изборских и полотеских кривичей.
Зимобор улыбнулся: забавный дядечка, и весьма похож на смоленского десятника Смелобора, из отцовской ближней дружины. В это время сотник его заметил.
– Ну, чего тебе? – сразу спросил он. – Ты кто такой?
– Здравствуй, отец, да будет с тобой Перунова милость! – Зимобор поклонился. – Хочу в княжескую дружину поступить.
– Откуда? – Когда сотник заговорил, стало видно, что у него не хватает спереди двух зубов.
– Из смолян.
Скрывать это не было смысла: происхождение Зимобора выдавал и выговор, и узоры на одежде, и отделка оружия. Только вместо золотой княжеской застежки плаща у него теперь была простая, медная, подаренная за службу Доморадом.
– Почему ушел? – Сотник понимающим взглядом окинул его воинский пояс и сразу понял все, что количество и расположение накладок могло сказать разбирающемуся в этом человеку, заметил и «щитовую мозоль» на левой кисти, которая образуется от постоянного трения о край щита и которую «носят» все кмети, проводящие жизнь с оружием в руках. Такие без причины с места не срываются.
– С родней не поладил. Но невинной крови на мне нет, клянусь Перуном.
– Ну, давай, – предложил Требимир и окинул взглядом круг своих кметей. – Темняк… Нет, Хват, давай ты, что ли. А там посмотрим.
В общем, опытным взглядом сотник уже оценил, что за человек перед ним оказался, потому и выбрал ему в противники именно десятника Хвата. Хват, ровесник Зимобора, крепкий парень с белым, довольно красивым лицом, уже успел сегодня с кем-то подраться, был разгорячен и жаждал победы. Глаза у него блестели, русые кудри, слишком длинные, падали на лицо, и он возбужденно сдувал их с глаз. Зимобор расстегнул плащ и не глядя отдал его кому-то; плащ принял кто-то из младших, и чьи-то руки так же быстро взамен подали ему щит. Прикидывая на руке его вес, Зимобор вынул меч.
Хват, с боевым топором и щитом, сразу набросился на него, ударил с одной стороны, тут же с другой, пытаясь пробить, но Зимобор уверенно встречал его удары щитом. Тогда Хват унялся и стал осторожничать. Некоторое время они кружили, изредка обмениваясь ударами, хитря, стараясь заставить противника открыться. Но это Хвату быстро надоело, и он опять бросился, как ураган, стараясь оглушить Зимобора градом ударов, толкал щитом, чтобы заставить хоть на миг потерять равновесие. Но напрасно: пытался он бить выше щита или ниже, Зимобор успевал то поднять его, то опустить, отвести удар клинком, и уже не однажды ухитрился ударить Хвата краем щита. Сотник напряженным взглядом следил за его движениями и невольно восхищался их точностью и быстротой. Здесь был виден навык, вошедший в кровь.
Но щит Зимобору дали слабый, уже треснутый, и под градом Хватовых ударов он трещал все громче. От него отвалилась сперва одна доска, потом другая; поняв, что сейчас останется только с рукояткой и железным умбоном на ней, Зимобор с намерением поймал очередной удар и дернул; лезвие топора зацепилось и застряло в расколотой доске. Зимобор вырвал у противника рукоять топора вместе со своим щитом и отбросил в сторону. Теперь Хват был безоружен. Но сдаваться он не собирался и ловким приемом обвил свободной рукой руку Зимобора с мечом, поднятую для удара, бросил свой щит и вырвал у смолинца оружие. Теперь они могли бы продолжать бой врукопашную, но Зимобор, знакомый с этим приемом, освободившейся левой рукой выхватил с пояса нож и ударил Хвата в живот рукоятью.
Этому уже было противопоставить нечего. В настоящем бою он ударил бы клинком. Хват по всем правилам стал «убитым». Требимир крикнул, останавливая поединок, и противники, приученные слушаться, мгновенно разошлись. Зимобор убрал нож, Хват вытирал рукавами взмокшее лицо.
– А чего, ничего, – бормотал он. – Годится…
– Как тебя зовут? – спросил Требимир.
– Ледич. Сын Корени, торопецкого старосты.
– К князю пойдем, – кивнул ему Требимир и знаком велел идти за собой.
Во время испытания Зимобор был спокоен, поскольку делал привычное и хорошо знакомое дело. Но сейчас, поднимаясь по ступенькам высокого княжеского крыльца, волновался. Прошло десять лет, он очень и очень изменился, но если кто-то в этом городе и сможет узнать его, то это князь Столпомир.
Правда, сам он скорее догадался, что перед ним действительно хозяин, чем узнал его, потому что за десять лет совершенно позабыл его лицо. В нынешние сорок пять или сорок шесть лет князь Столпомир был еще крепок и красив, его глаза под четко очерченными черными бровями казались темно-голубыми, почти синими, но русые волосы и короткая густая борода уже наполовину поседели. Весь облик дышал силой и уверенностью, однако откуда-то из глубины проглядывала или, скорее, угадывалась какая-то усталость, тревога. Впрочем, удивляться было нечему. Всем кривичским князьям приходилось нелегко, всех уже не первый год мучили тяжкие заботы, как бы прокормить и защитить земли, по которым прошлась своей ледяной косой Марена.
Кланяясь князю, Зимобор с трудом заставил себя посмотреть ему в глаза. Пока сотник рассказывал, кто это и чего хочет, князь Столпомир внимательно рассматривал гостя, и Зимобору было неуютно, словно эти синие глаза видят его насквозь и уже разглядели все, что он скрывал.
– Из-под Торопца родом? – повторил князь. – Старосты Корени? Не знаю его, а тебя я вроде где-то видел… Или похож ты на кого-то… Постой! – Он что-то вспомнил. – Это не тот ли Кореня, которого дочь была вторая Велеборова жена? Младшая? Как ее звали, не припомню…
– Княгиня Светломира, – Зимобор назвал имя, которое дали его матери, когда князь Велебор взял ее в дом. – Она мне сводная сестра, только я ее мало знал.
– А княжич Зимобор, выходит, твой племянник?
– Выходит, да.
– Как же тебя сюда занесло?
– Отец мой умер уже пять лет тому. А недавно и князь Велебор в Сварожий сад ушел. Наследники наследство поделить не могли, а княгиня Дубравка и ее дети княжича Зимобора извести хотели.
