Страница:
– Вы спрашиваете меня, – продолжал он, – кто те люди, на коих я жалуюсь. На вас, жестокая, на вас, которую я так и не смог смягчить ни слезами, ни раскаянием. Я знаю, что оскорбил вас, но не тем, в чем вы меня упрекаете; я ведь оскорбил и некоторых ваших подданных, но за это вы меня простили. Я молод, и вы говорите, что я вечно совершаю одни и те же проступки. Но разве молодой человек, подобный мне, не имеющий опыта, не может получить его, научиться держать свои обещания, раскаяться, наконец, и со временем исправиться? Если вы согласитесь еще раз простить меня, клянусь никогда боле не оскорблять вас. Жить вместе как муж и жена, иметь общий стол и общее ложе, – вот единственная милость, которой я прошу у вас, и ежели вы останетесь непреклонны, я никогда не оправлюсь от недуга. Умоляю, скажите, что вы решили. Только Богу одному ведомо, как я страдаю, а все потому, что думаю лишь о вас, ибо люблю и обожаю вас одну. Если я вас иногда и оскорблял, то виной тому вы сами, потому как ежели меня кто-то обижал и я мог пожаловаться на него вам, то никому другому свои скорби мне не было нужды доверять, но когда мы в ссоре, я принужден таить их в себе, и оттого становлюсь как бешеный.
Потом он весьма настаивал, чтобы я осталась жить у него в доме, но я отказалась и ответила, что ему нужно выздороветь и что в Глазго ему не слишком удобно; тогда он мне сказал, что знает про носилки, которые я приказала привезти для него и что предпочитает уехать со мной. Мне кажется, он думает, будто я намерена заключить его в тюрьму; я же сообщила ему, что прикажу перевезти его в Крейгмиллер, где у него будут врачи, и что я буду рядом с ним и у нас будет возможность видеть моего сына. Он ответил, что готов поехать, куда я скажу, лишь бы только я согласилась исполнить то, что он просит. Впрочем, он не желает никого видеть.
Он наговорил мне много приятного, такого, что я не могу вам повторить, но чем вы были бы весьма удивлены, не желал отпускать меня и хотел, чтобы я была с ним всю ночь. Я делала вид, что всему верю, и изображала, будто действительно заинтересована в нем. Впрочем, никогда еще я не видела его таким ничтожным и смиренным, и если бы не знала, сколь скоро его сердце на излияния и сколь мое сердце непроницаемо для любых стрел, кроме той, которой поразили его вы, то, думаю, легко могла бы смягчиться его словами; но пусть это вас не тревожит, я скорей умру, нежели откажусь от того, что пообещала вам. Вы же подумайте, как держаться с теми коварными, что приложат все усилия, дабы отдалить вас от меня; уверена, все эти люди сделаны из того же теста; а у этого вечно глаза на мокром месте, он заискивает перед всеми от самых великих до самых малых, желая склонить их на свою сторону и заставить пожалеть его. У его отца сегодня шла кровь носом и горлом; судите сами, что значат подобные симптомы; я его еще пока не видела, потому как он не выходит из дому. Король требует, чтобы я собственноручно кормила его, а иначе отказывается есть, но хоть я и исполняю это его желание, пусть это вас не вводит в заблуждение, как не заблуждаюсь на этот счет и я. Мы с вами оба связаны с ненавистными нам людьми; [68]так пусть же ад разорвет эти узы, а небо соединит нас новыми, чудесными, сделав нас самыми любящими и самыми верными супругами, которые когда-либо существовали на свете; таков мой символ веры, в которой я желаю умереть.
Простите мне мой почерк; хотелось бы, чтобы вы разобрали хотя бы половину из того, что я написала, но тут ничего поделать я не могу. Мне приходится писать наспех, пока все спят, но успокойтесь: от своей бессонницы я получаю безмерное наслаждение, поскольку не могу спать, как остальные, если не засыпаю так, как хочу, то есть в ваших объятиях.
А сейчас я ложусь в постель, письмо закончу завтра; мне еще столько нужно вам сообщить, а уже поздняя ночь; судите сами, как я устала. Я пишу вам, беседую с вами, но приходится заканчивать...
