Страница:
– Так можно выбрать, куда повернуть?
– Выбрать всегда можно, но какие три дороги на твоем камне начертаны, из тех и выбирай.
– Выходит, человек у судьбы как рыба на крючке – как ни бейся, а не соскочишь?
– Можно соскочить, если из окунька налимом стать! – Елага улыбнулась. – Изменить судьбу есть только одно средство – самого себя изменить. Себя изменишь – и судьба изменится, в этом она за человеком идет. А пока человек все тот же, сам он идет за судьбой.
Разговор этот, как и все подобные разговоры, мог что-то прояснить только тому, кто уже раньше что-то понимал. Но Зимобор смотрел на Дивину с таким чувством, будто все объяснения его судьбы содержатся именно в ней. Что-то уже изменилось, уже сдвинулось, и он стал не тот, кто шагнул навстречу прекрасной Звездной Деве и сам протянул ей руку, чтобы она вывела его из темноты перед курганами. Что-то уже изменилось, но, чтобы перемены созрели, еще требовалось время.
– Что в дом не идешь? Замечталась?
– Вроде и замечталась. – Дивина сама не знала, как назвать состояние тихой, какой-то очарованной задумчивости, при которой в голове нет ни единой мысли, а есть только ощущение чего-то огромного, важного.
Вслед за матерью она вошла в избу, села опять к столу, с которого уже было убрано все до последней крошки, оперлась подбородком на руки.
– Ну, как тебе гость понравился? – спросила Елага. Дивина молчала, и она спросила снова, уже по-другому: – Понравился?
Было понятно, которого гостя она имеет в виду.
– Не знаю, – медленно ответила Дивина. – Вроде и всем хорош – а вроде что-то с ним не так. Улыбается всем, а у самого какой-то камень на душе. Может, убил кого и от мести скрывается?
– Думаю, не в этом дело… – Елага тоже подошла к столу и села напротив дочери. – Стоит за ним… кто-то. Кто – не знаю, но сила в нем большая, если я его не вижу, пока сам показаться не хочет. А у парня словно печать на лбу: не тронь, мое!
– Так я же и не трогаю. Очень надо!
– Надо, не надо, а беспокойно мне как-то. – Елага вздохнула. – Сердце знак подает. Сам спрашивал: можно ли, мать, судьбу изменить, или сиди, как рыба на крючке? Не зря спрашивал. Не просто так он пришел, это судьба с ним пришла.
– Чья?
– Да уж, видно, не моя. Моя судьба ко мне давно приходила, тебя еще на свете не было. Пришел человек, вроде как все, а вроде и особенный какой-то… В той же беседе, на той же лавке ночевал…
Елага подперла щеку рукой и задумалась. Дивина осторожно покосилась на нее: ни о чем таком Елага никогда раньше не рассказывала.
– Не знаю, помнишь ты или нет… – снова заговорила зелейница. – Говорил ли тебе дед… Помнишь, что обручаться тебе нельзя? И не в том дело, что дедову науку забудешь. Там… еще хуже было дело. Я сейчас… всего не знаю… – Елага хмурилась, подозревая, что где-то в глубинах ее памяти, ей самой недоступных, недостающее знание все-таки прячется, но в руки не дается. – Но если ты обручишься или замуж выйдешь, то ждет тебя какая-то беда… Какое-то проклятье родовое… Ох, не помню! – Она сдвинула платок повыше и с досадой потерла лоб. – Ну, надо будет, так Мать надоумит.
– Да о чем ты! Скажешь тоже! – в замешательстве и почти с негодованием воскликнула Дивина. – Да я его в первый раз сегодня увидела! Подумаешь, парень! Мало ли таких! Я что, матушка, каждому встречному на шею кидаюсь? С чего ты вдруг о замужестве заговорила? Знаю я, что мне нельзя, все я знаю!
Елага опять вздохнула и покачала головой. Вроде бы не было оснований думать, что пришедший с Доморадом смоленский парень опаснее для Дивины, чем прочие. Но само волнение и возмущение Дивины, с которыми она отвергала подозрения, подтверждали – опаснее. Почему-то.
А Дивина сама не понимала, почему так разволновалась. Да, конечно, парень хоть куда – и красив, и удал, и весел, смел без наглости, приветлив без заискивания, и держится так, что каждый рядом с ним себя чувствует уважаемым человеком, но и сам проникается к собеседнику уважением. От него словно исходит некая сила, бьют ключом молодость, удаль и здоровье, так что всем вокруг становится веселее жить. Дивина отлично замечала, что на нее саму блестящие карие глаза молодого гостя смотрели совсем иначе, чем на всех прочих, и ей это нравилось, хотя к восхищенным взглядам ей было не привыкать. Но и она немало видела кудрявых удальцов, чтобы терять голову. Дело было совсем в другом.
Насчет «печати на лбу» Елага была права. За его спиной явственно ощущалось присутствие некой высшей сущности. И Дивина была уверена, что его бьющая через край жизненная сила есть только причина внимания к нему неземной сущности, а не следствие. Эта сущность выбрала его. Думать о нем было не нужно и опасно. У него свои дороги, а высшие силы не любят, когда их дороги топчут кому не лень. И Дивина, как воспитанница Леса Праведного, отлично это знала.
Тогда почему она все время думает о нем? Почему и сейчас, когда он ушел в беседу и закрыл за собой дверь, ей кажется, что он здесь, рядом? Почему кажется, что его неведомая дорога откроется и перед ней, если только… если она решится на нее вступить. Измениться и тем изменить свою судьбу.
А ей это надо?
Дивина даже поерзала на месте от беспокойства: только влюбиться ей не хватало! И нашла еще в кого! Как будто в Радегоще парней мало. Правда, в таких вот, особенных и непохожих, влюбляются гораздо охотнее, чем в понятных и привычных. Ну, ничего, он ведь скоро уедет, утешила она себя. Может, еще обойдется.
Но Елага смотрела на нее как-то странно, испытывающе, глаза ее потемнели, воздух в избушке сгустился и мягко поплыл, как будто рядом творились высокие и могучие чары… Дивине вдруг стало страшно. Она отвернулась и стала укладываться спать. Утро вечера удалее.
Наступила полночь, и зелейница почувствовала ее приход, как будто нечто невидимое коснулось лица. В тот же миг что-то царапнуло в дверь снаружи. Елага не пошевелилась. В дверь стукнуло. Потом поскреблось у окна.
– Впусти меня… – шепнул невнятный голос, и в темной избе повеяло ландышем. – Впусти меня, я все равно войду…
Девушка за занавеской задышала чаще, сильнее, точно ее мучил дурной сон.