– Извели? Что-то у меня не было еще никого оттуда…
– Купцы приедут – расскажут. Извели, не извели – я не знаю. Только исчез он, и жив или мертв – одни боги ведают. А я так рассудил, что нечего мне там оставаться, чести не найду, а вот голову потеряю. Прими меня к себе, княже. Честно служить буду, как отцу родному.
Князь Столпомир пристально смотрел на него, словно хотел увидеть все то, о чем пришелец не пожелал говорить. Что он не сказал всего, было очевидно, но ведь может быть, что тайны смолинца вовсе не помешают ему служить, а люди, тем более такие умелые воины, были очень нужны.
И сам вид смоленца внушал невольное расположение к нему – здоровый, румяный, с ясным, умным взглядом и честным, открытым лицом, он казался хорошо знакомым и близким человеком, с которым связывают давнее доверие и дружба. «Служить буду, как отцу родному». Князь Столпомир очень редко видел своего собственного сына Бранеслава, но был бы очень рад, если бы его родной сын был вот таким и смотрел бы на него такими же глазами.
– Что ж, оставайся! – решил наконец Столпомир. – Денег пока не плачу, сам знаешь, какие мы теперь все богатые, кормить буду, одевать, как сумею, не обижу. Будут походы – будет добыча и серебро, ну, ты сам знаешь. Как отличишься, так и получишь… это ты тоже знаешь. – Он еще раз скользнул понимающим взглядом по серебряным бляшкам на поясе нового кметя. – Определи его, Озимич, куда там лучше.
Выйдя во двор, сотник подозвал Хвата.
– Принимай! – велел он и хлопнул Зимобора по плечу. – Пусть пока у тебя в десятке будет, там посмотрим.
– Ну, пошли! – Хват тоже хлопнул Зимобора по плечу. Не заметно было, чтобы он обижался за недавнее поражение. – Ледич, да? Пойдем, покажу, где наша изба. У тебя из пожитков еще чего есть?
– Все на мне. – Зимобор улыбнулся. Все его добро, включая рубаху, подаренную Крепенихой, было на нем.
– Ничего, разживешься. У нас хорошо, кормят будь здоров, девки красивые… – Он оглянулся на пробегавшую мимо челядинку с кувшином, но тут же ему на глаза попались двое молодых кметей, дерущихся на мечах, и он азартно закричал кому-то: – Кистью работай, кистью!
Эту ночь Зимобор уже ночевал на широких полатях в дружинной избе, а наутро для него началась новая жизнь, новая, но в то же время знакомая и привычная до мелочей. Едва ли можно было найти для него другое место, где весь порядок меньше бы отличался от того, к которому он привык. В дружинных избах, в гриднице, во дворе среди кметей прошла вся его предыдущая жизнь, и теперь он после короткого перерыва вернулся к прежнему. Он быстро узнал по именам всю Столпомирову дружину, старшую и младшую, а все остальное здесь было как дома. Такие же щиты, покрытые отметинами от ударов, висели на стенах дружинной избы, такие же медвежьи шкуры украшали гридницу. Кмети по утрам так же бегали и отжимались, сражались друг с другом, потом долго и упорно обтесывали доски, собирая себе щиты про запас, и по углам дружинных изб так же, как в Смоленске, валялись чьи-то старые, изрезанные в лохмотья стегачи, заржавелые обрывки кольчужного плетения, уже никуда не годные, и старые рога с плесенью внутри. Про эту плесень, вырастающую в невымытой посуде, тут говорили: «Павсикакий завелся» – в память одного приставучего грека по имени Павсикакий, который жил в Полотеске пару лет назад и никому не давал прохода рассказами про греческого бога. Потом он ушел проповедовать куда-то в леса и там благополучно сгинул, а поговорка осталась.
Здесь так же ругались, ради какого лешего Медвежко сел на Свенов сундук и кто теперь этот сундук будет чинить. На пирах рассказывались весьма похожие истории, как о сражениях, так и «подвигах», совершенных спьяну и вызывавших ничуть не меньшую гордость. Даже кметь по прозвищу Степняк здесь имелся, как и в Смоленске, только там был Актемир, полукровка, родившийся от пленницы, а здесь – Чагадай, чистокровный хазарин, какими-то смутными ветрами занесенный так далеко на север еще лет пятнадцать назад, безбородый узкоглазый человек с резкой проседью в длинных черных волосах, всегда заплетенных в гладкую косу.
Все силы и способности Зимобора здесь были на месте, и уже через неделю Требимир ставил его присматривать за поединками более молодых и менее опытных. Прошлой зимой, как Зимобору рассказали, в Полотеске прошел мор, унесший много народу, начиная с самой жены Столпомира, княгини Славницы. В дружине тоже были большие потери, не считая понесенных в боях с варяжскими разбойниками, иногда прорывавшимися по Западной Двине. От прежних восьми десятков, которые князь Столпомир постоянно держал при дворе, осталось не более половины. В дружине по-прежнему имелось восемь десятников, но в десятках у них было человек по пять-шесть, а где-то и четверо.
Сейчас, весной, князь набирал новых отроков, брал парней из посада, из окрестных родовых поселков. Среди них было много здоровых и сильных, но почти ничего не умеющих. Требимир быстро заметил, что Ледич из-под Торопца не только многому может научить, но и умеет это делать спокойно, терпеливо, привычно, объяснять и показывать по десять раз, не оскорбляя и не унижая никого, но зорко выхватывая глазом малейшую ошибку и, главное, хорошо понимая, что чем больше пота сейчас, тем меньше крови потом. Он отлично знал все мелочи – что слишком большой подшлемник или сползающий на глаза шлем сделают тебя слепым в бою и отдадут в руки противника, что плохо прикрепленная ручка щита оставит с этой ручкой в руках, но без самого щита. Он видел манеру каждого со всеми ее недостатками: один слишком суетится, лезет напролом, не глядя, и будет легкой жертвой внимательного и хладнокровного противника, другой тратит слишком много сил, осыпая противника бессмысленными и бесполезными ударами, и быстро устает, третий… Короче, через месяц Требимир разделил десяток Хвата на два самостоятельных, оба разбавил молодым пополнением и над вторым поставил Ледича. И никто из Столпомировой дружины не обиделся и не сказал, что-де много чести: все видели, что это правильно. Ему было двадцать четыре года, но его воинский опыт, если считать с самого начала подготовки мальчика, насчитывал семнадцать лет. Из его ровесников больше не имел никто, да и из старших имели не все.
