Дворецкая Елизавета. Зеркало и чаша

   Пока шли, отправленный вперед отрок разбудил князя. Зимобор уже ждал в клети, торопливо умывшись и расчесав пятерней кудри.
   — Рановато они, — сказал он отроку, который поставил перед ним миску теплой каши с обрывками куриного мяса (резать, как следует, было некогда, и неведомый дружинный повар то ли порубил тушку боевым топором, то ли просто порвал руками). — Я думал, целый день теперь по лесам будут бегать, пока до переговоров дозреют.
   — В такой холод много не набегаешься, — сказал Радоня. — Чай, не лето. Домой-то хочется.
   — Ой, а мне как домой хочется! — мечтательно протянул с края полатей Желанич. — У меня там, небось, уже сын родился, а я тут...
   — Пока из такой дали добредем, твой малой уже ходить научится! — буркнул Хвощ. — Нам отсюда еще на Угру идти... если князь не передумал.
   — Слушай! — С полатей свесилась голова Братилы. — А Угра — это не потому, что на ней угры живут?
   — Откуда ж они тут возьмутся?
   — Ну, племя кочевое — могли и забрести как-нибудь...
   В сенях послышался скрип дверей, топот ног и шуршание многочисленных кожухов. Жилята и Хвощ мигом вскочили, приняли бодрый и грозный вид, схватили копья и встали по обе стороны сидящего за столом Зимобора. Зимобор отложил ложку, отодвинул миску с остатками каши и грозно сдвинул брови. Коньша, продирая глаза, хмыкнул из угла, Радоня показал ему кулак.
   — Запускать? — В дверь просунулся отрок.
   Зимобор кивнул, и дверь распахнулась пошире. Первым зашел Кривец, за ним еще несколько старейшин. Все на ходу снимали шапки и кланялись по привычке сначала печи и маленькой соломенной фигурке Макоши, подвешенной в углу, но взгляды вошедших против их воли тянулись к сидящему за столом.
   — Заходите, люди добрые! — позволил Зимобор, и даже Кривец почти не помнил, что это дом его собственного родного брата, а до того их отца, где он сам родился и бывал каждый день. — Садитесь. — Он указал на ближнюю скамью, и кмети освободили место. — С чем пожаловали?
   — Мира хотим, — начал Кривец. — Ты, смоленский князь... бери с нас дань, какую сказал, только не губи семьи наши, дома наши не разоряй.
   — Вот и давно бы так! — одобрил Зимобор.
   — Были мы в святилище Макоши и Рода, — заговорил другой старейшина, действительно старик, по ветхости едва ли принимавший участие в битве. — И сказала нам вещая женщина: любят тебя вилы, князь Зимобор, милостивы к тебе боги, потому противиться тебе для нас неразумно. Мы против богов не пойдем, будем в дружбе с тобой, только и ты богов помни, лишнего не бери.
   — И тело брата моего Оклады отдай, — глухо добавил Кривец.
   — Тела забирайте, где вчера наш обоз стоял, вы это место знаете! — Зимобор не удержался, чтобы немного не подколоть их. — Если согласны, тогда так: возвращайтесь в город все, кто здесь живет, по белке с дыма несите сюда, я пока тут буду. Кто у вас в городе старейшины?
   — Мы вот. — Сидевшие на скамье переглянулись. — После Оклады Кривец вот над нами старший, а так мы, от верхневражских и от ближних сел, только еще Вятши не хватает, да у него с ногой плохо, не нести же нам его на себе было...
   — От каждого из вас возьму с собой по сыну, — объявил Зимобор, и старейшины загудели. — Худого им не сделаю, пусть годик-другой поживут в дружине моей, послужат мне, а там, если все будет между нами ладно, и вернутся.
   — А с девкой что будешь делать? — спросил Кривец.
   — С какой?