– Впусти меня… – с угрозой дохнуло за окном. – Впусти! Она моя!
– Нет, – ровным, спокойным голосом сказала вдруг Елага.
Поднявшись, женщина подошла к окну. От ее движения по избе пронеслась целая волна разнообразных запахов: свежевыпеченный хлеб, парное молоко, душистая каша со сливками, сладкие медовые «коровки», которые матери пекут для всей семьи на праздники, – все то, что каждый помнит с детства как образ домашнего уюта и покоя. Женщина вдруг стала выше ростом, крепче, и во тьме на ее платке замерцали звездные искры.
– Она не твоя! – сказала Мать в окошко. – Она со мной, и ты ее не тронешь. Уходи.
Снаружи не донеслось больше ни звука. Запах ландыша растаял, снова стало легко – нездешняя сила ушла.
Елага вдруг опомнилась, стоя возле окна, и оперлась рукой о стол – она не помнила, как здесь оказалась. Голова слегка кружилась.
– Надо же, как задумалась… Аж сидя уснула… – пробормотала она, потирая рукой лицо. – Чуть во сне из дома не ушла…
Зелейница чувствовала следы огромной силы, которая была здесь вот только что. И не просто в доме, а в ней самой. Совсем близко дышала спящая девушка, и Елага вдруг заново вспомнила, какие беды ей грозили и почему ее выбрал Лес Праведный. Опасность отступила, девушка снова жила, как все… и неужели что-то изменилось? И это ноющее в сердце беспокойство – предупреждение, знак Матери Макоши, что опасность может вернуться… или уже вернулась?
Елага заглянула за занавеску, поправила одеяло, сделала оберегающий знак над своей дочерью. Захотелось вдруг, чтобы она стала маленькой, ничего не понимающей девочкой, чтобы ее можно было взять на руки, покачать, поиграть, а если испугается чего-то, отвлечь игрушкой, успокоить песенкой… Увы, назад время не возвращается. Можно изменить судьбу, если измениться самому, но иной раз перемены приходят, не спрашивая, хочешь ты того или нет. Это тоже – судьба, замкнутый круг из воли и предопределенности. Дивина не хочет ничего менять, но не зря ей сегодня вдруг вспомнилось то, чего она помнить не могла, не должна была. Это тоже – знак. Пришла судьба – открывай ворота…
– А если померещится что – хлещи полынью и говори: Перунов гром на тебя! – советовала она.
Зимобор взял полынь, но рядом с ней на пол положил обнаженный меч. Глядя на эти два орудия, он вспоминал князя Зареблага, говорившего: «Не верую я ни в сон, ни в чих, а верую в свой червленый вяз!» Вспоминая своего прадеда, чье молодое буйство вошло в сказания, Зимобор улыбался: казалось, что и сам удалой боец где-то поблизости и готов помочь правнуку.
Укладываясь, он успел только мимоходом удивиться, как сильно изменилась его жизнь за немногие считанные дни и как далеко от всего привычного его забросила. Но за этот день он слишком вымотался, чтобы много думать, поэтому сам не заметил, как уснул. И обнаружил это только тогда, когда внезапно проснулся и по глухой темноте, по глубокой тишине вокруг сообразил, что уже ночь.
И он был не один. Совсем рядом ощущалось чье-то присутствие: неровное дыхание, беспокойное движение, смутный шорох.
– Кто здесь? – Зимобор мгновенно приподнялся, и пальцы опущенной к полу руки тут же сомкнулись на рукояти меча.
– Это я… Я, Дивина… – прямо над ухом раздавался глухой, невнятный голос, и казалось даже, что дыхание касается лица. От него веяло влажным, прохладным, тревожащим запахом леса и болота. – Голубчик мой, как же я тебя полюбила! – прерывисто, словно задыхаясь, шептала Дивина, и от невидимого во тьме движения легкие воздушные токи задевали лицо Зимобора. – Как же ты красив, как же ты удал! На всем свете такого больше нет, ни на кого я тебя не променяю! Помоги мне, сокол мой ясный, боюсь я этих злыдней! Никто меня защитить от них не может, только ты, голубчик мой! Не покинь меня, не прогони, обними меня покрепче, укрой от них!
Чьи-то дрожащие, как от сильного страха, ледяные руки коснулись груди Зимобора, потянулись к шее, желая обнять, и его вдруг охватил такой холод, что даже дыхание замерло. Невидимое тело прижималось к нему, норовило уложить спиной на подушку, невидимое лицо тянулось к нему с поцелуем, и голос из темноты страстно шептал:
– Люблю тебя, свет мой ясный, радость моя, сердце мое! Ты мне лучше отца-матери, ближе роду-племени! Думаю я о тебе не задумаю, ем не заем, пью не запью, сплю не засплю, ты для меня милее света белого, краснее солнца красного! Красота твоя и удаль на меня навели тоску-кручину, только я теперь тоскую и горюю, во сне тебя вижу и наяву, в полдень и в полночь, без тебя мне радости не видать, утех не найти!
Каждое слово этой мольбы словно накидывало на Зимобора какие-то путы, петлю за петлей; сердце билось, внутри поднималась неудержимая дрожь, чем-то схожая со страстным влечением, но только диким, горьким, нерадостным и опасным. Было холодно и жутко, словно его затягивает болотная трясина, хотелось орать и биться в нерассуждающем животном ужасе, но голос завораживал, сковывал, так что даже шевельнуться было трудно.
Зимобор понимал, что эти холодные руки и этот дрожащий, как осиновый лист на болоте, голос не могут принадлежать Дивине, – но тогда кто это? На ум пришла его мертвая невеста – неужели вот так же эти холодные пальцы сжимали горло всех его подружек? А теперь она пришла к нему самому! Почему вдруг, что такое случилось?
Невидимое во тьме тело прильнуло к нему, томя внутренним холодом, чьи-то руки обвивались вокруг шеи, голос страстно молил:
– Обними меня, обними!
«Померещится что – хлещи полынью!» – вспомнился ему голос Дивины, совсем не похожий на этот, молящий с болезненной, лихорадочной страстью.
Высвободив одну руку, как в тумане, Зимобор нашарил на полу стебель, поднял, неловко замахнулся и хлестнул в то место, где должна быть спина невидимого существа.
Раздался тихий вскрик, существо сильно вздрогнуло и отшатнулось. Обнимающие руки разжались, и Зимобор, вскочив с лежанки, уже со всей силы наугад хлестнул перед собой горьким стеблем. Из темноты раздался дикий визг, что-то метнулось прочь; скрипнула дверь и закачалась на петлях. Зимобор стоял в одной исподней рубашке, держа перед собой, как оберег, полынный стебель.
