Дышев Андрей. Закон волка

   — Эй! — услышал я за своей спиной и обернулся.
   Незнакомый мужик далеко не юного возраста в драных кроссовках, из которых выглядывали пальцы с желтыми кривыми ногтями, в тренировочных брюках с вытянутыми коленками и вылинявшей майке неопределенного цвета смотрел на меня из-под рваных краев соломенной шляпы. У него был очень воинственный вид, но едва я выпрямился, как он отскочил подальше и схватил попавшуюся под руку палку.
   — Не подходи, огрею, — не совсем уверенно предупредил он.
   Я не предпринимал ничего, что могло бы напугать обитателя синего навеса, и с любопытством рассматривал его немощную фигуру и нищенский прикид. «Классический образец отечественного наркомана», — подумал я про него, хотя еще никогда в своей жизни не встречался с наркошей.
   Бродяга, почесывая давно не бритые щеки грязными ногтями, помахивал палкой перед моим лицом. Его небесно-голубые глаза глубоко ввалились, под ними, словно воск со свечи, свисали сизые складки. Во рту отважного воина не хватало нескольких передних зубов, и сквозь промежутки проглядывала утробная чернота.
   — Огрею, — повторил он уже совсем слабым голосом, когда я выдернул палку из его руки и откинул ее в сторону.
   — Денег хочешь? — спросил я как можно более ласково.
   Он криво усмехнулся, демонстрируя желтизну редких зубов, и как-то странно пожал плечами.
   — Ну тебя на фиг!.. Уй, не подходи! У меня первый разряд по боксу…
   — А сейчас ты на тренерской работе? — спросил я, хватая наркошу за мосластое плечо.
   Он сделал попытку увернуться и чуть не свалился с камня.
   — Да что ты такой запуганный? — удивился я.
   — Ну тебя на фиг! — повторил он, с опаской следя за моей рукой. Похоже, этого человека много били в жизни. — Я не на тренерской. Я тут начальник лагеря.
   Я вынул из кармана совершенно размокшие купоны и протянул слипшуюся стопочку.
   — На, возьми. Купишь потом себе колбасы. Или «косячок» — что больше нравится. А сейчас помоги мне разыскать Танюшу.
   — Какую еще Танюшу? — просипел он.
   — Не дури. Знаешь, какую.
   Человек осторожно расклеивал купоны и не смотрел на меня. Когда он пересчитал сумму и снова поднял свои лазурные глаза, перед его лицом покачивалась «фенечка».
   — Узнаешь?
   — Кхы!.. Кхы!.. — откашлялся наркоман. — А ты кто? Мент?
   — Допустим.
   — Ментов не люблю, — ответил он и, наглея, покосился на мои карманы.
   — У меня больше нет денег, — признался я. — А ты мне все равно ничего не сделаешь, — неожиданно сказал наркоша, словно я начал его в чем-то обвинять. — Докажи, что коробочка моя. Можешь обыскать! Карманов нема. Личных вещей тоже. Прописка тоже отсутствует…
   — Послушай, — прервал я его. — Я ни в чем не собираюсь тебя обвинять. Мне всего лишь нужна Татьяна, которая приехала сюда из Кемерова. Ты знаешь, о ком я говорю. Если будешь валять дурака — посажу на месяц в сизо. А там уже не покуришь.
   — А ты меня не пугай. С меня взятки гладки. Я, можно сказать, вообще некурящий. А на что тебе Танька?
   У меня отлегло от сердца. Ошибки не произошло. Во всяком случае этому «начальнику лагеря» Татьяна знакома.
   — Сумочку вернуть надо.
   — Стал бы ты из-за сумочки ее шукать, — не поверил он. — Нету у меня морального права выдавать тебе Таньку.
   Время шло, а этот бомж водил меня за нос, наглея с каждой минутой. Пришлось применить жесткие меры. Быстрым движением я схватил «начальника» за ухо, пригнул его голову книзу, заставляя опуститься на колени, и прижал щекой к камню.
   — Ну как, появилось моральное право? — спросил я.
   — А-а! — негромко заскулил бомж. — Лицо поцарапаешь!.. Вот такая, значит, демократия у нас? Лицом об землю?.. Не дави ж так, рубаху порвешь!..