   — Окладиной дочерью. В святилище которая. Я забрать хотел, а Крутица не дала. Теперь, говорит, смоленского князя над ней воля, ему и отдам! Эх! — Кривец крутанул головой. — До чего дожили: свою же племянницу, родного брата дочь, не отдают мне, а отдают чужому человеку!
   — А! — Зимобор вспомнил про кудрявую беглянку и сообразил, что Крутицей, наверное, зовут старшую жрицу. — Молодец твоя тетка, слово держит! Уважаю! Так и ты, Кривец, — Зимобор наклонился над столом и пристально глянул тому в глаза, — думаю, рода своего не посрамишь и от слова не отступишься. У Оклады еще дети есть?
   — Сын Переслав. Он тут в городе оставался. Не знаю, жив ли...
   — Видел я эту рожу нахальную! — вставил Ранослав, который помнил свои первые переговоры с Окладиным сыном.
   — Поищем среди пленных, авось жив. А у тебя какие дети?
   — А у меня трое, две девки да парень.
   — Парня заберу в залог, не обессудь. Племянника оставлю тебе на подмогу. А сестру его тоже, пожалуй, заберу. Соберете ей приданое — за боярина замуж отдам. А не соберете — может, из кметей кому приглянется...
   Кривец насупился еще сильнее и вздохнул. Смоленский князь вязал его по рукам и ногам, лишая сына, но, оставляя в Верхневражье племянника, который после дяди наследует власть и влияние. Да еще надо собирать приданое для племянницы, чтобы не посрамить рода и не слышать потом: «Ваша девка в Смоленске в холопках живет».
   Три дня дружина еще оставалась в Верхневражье, отдыхая, отогреваясь и собирая дань с ближайших сел, расположенных по Жижале и вдоль ее притоков и ручьев. По селам ездил Ранослав — в Окладином шлеме, вызывая изумление и страх жижальцев, хорошо знавших этот единственный в округе шлем.
   В придачу Ранослав, не скрываясь, всем рассказывал, что берет в жены Окладину дочь. По справедливости такую богатую и знатную невесту надо было дать кому-то из бояр, участвовавших в походе. Корочун сам отказался с поговоркой, что «стару молода жена — то чужа корысть», у Любиши было уже три жены, и без того вечно ссорившихся между собой. Предвару две жены уже родили тринадцать детей, и увеличивать их число ему было ни к чему — и так не хватает средств на приданое дочерям и на обзаведенье сыновьям. Иначе, зачем бы мирный ремесленник пошел в поход по чужим лесам?
   Оставались Красовит и Ранослав. Выбрать первого из них Зимобор не хотел: было довольно опасно способствовать союзу двух родов, которые, мягко говоря, не очень его любят. Если Секач и Красовит снова поссорятся с Зимобором, то им будет куда уйти — сюда, на Жижалу, и тогда никакой дани он здесь больше не получит, потому что Красовит сумеет устроить здесь свое собственное княжество. Вот уж у кого есть и смелость, и опыт, и выучка!
   Но Красовит тоже отказался сам.
   — Не надо мне ее, — буркнул он, поймав вопросительный взгляд Зимобора. — Я, может, другую невесту хочу.
   — Какую — другую? — с некоторым облегчением полюбопытствовал Зимобор.
   — Не скажу пока. Будет случай — попрошу. Только ты, княже, запомни сегодняшний разговор. Когда попрошу — не отказывай.
   — Ну, хорошо, — не совсем уверенно ответил Зимобор. Ему не приходило в голову, кого же Красовит имеет в виду. Может, успел в кого-то влюбиться, пока сам Зимобор был в Полотеске, но не уверен в успехе и нуждается в княжеской поддержке? Образ Красовита так плохо сочетался с нежными чувствами и сердечным жаром, что Зимобор терялся в догадках.
   Он никак не мог подумать, что Красовит все это время помнил об Избране. Если беглая княгиня все же попадет в руки брата-соперника и тот придумает для нее участь еще хуже... у Красовита теперь есть возможность обеспечить ей, по крайней мере, дом, достаток и почет.