Месяца два прошли незаметно, начиналась осень. Созрели овощи, лица изголодавшихся людей наконец немного округлились. В селениях готовили серпы и не уставали любоваться почти созревшим хлебом – ячменем, пшеницей, овсом, рожью, а заодно сторожить драгоценные нивы. Каждую ночь на краях полей разводили костры, мужчины с луками и рогатинами обходили межи, оберегая поля от медведей, кабанов, оленей, лосей, косуль. Наконец-то предстояло собирать новый урожай, первый за два года, и кривичи с нетерпением предвкушали настоящий хлеб, пироги, каши, блины – все те простые вещи, которых почти не замечаешь, когда они есть, и которых так отчаянно не хватает, когда их нет!
Но до полного благополучия было еще далеко. Семенное зерно частично было съедено, так что посеяли в этот раз меньше, поэтому и урожай ожидался вполовину меньше обычного. Князь Столпомир готовил поход в торговые города Варяжского моря, где можно было на больших осенних торгах купить хлеба и других припасов, привезенных с юга и запада, в обмен на меха, которых у него имелось достаточно.
С приближением осени зашевелились торговые гости. Многие, из внутренних земель, тоже потихоньку двигались на север, к морю, гостиные дворы у причалов Двины оживились. На княжьем дворе тоже прибавилось народу: князю приносили пошлины, подарки, рассказывали новости. С утра до вечера в гриднице стояли гул, болтовня, смех, а почтенные купцы под шумок вели деловые разговоры.
– Это что, а вот я тебе про «греческий огонь» расскажу! – доносился из кучки разноперого народа голос неукротимого Хвата. – Знаешь про «греческий огонь»? Ну, там смола с селитрой или еще чем-то, я не знаю, чего там намешано, и еще чары какие-то, ну, короче, если горшок разбить, он вытечет и сам загорится, и водой его не потушить. Вот, дело было – я сам не помню, но мне рассказывали, что это сделал я.
– Как – не помнишь? – удивлялись слушатели.
– Ну, пьян был. Мы тогда в Ладоге были. Ну, там один мужик нас напоил в дымину, а потом пошли мы с ним и еще с Рыбаком… Не помню, куда шли, вроде к тому мужику, но шли, помню, через пристань. А там ладья, и что-то с нее сгружают, и мужик бегает, вроде хозяин, помогите, кричит, грабят! Потом воевода разобрал: за долги, что ли, у него хотели пару бочек сгрузить. Нас увидел и опять орать: помогите, спасите! Ну, мы туда. Нас трое, и еле на ногах стоим, а тех с десяток.
– Да у тебя спьяну в глазах троилось! – смеялся кто-то.
– Ну, не знаю. Те бочки хватают, а мужик кричит: не трогай, там «греческий огонь»! А я хватаю горшок, над головой поднимаю, кричу: а ну разойдись, щас как жахну! Они: не тронь, дурак, сам сгоришь! Ну, и бежать. А там в горшке потом мед оказался…
Слушатели смеялись, а десятник Суровец качал головой:
– Ой, парень, а если бы правда там «греческий огонь» был? Ведь всю Ладогу сжег бы, дурак пьяный! Чем своими подвигами дурацкими хвалиться, пойдем лучше на пристань, там смоленский обоз пришел.
Зимобор, до того слушавший один ухом, невольно обернулся.
– А чего я? – Хват быстро нашел его взглядом. – Вон пусть Ледич идет. Может, кого из знакомых встретит.
– Видал я этих знакомых в пустой колоде! – очень искренне отозвался Зимобор. Встречать знакомых из Смоленска ему было совсем ни к чему. – Сходи, брат, посмотри, что за люди. Может, у них тоже «греческий огонь» при себе есть…
Хвата не пришлось долго уговаривать, а вернулся он в сопровождении самих смоленских гостей, пришедших поклониться князю Столпомиру подарками. Предвидя это, Зимобор весь день провел в сарае, обучая отроков делать щиты. Но он ничего не потерял, поскольку услышанное потом еще долго обсуждалось в гриднице.
Как и предполагал Зимобор, после его исчезновения княгиней была выбрана Избрана, и смоленские гости заливались соловьями, расписывая, как прекрасна она была в красном с золотом наряде на пиру по этому случаю. Воеводой она объявила Секача. А княжич Буяр на другой же день отправился в город Оршанск, и ходили слухи, что перед этим он шумно поссорился с сестрой-княгиней. Но делать было нечего: княгиня Дубравка видела основного соперника в Зимоборе и, борясь с ним, так постаралась настроить Смоленск в пользу Избраны, что теперь не смогла бы обратить общую любовь с дочери на сына, даже если бы и захотела. Только Буяр никак не желал этого понять, и оттого оставаться в городе и подчиниться сестре для него стало невозможно.
К счастью, смоленские купцы довольно быстро уехали: они прослышали, что полотеский князь тоже собирается за пшеницей на север, и заторопились. Опасность непосредственного разоблачения отступила, но любопытные полочане часто расспрашивали Зимобора, что он думает о смоленских делах. Он отговаривался тем, что-де всю жизнь прожил в Торопце и никого из княжеских родичей не знает.
– А что бы тебе теперь домой вернуться? Не думал? – спрашивал его иногда сотник Требимир. – Ты ведь, говоришь, племянник Велеборовой второй жены…
– Не племянник, а брат! – поправлял Зимобор, улыбаясь и подавляя досаду: он сам произвел себя в братья собственной матери и теперь был вынужден им оставаться. – Только от разных матерей. Но я ее совсем не знал!
– Выходит, ты княжичу Зимобору, ее сыну, дядька по матери?
– Выходит, так!
– Так что же ты к нему не поедешь? Поможешь родичу, а будет он на престоле, тебя воеводой поставит! Чего теряешься, парень?
– Да что ты к нему пристал, а, отец! – рявкнул вместо Зимобора Хват. – Отстань от человека! Княжич Зимобор, вон, люди говорят, сам пропал, только кровь на земле осталась! Не к кому уже ехать, и помогать некому! Ледичу сейчас в Смоленске показываться – самому голову в волчью пасть сунуть! Как княжича зарезали, так и его зарежут, так что даже тела потом не найдут! Не слушай ты его, Ледич, живи с нами. В князья тут не выйдешь, так хоть жив будешь.