   — Где Танька? — повторил я.
   — Где, где — в фанде! — выругался он. — С любовником своим откололась…
   — С каким любовником?
   — У-ю-юй! Ухо оторвешь, уже не слышу тебя, совсем не слышу…
   Я разжал пальцы. «Начальник» сел, потирая покрасневшее ухо, глядя на меня исподлобья, как дворовый пес, которому влетело от хозяина.
   — С каким-каким! — плачущим голосом ответил он. — С простым. Ты что, не знаешь, какие любовники бывают? — И стал умолять меня: —
   Ты Таньку не трожь. Она хорошая. Она нам всем как сестра. Она лечит, она жалеет, она песни красивые поет…
   — Да хватит тебе причитать! — оборвал я его, с удивлением замечая на щеках бомжа слезы. — Ничего плохого я ей не сделаю. Скажешь, где она, — и я уйду.
   — Уйду в фанду, — пробормотал бомж, все еще потирая ухо, которое уже полыхало, как солнце на закате. — Откуда мне знать, где она гуляет. Я в личную жизнь не суюсь. У нас здесь друг за другом не следят. Нагуляется — сама вернется.
   — Давно она ушла?
   — Давно. Дня четыре назад. Точно не помню.
   — Как выглядел любовник? —Чего?
   — Ну, на кого похож?
   — На кого? А хрен его знает, на кого. На тебя! И рост вроде такой же, и лицо, и все такое…
   Я начинал терять терпение.
   — Кажется, тебя надо снова за ухо подергать, — пригрозил я.,
   — Да что ты привязался! — заскулил бомж. — Не знаю я того любовника. На кой хрен он мне сдался? Мои глаза что — фотокарточки печатают, чтоб я запоминал всякого? Я бачил его всего-то раз.
   — Ну ладно, кайфолюб, — жестко сказал я. — Наш разговор только начинается. Я из тебя всю душу вытрясу. Ты у меня о «косяке» до конца своей поганой жизни мечтать будешь…
   — Ну чего ты распалился?! Чего?! — почуяв угрозу в моем голосе, заволновался бомж и на всякий случай привстал. — Чего ты сразу про «косяк» гонишь? Чего к стенке припираешь?
   — Слушай же, вобла сушеная, — произнес я, глядя в голубую бездну глаз бомжа. — Твоя Танька подозревается в убийстве банкирши.
   Если станешь что-то скрывать и валять дурака, то пройдешь по делу как соучастник.
   — Ага, соучастник-фуясник, — закивал он головой. — Я за Таньку не в ответе. Я ей не папа. Приехала — уехала, мне до нее дела нет.
   — Тогда чего же ты, как червь навозный, извиваешься?
   — Да я как на духу все отвечаю, а ты цепляешься, как креветка за плавки! Неделю как ушла. С мужиком. Ну, не помню я его, не помню, не дал Бог светлой памяти!
   — Не только памяти. И мозгов он тебе не дал, — вздохнул я. — Этот мужик много раз бывал здесь?
   — Два… Или пять. Придет, свистнет, а Танька все дни напролет в воде сидит. Он свистнет, а она голой из воды выскочит, как селедка на крючке, шорты на задницу натянет — и к нему. День или два ее нет. Ну, это ясно, чем занята, — свой кошачий хвост как можно выше задирает, то есть тащится, как молодежь нынче говорит. Придет — отсыпается под навесом. Я ее чайком отпаиваю. У нее глаза бешеные, сама как дурная, хохочет все время, и еще пару раз рвало ее сильно. Я думал, что помрет.
   — Она баловалась «косячком»?
   — «Косячком»? — переспросил бомж и наморщил лоб. — Упаси Господь!
   Я схватил палку и шарахнул ею изо всех сил о камень. Два обломка, вращаясь, как пропеллеры, пронеслись перед самым носом бомжа.
   — Не ври, дядя! Не ври! — крикнул я. Он попятился от меня, бормоча под нос:
   — Да что ж ты нервный такой? Зашибешь ведь невинного! Размахался, как дирижер! Зачем мне врать? Я как на духу… Она это… кололась.