   Но гораздо больше, чем чувства Красовита, Зимобора занимали собственные дела. Наконец дань была выплачена, собраны вещи шестерых верхневражских парней, которые ехали с ним. Причем сами парни отправлялись с охотой, желая повидать белый свет и поучиться ратному делу в дружине, и только матери их выли и причитали, будто сыновей злые хазары увозили на восточный рабский рынок. Собрали и приданое девушки, которую, как выяснилось, звали вовсе не Никак, а Игрелька.
   — Только ты вот что, — сказал Зимобору мрачный Кривец. — Девку-то забирайте, и приданое забирайте, только знай: ее с вятичским князем молодым, Сечеславом, сговорили. На Ярилин день должен был за невестой приехать. Что отвечать ему буду — не знаю. Скажу, брата убили, девку увезли, хочет — пусть из моих выбирает, честь та же самая, а не хочет — пусть сам к вам в Смоленск едет и у вас спрашивает.
   — И чудненько! — одобрил Зимобор. — Мы добрым гостям всегда рады, так и передай. Пусть приезжает, мы и невесту ему подберем хорошую, у нас в Смоленске боярские дочери одна другой краше.
   — Ну, я тебя предупредил, а там уж ты сам...
   Вечером перед отъездом Зимобор отправился в святилище забирать Игрельку — она все еще жила там, поскольку в избушке жриц сейчас было гораздо просторнее и спокойнее, чем в любом помещении Верхневражья, от горниц до курятников, в которых можно было хоть как-то поддерживать тепло. Но теперь ей, увы, приходилось покинуть уютное гнездо, и впереди ее ждало не менее месяца дороги по снегам, прежде чем она приедет в Смоленск, где будет отныне ее новый дом.
   — Пойди пока с женщинами попрощайся, — велел Зимобор Игрельке, объявив ей ее участь. Верхневражцы уже не раз посещали святилище, и свою судьбу она знала, но Зимобору все равно показала язык. — А мне с матерью Крутицей потолковать надо.
   Женщины вышли, оставив их со старшей жрицей вдвоем. Зимобор осторожно достал венок из сухих ландышей и положил на стол.
   — Посоветуй, мать, что мне делать, — прямо начал он. Теперь, когда старуха доказала свою порядочность, он вполне ей доверял. — Я и сам знаю, что тот, кого вила выберет, долго не живет. А мне сыновей родить и воспитать надо, о княжестве заботиться — жить хочу, как человек, и любить человека, а не марево цветочное...
   — А ты умен, сынок. — Крутица вздохнула. — И дух у тебя сильный. У иного, кого вила полюбит, голова кругом, в глазах туман, а в голове марево цветочное, как ты говоришь. А опомнится — поздно будет, в двадцать лет от роду облысеет и зубы повыпадут, тогда уж ни виле, ни девкам не нужен станет! Так что же ты думаешь делать?
   — Ты мне скажи — если вила полюбила, можно ли от ее любви избавиться, да так, чтобы не мстила? Ведь и меня изведет, и жену изведет, и детей не помилует. Но ведь нет во вселенной такой силы, чтобы на нее другой, большей силы не нашлось. Что за сила может Деву Будущего одолеть? Ты мне только скажи, научи, а я уж, может...
   Старая жрица наклонилась над венком, лежащим на столе, и осторожно втянула ноздрями тонкий, едва заметный аромат.
   Воздух в избе вдруг как-то изменился, словно ее коснулось чье-то дыхание из неведомых высот и прямо сквозь крышу в дом глянули звезды.
   — Дева сама тебе оружие против себя дала, неужели не видишь? — Старуха подняла глаза и взглянула на Зимобора. — Ведь она дала тебе способность любую битву выиграть, в любой борьбе одолеть — и против себя, значит, тоже. Обещание ее в прошлом, оно теперь на моем веретене намотано, а значит, взять его назад она не может, я не отдам!