Зимобор был благодарен Хвату, который так хорошо объяснил себе самому и всем остальным, почему Ледич, будучи ближайшим родственником старшего Велеборова наследника, не едет в Смоленск, чтобы помочь «племяннику» в борьбе за престол, а тем самым и себе обеспечить, в случае победы, почет и высокую должность. Хват вообще был бы весьма толковым парнем, если бы поменьше говорил о женщинах и получше держал себя в руках. Зимобору он тем больше нравился, что и привычками, и даже лицом напоминал ему смоленского кметя Жиляту, из его бывшей ближней дружины, – тот, как говорят, тоже в молодости был буян и гуляка, только на четвертом десятке несколько взялся за ум. Где-то он теперь, кому служит?
Хват, несмотря на молодость, тоже был отличным бойцом и многому мог бы научить, если бы только давал себе труд это делать; он с удовольствием красовался перед молодыми, с бешеной скоростью действуя сразу двумя руками, держа в одной боевой топор, а в другой булаву, но объяснять, что и как, ему было скучно. Заполучив в руки какие-то средства, он по неделе мог гулять, спуская все, вплоть до колец на пальцах, а потом, снова разжившись, опять заказывал кольца, чтобы было что пропивать.
Князь Столпомир не заговаривал с Зимобором о Смоленске и тамошних делах, но несколько раз тот ловил на себе пристальный, внимательный взгляд князя. Купцы с уверенностью говорили о смерти княжича Зимобора, и здесь все считали его убитым. Не было оснований бояться, что князь Столпомир этому не верит. Но он явно не забывал и о том, что в его дружине служит ближайший родственник погибшего наследника.
– Ну, родич я ему, ну и что? – отвечал Зимобор, если ему намекали на это. – Ведь не по отцу, по матери. А ее и мой отец был простой человек, пока князь Велебор ее в жены не взял. У него от старшей жены двое детей, им все и достанется.
– Нет, ты неправильно судишь! – возражал еще один из Столпомировых десятников, по прозвищу Судила. Прозвище он получил за то, что хорошо знал законы и еще лучше умел подтягивать их к тому, чего ему бы хотелось. – Первый наследник, когда князь Велебор умер, был его сын Зимобор, так? Так. Значит, он, Зимобор, умер, будучи все равно что смоленским князем. Так? А ему-то кто ближайший родич? Ты, потому что дядя по матери, куда уж ближе![39] Значит, наследник всего, что у него в тот день было, – ты! И раз был он все равно что смоленским князем, значит, смоленский князь теперь ты, брат!
Князь Столпомир ничего не говорил, слушая это, но его молчание казалось Зимобору многозначительным. Леший его знает, этого Судилу, а может, действительно по закону получается так! Зимобор не знал, смеяться здесь надо или плакать: он так удачно выбрал себе родство с самим собой, что теперь оказался прямым наследником самого себя! И мог начать все сначала.
Но пока не хотел. Ему не давали покоя мысли о Смоленске, о Дивине, которая ждала его в Радегоще, о Младине, которая могла когда угодно погубить все его надежды, и сам не мог понять, чего же хочет и что ему делать. И потому не делал ничего, а просто жил, выжидая, когда вся эта муть отстоится и наступит хоть какая-то ясность в мыслях.
Однако все эти разговоры ему были неприятны, и он испытал радость и облегчение, когда однажды утром услышал свое имя в числе тех, кто должен был отправиться с княжеским обозом на север за хлебом. Со своими товарами князь Столпомир посылал воеводу Доброгнева Лишенича, а с ним четырех десятников с их людьми: Хвата, Тихого, прозванного так за весьма буйный нрав, Сулицу и Зимобора.
За пару дней до отъезда к Зимобору явился старый знакомый – Зорко. Узнав о намерении князя осенью снаряжать караван за хлебом, Доморад решил не откладывать свой поход на Варяжское море до весны, а воспользоваться таким удобным случаем и присоединиться. Сам он, правда, не решался на такую далекую дорогу и посылал вместо себя сына, к явному торжеству последнего. Зорко не терпелось доказать, что он может делать дела и сам, без отцовского пригляда. Теперь он пришел просить Зимобора, чтобы тот похлопотал перед князем. При этом Зорко искренне восхищался тем, что его бывший ратник уже стал в княжеский дружине десятником, причем уверял, что ничего другого и не ждал.
В благодарность за помощь Зорко позвал Зимобора вместе с Хватом к себе на обед. Дома их ждал Доморад. Принимали их хорошо, Доморад даже намекал было, что за княжеского десятника он и дочку не прочь отдать… Его незамужняя младшая дочка оказалась здесь же и прислуживала гостям за столом – это была круглолицая, румяная, похожая на Зорко девушка с такими же кудрявыми светлыми волосами, заплетенными с длинную пышную косу. По-домашнему ее звали Куделька.
– Да ну, отец, ты забыл, у него же есть невеста! – напомнил Зорко. – Помнишь, в Радегоще! Как же не помнить, она же тебя лечила.
– Да, совсем старый стал, память отшибло! – Доморад засмеялся и хлопнул себя по лбу. – Такую девицу как же можно забыть? Точно, совсем старый!
– Я, я зато без невесты хожу, один, как ветер в поле… то есть кол посреди двора… то есть… – Хват даже подпрыгивал на месте и смеялся, не зная, с чем сравнить свою горькую одинокую долю, но сравнения просились на язык такие, что Куделька фыркала и краснела то ли от стыда, то ли от смеха. При родичах Хват, конечно, не смел ловить ее за руки и сажать к себе на колени, как он имел привычку делать, но его глаза следили за миловидной купеческой дочкой с очень красноречивым выражением.
– Эй, брат, где ваш сотник? – окликнул Зимобор ближайшего кметя, который, выскочив из драки, зубами выгрызал засевшую в ладони занозу от разбитого щита.
– А вон он! – Кметь шмыгнул носом, вытер рукавом мокрое лицо и кивнул куда-то в толпу перед крыльцом. – Требимир Озимич.
– Вон тот, рослый, со шрамом? – уточнил Зимобор, выискивая в указанном направлении кого-нибудь похожего на сотника.
– Не, пониже, седоватый, в рыжей рубахе. Углядел?
– Углядел, спасибо.
– А вежливый! – восхитился кметь и выплюнул наконец занозу. – На какой грядке такие растут, навь тебя заешь?