   — Что она себе вводила?
   — Не знаю, — покачал головой бомж. — Мамой клянусь, не знаю. Я эту штуковину, — он кивнул на пластиковую коробочку, — не признаю. Я покурить люблю, водочки выпить, а чтоб колоться — нет, никогда. Не приучен, не умею, да и страшно в свое живое тело иглу втыкать… На, гляди!
   Он развернул свои руки ладонями вверх и протянул их мне. Следов уколов в самом деле не было.
   — Ну ты ведь должен был видеть, как она набирает в шприц жидкость?
   — Видел, да, — закивал бомж. — Из коробочки брала шприц и набирала в него жидкость.
   — Откуда? Из этого пузырька? Бомж покачал головой.
   — Нет. Это спирт, я его на язык пробовал. Она им ватку смачивала и руку протирала. Гигиена. Танька вообще чистая девчонка. Все любила намыливаться каждое утро. Войдет в море — и давай шампунем себя поливать. Из-под пены даже не разглядишь, что голая. Все равно что кружка пивная. Бутербродов наделает, но перед тем, как меня угостить, заставляла руки с мылом помыть…
   — Да хватит про гигиену! — не дослушал я. — Чем она наполняла шприц?
   — Какой-то фуевиной. Из ампулы.
   Я снова взял в руки пластиковую коробочку и вывалил ее содержимое на землю.
   — Где она хранила ампулы?
   — Откуда я знаю, где… Да нигде! Чего их хранить? Это ж не ценные бумаги. Принесла, укололась — и пошла купаться.
   — Ампулы ей давал любовник?
   — Не знаю. Утверждать не стану. Может быть, и любовник.
   Я стал ходить вокруг тента, внимательно глядя себе под ноги. «Начальник лагеря» следил за мной. Я поднялся выше, на небольшой каменный уступ, похожий на ступеньку. Под ногой хрустнуло стекло. Я склонился и поднял округлый кусочек ампулы.
   — Это? — спросил я бомжа.
   — Это, — кивнул он.
   На стекле можно было разобрать всего четыре буквы: «ОПОЛ».
   — Скорее всего омнопол, — предположил я. — Это наркотик, болеутоляющее.
   Бомж пожал плечами.
   — А мне что омнопол, что фуепол — без разницы.
   Я завернул осколок в газетный обрывок и спрятал в карман.
   — В какое место она колола?
   — Не в зад же, конечно! В вену, — и он похлопал себя по сгибу руки.
   — Приду я к тебе сегодня ночевать, синеглазенький, — сказал я наркоману. — Будем вместе Таньку встречать.
   — А она не обещала сегодня вернуться, — отпарировал бомж.
   Я мысленно рассчитывал время. До лодочной станции я долечу минут за пять. Сдать «Я маху» — дело одной минуты. От станции по Новосветскому шоссе до обсерватории — двадцать — двадцать пять минут бега. С Димой пока ни о чем говорить не буду, Дима от меня никуда не денется. А вот Танька может упорхнуть, если вдруг появится на диком пляже раньше меня и «начальник лагеря» расскажет ей обо мне. Но этого нельзя допустить.
   — Слушай, дружище, — сказал я ему, кладя руку на худое плечо. — Я вернусь скоро. С водкой, колбасой, хлебом и солеными огурцами. Колбасу мы порежем на кружочки, а огурцы будем есть целиком — так они лучше хрустят. Ты представляешь, как вкусно заедать водку солеными огурцами?
   Бомж шумно втянул слюну.
   — Э-э, — боясь поверить и поселить в своей душе надежду, протянул он. — Врешь. С какой такой стати ты станешь меня водкой угощать?
   — Но я же дал тебе деньги? Принесу и водки.
   — Это ж сколько тебя ждать?
   — Минут сорок. От силы час.
   — Не, не принесешь, — отмахнулся бомж.
   — Слово мента даю.
   — А я что? Что я тебе буду должен? Не так же просто ты станешь водкой угощать? Так ведь?
   — А ты должен будешь всего лишь задержать Таньку, если она появится, до моего прихода.