– Что там такое? Что? Ты, Ледич? – раздался от другой стены обеспокоенный голос Доморада.
– Я… Комары замучали, – с трудом успокаивая дыхание, ответил Зимобор. – Житья нет…
Ощупью найдя дверь, Зимобор закрыл ее, заложил засов и засунул полынь под скобу. Потом он снова лег, но сердце сильно билось и никак не хотело успокоиться. Настороженно прислушиваясь к тишине, Зимобор перебирал в памяти все подробности происшествия, и внутри холодело от запоздалого ужаса. Это никак не могла быть Дивина. Хотя что, собственно, он знает о дочке зелейницы? Она – приемная дочь Леса Праведного, а значит, такое же неоднозначное и непостижимое существо, как любое дитя леса. Может быть, она днем – одна, а ночью – совсем другая. Однажды ушедшие в лес не возвращаются целиком, какую-то часть души Лес навсегда оставляет себе, заменяя частью себя. И может быть, что в красивой и приветливой дочке зелейницы под покровом темноты пробуждается совсем иное существо, неведомое и опасное…
Ага! Зимобор сам себя поздравил с мудрыми выводами. Не на себя ли ночную обычная дневная Дивина дала ему стебель полыни и велела бить?
А что? Могла… Если знает, что происходит с ней ночами, ничего не может с собой поделать, но не хочет погубить кого-то еще…
Но все было тихо, и он постепенно погружался в зыбкую, неприятную дрему, так ничего и не решив.
Выспался он не слишком хорошо, но утром, видя яркое солнце, залившее приветливый уютный дворик, воспрянул духом.
– Иди в избу умываться, я уже воды принесла! – Дивина от поленницы помахала ему рукой и стала набирать в охапку наколотые чурочки. – Как спалось на новом месте? Невеста не приснилась?
Зимобор вздрогнул. Она знает, что к нему приходила «невеста»?
Но, глядя на Дивину, Зимобор сам не верил своим подозрениям. Лицо девушки, свежее и румяное, было открыто и ясно, а тот ночной морок казался таким нелепым и противным, что между ними не могло быть ничего общего.
– Мало того! – ответил он, усмехаясь и подходя поближе. – Приходила ко мне невеста! Так обнимала, что чуть не задушила.
– Что? – Дивина изменилась в лице и замерла с тремя поленьями в руках. – Шутишь?
– Ага. Сам ночью обхохотался, аж Доморада разбудил. – Зимобор оглянулся к крыльцу беседы, не слышит ли их в самом деле купец, и продолжал, понизив голос: – Девица какая-то ко мне ночью приходила. Обнимала, в любви клялась. Говорила, что я ей дороже отца-матери, милее света белого…
– А ты что? – Дивина смотрела на него с таким ужасом, словно перед ней был живой мертвец.
– А я, неучтивый, полынью ей по белой спине.
– И что?
– Убежала. Обиделась, знать.
– Ну, слава матушке Макоши! – Дивина с облегчением выронила наземь поленья и прижала обе руки к ожерелью на груди, где висело несколько мелких оберегов. Зимобор мельком заметил среди них изогнутый кусочек кованого золота с едва заметным тонким узором и мимоходом удивился, как сохранили такую драгоценность за два длинных голодных года. – Ведь это, получается, волхида к тебе приходила! Ну-ка, расскажи по порядку, как оно было. Что она говорила?
Двинув бровями – у него не имелось привычки делиться своими любовными приключениями, но случай был особый, – Зимобор изложил все, что пережил ночью. Рассказывая, он стал понимать многое, чего не понял раньше: и то, что голос ночной гостьи вовсе не был голосом Дивины и та нарочно говорила только шепотом, чтобы это скрыть, и что слова ее точь-в-точь напоминали любовный заговор, то есть она пыталась его заворожить.
И еще само собой думалось: а вот если бы это и правда была она… то все сложилось бы иначе. Взгляд невольно скользил по загорелой стройной шее Дивины с пушистыми завитками русых волос, падал в вырез рубахи и скатывался по нему к высокой груди, где и терялся. Там, под рубахой, висел еще какой-то маленький оберег на тонком, но прочном кожаном шнурке с накрепко стянутым, почти сросшимся, узелком. От девушки пахло полынью и свежестью луговой травы, веяло живым теплом, так непохожим на дрожь и холод ночной гостьи, что Зимобор был бы и сам не прочь попросить: «Обними меня!»
– Ну, ты крепок, я погляжу! – Дослушав, Дивина глянула на него с явным уважением. – Молодец, что догадался! Ведь если кто такую вот «невесту» своей волей обнимет, тот навек в ее власти! Иссушит, истомит, совсем погубит!
– Погубила одна такая! – Зимобор невесело усмехнулся, вспомнив свою неотвязную мару, но говорить об этом Дивине не хотелось. – Ну, пойдем в дом, что ли? – сказал он и поднял три полешка, которые так и лежали возле ее ног. – Любопытно только: почему она твоим именем назвалась? – сказал он уже на пороге.
– Да потому что ты во всем городе никого, кроме меня, еще не знаешь! – безо всякого смущения ответила Дивина. – Вот и назвалась!
После завтрака Доморад отправился в детинец, и Зимобор пошел с ним. Сам Радегощ был не намного больше Новогостья и весьма походил на десятки таких же городков, рассеянных по пути полюдья любого из славянских князей. Приход полюдья, княжеский суд, если в нем возникала нужда, и был самым большим событием в жизни Радегоща. Правда, время от времени через городок проезжали торговые гости, привозили новости из низовий Днепра, из Подвинья и с побережий Варяжского моря.
Детинец располагался на вершине холма – там жил сам воевода с дружиной и челядью. Склон и подножие холма занимали улочки посада, которых было всего четыре: Выдреницкая улица, ведущая от ворот детинца к речке Выдренице, Дельницкая улица, на которой жили ремесленники, Прягина-улица, которая вела к лесу и где жила сама Елага, и самая короткая, улица Чернобор, которую начали было населять, сводя начало Черного бора, но потом бросили, и теперь там было всего три обитаемых двора.