– Отсюда не видно.
Зимобор стал пробираться через двор к седоватому, одетому в рыжую рубаху, уже порядком вылинявшую.
– Жарко ему! – ворчливо выговаривал тот одному из молодых кметей, когда Зимобор подошел. – Когда голова пустая, то всякая мысль как родится, так из нее и испаряется. Если на голове есть подшлемник, то тоже испаряется, но медленнее. А если и подшлемник, и шлем, то от шлема мысль отскакивает обратно в думательную кость[38]. Понятно тебе?
– Понятно. – Провинившийся ухмылялся, покачивая в руке варяжский округлый шлем с полумаской, какие часто встречались у изборских и полотеских кривичей.
Зимобор улыбнулся: забавный дядечка, и весьма похож на смоленского десятника Смелобора, из отцовской ближней дружины. В это время сотник его заметил.
– Ну, чего тебе? – сразу спросил он. – Ты кто такой?
– Здравствуй, отец, да будет с тобой Перунова милость! – Зимобор поклонился. – Хочу в княжескую дружину поступить.
– Откуда? – Когда сотник заговорил, стало видно, что у него не хватает спереди двух зубов.
– Из смолян.
Скрывать это не было смысла: происхождение Зимобора выдавал и выговор, и узоры на одежде, и отделка оружия. Только вместо золотой княжеской застежки плаща у него теперь была простая, медная, подаренная за службу Доморадом.
– Почему ушел? – Сотник понимающим взглядом окинул его воинский пояс и сразу понял все, что количество и расположение накладок могло сказать разбирающемуся в этом человеку, заметил и «щитовую мозоль» на левой кисти, которая образуется от постоянного трения о край щита и которую «носят» все кмети, проводящие жизнь с оружием в руках. Такие без причины с места не срываются.
– С родней не поладил. Но невинной крови на мне нет, клянусь Перуном.
– Ну, давай, – предложил Требимир и окинул взглядом круг своих кметей. – Темняк… Нет, Хват, давай ты, что ли. А там посмотрим.
В общем, опытным взглядом сотник уже оценил, что за человек перед ним оказался, потому и выбрал ему в противники именно десятника Хвата. Хват, ровесник Зимобора, крепкий парень с белым, довольно красивым лицом, уже успел сегодня с кем-то подраться, был разгорячен и жаждал победы. Глаза у него блестели, русые кудри, слишком длинные, падали на лицо, и он возбужденно сдувал их с глаз. Зимобор расстегнул плащ и не глядя отдал его кому-то; плащ принял кто-то из младших, и чьи-то руки так же быстро взамен подали ему щит. Прикидывая на руке его вес, Зимобор вынул меч.
Хват, с боевым топором и щитом, сразу набросился на него, ударил с одной стороны, тут же с другой, пытаясь пробить, но Зимобор уверенно встречал его удары щитом. Тогда Хват унялся и стал осторожничать. Некоторое время они кружили, изредка обмениваясь ударами, хитря, стараясь заставить противника открыться. Но это Хвату быстро надоело, и он опять бросился, как ураган, стараясь оглушить Зимобора градом ударов, толкал щитом, чтобы заставить хоть на миг потерять равновесие. Но напрасно: пытался он бить выше щита или ниже, Зимобор успевал то поднять его, то опустить, отвести удар клинком, и уже не однажды ухитрился ударить Хвата краем щита. Сотник напряженным взглядом следил за его движениями и невольно восхищался их точностью и быстротой. Здесь был виден навык, вошедший в кровь.
Но щит Зимобору дали слабый, уже треснутый, и под градом Хватовых ударов он трещал все громче. От него отвалилась сперва одна доска, потом другая; поняв, что сейчас останется только с рукояткой и железным умбоном на ней, Зимобор с намерением поймал очередной удар и дернул; лезвие топора зацепилось и застряло в расколотой доске. Зимобор вырвал у противника рукоять топора вместе со своим щитом и отбросил в сторону. Теперь Хват был безоружен. Но сдаваться он не собирался и ловким приемом обвил свободной рукой руку Зимобора с мечом, поднятую для удара, бросил свой щит и вырвал у смолинца оружие. Теперь они могли бы продолжать бой врукопашную, но Зимобор, знакомый с этим приемом, освободившейся левой рукой выхватил с пояса нож и ударил Хвата в живот рукоятью.
Этому уже было противопоставить нечего. В настоящем бою он ударил бы клинком. Хват по всем правилам стал «убитым». Требимир крикнул, останавливая поединок, и противники, приученные слушаться, мгновенно разошлись. Зимобор убрал нож, Хват вытирал рукавами взмокшее лицо.
– А чего, ничего, – бормотал он. – Годится…
– Как тебя зовут? – спросил Требимир.
– Ледич. Сын Корени, торопецкого старосты.
– К князю пойдем, – кивнул ему Требимир и знаком велел идти за собой.
Во время испытания Зимобор был спокоен, поскольку делал привычное и хорошо знакомое дело. Но сейчас, поднимаясь по ступенькам высокого княжеского крыльца, волновался. Прошло десять лет, он очень и очень изменился, но если кто-то в этом городе и сможет узнать его, то это князь Столпомир.
Правда, сам он скорее догадался, что перед ним действительно хозяин, чем узнал его, потому что за десять лет совершенно позабыл его лицо. В нынешние сорок пять или сорок шесть лет князь Столпомир был еще крепок и красив, его глаза под четко очерченными черными бровями казались темно-голубыми, почти синими, но русые волосы и короткая густая борода уже наполовину поседели. Весь облик дышал силой и уверенностью, однако откуда-то из глубины проглядывала или, скорее, угадывалась какая-то усталость, тревога. Впрочем, удивляться было нечему. Всем кривичским князьям приходилось нелегко, всех уже не первый год мучили тяжкие заботы, как бы прокормить и защитить земли, по которым прошлась своей ледяной косой Марена.
Кланяясь князю, Зимобор с трудом заставил себя посмотреть ему в глаза. Пока сотник рассказывал, кто это и чего хочет, князь Столпомир внимательно рассматривал гостя, и Зимобору было неуютно, словно эти синие глаза видят его насквозь и уже разглядели все, что он скрывал.