И все же не могу остановиться и не заполнить наскоро оставшуюся бумагу. Будь проклят безмозглый мальчишка, так терзающий меня! Не будь его, я могла бы поговорить с вами о вещах стократ более приятных; он очень мало изменился, и при всем при том изменился весьма изрядно. Кстати, он меня почти уморил своим зловонным дыханием, оно у него теперь еще зловонней, чем у вашего кузена; можете поверить, что это еще одна причина для меня не приближаться к нему; я держусь от него как можно дальше и сижу на стуле в ногах его кровати.
Посмотрим, не забыла ли я чего.
Посланец, отправленный его отцом навстречу мне;
Расспросы насчет Джоашена;
Насчет штата моего двора;
О людях из моей свиты;
Причина моего приезда;
Джозеф;
Разговор между ним и мною;
Его желание улестить меня и его раскаяние;
Объяснение насчет его письма;
Льюингстон.
Ах, про это-то я забыла. Вчера за ужином Льюингстон тихонько сказал де Pep, чтобы она выпила за здоровье того, кого я прекрасно знаю, и попросила меня оказать честь присоединиться к этому тосту. А после ужина, когда у камина я оперлась на его руку, сказал мне:
– Не правда ли, это весьма приятные визиты для тех, кто их делает, и тех, кто их принимает. И все же, сколь бы ни были рады они вашему приезду, подозреваю, что радость их куда меньше огорчения, которое вы причинили тому, кого оставили сейчас в одиночестве и кто не будет счастлив, пока не увидит вас вновь.
Я спросила, кого он имеет в виду. Он же, пожав мне руку, ответил:
– Одного из тех, кто не сопровождает вас. Вам будет нетрудно догадаться, кого из них я имею в виду.
До двух часов я работала над браслетом; в него я вложила ключик, привязанный двумя шнурками; браслет вышел не настолько хорош, как мне хотелось бы, но у меня не было времени сделать лучше; при первой возможности я сделаю вам другой, красивее этого. Смотрите, чтобы никто его у вас не увидел: я делала его при всех, и вдруг кто-нибудь ненароком его опознает.
Все время я невольно возвращаюсь мыслями к страшному покушению, на котором вы настаиваете. Вы принуждаете меня скрывать свои чувства, а главное, принуждаете к предательству, от которого меня бросает в дрожь; поверьте, я предпочла бы лучше умереть, чем совершить такое, потому что от этого сердце у меня кровью изойдет. Он отказывается ехать со мной, если я не пообещаю ему иметь с ним, как прежде, общий стол и общее ложе и не покидать его так часто. Если я соглашусь, то он говорит, что сделает все, что я пожелаю, и поедет со мной куда угодно; тем не менее он попросил меня отсрочить мой отъезд на два дня. Я притворилась, будто согласна на все его условия, но велела ему никому не рассказывать про наше примирение, якобы из опасения, как бы оно не вызвало неудовольствия у некоторых лордов. Короче, я увезу его, куда захочу... Увы, я никого никогда не обманывала, но чего не сделаешь, чтобы угодить вам. Приказывайте, я исполню все, и пусть будет, что будет. Но посмотрите, нельзя ли придумать какое-нибудь тайное средство под видом лекарства. В Крэйгмиллере он должен будет очищаться и принимать ванны, так что несколько дней не будет выходить. Всякий раз, когда я его вижу, он очень обеспокоен, но тем не менее верит всему, что я ему говорю; правда, в своем доверии ко мне до откровенности он не доходит. Если хотите, я все ему открою; мне страшно неприятно обманывать человека, который мне доверяется. Впрочем, все будет так, как вы захотите, только не презирайте меня за это. Вы мне дали такой совет, а сама я в своей мести никогда бы не зашла столь далеко. Иногда он попадает мне в больное место и весьма чувствительно задел меня, когда заявил, что ему прекрасно известны все его преступления, но ежедневно совершаются куда более тяжкие и виновники пытаются их скрыть, но безуспешно, потому что любое преступление, какое бы оно ни было, маленькое или большое, становится известно людям и оказывается предметом их разговоров. А как-то, говоря о г-же де Pep, он сказал: «Желаю, чтобы ее услуги пошли вам на пользу». Он заверил меня, что многие, и он сам в том числе, считают, что я была не вольна в своих действиях и именно поэтому отвергла условия, которые он мне предложил. Наконец, совершенно очевидно, что он весьма обеспокоен по известной вам причине и даже подозревает, что на жизнь его покушаются. Всякий раз, когда разговор переходит на вас, Летигтона или моего брата, он впадает в отчаяние. Впрочем, об отсутствующих он не говорит ни плохо, ни хорошо, а просто избегает этих разговоров. Отец его все так же сидит дома, я его еще не видела. Гамильтоны здесь в огромном количестве и сопровождают меня повсюду; все же его друзья сопутствуют меня всякий раз, когда я еду повидаться с ним. Он просил меня быть у него завтра, когда он проснется. Остальное вам расскажет мой гонец.