   Она улыбнулась, морщины на ее лице заиграли, как солнечные лучи. Ее мягкий, глуховатый, ласковый голос обволакивал, и Зимобор вдруг почувствовал себя не молодым мужчиной, а мальчиком лет пяти-шести. И не жрица чужого святилища сидела рядом с ним, а его собственная прабабка, старая воеводша Велица, бабушка Велебора. Она и ее муж прожили по девяносто с чем-то лет, вот как любили их боги. Первым умер старый воевода Будогость, а через несколько месяцев и Велица.
   Князь Велебор рассказывал о них, посмеиваясь: «Неладно они жили, последние лет двадцать все ссорились!» — имея в виду, что перед началом «ссор» его дед и бабка больше полувека жили в согласии. После смерти мужа Велица доживала отпущенный ей срок у князя Велебора, своего внука. Маленький Зимобор ее побаивался — уж очень она была стара и казалась живым остатком древних преданий. Эти предания она и рассказывала ему — о богах, о его собственных предках, но при этом еще кормила его кашей, лечила ушибы и ссадины, укладывала спать и сидела с ним, пока не заснет. За ним и без нее было кому приглядеть, но старуха, бывало, по полночи проводила возле лежанки правнука без сна, думала о чем-то своем, словно пряла нить из своего далекого прошлого в его такое же далекое будущее, куда ей самой уж не суждено было попасть...
   Зимобор немного робел своей прабабки, но любил ее, и сейчас она вдруг так ясно вспомнилась ему, словно сам он внезапно провалился на двадцать лет в прошлое и снова был кудрявым румяным мальчиком с содранными коленками и надкушенным пирожком в руке. Перед ним сидела совсем другая женщина, и все же в ней была прабабка Велица, и еще много, много старых матерей его рода. В глазах старухи светились мудрость и опыт, знание вечных законов мироздания, которые не стареют даже за тысячелетия, на ее седых волосах заискрилась звездная пыль. В нее вошла Старуха, старшая из Вещих Вил, и теперь рядом с ним сидела бабушка самой Девы, ее сила и мудрость, умноженная на три.
   — Вот дала она тебе венок, в знак своей помощи и своей власти над тобою, — продолжала Старуха. — Но ведь у всякой палки два конца, по любой дороге в обе стороны идти можно, и любая веревочка если одного к другому привязывает, то ведь и тот другой к первому привязан тоже. Не только она, и ты тоже за вашу веревочку можешь потянуть.
   — Как — потянуть? — еле слышно спросил Зимобор.
   — Есть у тебя ее венок. Венок — знак воли девичьей, красоты и права выбора. Кому она свой венок отдает — значит, любит. А парень если венок примет и надвое разорвет — значит, любовь принимает. Вспомни-ка, ты ведь с другой девицей так обручался?
   — Да, — Зимобор вспомнил венок Дивины, который она дала ему, а он разорвал на исходе купальской ночи.
   — Из-под власти венка и Дева выйти не может, потому что она-то и есть из всех дев первая. — Старуха улыбнулась. — У кого ее венок, того она любит. Кто ее венок порвет — тот и ее суженый. Ты венка, вижу, не порвал. Хочешь от нее уйти и любовь ее с себя снять — найди другого, кто возьмет ее венок и с ним ее любовь.
   — Другого! — Зимобор опешил. — Да где же я такого найду! Да какой же дурак согласится...
   Он запнулся. Не так давно он сам и был таким «дураком» (это еще как поглядеть), который добровольно взял венок вилы и еще себя не помнил от радости.
   — Да ведь она не каждого примет, — тихо добавил он. — Где же я найду такого удальца, который и сам захочет вилу полюбить, и ее достоин будет?
   — На всякого ловца зверь найдется, — Старуха кивнула, — а на всякого зверя — ловец. Тот, кто ей под пару будет, сам тебя найдет. Венок его позовет. А пока держи его при себе и помни: отдашь венок, воевать будешь уже своими силами, она тебе больше не помощница. Не боишься?