– Из-под Торопца родом? – повторил князь. – Старосты Корени? Не знаю его, а тебя я вроде где-то видел… Или похож ты на кого-то… Постой! – Он что-то вспомнил. – Это не тот ли Кореня, которого дочь была вторая Велеборова жена? Младшая? Как ее звали, не припомню…
– Княгиня Светломира, – Зимобор назвал имя, которое дали его матери, когда князь Велебор взял ее в дом. – Она мне сводная сестра, только я ее мало знал.
– А княжич Зимобор, выходит, твой племянник?
– Выходит, да.
– Как же тебя сюда занесло?
– Отец мой умер уже пять лет тому. А недавно и князь Велебор в Сварожий сад ушел. Наследники наследство поделить не могли, а княгиня Дубравка и ее дети княжича Зимобора извести хотели.
– Извели? Что-то у меня не было еще никого оттуда…
– Купцы приедут – расскажут. Извели, не извели – я не знаю. Только исчез он, и жив или мертв – одни боги ведают. А я так рассудил, что нечего мне там оставаться, чести не найду, а вот голову потеряю. Прими меня к себе, княже. Честно служить буду, как отцу родному.
Князь Столпомир пристально смотрел на него, словно хотел увидеть все то, о чем пришелец не пожелал говорить. Что он не сказал всего, было очевидно, но ведь может быть, что тайны смолинца вовсе не помешают ему служить, а люди, тем более такие умелые воины, были очень нужны.
И сам вид смоленца внушал невольное расположение к нему – здоровый, румяный, с ясным, умным взглядом и честным, открытым лицом, он казался хорошо знакомым и близким человеком, с которым связывают давнее доверие и дружба. «Служить буду, как отцу родному». Князь Столпомир очень редко видел своего собственного сына Бранеслава, но был бы очень рад, если бы его родной сын был вот таким и смотрел бы на него такими же глазами.
– Что ж, оставайся! – решил наконец Столпомир. – Денег пока не плачу, сам знаешь, какие мы теперь все богатые, кормить буду, одевать, как сумею, не обижу. Будут походы – будет добыча и серебро, ну, ты сам знаешь. Как отличишься, так и получишь… это ты тоже знаешь. – Он еще раз скользнул понимающим взглядом по серебряным бляшкам на поясе нового кметя. – Определи его, Озимич, куда там лучше.
Выйдя во двор, сотник подозвал Хвата.
– Принимай! – велел он и хлопнул Зимобора по плечу. – Пусть пока у тебя в десятке будет, там посмотрим.
– Ну, пошли! – Хват тоже хлопнул Зимобора по плечу. Не заметно было, чтобы он обижался за недавнее поражение. – Ледич, да? Пойдем, покажу, где наша изба. У тебя из пожитков еще чего есть?
– Все на мне. – Зимобор улыбнулся. Все его добро, включая рубаху, подаренную Крепенихой, было на нем.
– Ничего, разживешься. У нас хорошо, кормят будь здоров, девки красивые… – Он оглянулся на пробегавшую мимо челядинку с кувшином, но тут же ему на глаза попались двое молодых кметей, дерущихся на мечах, и он азартно закричал кому-то: – Кистью работай, кистью!
Эту ночь Зимобор уже ночевал на широких полатях в дружинной избе, а наутро для него началась новая жизнь, новая, но в то же время знакомая и привычная до мелочей. Едва ли можно было найти для него другое место, где весь порядок меньше бы отличался от того, к которому он привык. В дружинных избах, в гриднице, во дворе среди кметей прошла вся его предыдущая жизнь, и теперь он после короткого перерыва вернулся к прежнему. Он быстро узнал по именам всю Столпомирову дружину, старшую и младшую, а все остальное здесь было как дома. Такие же щиты, покрытые отметинами от ударов, висели на стенах дружинной избы, такие же медвежьи шкуры украшали гридницу. Кмети по утрам так же бегали и отжимались, сражались друг с другом, потом долго и упорно обтесывали доски, собирая себе щиты про запас, и по углам дружинных изб так же, как в Смоленске, валялись чьи-то старые, изрезанные в лохмотья стегачи, заржавелые обрывки кольчужного плетения, уже никуда не годные, и старые рога с плесенью внутри. Про эту плесень, вырастающую в невымытой посуде, тут говорили: «Павсикакий завелся» – в память одного приставучего грека по имени Павсикакий, который жил в Полотеске пару лет назад и никому не давал прохода рассказами про греческого бога. Потом он ушел проповедовать куда-то в леса и там благополучно сгинул, а поговорка осталась.
Здесь так же ругались, ради какого лешего Медвежко сел на Свенов сундук и кто теперь этот сундук будет чинить. На пирах рассказывались весьма похожие истории, как о сражениях, так и «подвигах», совершенных спьяну и вызывавших ничуть не меньшую гордость. Даже кметь по прозвищу Степняк здесь имелся, как и в Смоленске, только там был Актемир, полукровка, родившийся от пленницы, а здесь – Чагадай, чистокровный хазарин, какими-то смутными ветрами занесенный так далеко на север еще лет пятнадцать назад, безбородый узкоглазый человек с резкой проседью в длинных черных волосах, всегда заплетенных в гладкую косу.
Все силы и способности Зимобора здесь были на месте, и уже через неделю Требимир ставил его присматривать за поединками более молодых и менее опытных. Прошлой зимой, как Зимобору рассказали, в Полотеске прошел мор, унесший много народу, начиная с самой жены Столпомира, княгини Славницы. В дружине тоже были большие потери, не считая понесенных в боях с варяжскими разбойниками, иногда прорывавшимися по Западной Двине. От прежних восьми десятков, которые князь Столпомир постоянно держал при дворе, осталось не более половины. В дружине по-прежнему имелось восемь десятников, но в десятках у них было человек по пять-шесть, а где-то и четверо.