   «Начальник лагеря» думал. Я поставил перед ним омерзительную по своей сложности задачку. Я был уверен, что он не станет долго уламывать свою совесть, ведь водка с солеными огурцами для него была высшей ценностью.
   — Нет, — вдруг покачал он головой и сам чуть не заплакал от обиды. — Не стану я Таньку удерживать. Кто я ей — папа родной, что ли? Мы чужие люди, пусть летит вольной птицей куда хочет. Кто я ей? Встретились и разошлись, как облако с горой.
   Я смотрел в голубые глаза бомжа и не испытывал ни раздражения, ни злости, ни желания оскорбить его.
   — Черт с тобой! — буркнул я, понимая, что теперь только удача и мои быстрые ноги могут помочь мне, и побежал к морю, где мягко покачивалась на волнах «Ямаха».

18

   Наезжать на Диму Моргуна — все равно что строгать доски для собственного гроба. Но голос здравого разума утонул в потоке моих чувств. Я даже на какое-то время забыл о том, что собрался вылавливать наркоманку Таню. Подогнав «Ямаху» к причалу, я спрыгнул на берег, посмотрел по сторонам, отыскивая Диму. Его помощник Сережа подкачивал «банан» и одновременно с этим собирал с пассажиров деньги. Я достаточно сильно — так нечаянно получилось — толкнул его в плечо.
   — Где твой хозяин?
   Сережа заморгал честными глазами и кивнул на бетонную коробку мастерской. Я прыгнул, подтянулся на поручнях надстройки и, оказавшись на дощатой палубе, побежал по ней к раскрытым настежь воротам.
   — Моргун! — крикнул я, оказавшись в сумрачной после залитого солнцем пляжа мастерской, где стоял не выветриваемый даже морским бризом запах смазки, бензина и металла.
   Мои шаги приглушал массивный бетонный пол. Я обходил моторные лодки, прогулочные катамараны, поставленные друг на друга, компрессоры для накачки баллонов аквалангов и генераторы для подзарядки аккумуляторов. Сюда, в это бомбоубежище, не проникали посторонние звуки, и тишина давила на уши, как бывает, когда ныряешь на большую глубину.
   Я остановился рядом со скоростным катером на подводных крыльях, висящим на цепях, и прислушался. Мне показалось, что где-то в глубине мастерской скрипнула дверь.
   — Моргун, не прячься! — не совсем уверенно сказал я и пошел на звук, но минутой позже сзади скрипнули цепи, на которых был подвешен катер. Я от злости пнул пустое ведро, попавшееся под ноги, и оно загрохотало с такой силой, словно на бетонный пол свалился целый крейсер. Кажется, надо мной издевались, а этого я не выношу. Перепрыгивая через лодки и доски серфингов, я вернулся к катеру. Он медленно покачивался, словно дрейфовал. Я присел, чтобы увидеть входные ворота сквозь штабель катамаранов. И там не было никого.
   — Ничего, я тебя достану, — пробормотал я, направляясь к выходу, едва ли не явственно чувствуя затылком чужой взгляд. Спрыгнул с причала на гальку и обернулся.
   Моргун стоял в воротах мастерской, широко расставив ноги, и смотрел на меня сквозь зеркальные очки.

* * *

   В моем представлении алкоголики кидаются на водку, как голодные на еду, в одно мгновение выпивают все, чем они располагают, и сразу же валятся с ног. «Начальник лагеря» вел себя иначе, чем приятно удивил меня. Он подолгу грел в ладони стакан с водкой, отпивал маленькими глотками, прислушивался к ощущениям, смаковал, словно у него в стакане было не дешевое крепкое пойло, а марочное вино столетней выдержки.
   Я слушал его неторопливую речь, прерываемую долгими паузами, и подкидывал сухие ветки в маленький костер. Солнце давно закатилось за каменные рога горы Караул-Оба, и в темнеющем небе растворялись последние кровавые мазки. На море был штиль, и вокруг нас царила непривычная тишина.