   — Сам справлюсь! — Зимобор решительно засунул венок опять за пазуху. — Не маленький! Спасибо, мать! — Он встал и поклонился: — Наставила ты меня на ум и жизнь мою спасла, что бы я без тебя делал!
   — Да благословят тебя Род и Макошь! — Старуха тоже встала. Звездные искры на ее волосах погасли, и у нее был немного растерянный вид, словно она задремала и не помнит, что в это время происходило. — Да! — окликнула она Зимобора, который уже сделал шаг к двери. — Игрельку не забудь!
 

***

 
   В нескольких дневных переходах от Верхневражья Жижала впадала в Угру. Угра, приток Оки, сама была довольно большой рекой, прихотливо изгибавшейся в своем долгом пути меж лесов и болот, имела много притоков, которые, в свою очередь, имели свои притоки. Перед смоленским полюдьем лежала примерно половина ее длины, верховья. Ближний берег еще принадлежал кривичам, а за Угрой уже начинались леса, вплотную примыкавшие к владениям вятичей. Вятичи жили и на Угре, хотя их еще тут было немного — как и вообще население здесь было не слишком обильное. Между землями кривичей, тяготевшими к верховьям Днепра, Западной Двине и выходам на Варяжское море, и землями вятичей, жившими на Оке, тянулись огромные лесные пространства, почти не обитаемые. Благодаря лесам и тому и другому племени пока было куда расти и расширяться, и в местах соприкосновения жили в основном мирно. Хотя всякое случалось...
   В переходе от устья Жижалы стоял городок Селибор. Смоляне были готовы к тому, что придется снова осаждать его, но ворота были открыты, местный старейшина выехал навстречу и охотно кланялся, когда ему показали князя.
   — Заходи, будь милостив, Зимобор Велеборич, милости просим! — приговаривал он. — У меня места много, и тебе, и боярам, и воям хватит. А кому не хватит, у мужичков пристроим. Тебе баню сперва или на стол сразу собирать?
   Это выглядело несколько подозрительно, но пока никаких подвохов вроде бы не было. Городок был чуть больше Верхневражья, и род старейшины Даровоя жил здесь издавна, а к нему уже подселялись то ремесленники, то охотники, то бортники, постепенно образовав население городка. Жители и пахали ближние поля, и пасли скотину, и продавали свои изделия жителям сел, а добычу — заезжим купцам. Понимая, что после голодных годов князьям понадобится срочное увеличение доходов, боярин Даровой был готов к выплате дани и воевать ни с кем не собирался. Он только не знал, откуда ему ждать даньщиков — с Днепра или с Оки. К своему удовольствию, Зимобор успел первым, и, услышав про обычное «по белке с дыма», боярин Даровой сразу замахал руками: о чем разговор, конечно! А вот как тебе, князюшка, караси в сметане, нравятся ли? Сама хозяйка-боярыня готовила, своими белыми ручками!
   — А умный мужик! — Даже Красовит одобрил. — Все бы такие были!
   Смоляне оказались не единственными гостями в городке. На боярском дворе уже жили арабские купцы, приехавшие с Юлги и держащие путь на Днепр. Скупали они, разумеется, меха, расплачиваясь серебром и стеклянными бусами. Причем, как шепнул Зимобору хозяин, этого серебра у них еще оставалась неподъемная уйма.
   — У тебя, может, тоже купят, что ты собрал, — добавил Даровой. — Спроси, почем возьмут, может, оно и выгоднее.
   — Нет, я сам на Греческое море отвезу или хоть в Велиград ^[14], там франкам продам, тоже хорошо выручу. — Зимобор покачал головой. — А здесь им продавать — нашли дурака!