Сейчас, весной, князь набирал новых отроков, брал парней из посада, из окрестных родовых поселков. Среди них было много здоровых и сильных, но почти ничего не умеющих. Требимир быстро заметил, что Ледич из-под Торопца не только многому может научить, но и умеет это делать спокойно, терпеливо, привычно, объяснять и показывать по десять раз, не оскорбляя и не унижая никого, но зорко выхватывая глазом малейшую ошибку и, главное, хорошо понимая, что чем больше пота сейчас, тем меньше крови потом. Он отлично знал все мелочи – что слишком большой подшлемник или сползающий на глаза шлем сделают тебя слепым в бою и отдадут в руки противника, что плохо прикрепленная ручка щита оставит с этой ручкой в руках, но без самого щита. Он видел манеру каждого со всеми ее недостатками: один слишком суетится, лезет напролом, не глядя, и будет легкой жертвой внимательного и хладнокровного противника, другой тратит слишком много сил, осыпая противника бессмысленными и бесполезными ударами, и быстро устает, третий… Короче, через месяц Требимир разделил десяток Хвата на два самостоятельных, оба разбавил молодым пополнением и над вторым поставил Ледича. И никто из Столпомировой дружины не обиделся и не сказал, что-де много чести: все видели, что это правильно. Ему было двадцать четыре года, но его воинский опыт, если считать с самого начала подготовки мальчика, насчитывал семнадцать лет. Из его ровесников больше не имел никто, да и из старших имели не все.
Месяца два прошли незаметно, начиналась осень. Созрели овощи, лица изголодавшихся людей наконец немного округлились. В селениях готовили серпы и не уставали любоваться почти созревшим хлебом – ячменем, пшеницей, овсом, рожью, а заодно сторожить драгоценные нивы. Каждую ночь на краях полей разводили костры, мужчины с луками и рогатинами обходили межи, оберегая поля от медведей, кабанов, оленей, лосей, косуль. Наконец-то предстояло собирать новый урожай, первый за два года, и кривичи с нетерпением предвкушали настоящий хлеб, пироги, каши, блины – все те простые вещи, которых почти не замечаешь, когда они есть, и которых так отчаянно не хватает, когда их нет!
Но до полного благополучия было еще далеко. Семенное зерно частично было съедено, так что посеяли в этот раз меньше, поэтому и урожай ожидался вполовину меньше обычного. Князь Столпомир готовил поход в торговые города Варяжского моря, где можно было на больших осенних торгах купить хлеба и других припасов, привезенных с юга и запада, в обмен на меха, которых у него имелось достаточно.
С приближением осени зашевелились торговые гости. Многие, из внутренних земель, тоже потихоньку двигались на север, к морю, гостиные дворы у причалов Двины оживились. На княжьем дворе тоже прибавилось народу: князю приносили пошлины, подарки, рассказывали новости. С утра до вечера в гриднице стояли гул, болтовня, смех, а почтенные купцы под шумок вели деловые разговоры.
– Это что, а вот я тебе про «греческий огонь» расскажу! – доносился из кучки разноперого народа голос неукротимого Хвата. – Знаешь про «греческий огонь»? Ну, там смола с селитрой или еще чем-то, я не знаю, чего там намешано, и еще чары какие-то, ну, короче, если горшок разбить, он вытечет и сам загорится, и водой его не потушить. Вот, дело было – я сам не помню, но мне рассказывали, что это сделал я.
– Как – не помнишь? – удивлялись слушатели.
– Ну, пьян был. Мы тогда в Ладоге были. Ну, там один мужик нас напоил в дымину, а потом пошли мы с ним и еще с Рыбаком… Не помню, куда шли, вроде к тому мужику, но шли, помню, через пристань. А там ладья, и что-то с нее сгружают, и мужик бегает, вроде хозяин, помогите, кричит, грабят! Потом воевода разобрал: за долги, что ли, у него хотели пару бочек сгрузить. Нас увидел и опять орать: помогите, спасите! Ну, мы туда. Нас трое, и еле на ногах стоим, а тех с десяток.
– Да у тебя спьяну в глазах троилось! – смеялся кто-то.
– Ну, не знаю. Те бочки хватают, а мужик кричит: не трогай, там «греческий огонь»! А я хватаю горшок, над головой поднимаю, кричу: а ну разойдись, щас как жахну! Они: не тронь, дурак, сам сгоришь! Ну, и бежать. А там в горшке потом мед оказался…
Слушатели смеялись, а десятник Суровец качал головой:
– Ой, парень, а если бы правда там «греческий огонь» был? Ведь всю Ладогу сжег бы, дурак пьяный! Чем своими подвигами дурацкими хвалиться, пойдем лучше на пристань, там смоленский обоз пришел.
Зимобор, до того слушавший один ухом, невольно обернулся.
– А чего я? – Хват быстро нашел его взглядом. – Вон пусть Ледич идет. Может, кого из знакомых встретит.
– Видал я этих знакомых в пустой колоде! – очень искренне отозвался Зимобор. Встречать знакомых из Смоленска ему было совсем ни к чему. – Сходи, брат, посмотри, что за люди. Может, у них тоже «греческий огонь» при себе есть…
Хвата не пришлось долго уговаривать, а вернулся он в сопровождении самих смоленских гостей, пришедших поклониться князю Столпомиру подарками. Предвидя это, Зимобор весь день провел в сарае, обучая отроков делать щиты. Но он ничего не потерял, поскольку услышанное потом еще долго обсуждалось в гриднице.
Как и предполагал Зимобор, после его исчезновения княгиней была выбрана Избрана, и смоленские гости заливались соловьями, расписывая, как прекрасна она была в красном с золотом наряде на пиру по этому случаю. Воеводой она объявила Секача. А княжич Буяр на другой же день отправился в город Оршанск, и ходили слухи, что перед этим он шумно поссорился с сестрой-княгиней. Но делать было нечего: княгиня Дубравка видела основного соперника в Зимоборе и, борясь с ним, так постаралась настроить Смоленск в пользу Избраны, что теперь не смогла бы обратить общую любовь с дочери на сына, даже если бы и захотела. Только Буяр никак не желал этого понять, и оттого оставаться в городе и подчиниться сестре для него стало невозможно.
К счастью, смоленские купцы довольно быстро уехали: они прослышали, что полотеский князь тоже собирается за пшеницей на север, и заторопились. Опасность непосредственного разоблачения отступила, но любопытные полочане часто расспрашивали Зимобора, что он думает о смоленских делах. Он отговаривался тем, что-де всю жизнь прожил в Торопце и никого из княжеских родичей не знает.
– А что бы тебе теперь домой вернуться? Не думал? – спрашивал его иногда сотник Требимир. – Ты ведь, говоришь, племянник Велеборовой второй жены…
– Не племянник, а брат! – поправлял Зимобор, улыбаясь и подавляя досаду: он сам произвел себя в братья собственной матери и теперь был вынужден им оставаться. – Только от разных матерей. Но я ее совсем не знал!
– Выходит, ты княжичу Зимобору, ее сыну, дядька по матери?