Два раза в месяц по пятницам на маленькой площади у ворот детинца бывал торг: ремесленники продавали свои изделия приезжим лесовикам, то есть жителям окрестных родовых поселков, в качестве платы принимая дичь, меха, лосиную кость, мед и прочее. Но прокормиться только с этого было трудно, поэтому при каждом дворе имелся обширный огород. Да и ремеслом занимались по большей части зимой, а в теплое время усердно обрабатывали вплотную прилегавшие к городу поля, удобряя их навозом из собственных хлевов и потому не имея нужды корчевать и палить новые росчисти.
Появлению полотеских гостей воевода Порелют обрадовался, поскольку скучал в глуши и жаждал новостей. Это был еще совсем молодой парень, лет двадцати, невысокий, плотный, круглолицый и щеголеватый. Гордой осанкой, надменным лицом и яркой одеждой он словно пытался возместить недостаток роста. Однако с приезжими он держался любезно и гостеприимно и даже на самом деле был им рад – здесь нечасто приходилось видеть новых людей.
На Зимобора он, как и его дружина, посмотрел с любопытством, сразу выделив из прочих. Действительно, рядом с вчерашним кожемякой Костоломом или пахарем Печуркой Зимобор смотрелся как сокол среди серых гусей. Десятки пар глаз с напряженным любопытством бегали по его фигуре, по гривне на шее и по серьге в левом ухе. Его воинский пояс имел целых три хвоста – один застегивается и еще два ложных, для красоты, и эти два последних были усажены серебряными бляшками, по которым можно было подсчитать, в скольких битвах участвовал владелец пояса. Количество серебряных накладок на самом ремне означало, что в дружине этот человек занимает должность не ниже десятника, и иметь подобный пояс в таком молодом возрасте мог только человек из старого воинского рода.
Десятник тут же попросил посмотреть меч и присвистнул: он стоил в десять раз дороже, чем мечи всех воеводских кметей, вместе взятые.
Спрашивая его об имени и происхождении, хозяин откровенно разглядывал Зимобора, но тот не боялся: они никогда не встречались, и Порелют не мог его узнать. Стараясь поменьше лгать, Зимобор назвался сыном старосты Корени из-под Торопца, то есть своего настоящего деда. Про такой городок здесь могли слышать, но никто не мог знать, есть ли у старосты сын по имени Ледич или нет.
– Ну, вот ты какой… – говорил Порелют. – А я слышал, что какой-то гость захожий Горденю Крепенича одним махом с ног свалил и укротил, как ребенка малого! Не верил, думал, болтовня! А ты, пожалуй… С чего же ты к купцу в дружину нанялся – поссорился, что ли, дома с кем?
– По своим делам еду, – уклончиво ответил Зимобор.
– У меня не хочешь остаться? Платой не обижу.
– Не хочу. Дела у меня.
Если бы он просто хотел уйти из Смоленска, то без труда нашел бы себе место в дружине и обеспечил со временем очень неплохое положение. Однако он хотел не только уйти, но и вернуться.
Собольи меха у Порелюта были запасены в достаточном количестве, и Доморад разом избавился от половины своего товара. Потом воевода долго перечислял, чего ему привезти в следующий раз: южные шелка, красивую посуду, персидские ковры, греческие вина. Воевода любил жить красиво.
– Тогда и жениться можно! – жизнерадостно говорил он, подмигивая Домораду и Зорко. – Что, не видали где какой-нибудь воеводской дочки, чтобы и красивая, и покладистая, и умная, и с хорошим приданым? Мне князь Столпомир хочет за морем невесту найти, а я думаю, ну их, варяжек, строптивые они, все по-своему хотят делать! Сам князь Столпомир на варяжке был женат, так вон что вышло…
– Князь-то тебе плохого не посоветует, – сдержанно отозвался Зорко. Ему не нравилось, что молодой воевода хотя бы в разговорах идет против воли старшего в роду, тем более князя.
– Ну… А что, Бранеслав назад не собирается? Ничего там не слышно? – вдруг спросил Порелют.
– Не слышно покуда, – ответил Доморад. – Отцу подарки шлет – весной варяжские гости приезжали, привезли.
Зимобор внимательно посматривал на участников этой беседы, не все понимая, но о многом догадываясь. Единственный сын Столпомира, княжич Бранеслав, уже несколько лет жил за морем, у своих варяжских родичей по матери. Он поселился там настолько прочно, что не в одну голову заползали мысли: кто станет наследником Столпомира, если Бранеслав и вовсе не вернется? И голова Порелюта здесь была первой: будучи связан с нынешним князем дальним родством по женской линии, он происходил из древнего и знатного рода и, если Полотеску опять придется выбирать себе князя, мог рассчитывать на успех.
– Ну, а нам и здесь неплохо! – сказал Порелют. Дескать, не нужно мне ни варяжских стран, ни Полотеска. – Наше святилище, может, во всех кривичских землях самое старое и его сам Крив поставил!
Волхвы могли бы ответить Порелюту, что святилище Радегоща даже старше Крива на несколько веков и впервые священный огонь на горе разожгли еще тясячу лет назад люди неведомых языков[28]. Славяне, пришедшие позднее, устроили на древнем священном месте жертвенник в честь Ярилы. В течение веков жители всех окрестностей собирались сюда несколько раз в год на велики-дни, приносили жертвы богам, внимали предсказаниям волхвов и просили о милости. При одном особенно знаменитом предсказателе и чародее, которого звали Радегостом, возле святилища возникло поселение. Несколько веков святилище и город жили рядом, глядя друг на друга через ручей. А потом святилище прекратило свое существование, и дорогу Яриле перебежала опять-таки злодейка старая волхида.
Сто лет назад князь Честослав пировал в святилище в день Перуна, когда разразилась страшная гроза, вызванная злой волхидой, и молния ударила прямо в святилище на горе. Все постройки мгновенно оказались объяты пламенем, и все бывшие в них – князь, его дружина, волхвы, старейшины Радегоща – разом погибли. С тех пор место считалось проклятым, Ярилина гора осталась заброшенной. Если скотина случайно забредала туда, за ней не ходили, и она никогда не возвращалась. Рассказывали, что раз в год, на солнцеворот, ночью на горе снова появлются призрачные палаты и в них пируют восставшие из пепла князь и дружина.
– Выбрать всегда можно, но какие три дороги на твоем камне начертаны, из тех и выбирай.
– Выходит, человек у судьбы как рыба на крючке – как ни бейся, а не соскочишь?
– Можно соскочить, если из окунька налимом стать! – Елага улыбнулась. – Изменить судьбу есть только одно средство – самого себя изменить. Себя изменишь – и судьба изменится, в этом она за человеком идет. А пока человек все тот же, сам он идет за судьбой.