   — Балаболка она — вот что плохо. Вся душа нараспашку, — говорил бомж, глядя на корчившееся над хворостом пламя и покачивая стакан в руке. — Ни от кого тайн не держит. Пока мы вместе были, всю свою жизнь мне пересказала… Эх, блин горелый! Все-таки девчонку жаль. Влюбилась она там, у себя в Кемерове, в какого-то художника. Тот ее все, значит, в голом виде рисовал. Но только так, знаешь, не по-нормальному, а как если бы на бабу в сильно пьяном виде смотреть. Я в искусстве не очень-то понимаю, но Танька говорила, что это такое течение в живописи. Может, и вправду есть такое течение, в котором у баб сиськи больше, чем все остальное. — Он хмыкнул, покачал головой и чуть-чуть отпил. — Мне так кажется, что тот художник сволочь порядочная, он просто Таньке голову крутил, а она — что ты! — имя его произносит шепотом, как молится Богу, фотокарточку его в паспорте носит, как иконку. И что ты думаешь? Рисовал он ее, рисовал, поселился в ее комнате — мастерскую, значит, из нее сделал, в июне сюда, в Крым, ее привез, побаловался вволю, а потом бросил. Танька это по-своему понимает. Говорит, что он нашел себе другую натурщицу, которая талантливее, и от этого у художника картины лучше получаются. А ее, значит, пинком под зад. Ну, девка и покатилась от горя. Стала по всяким подвалам шататься, к гадости этой, — он кивнул на пластиковую коробку, — приучилась. Снова сюда приехала, чтобы ходить по тем камням, по которым они с художником ходили. Эть, тошнота одна! — Он сплюнул под ноги и снова покачал головой. — Теперь, значит, нового любовника себе нашла. Как она говорит: клин клином вышибить надо. Забыться с ним хочет. Вот и забывается, да так, что иной раз меня не узнает и орет как резаная… А вообще-то она добрая девчушка. Я-то кто для нее? Так, бродяга, пьянчужка, у которого ни кола ни двора. Мною детей пугают, говорят: вон, мол, идет бабайка, сейчас тебя в мешок посадит, если мороженое просить будешь… Эх-хе-хе! А Танька на меня как на человека смотрит. Давно ко мне так хорошо не относились. Кто другой так даже на скамейку рядом со мной не сядет. Милиция бьет. Как встретит меня, так сразу по роже — хрясь! Без всяких разговоров. А я и не воровал никогда. Зарабатываю пока. Мою туалеты, вокруг киосков окурки собираю, мусор, коробки выношу — на бутылку заработать можно…
   — Как же ты докатился до этого? — спросил я, и меня самого передернуло от нравоучительного тона вопроса.
   — Как? — Бомж болезненно усмехнулся, дернул одним плечом. — Не знаю, как. Все у меня когда-то было — и дом, и жена. А потом как-то сразу всего и не стало.
   Он судорожно сглотнул, и я заметил, что на его глазах блестят слезы.
   — Ладно, — изменившимся голосом добавил он. — Чего тут говорить, сам виноват… Ну, с Богом! — И он первый раз за весь вечер выпил до дна.
   … Я лежал на тряпке, подложив под голову обернутый джинсовой курткой камень, и смотрел на звезды. Где-то недалеко кряхтел, кашлял и отхаркивался в полусне бомж. «Странно все, — думал я. — Эта девушка Таня, ставшая наркоманкой из-за неразделенной любви и проникшаяся состраданием к бродяге. Этот бомж, алкоголик, потерявший все, кроме человеческих чувств, и сумевший легко и ненавязчиво убедить меня в том, что Танька не могла убить человека. Кто же она, эта загадочная Танька? Какое место отведено ей в этой запутанной истории?»

* * *

   Я думал, что Леша в связи с моим исчезновением поднимет тревогу, но, оказывается, он тоже не ночевал в своем домике, а ездил на сутки в Симферополь. По его словам, главврач обнаглел уже настолько, что, кажется, намерен отозвать его из отпуска.
   — Анестезиологов, видите ли, не хватает в больнице, — ворчал Леша. — И по этой причине я должен разорваться на части и безвылазно сидеть в операционной. Пришлось ему напомнить, что я тоже человек и тоже нуждаюсь в отдыхе.