– Выходит, так!
– Так что же ты к нему не поедешь? Поможешь родичу, а будет он на престоле, тебя воеводой поставит! Чего теряешься, парень?
– Да что ты к нему пристал, а, отец! – рявкнул вместо Зимобора Хват. – Отстань от человека! Княжич Зимобор, вон, люди говорят, сам пропал, только кровь на земле осталась! Не к кому уже ехать, и помогать некому! Ледичу сейчас в Смоленске показываться – самому голову в волчью пасть сунуть! Как княжича зарезали, так и его зарежут, так что даже тела потом не найдут! Не слушай ты его, Ледич, живи с нами. В князья тут не выйдешь, так хоть жив будешь.
Зимобор был благодарен Хвату, который так хорошо объяснил себе самому и всем остальным, почему Ледич, будучи ближайшим родственником старшего Велеборова наследника, не едет в Смоленск, чтобы помочь «племяннику» в борьбе за престол, а тем самым и себе обеспечить, в случае победы, почет и высокую должность. Хват вообще был бы весьма толковым парнем, если бы поменьше говорил о женщинах и получше держал себя в руках. Зимобору он тем больше нравился, что и привычками, и даже лицом напоминал ему смоленского кметя Жиляту, из его бывшей ближней дружины, – тот, как говорят, тоже в молодости был буян и гуляка, только на четвертом десятке несколько взялся за ум. Где-то он теперь, кому служит?
Хват, несмотря на молодость, тоже был отличным бойцом и многому мог бы научить, если бы только давал себе труд это делать; он с удовольствием красовался перед молодыми, с бешеной скоростью действуя сразу двумя руками, держа в одной боевой топор, а в другой булаву, но объяснять, что и как, ему было скучно. Заполучив в руки какие-то средства, он по неделе мог гулять, спуская все, вплоть до колец на пальцах, а потом, снова разжившись, опять заказывал кольца, чтобы было что пропивать.
Князь Столпомир не заговаривал с Зимобором о Смоленске и тамошних делах, но несколько раз тот ловил на себе пристальный, внимательный взгляд князя. Купцы с уверенностью говорили о смерти княжича Зимобора, и здесь все считали его убитым. Не было оснований бояться, что князь Столпомир этому не верит. Но он явно не забывал и о том, что в его дружине служит ближайший родственник погибшего наследника.
– Ну, родич я ему, ну и что? – отвечал Зимобор, если ему намекали на это. – Ведь не по отцу, по матери. А ее и мой отец был простой человек, пока князь Велебор ее в жены не взял. У него от старшей жены двое детей, им все и достанется.
– Нет, ты неправильно судишь! – возражал еще один из Столпомировых десятников, по прозвищу Судила. Прозвище он получил за то, что хорошо знал законы и еще лучше умел подтягивать их к тому, чего ему бы хотелось. – Первый наследник, когда князь Велебор умер, был его сын Зимобор, так? Так. Значит, он, Зимобор, умер, будучи все равно что смоленским князем. Так? А ему-то кто ближайший родич? Ты, потому что дядя по матери, куда уж ближе![39] Значит, наследник всего, что у него в тот день было, – ты! И раз был он все равно что смоленским князем, значит, смоленский князь теперь ты, брат!
Князь Столпомир ничего не говорил, слушая это, но его молчание казалось Зимобору многозначительным. Леший его знает, этого Судилу, а может, действительно по закону получается так! Зимобор не знал, смеяться здесь надо или плакать: он так удачно выбрал себе родство с самим собой, что теперь оказался прямым наследником самого себя! И мог начать все сначала.
Но пока не хотел. Ему не давали покоя мысли о Смоленске, о Дивине, которая ждала его в Радегоще, о Младине, которая могла когда угодно погубить все его надежды, и сам не мог понять, чего же хочет и что ему делать. И потому не делал ничего, а просто жил, выжидая, когда вся эта муть отстоится и наступит хоть какая-то ясность в мыслях.
Однако все эти разговоры ему были неприятны, и он испытал радость и облегчение, когда однажды утром услышал свое имя в числе тех, кто должен был отправиться с княжеским обозом на север за хлебом. Со своими товарами князь Столпомир посылал воеводу Доброгнева Лишенича, а с ним четырех десятников с их людьми: Хвата, Тихого, прозванного так за весьма буйный нрав, Сулицу и Зимобора.
За пару дней до отъезда к Зимобору явился старый знакомый – Зорко. Узнав о намерении князя осенью снаряжать караван за хлебом, Доморад решил не откладывать свой поход на Варяжское море до весны, а воспользоваться таким удобным случаем и присоединиться. Сам он, правда, не решался на такую далекую дорогу и посылал вместо себя сына, к явному торжеству последнего. Зорко не терпелось доказать, что он может делать дела и сам, без отцовского пригляда. Теперь он пришел просить Зимобора, чтобы тот похлопотал перед князем. При этом Зорко искренне восхищался тем, что его бывший ратник уже стал в княжеский дружине десятником, причем уверял, что ничего другого и не ждал.
В благодарность за помощь Зорко позвал Зимобора вместе с Хватом к себе на обед. Дома их ждал Доморад. Принимали их хорошо, Доморад даже намекал было, что за княжеского десятника он и дочку не прочь отдать… Его незамужняя младшая дочка оказалась здесь же и прислуживала гостям за столом – это была круглолицая, румяная, похожая на Зорко девушка с такими же кудрявыми светлыми волосами, заплетенными с длинную пышную косу. По-домашнему ее звали Куделька.
– Да ну, отец, ты забыл, у него же есть невеста! – напомнил Зорко. – Помнишь, в Радегоще! Как же не помнить, она же тебя лечила.
– Да, совсем старый стал, память отшибло! – Доморад засмеялся и хлопнул себя по лбу. – Такую девицу как же можно забыть? Точно, совсем старый!
– Я, я зато без невесты хожу, один, как ветер в поле… то есть кол посреди двора… то есть… – Хват даже подпрыгивал на месте и смеялся, не зная, с чем сравнить свою горькую одинокую долю, но сравнения просились на язык такие, что Куделька фыркала и краснела то ли от стыда, то ли от смеха. При родичах Хват, конечно, не смел ловить ее за руки и сажать к себе на колени, как он имел привычку делать, но его глаза следили за миловидной купеческой дочкой с очень красноречивым выражением.