   В Селиборе решили еще задержаться. По всем окрестностям Зимобор разослал десятки собирать белок в селах. Два или три села оказались вятичским — выговор жителей несколько отличался от кривичского. Вятичи жили и в самом Селиборе. Их женщины носили на голове не круглые кольца с подвесками, как у кривичей, а с зубчиками в виде лучей, но других отличий в образе жизни или занятиях между кривичами и вятичами не наблюдалось. Видя, что местный боярин договорился со смоленским князем и никаких разорений не будет, жители вполне спокойно отдавали по белке — не такой уж это и расход в самом-то деле, этих белок умелый охотник за зиму целую сотню набьет. И после этих разъездов смолянам было гораздо приятнее возвращаться хоть и в набитый битком, но теплый дом, где у радушного Даровоя всегда готова баня (воды и дров в лесу не занимать), накрыт стол, тем более что боярыня Долгуша была большая охотница стряпать.
   — Век бы у вас жил, матушка! — вырвалось однажды у Красовита, от которого вообще-то трудно было дождаться доброго слова.
   Однажды вернувшись, Зимобор обнаружил Игрельку, сидевшую в клети в обществе какой-то незнакомой девицы вятичского рода. Об этом говорила ее прическа — на висках перед ушами были выложены вроде как петли из волос, на которых лежали вятические височные кольца, причем дорогие, из серебра. По три кольца с каждой стороны были вплетены в ее волосы, еще три были пришиты к венчику из красно-синей тесьмы — маленькие, похожие по форме на простые перстеньки, но тоже серебряные. Девица была высока, стройна, лет восемнадцати на вид, и хорошо одета — в две вышитые рубашки, яркую поневу с красной и синей клеткой, лисью шубу и меховые сапожки. Под распахнутой в тепле шубой были видны ожерелья из хрустальных и сердоликовых бусин, на руках гостьи виднелось несколько серебряных колец. Короче, девушка была не простая.
   Как только Зимобор вошел, девушка-вятичанка сразу бросила на него значительный взгляд — по-видимому, она знала, кто это, и смотрела как на давнего знакомого. От этого он и сам удивился, что не помнит ее. Хотя если бы знал, то не забыл бы. Это было не такое лицо, которое можно увидеть и забыть. Нельзя сказать, чтобы вятичанка была такая уж красавица. Лицо ее, смугловатое, с несошедшим летним загаром, было немного грубовато, рот велик, темно-серые глаза слишком близко посажены — но в то же время это лицо выглядело умным и значительным. В девушке чувствовались такие жизненные силы и самообладание, что она казалась очень привлекательной и без красоты.
   — Здоров будь, князь Зимобор! — Она тут же вскочила и поклонилась.
   Игрелька, видя это, неохотно сползла со скамьи и поклонилась тоже. Она все время старалась показать Зимобору, что едет с ним против воли, но он не обращал внимания — вот привезет ее Ранослав домой, сыграет свадьбу, пусть сам потом и воспитывает.
   — Здравствуй, красавица! — Зимобор несколько удивился. — Ты откуда такая взялась? Какого рода?
   — Роду местного, вятичского, из-за Угры. Дворик у нас там. — Вятичанка улыбнулась. Она держалась так свободно и приветливо, как будто они век были знакомы и от этого знакомства она ждала только хорошего.
   — А к нам зачем?
   — Да вот, мимо шла, подружку увидела, дай поговорю. — Девушка кивнула на Игрельку: — Подружка моя опять просватана, везут ее за леса, за долы, за быстрые реки. Не придется мне у нее на свадьбе поплясать.
   — А хочешь, мы и тебя возьмем, — радушно предложил Зимобор. — Такая красавица нигде лишней не будет, а у меня в дружине женихов еще хватает. Вон боярин Красовит хотя бы!
   Красовит фыркнул и отвернулся.
   — Я еще остался! — Коньша тут же выскочил вперед.