   Мы сидели в тени виноградника, во дворе моей дачи, и перебирали сливы в большом тазу. Леша намеревался приготовить безумно вкусную наливку по особому староверческому рецепту.
   — Ты знаешь, что такое пятнадцать операций в неделю? — спросил он, заливая сливы холодной водой и опуская в таз руки. — А срочные вызовы по ночам?
   — Ты сам выбрал эту работу, — ответил я. — Теперь не жалуйся.
   — Ты прав, я сам ее выбрал. И я люблю свою работу, как ты, допустим, любишь нырять за крабами. Но если тебя заставить заниматься этим делом сутки подряд, то скоро только при одном упоминании о крабах у тебя будет трястись голова… Так, придерживай крышку, будем сливать воду… Во всем, старина, надо знать меру. Во всем, кроме любви.
   — Вот как? А ты, оказывается, сердцеед.
   — В любви себя надо отдавать до конца, — продолжал Леша, не отреагировав на мое замечание. — Будто прыгаешь с парашютом: сделал шаг — и уже весь во власти силы притяжения… Хорошо. Теперь засыпаем сахаром. На килограмм слив — полкило сахара… Понимаешь? Невозможно лететь в свободном падении немножко. Можно либо лететь, либо не лететь. Так же нелепо и смешно любить немножко. Это нонсенс. Любовь либо есть, либо ее нет.
   — У тебя есть дама сердца, Леша?
   Леша призадумался, словно не мог сразу вспомнить, есть ли у него любимая женщина.
   — Да, — ответил он, но как-то нерешительно. — У меня есть, как ты выразился, дама сердца.
   — Что ж, в таком случае ей можно позавидовать. Но почему ты здесь один? Почему без нее?
   — Почему? — эхом отозвался Леша, и я понял, что сейчас он ответит не так, как думает. — Потому что есть проблемы.
   Я думал, что он имеет в виду Анну.
   — Она занята?
   — М-м-м… В общем-то, нет. Но пока и не свободна.
   — И ты любишь ее, словно паришь в свободном падении?
   — Кажется, ты намекаешь мне на Анну, — разгадал он мои мысли. — Но Анна — всего лишь сиюминутное увлечение, пляжный роман. А вот женщину моего сердца я люблю безумно, люблю еще со школы. Ни одна женщина не имела надо мной такой власти, как она.
   — Вы учились в одном классе?
   — Да.
   — И, конечно, сидели за одной партой? Леша отрицательно покачал головой.
   — Увы! В то время я не нравился ей и она сидела с другим мальчиком.
   — Но в один прекрасный день ты набил ему фейс, и она полюбила тебя, — выдал я и тотчас прикусил себе язык. Кажется, я едва не задел чувств Леши.
   — Нет, — ответил он. — Никому я ничего не бил. И вообще я не отличался особой силой среди одноклассников. У меня были другие качества, которые она оценила.
   — Интересно, что ты имеешь в виду?
   — Если я ставлю перед собой цель, я иду к ней, как танк. Тогда, в школе, я поставил себе цель: добиться этой девушки во что бы то ни стало. И шел вперед, и таранил все препятствия… Хватит сахара. Теперь немножко подавим все это деревянной колотушкой. Можно чистыми руками — так даже лучше, не повредим косточки… Она сразу после школы вышла замуж. Я терпеливо ждал, когда она бросит своего мужа. Она собралась навсегда уехать за границу — я убедил ее не торопиться. Она в порыве эмоций кричала, что ненавидит меня, — я прощал ей и в ответ говорил слова любви.
   — Я тебя зауважал, Леша.
   Он кивнул, принимая мой комплимент.
   — А во всем остальном нужна мера. В том числе и в работе. Никогда в своем деле не следует проявлять излишнее усердие. Это вредно для нервной системы.
   — Кажется, ты сейчас переусердствуешь и продавишь дно таза.
   — Это тебе всего лишь кажется. — Он поднял руки, выпачканные в сливовом соке, сиреневые до локтей, посмотрел на них, растопырив пальцы, и произнес: — М— Да, ужас… Полей-ка мне, пожалуйста.