Сожгите мое письмо, его опасно хранить. К тому же оно и не стоит того, поскольку в нем сплошь черные мысли.
И не сердитесь, что я так невесела и встревожена; отныне, чтобы угодить вам, я переступаю через честь, угрызения совести и опасности. Не истолковывайте дурно то, что я вам тут написала, и не слушайте коварные нашептывания брата и жены; это все хитроумная ложь, и вы должны понимать, что вся она направлена во вред самой верной и самой нежной возлюбленной, какая когда-либо существовала. Главное, не позволяйте этой женщине смягчить вас, ее притворные слезы ничто в сравнении с подлинными, которые проливаю я, и с теми муками, что я терплю в своей любви и верности, ради того, чтобы занять ее место; только ради этого я предаю, наперекор себе, всех, кто мог бы помешать моей любви. Господь будет милостив ко мне и ниспошлет вам все блага, каких вам желает смиренная и любящая подруга, ожидающая вскорости от вас иной награды. Уже очень поздно, но, когда я пишу вам, мне всегда страшно жаль откладывать перо, и все-таки я закончу его лишь тогда, когда смогу поцеловать вам руки. Простите, что оно так скверно написано, но, может быть, я это делала нарочно, чтобы заставить вас несколько раз перечитать его. Я наспех переписала то, что было у меня в записных книжках, и бумага у меня кончается. Помните же о нежной подруге и чаще пишите ей; любите меня столь же нежно, сколь я люблю вас, и не забывайте
о словах г-жи де Pep;
об англичанах;
о его матери;
о графе Аргайле;
о графе Босуэле;
о приюте в Эдинбурге».
Глазго, в субботу утром».
Мои чувства и благодеяния для меня верная порука этой любви и порука за ваше сердце, но, умоляю, объяснитесь и откройте мне свою душу; иначе по причине моей несчастной звезды и влияния светил, благоприятных для женщин, не столь верных и нежных, я начну опасаться, уж не оказалась ли я вытесненной из вашего сердца, как некогда Медея из сердца Ясона; нет, я вовсе не хочу сравнить вас со столь несчастным любовником, как Ясон, а себя уподобить чудовищу, каким была Медея, хотя вы имеете на меня достаточно влияния, чтобы я стала сходна с нею всякий раз, когда того требует наша любовь и когда мне нужно сохранить ваше сердце, которое принадлежит мне и только мне, ибо я считаю принадлежащим мне то, что я приобрела нежной и верной любовью, какой я пылаю к вам, любовью, что сейчас еще пламенней, чем когда-либо, и которая кончится только с моей жизнью; эта любовь заставила меня презреть опасности и угрызения совести, что станут ее печальными последствиями. А в уплату за эту жертву я прошу у вас одной-единственной милости: чтобы вы вспомнили про одно местечко неподалеку отсюда; я не требую, чтобы вы завтра же исполнили свое обещание, но хочу видеть вас, дабы рассеять ваши подозрения. Я молю у Бога только одного: чтобы он научил вас читать в моем сердце, которое принадлежит не столько мне, сколько вам, и чтобы он уберег вас от всяких бед, по крайней мере, пока я живу; жизнь моя дорога мне, лишь пока она дорога вам и пока я вам нравлюсь. Мне пора отправляться в постель; прощайте и пришлите мне завтра утром весточку, ибо мне не будет покоя, покуда я не получу ее. Подобная птице, вылетевшей из клетки, или горлице, потерявшей своего дружочка, я буду оплакивать нашу разлуку, как бы кратка она ни была. Это письмо стократ счастливей меня; оно уже вечером будет там, где мне быть нельзя, если только гонец не застанет вас, чего я боюсь, спящим. Я не решилась писать его при Джозефе, Себастьене и Джошуа: начала, но пришлось отложить».
Ежели признать эти письма подлинными, из них следует одно: Мария испытывала к Босуэлу безумную страсть, которая у женщин тем сильней, чем трудней понять, что же могло ее внушить; Босуэл был не молод, отнюдь не красавец, и тем не менее Мария ради него пожертвовала молодым супругом, который считался одним из самых красивых мужчин своего времени. Это смахивало на колдовство.