Разговор этот, как и все подобные разговоры, мог что-то прояснить только тому, кто уже раньше что-то понимал. Но Зимобор смотрел на Дивину с таким чувством, будто все объяснения его судьбы содержатся именно в ней. Что-то уже изменилось, уже сдвинулось, и он стал не тот, кто шагнул навстречу прекрасной Звездной Деве и сам протянул ей руку, чтобы она вывела его из темноты перед курганами. Что-то уже изменилось, но, чтобы перемены созрели, еще требовалось время.
* * *
Устроив гостей на ночлег в беседе, Дивина не пошла в избу, а села на крылечке, глядя поверх тына вдаль, где по небу тянулись медленно тускнеющие багряные полосы заката. Сзади скрипнула дверь – Елага вышла, поглядела на небо, прикинула, какая будет погода, потом окликнула дочь:– Что в дом не идешь? Замечталась?
– Вроде и замечталась. – Дивина сама не знала, как назвать состояние тихой, какой-то очарованной задумчивости, при которой в голове нет ни единой мысли, а есть только ощущение чего-то огромного, важного.
Вслед за матерью она вошла в избу, села опять к столу, с которого уже было убрано все до последней крошки, оперлась подбородком на руки.
– Ну, как тебе гость понравился? – спросила Елага. Дивина молчала, и она спросила снова, уже по-другому: – Понравился?
Было понятно, которого гостя она имеет в виду.
– Не знаю, – медленно ответила Дивина. – Вроде и всем хорош – а вроде что-то с ним не так. Улыбается всем, а у самого какой-то камень на душе. Может, убил кого и от мести скрывается?
– Думаю, не в этом дело… – Елага тоже подошла к столу и села напротив дочери. – Стоит за ним… кто-то. Кто – не знаю, но сила в нем большая, если я его не вижу, пока сам показаться не хочет. А у парня словно печать на лбу: не тронь, мое!
– Так я же и не трогаю. Очень надо!
– Надо, не надо, а беспокойно мне как-то. – Елага вздохнула. – Сердце знак подает. Сам спрашивал: можно ли, мать, судьбу изменить, или сиди, как рыба на крючке? Не зря спрашивал. Не просто так он пришел, это судьба с ним пришла.
– Чья?
– Да уж, видно, не моя. Моя судьба ко мне давно приходила, тебя еще на свете не было. Пришел человек, вроде как все, а вроде и особенный какой-то… В той же беседе, на той же лавке ночевал…
Елага подперла щеку рукой и задумалась. Дивина осторожно покосилась на нее: ни о чем таком Елага никогда раньше не рассказывала.
– Не знаю, помнишь ты или нет… – снова заговорила зелейница. – Говорил ли тебе дед… Помнишь, что обручаться тебе нельзя? И не в том дело, что дедову науку забудешь. Там… еще хуже было дело. Я сейчас… всего не знаю… – Елага хмурилась, подозревая, что где-то в глубинах ее памяти, ей самой недоступных, недостающее знание все-таки прячется, но в руки не дается. – Но если ты обручишься или замуж выйдешь, то ждет тебя какая-то беда… Какое-то проклятье родовое… Ох, не помню! – Она сдвинула платок повыше и с досадой потерла лоб. – Ну, надо будет, так Мать надоумит.
– Да о чем ты! Скажешь тоже! – в замешательстве и почти с негодованием воскликнула Дивина. – Да я его в первый раз сегодня увидела! Подумаешь, парень! Мало ли таких! Я что, матушка, каждому встречному на шею кидаюсь? С чего ты вдруг о замужестве заговорила? Знаю я, что мне нельзя, все я знаю!
Елага опять вздохнула и покачала головой. Вроде бы не было оснований думать, что пришедший с Доморадом смоленский парень опаснее для Дивины, чем прочие. Но само волнение и возмущение Дивины, с которыми она отвергала подозрения, подтверждали – опаснее. Почему-то.
А Дивина сама не понимала, почему так разволновалась. Да, конечно, парень хоть куда – и красив, и удал, и весел, смел без наглости, приветлив без заискивания, и держится так, что каждый рядом с ним себя чувствует уважаемым человеком, но и сам проникается к собеседнику уважением. От него словно исходит некая сила, бьют ключом молодость, удаль и здоровье, так что всем вокруг становится веселее жить. Дивина отлично замечала, что на нее саму блестящие карие глаза молодого гостя смотрели совсем иначе, чем на всех прочих, и ей это нравилось, хотя к восхищенным взглядам ей было не привыкать. Но и она немало видела кудрявых удальцов, чтобы терять голову. Дело было совсем в другом.
Насчет «печати на лбу» Елага была права. За его спиной явственно ощущалось присутствие некой высшей сущности. И Дивина была уверена, что его бьющая через край жизненная сила есть только причина внимания к нему неземной сущности, а не следствие. Эта сущность выбрала его. Думать о нем было не нужно и опасно. У него свои дороги, а высшие силы не любят, когда их дороги топчут кому не лень. И Дивина, как воспитанница Леса Праведного, отлично это знала.
Тогда почему она все время думает о нем? Почему и сейчас, когда он ушел в беседу и закрыл за собой дверь, ей кажется, что он здесь, рядом? Почему кажется, что его неведомая дорога откроется и перед ней, если только… если она решится на нее вступить. Измениться и тем изменить свою судьбу.
А ей это надо?
Дивина даже поерзала на месте от беспокойства: только влюбиться ей не хватало! И нашла еще в кого! Как будто в Радегоще парней мало. Правда, в таких вот, особенных и непохожих, влюбляются гораздо охотнее, чем в понятных и привычных. Ну, ничего, он ведь скоро уедет, утешила она себя. Может, еще обойдется.
Но Елага смотрела на нее как-то странно, испытывающе, глаза ее потемнели, воздух в избушке сгустился и мягко поплыл, как будто рядом творились высокие и могучие чары… Дивине вдруг стало страшно. Она отвернулась и стала укладываться спать. Утро вечера удалее.
* * *
Длинный день конца весны неохотно уступал место сумеркам, но наконец ночь опустила на землю темные крылья. Радегощ давно спал, над городком повисла мертвая тишина, и только звезды перемигивались в вышине. Зелейница Елага все сидела у стола, в полной темноте, неподвижно, только вслушиваясь, как за занавеской ровно дышит во сне ее дочь.Наступила полночь, и зелейница почувствовала ее приход, как будто нечто невидимое коснулось лица. В тот же миг что-то царапнуло в дверь снаружи. Елага не пошевелилась. В дверь стукнуло. Потом поскреблось у окна.