   — Не знаю, как отец решит, как братья рассудят. — Девушка улыбнулась такому обилию женихов. — Любят они меня, берегут, видишь, до сих пор не отдают никому. Разве что ты сам, князь Зимобор, посватаешься.
   Корочун хмыкнул: смелая девка!
   — У меня есть невеста, — ответил Зимобор. — Может, другой кто приглянется?
   — Других мне не надо. — Девушка покачала головой, и на Зимобора вдруг повеяло какой-то скрытой, но мощной угрозой от ее выразительного лица. — Смотри, может, еще передумаешь. Будешь в гостях у нас, поглядишь, как богато живем, — и передумаешь.
   — Где же вы так богато живете? — спросил Ранослав. — Мы бы зашли.
   — Мы пришлем за вами, как время будет. Вы ведь вверх по Угре теперь поедете?
   — Поедем.
   — Как будете мимо нашего села проезжать, мы вам навстречу вышлем. Не минуете нас.
   — Как скажешь... — только и ответил Зимобор. Во всем этом было что-то странное. Сама Игрелька посматривала на свою подругу с каким-то смутным беспокойством, и никто в клети не подавал голоса, пока вятичанка беседовала с князем. Даже боярин Даровой молчал, забрав бороду в кулак и переводя значительный взгляд с девушки на Зимобора.
   Тем временем надо было разгружать привезенное — не все давали белками, иные платили льном, медом или зерном на ту же цену. Замерзшие кмети пошли отогреваться в баню, боярыня с челядью собирала на стол — в доме поднялась суета, обе девушки исчезли. Зимобора не оставляло смутное ощущение, что со странной, слишком смелой и богато одетой вятичанки не следует спускать глаз, но она пропала из виду, и, как ни странно, ему самому уже казалось, что ее и не было, что она ему привиделась среди бела дня.
   — А где гостья ваша? — все же спросил он у боярыни Долгуши под вечер. — Здесь ночует или к себе ушла?
   — Гостья? — Боярыня остановилась. Красная и распаренная возле печи, она и сейчас что-то жарила, чтобы накормить припозднившуюся дружину Любиши, ходившую в эти два дня по реке Вороновке.
   — Ну да. Если не здесь живет, не страшно на ночь глядя одной ходить? Вон, волки воют.
   Из близкого леса и впрямь доносился волчий вой. Издалека он казался красивым, как песнь самого лунного света, но Зимобор представлял себе, какой жутью он наполняет, если встречаешь ночь посреди леса и знаешь, что здесь есть еще кое-кто более опасный и голодный, чем ты сам.
   — Лютава-то? — с сомнением ответила боярыня. — Да не знаю, где она. За ней не уследишь. Глаза отводит да уйдет, а куда — и следу за ней нету.
   — Да она ведунья, что ли? — Зимобор обрадовался, что девушка-вятичанка ему не померещилась, и понял, почему она показалась такой странной.
   В ней действительно было нечто, роднившее ее с Дивиной, — дыхание Леса.
   — Конечно, а кто же? — Боярыня пожала полными плечами. — Весь их род с Лесом знается.
   — Они ведуны?
   — Отец-то ее — старый князь Вершина, что за Угрой сидит, мать не знаю, у него жен-то десяток было, — ответила боярыня. — И дочерей десяток. К нам сюда две, бывает, ходят, Лютава да меньшая, Молинка. Той, правду сказать, уж год не видно, может, замуж отдали куда...
   — Ну, дела, вяз червленый в ухо... — Зимобор чуть не сел. — Ребята! Коньша! Знаешь, к кому ты в женихи набивался? Это, говорят, угренская княжна была.
   — Да ну! — Кмети даже перестали жевать.
   — Вот она с чего к тебе-то сваталась! — сообразил Жилята. — Если она княжна, то Коньша ей, ясен пень, не пара.
   — Чтой-то у них княжны по лесам бегают без присмотра? — заметил Радоня. — И правду купцы говорят — дикий народ эти вятичи! Все не как у людей!