Таким образом, Дарнли, единственное препятствие для соединения влюбленных, уже давно был приговорен, если не Марией, то, во всяком случае, Босуэлом, а поскольку благодаря крепости организма он победил яд, нашли другой способ избавиться от него.
Королева, как она сообщила в письме Босуэлу, отказалась взять с собою Дарнли и одна вернулась в Эдинбург. Прибыв туда, она приказала перенести короля в носилках, но не в Стерлинг или Холируд, а определила ему местопребыванием аббатство в предместье. Узнав про это распоряжение, король попытался протестовать, но, так как никакой возможности сопротивляться у него не было, покорился, хотя и жаловался на уединенность назначенного ему жилья; королева же отвечала, что не может принять его ни в Холируде, ни в Стерлинге, поскольку боится, что его болезнь заразна и может передаться сыну; Дарнли ничего не оставалось, как смириться.
Аббатство и впрямь было уединенное, и его местоположение отнюдь не развеяло страхов короля: оно соседствовало с двумя разрушенными церквами и двумя кладбищами, а единственный дом, стоящий на расстоянии полета стрелы из арбалета, принадлежал Гамильтонам, а поскольку они были смертельными врагами Дарнли, это отнюдь не придало ему спокойствия; дальше к северу находилось несколько жалких домишек, которые назывались Воровская слободка. Обходя свою новую обитель, Дарнли обнаружил в стенах два пролома, достаточно больших, чтобы сквозь них мог пролезть человек; он потребовал заложить эти дыры, так как через них может проникнуть любой злоумышленник, ему пообещали прислать каменщиков, однако не прислали, и проломы остались, как были.
На следующий день после приезда в Керкфилд король заметил в соседнем доме, который он считал пустым, свет, утром поинтересовался у Александра Дархема, кто там живет, и услышал, что архиепископ Сент-Эндрю по неизвестной причине оставил свой эдинбургский дворец и вчера поселился здесь; это известие еще более усилило тревогу короля: архиепископ не скрывал своей враждебности к нему.
Король, которого постепенно покинули все слуги, жил на втором этаже этого уединенного дома с единственным лакеем, уже упомянутым нами Александром Дархемом. Дарнли питал к нему особое расположение, а кроме того, он, как мы уже говорили, все время боялся покушения на свою жизнь и потому велел Дархему перенести свою постель к нему в комнату, так что спали они вместе.
В ночь на восьмое февраля Дарнли разбудил слугу: ему показалось, что внизу кто-то ходит; Дархем встал, взял шпагу, свечку и спустился на первый этаж, но через минуту поднялся и, хотя Дарнли был уверен, что не ошибся, объявил, что никого внизу не видел.
Первая половина следующего дня прошла без всяких происшествий. Королева женила одного из своих слуг по имени Себастьен; то был овернец, которого она привезла из Франции и к которому весьма благоволила. Но так как король пожаловался, что уже два дня не видел ее, она около шести вечера покинула свадьбу и, сопровождаемая графинями Аргайл и Хантли, поехала навестить его. Пока она пребывала у короля, Дархем, убирая свою постель, уронил огонь в соломенный тюфяк; тот загорелся, занялся волосяной матрас, и Дархем, боясь, как бы огонь не перекинулся на мебель, выбросил их, горящие, в окно и, таким образом, остался без постели; он попросил у Дарнли разрешения поехать ночевать в город, однако король, помня свои ночные страхи и несколько удивленный той быстротой, с какой Дархем выкинул свою постель, попросил его остаться, пообещав ему один из своих матрасов, и даже предложил разделить с ним ложе. Но, несмотря на это предложение, Дархем стоял на своем, утверждая, что скверно себя чувствует и ему надо бы показаться врачу. Королева встала на его сторону и пообещала Дарнли прислать другого лакея, чтобы тот провел с ним ночь. Дарнли пришлось уступить; он только попросил Марию, чтобы она обязательно кого-нибудь прислала, и отпустил Дархема. Тут вошел Парис, которого королева упоминала в своих письмах; это был молодой француз, уже несколько лет живший в Шотландии; сначала он был на службе у Босуэла, потом у Сейтона, а теперь королева взяла его к себе. Увидев его, королева поднялась и, когда Дарнли стал ее упрашивать еще немного побыть с ним, ответила:
– Нет, милорд, никак невозможно. Я уехала со свадьбы Себастьена, чтобы навестить вас, и теперь мне нужно возвращаться: я обещала прийти под маской к нему на бал.