– Впусти меня… – шепнул невнятный голос, и в темной избе повеяло ландышем. – Впусти меня, я все равно войду…
Девушка за занавеской задышала чаще, сильнее, точно ее мучил дурной сон.
– Впусти меня… – с угрозой дохнуло за окном. – Впусти! Она моя!
– Нет, – ровным, спокойным голосом сказала вдруг Елага.
Поднявшись, женщина подошла к окну. От ее движения по избе пронеслась целая волна разнообразных запахов: свежевыпеченный хлеб, парное молоко, душистая каша со сливками, сладкие медовые «коровки», которые матери пекут для всей семьи на праздники, – все то, что каждый помнит с детства как образ домашнего уюта и покоя. Женщина вдруг стала выше ростом, крепче, и во тьме на ее платке замерцали звездные искры.
– Она не твоя! – сказала Мать в окошко. – Она со мной, и ты ее не тронешь. Уходи.
Снаружи не донеслось больше ни звука. Запах ландыша растаял, снова стало легко – нездешняя сила ушла.
Елага вдруг опомнилась, стоя возле окна, и оперлась рукой о стол – она не помнила, как здесь оказалась. Голова слегка кружилась.
– Надо же, как задумалась… Аж сидя уснула… – пробормотала она, потирая рукой лицо. – Чуть во сне из дома не ушла…
Зелейница чувствовала следы огромной силы, которая была здесь вот только что. И не просто в доме, а в ней самой. Совсем близко дышала спящая девушка, и Елага вдруг заново вспомнила, какие беды ей грозили и почему ее выбрал Лес Праведный. Опасность отступила, девушка снова жила, как все… и неужели что-то изменилось? И это ноющее в сердце беспокойство – предупреждение, знак Матери Макоши, что опасность может вернуться… или уже вернулась?
Елага заглянула за занавеску, поправила одеяло, сделала оберегающий знак над своей дочерью. Захотелось вдруг, чтобы она стала маленькой, ничего не понимающей девочкой, чтобы ее можно было взять на руки, покачать, поиграть, а если испугается чего-то, отвлечь игрушкой, успокоить песенкой… Увы, назад время не возвращается. Можно изменить судьбу, если измениться самому, но иной раз перемены приходят, не спрашивая, хочешь ты того или нет. Это тоже – судьба, замкнутый круг из воли и предопределенности. Дивина не хочет ничего менять, но не зря ей сегодня вдруг вспомнилось то, чего она помнить не могла, не должна была. Это тоже – знак. Пришла судьба – открывай ворота…
* * *
Обширная, длинная беседа служила заодно и чем-то вроде зимнего святилища: кроме двух открытых очагов, в ней были два деревянных идола – Макоши в глубине и Рода – ближе ко входу. Спать в святилище было не очень уютно, но Зимобор и Доморад слишком устали, чтобы привередничать. Да и дополнительная защита им не помешала бы. Прощаясь на ночь, Дивина дала обоим гостям по стеблю полыни и велела положить возле изголовья.– А если померещится что – хлещи полынью и говори: Перунов гром на тебя! – советовала она.
Зимобор взял полынь, но рядом с ней на пол положил обнаженный меч. Глядя на эти два орудия, он вспоминал князя Зареблага, говорившего: «Не верую я ни в сон, ни в чих, а верую в свой червленый вяз!» Вспоминая своего прадеда, чье молодое буйство вошло в сказания, Зимобор улыбался: казалось, что и сам удалой боец где-то поблизости и готов помочь правнуку.
Укладываясь, он успел только мимоходом удивиться, как сильно изменилась его жизнь за немногие считанные дни и как далеко от всего привычного его забросила. Но за этот день он слишком вымотался, чтобы много думать, поэтому сам не заметил, как уснул. И обнаружил это только тогда, когда внезапно проснулся и по глухой темноте, по глубокой тишине вокруг сообразил, что уже ночь.
И он был не один. Совсем рядом ощущалось чье-то присутствие: неровное дыхание, беспокойное движение, смутный шорох.
– Кто здесь? – Зимобор мгновенно приподнялся, и пальцы опущенной к полу руки тут же сомкнулись на рукояти меча.
– Это я… Я, Дивина… – прямо над ухом раздавался глухой, невнятный голос, и казалось даже, что дыхание касается лица. От него веяло влажным, прохладным, тревожащим запахом леса и болота. – Голубчик мой, как же я тебя полюбила! – прерывисто, словно задыхаясь, шептала Дивина, и от невидимого во тьме движения легкие воздушные токи задевали лицо Зимобора. – Как же ты красив, как же ты удал! На всем свете такого больше нет, ни на кого я тебя не променяю! Помоги мне, сокол мой ясный, боюсь я этих злыдней! Никто меня защитить от них не может, только ты, голубчик мой! Не покинь меня, не прогони, обними меня покрепче, укрой от них!
Чьи-то дрожащие, как от сильного страха, ледяные руки коснулись груди Зимобора, потянулись к шее, желая обнять, и его вдруг охватил такой холод, что даже дыхание замерло. Невидимое тело прижималось к нему, норовило уложить спиной на подушку, невидимое лицо тянулось к нему с поцелуем, и голос из темноты страстно шептал:
– Люблю тебя, свет мой ясный, радость моя, сердце мое! Ты мне лучше отца-матери, ближе роду-племени! Думаю я о тебе не задумаю, ем не заем, пью не запью, сплю не засплю, ты для меня милее света белого, краснее солнца красного! Красота твоя и удаль на меня навели тоску-кручину, только я теперь тоскую и горюю, во сне тебя вижу и наяву, в полдень и в полночь, без тебя мне радости не видать, утех не найти!
Каждое слово этой мольбы словно накидывало на Зимобора какие-то путы, петлю за петлей; сердце билось, внутри поднималась неудержимая дрожь, чем-то схожая со страстным влечением, но только диким, горьким, нерадостным и опасным. Было холодно и жутко, словно его затягивает болотная трясина, хотелось орать и биться в нерассуждающем животном ужасе, но голос завораживал, сковывал, так что даже шевельнуться было трудно.
Зимобор понимал, что эти холодные руки и этот дрожащий, как осиновый лист на болоте, голос не могут принадлежать Дивине, – но тогда кто это? На ум пришла его мертвая невеста – неужели вот так же эти холодные пальцы сжимали горло всех его подружек? А теперь она пришла к нему самому! Почему вдруг, что такое случилось?
Невидимое во тьме тело прильнуло к нему, томя внутренним холодом, чьи-то руки обвивались вокруг шеи, голос страстно молил:
– Обними меня, обними!