   Мы вышли в палисадник. Я стал лить Леше на руки. Он брызгался, растирая воду по рукам, а потом стал вычищать коричневое из-под ногтей. Мне вдруг стало не по себе. Я вспомнил, как точно так же вымывал кровь Милосердовой.
   — Почему не рассказываешь: нашел хозяйку «фенечки» или нет? — спросил он, тщательно вытирая руки полотенцем.
   Я вкратце поведал ему о своей встрече с бомжем.
   — Значит, мадам упорхнула вместе со своим любовником? Кстати, этот алкаш не запомнил в лицо любовника?
   — Говорит, похож на меня. Леша довольно странно пошутил:
   — Так, может быть, ты и есть любовник той девушки?
   — Да, это я и есть, — в тон Леше ответил я и достал из кармана завернутый в газетный обрывок кусочек стекла от ампулы. — Посмотри-ка на эту штучку. Тебе, как врачу, проще определить, что это.
   Леша долго смотрел на кусочек стекла, лежащий у него на ладони.
   — Омнопол, — словно раздумывая вслух, произнес он. — Если, конечно, я не ошибаюсь… Надо уточнить, чтобы избежать ошибки. Омнопол, старина, — лекарство строгого учета. Но надо уточнить… Я оставлю это пока у себя?
   — Конечно, — кивнул я. — Можешь даже отвезти в Симферополь и показать всем своим коллегам.
   — А вот всем как раз показывать не стоит. Потому что обязательно найдется какая-нибудь сволочь, которая настучит милиции. Омнопол — это сильный наркотик, и если, скажем, эта ампула была похищена со склада медикаментов, то этот случай попадает уже в область криминалистики… Мне кажется, что чем больше ты занимаешься убийством Милосердовой, тем больше возникает вопросов. Не пора ли остановиться и ответить хотя бы на некоторые из них?
   — Что я могу ответить? — произнес я. — Наркоманка Танюша во всей этой истории играет явно не последнюю роль.
   — Еще бы! Это деградировавшая личность — дно. Для нее не составляет никакого труда убить человека.
   — Насчет деградировавшей личности ты немного преувеличил. Эту Танюшу я представляю себе несколько иначе. Это несчастный и очень ранимый человек, и она как раз совсем не похожа на убийцу.
   Мой вывод Леше не понравился. Он стал давить на меня своим интеллектом.
   — Ты, наверное, не сталкивался с наркоманами. А вот я, когда работал в наркологии, насмотрелся на них до блевотины. Это дно, Кирюша, ниже наркомана человек не в состоянии опуститься. За такую ампулу, — он поднес осколок к моему лицу, — они не то что тебя или меня убьют, они маму родную на веревке вздернут, ребенка своего продадут к чертовой матери. А ты говоришь: ранимый человек.
   — Но как это дно, выражаясь твоим термином, могло оказаться на яхте вместе с Милосердовой? Ведь между ними должна быть бездна, пропасть, космос! Умная деловая женщина, банкир, — и деградировавшая наркоманка? Что их могло связывать?
   Леша пожал плечами.
   — Я могу лишь предположить.
   — Предполагай!
   — Татьяна могла попасть на яхту совершенно случайно.
   — А на орбитальный комплекс «Мир» она не могла случайно попасть?
   — Не надо иронии. Все проще, чем тебе кажется. Наркоманы — люди без логики. Сами они полагают, что действуют логично, а мы видим, что их поступки бессмысленны, жестоки и абсурдны. Допустим, что в состоянии наркотического опьянения эта девица бродила где-то в районе мыса Ай-Фока. Увидела яхту, и ноги сами понесли ее на борт. Возможно, она была со своим любовником, а я больше чем уверен, что он тоже наркоша. Капитан яхты принял их за клиентов, которым должен был сдать яхту напрокат, и спокойно сошел на берег. Через некоторое время на яхту поднялась Милосердова — естественно, с сопровождением. Дальше могло быть все, что угодно. Наркоманы могли взять их в заложники и потребовать деньги. Мужчину могли убить, труп выкинуть за борт, а Милосердову — отвезти на остров и там истязать ее, насиловать, а потом размозжить ей череп камнем. Нет, этот парень мне определенно нравится! Необузданная фантазия, свободный полет мысли!