Король не посмел настаивать и только снова повторил просьбу прислать к нему слугу; Мария вновь пообещала и уехала вместе со всею свитой. Что же касается Дархема, то он ушел, как только получил разрешение.
Было девять вечера. Оставшись один, Дарнли старательно запер изнутри все двери и лег, готовый встать и открыть слуге, присланному провести с ним ночь. Но едва он улегся в постель, как опять раздался тот же шум, что он слышал вчера; страх обострил слух Дарнли, и очень скоро он пришел к убеждению, что внизу ходят несколько человек. Звать на помощь было бессмысленно, убегать – опасно, и королю оставалось только ждать своей участи. Он еще раз убедился, что все двери крепко заперты, положил у изголовья шпагу, погасил лампаду из страха, что она выдаст его, и молча стал ждать, когда же прибудет слуга, однако часы уходили, а тот все не появлялся.
В час ночи Босуэл после довольно долгого разговора с королевой, при котором присутствовал капитан королевской гвардии, пошел к себе переодеться; через несколько минут он вышел, закутанный в широкий плащ немецкого гусара, миновал караульное помещение и приказал открыть ворота. Выехав из замка, он поскакал в сторону Керкфилда и там через пролом проник в сад; едва он сделал несколько шагов, к нему подошел Джеймс Балфур, комендант замка.
– Ну, как дела? – осведомился Босуэл.
– Все готово, – отвечал Балфур, – мы ждем вас, чтобы поджечь фитиль.
– Прекрасно, – бросил Босуэл, – но прежде я хотел бы увериться, что он у себя.
Босуэл открыл отмычкой дверь дома, впотьмах поднялся по лестнице и приник ухом к двери комнаты Дарнли. Король же, когда шум внизу прекратился, уснул, однако сон его был тревожен, о чем свидетельствовало прерывистое дыхание. Но Босуэлу было безразлично, каким сном спит король, – ему было важно убедиться, у себя ли он в комнате. Убедившись, Босуэл тихо спустился вниз, взял у одного из сообщников фонарь и прошел в нижнее помещение посмотреть, все ли подготовлено, как надо; это помещение было заполнено бочонками с порохом, и подведенный к ним фитиль ждал только искры, чтобы донести огонь до пока еще дремлющего вулкана. Босуэл, Балфур, Дэвид, Чемберс и еще трое их сообщников отступили в глубь сада, оставив одного, чтобы он поджег фитиль. Через несколько секунд и он присоединился к ним.
Несколько минут все они простояли в тревожном ожидании, безмолвно поглядывая друг на друга и словно ужасаясь самих себя; наконец, видя, что взрыва нет, обеспокоенный Босуэл стал упрекать подрывщика, что тот, должно быть, со страху плохо сделал свое дело. Подрывщик принялся уверять, что все в порядке, но, поскольку Босуэл хотел пойти в дом и убедиться в этом, объявил, что сам пойдет и поглядит, как обстоят дела. Он добежал до дома, заглянул в подвальное окно и увидел тлеющий фитиль. Через секунду он уже мчался к Босуэлу, делая на бегу знаки, что все хорошо; в этот миг раздался чудовищный взрыв, дом разлетелся на куски, город и залив озарился светом, что был ярче дневного, затем вновь все окутала темнота, а тишина нарушалась лишь падением камней и балок, сыпавшихся на землю, подобно градинам в бурю.
Назавтра в соседнем саду обнаружили тело короля; от огня его уберег матрас, на котором он спал; очевидно, Дарнли, терзаемый страхом, прилег на кровать, как был: в халате и домашних туфлях; его так и нашли, правда, без туфель, они валялись в нескольких шагах от него, и это позволило предположить, что убийцы сперва удушили его, а потом перетащили в сад. И все-таки правдоподобней всего версия, что убийцы положились на порох, средство вполне эффективное, и не стали предпринимать еще какие-либо дополнительные действия.
Была ли королева сообщницей убийства? О том знали только она, Босуэл и Бог. Но в любом случае ее поведение, как всегда неразумное, придало обвинению, которое выдвинули против нее враги, если уж не солидность, то, по крайней мере, видимость правдоподобия. Едва узнав о том, что произошло, она приказала доставить тело к ней и несколько секунд рассматривала его, лежащее на скамье, скорей с любопытством, чем со скорбью; в тот же вечер набальзамированные останки короля безо всякой торжественности были погребены рядом с Риццио.