«Померещится что – хлещи полынью!» – вспомнился ему голос Дивины, совсем не похожий на этот, молящий с болезненной, лихорадочной страстью.
Высвободив одну руку, как в тумане, Зимобор нашарил на полу стебель, поднял, неловко замахнулся и хлестнул в то место, где должна быть спина невидимого существа.
Раздался тихий вскрик, существо сильно вздрогнуло и отшатнулось. Обнимающие руки разжались, и Зимобор, вскочив с лежанки, уже со всей силы наугад хлестнул перед собой горьким стеблем. Из темноты раздался дикий визг, что-то метнулось прочь; скрипнула дверь и закачалась на петлях. Зимобор стоял в одной исподней рубашке, держа перед собой, как оберег, полынный стебель.
– Что там такое? Что? Ты, Ледич? – раздался от другой стены обеспокоенный голос Доморада.
– Я… Комары замучали, – с трудом успокаивая дыхание, ответил Зимобор. – Житья нет…
Ощупью найдя дверь, Зимобор закрыл ее, заложил засов и засунул полынь под скобу. Потом он снова лег, но сердце сильно билось и никак не хотело успокоиться. Настороженно прислушиваясь к тишине, Зимобор перебирал в памяти все подробности происшествия, и внутри холодело от запоздалого ужаса. Это никак не могла быть Дивина. Хотя что, собственно, он знает о дочке зелейницы? Она – приемная дочь Леса Праведного, а значит, такое же неоднозначное и непостижимое существо, как любое дитя леса. Может быть, она днем – одна, а ночью – совсем другая. Однажды ушедшие в лес не возвращаются целиком, какую-то часть души Лес навсегда оставляет себе, заменяя частью себя. И может быть, что в красивой и приветливой дочке зелейницы под покровом темноты пробуждается совсем иное существо, неведомое и опасное…
Ага! Зимобор сам себя поздравил с мудрыми выводами. Не на себя ли ночную обычная дневная Дивина дала ему стебель полыни и велела бить?
А что? Могла… Если знает, что происходит с ней ночами, ничего не может с собой поделать, но не хочет погубить кого-то еще…
Но все было тихо, и он постепенно погружался в зыбкую, неприятную дрему, так ничего и не решив.
Выспался он не слишком хорошо, но утром, видя яркое солнце, залившее приветливый уютный дворик, воспрянул духом.
– Иди в избу умываться, я уже воды принесла! – Дивина от поленницы помахала ему рукой и стала набирать в охапку наколотые чурочки. – Как спалось на новом месте? Невеста не приснилась?
Зимобор вздрогнул. Она знает, что к нему приходила «невеста»?
Но, глядя на Дивину, Зимобор сам не верил своим подозрениям. Лицо девушки, свежее и румяное, было открыто и ясно, а тот ночной морок казался таким нелепым и противным, что между ними не могло быть ничего общего.
– Мало того! – ответил он, усмехаясь и подходя поближе. – Приходила ко мне невеста! Так обнимала, что чуть не задушила.
– Что? – Дивина изменилась в лице и замерла с тремя поленьями в руках. – Шутишь?
– Ага. Сам ночью обхохотался, аж Доморада разбудил. – Зимобор оглянулся к крыльцу беседы, не слышит ли их в самом деле купец, и продолжал, понизив голос: – Девица какая-то ко мне ночью приходила. Обнимала, в любви клялась. Говорила, что я ей дороже отца-матери, милее света белого…
– А ты что? – Дивина смотрела на него с таким ужасом, словно перед ней был живой мертвец.
– А я, неучтивый, полынью ей по белой спине.
– И что?
– Убежала. Обиделась, знать.
– Ну, слава матушке Макоши! – Дивина с облегчением выронила наземь поленья и прижала обе руки к ожерелью на груди, где висело несколько мелких оберегов. Зимобор мельком заметил среди них изогнутый кусочек кованого золота с едва заметным тонким узором и мимоходом удивился, как сохранили такую драгоценность за два длинных голодных года. – Ведь это, получается, волхида к тебе приходила! Ну-ка, расскажи по порядку, как оно было. Что она говорила?
Двинув бровями – у него не имелось привычки делиться своими любовными приключениями, но случай был особый, – Зимобор изложил все, что пережил ночью. Рассказывая, он стал понимать многое, чего не понял раньше: и то, что голос ночной гостьи вовсе не был голосом Дивины и та нарочно говорила только шепотом, чтобы это скрыть, и что слова ее точь-в-точь напоминали любовный заговор, то есть она пыталась его заворожить.
И еще само собой думалось: а вот если бы это и правда была она… то все сложилось бы иначе. Взгляд невольно скользил по загорелой стройной шее Дивины с пушистыми завитками русых волос, падал в вырез рубахи и скатывался по нему к высокой груди, где и терялся. Там, под рубахой, висел еще какой-то маленький оберег на тонком, но прочном кожаном шнурке с накрепко стянутым, почти сросшимся, узелком. От девушки пахло полынью и свежестью луговой травы, веяло живым теплом, так непохожим на дрожь и холод ночной гостьи, что Зимобор был бы и сам не прочь попросить: «Обними меня!»
– Ну, ты крепок, я погляжу! – Дослушав, Дивина глянула на него с явным уважением. – Молодец, что догадался! Ведь если кто такую вот «невесту» своей волей обнимет, тот навек в ее власти! Иссушит, истомит, совсем погубит!
– Погубила одна такая! – Зимобор невесело усмехнулся, вспомнив свою неотвязную мару, но говорить об этом Дивине не хотелось. – Ну, пойдем в дом, что ли? – сказал он и поднял три полешка, которые так и лежали возле ее ног. – Любопытно только: почему она твоим именем назвалась? – сказал он уже на пороге.
– Да потому что ты во всем городе никого, кроме меня, еще не знаешь! – безо всякого смущения ответила Дивина. – Вот и назвалась!
После завтрака Доморад отправился в детинец, и Зимобор пошел с ним. Сам Радегощ был не намного больше Новогостья и весьма походил на десятки таких же городков, рассеянных по пути полюдья любого из славянских князей. Приход полюдья, княжеский суд, если в нем возникала нужда, и был самым большим событием в жизни Радегоща. Правда, время от времени через городок проезжали торговые гости, привозили новости из низовий Днепра, из Подвинья и с побережий Варяжского моря.
Детинец располагался на вершине холма – там жил сам воевода с дружиной и челядью. Склон и подножие холма занимали улочки посада, которых было всего четыре: Выдреницкая улица, ведущая от ворот детинца к речке Выдренице, Дельницкая улица, на которой жили ремесленники, Прягина-улица, которая вела к лесу и где жила сама Елага, и самая короткая, улица Чернобор, которую начали было населять, сводя начало Черного бора, но потом бросили, и теперь там было всего три обитаемых двора.
Два раза в месяц по пятницам на маленькой площади у ворот детинца бывал торг: ремесленники продавали свои изделия приезжим лесовикам, то есть жителям окрестных родовых поселков, в качестве платы принимая дичь, меха, лосиную кость, мед и прочее. Но прокормиться только с этого было трудно, поэтому при каждом дворе имелся обширный огород. Да и ремеслом занимались по большей части зимой, а в теплое время усердно обрабатывали вплотную прилегавшие к городу поля, удобряя их навозом из собственных хлевов и потому не имея нужды корчевать и палить новые росчисти.
Появлению полотеских гостей воевода Порелют обрадовался, поскольку скучал в глуши и жаждал новостей. Это был еще совсем молодой парень, лет двадцати, невысокий, плотный, круглолицый и щеголеватый. Гордой осанкой, надменным лицом и яркой одеждой он словно пытался возместить недостаток роста. Однако с приезжими он держался любезно и гостеприимно и даже на самом деле был им рад – здесь нечасто приходилось видеть новых людей.
На Зимобора он, как и его дружина, посмотрел с любопытством, сразу выделив из прочих. Действительно, рядом с вчерашним кожемякой Костоломом или пахарем Печуркой Зимобор смотрелся как сокол среди серых гусей. Десятки пар глаз с напряженным любопытством бегали по его фигуре, по гривне на шее и по серьге в левом ухе. Его воинский пояс имел целых три хвоста – один застегивается и еще два ложных, для красоты, и эти два последних были усажены серебряными бляшками, по которым можно было подсчитать, в скольких битвах участвовал владелец пояса. Количество серебряных накладок на самом ремне означало, что в дружине этот человек занимает должность не ниже десятника, и иметь подобный пояс в таком молодом возрасте мог только человек из старого воинского рода.
Десятник тут же попросил посмотреть меч и присвистнул: он стоил в десять раз дороже, чем мечи всех воеводских кметей, вместе взятые.
Спрашивая его об имени и происхождении, хозяин откровенно разглядывал Зимобора, но тот не боялся: они никогда не встречались, и Порелют не мог его узнать. Стараясь поменьше лгать, Зимобор назвался сыном старосты Корени из-под Торопца, то есть своего настоящего деда. Про такой городок здесь могли слышать, но никто не мог знать, есть ли у старосты сын по имени Ледич или нет.
– Ну, вот ты какой… – говорил Порелют. – А я слышал, что какой-то гость захожий Горденю Крепенича одним махом с ног свалил и укротил, как ребенка малого! Не верил, думал, болтовня! А ты, пожалуй… С чего же ты к купцу в дружину нанялся – поссорился, что ли, дома с кем?
– По своим делам еду, – уклончиво ответил Зимобор.
– У меня не хочешь остаться? Платой не обижу.
– Не хочу. Дела у меня.
Если бы он просто хотел уйти из Смоленска, то без труда нашел бы себе место в дружине и обеспечил со временем очень неплохое положение. Однако он хотел не только уйти, но и вернуться.
Собольи меха у Порелюта были запасены в достаточном количестве, и Доморад разом избавился от половины своего товара. Потом воевода долго перечислял, чего ему привезти в следующий раз: южные шелка, красивую посуду, персидские ковры, греческие вина. Воевода любил жить красиво.
– Тогда и жениться можно! – жизнерадостно говорил он, подмигивая Домораду и Зорко. – Что, не видали где какой-нибудь воеводской дочки, чтобы и красивая, и покладистая, и умная, и с хорошим приданым? Мне князь Столпомир хочет за морем невесту найти, а я думаю, ну их, варяжек, строптивые они, все по-своему хотят делать! Сам князь Столпомир на варяжке был женат, так вон что вышло…
– Князь-то тебе плохого не посоветует, – сдержанно отозвался Зорко. Ему не нравилось, что молодой воевода хотя бы в разговорах идет против воли старшего в роду, тем более князя.
– Ну… А что, Бранеслав назад не собирается? Ничего там не слышно? – вдруг спросил Порелют.
– Не слышно покуда, – ответил Доморад. – Отцу подарки шлет – весной варяжские гости приезжали, привезли.
Зимобор внимательно посматривал на участников этой беседы, не все понимая, но о многом догадываясь. Единственный сын Столпомира, княжич Бранеслав, уже несколько лет жил за морем, у своих варяжских родичей по матери. Он поселился там настолько прочно, что не в одну голову заползали мысли: кто станет наследником Столпомира, если Бранеслав и вовсе не вернется? И голова Порелюта здесь была первой: будучи связан с нынешним князем дальним родством по женской линии, он происходил из древнего и знатного рода и, если Полотеску опять придется выбирать себе князя, мог рассчитывать на успех.
– Ну, а нам и здесь неплохо! – сказал Порелют. Дескать, не нужно мне ни варяжских стран, ни Полотеска. – Наше святилище, может, во всех кривичских землях самое старое и его сам Крив поставил!
Волхвы могли бы ответить Порелюту, что святилище Радегоща даже старше Крива на несколько веков и впервые священный огонь на горе разожгли еще тясячу лет назад люди неведомых языков[28]. Славяне, пришедшие позднее, устроили на древнем священном месте жертвенник в честь Ярилы. В течение веков жители всех окрестностей собирались сюда несколько раз в год на велики-дни, приносили жертвы богам, внимали предсказаниям волхвов и просили о милости. При одном особенно знаменитом предсказателе и чародее, которого звали Радегостом, возле святилища возникло поселение. Несколько веков святилище и город жили рядом, глядя друг на друга через ручей. А потом святилище прекратило свое существование, и дорогу Яриле перебежала опять-таки злодейка старая волхида.
Сто лет назад князь Честослав пировал в святилище в день Перуна, когда разразилась страшная гроза, вызванная злой волхидой, и молния ударила прямо в святилище на горе. Все постройки мгновенно оказались объяты пламенем, и все бывшие в них – князь, его дружина, волхвы, старейшины Радегоща – разом погибли. С тех пор место считалось проклятым, Ярилина гора осталась заброшенной. Если скотина случайно забредала туда, за ней не ходили, и она никогда не возвращалась. Рассказывали, что раз в год, на солнцеворот, ночью на горе снова появлются призрачные палаты и в них пируют восставшие из пепла князь и дружина.