По церемониалу шотландского королевского дома вдовы королей должны сорок дней провести безвыходно в комнате с плотно занавешенными окнами, в которые не проникает дневной свет; Мария велела открыть окна на двенадцатый день, а на пятнадцатый отправилась вместе с Босуэлом в Сейтон, загородный дом в четырех милях от столицы, куда к ней приехал посол Франции Дюкро, своими укоризнами вынудивший ее возвратиться в столицу; на сей раз на улицах не слышалось радостных кликов, которыми обычно приветствовали ее приезд; королеву встретили ледяным молчанием, а какая-то женщина крикнула из толпы:
– Господь да поступит с ней, как она того заслуживает!
Имена убийц вовсе не были тайной для народа. Босуэл принес портному великолепный наряд, который был велик для него, и велел перешить его по своему росту. Портной узнал наряд, принадлежавший королю, и заметил:
– Все правильно. По обычаю палач получает одежду казненного.
Тем временем граф Леннокс, поддерживаемый глухим недовольством народа, громогласно потребовал судебного расследования обстоятельств смерти сына и объявил, что выступит обвинителем его убийц. Королеве, чтобы успокоить расшумевшегося отца и народное возмущение, пришлось повелеть графу Аргайлу, верховному судье королевства, начать следствие; в тот же день, когда был отдан этот приказ, по всему Эдинбургу были развешаны объявления, в которых королева обещала две тысячи фунтов стерлингов всякому, кто сообщит сведения об убийцах короля. Назавтра всюду, где висели эти объявления, были вывешены подметные листки, гласящие:
«Поскольку было объявлено, что тот, кто укажет убийц короля, получит две тысячи фунтов стерлингов, я, проведший основательные разыскания, объявляю, что убийство короля совершили граф Босуэл, Джеймс Балфур, священник Флитц, Дэвид, Чемберс, Блейкместер, Джин Спенс и сама королева».
Потом он весьма настаивал, чтобы я осталась жить у него в доме, но я отказалась и ответила, что ему нужно выздороветь и что в Глазго ему не слишком удобно; тогда он мне сказал, что знает про носилки, которые я приказала привезти для него и что предпочитает уехать со мной. Мне кажется, он думает, будто я намерена заключить его в тюрьму; я же сообщила ему, что прикажу перевезти его в Крейгмиллер, где у него будут врачи, и что я буду рядом с ним и у нас будет возможность видеть моего сына. Он ответил, что готов поехать, куда я скажу, лишь бы только я согласилась исполнить то, что он просит. Впрочем, он не желает никого видеть.
Он наговорил мне много приятного, такого, что я не могу вам повторить, но чем вы были бы весьма удивлены, не желал отпускать меня и хотел, чтобы я была с ним всю ночь. Я делала вид, что всему верю, и изображала, будто действительно заинтересована в нем. Впрочем, никогда еще я не видела его таким ничтожным и смиренным, и если бы не знала, сколь скоро его сердце на излияния и сколь мое сердце непроницаемо для любых стрел, кроме той, которой поразили его вы, то, думаю, легко могла бы смягчиться его словами; но пусть это вас не тревожит, я скорей умру, нежели откажусь от того, что пообещала вам. Вы же подумайте, как держаться с теми коварными, что приложат все усилия, дабы отдалить вас от меня; уверена, все эти люди сделаны из того же теста; а у этого вечно глаза на мокром месте, он заискивает перед всеми от самых великих до самых малых, желая склонить их на свою сторону и заставить пожалеть его. У его отца сегодня шла кровь носом и горлом; судите сами, что значат подобные симптомы; я его еще пока не видела, потому как он не выходит из дому. Король требует, чтобы я собственноручно кормила его, а иначе отказывается есть, но хоть я и исполняю это его желание, пусть это вас не вводит в заблуждение, как не заблуждаюсь на этот счет и я. Мы с вами оба связаны с ненавистными нам людьми; [68]так пусть же ад разорвет эти узы, а небо соединит нас новыми, чудесными, сделав нас самыми любящими и самыми верными супругами, которые когда-либо существовали на свете; таков мой символ веры, в которой я желаю умереть.
Простите мне мой почерк; хотелось бы, чтобы вы разобрали хотя бы половину из того, что я написала, но тут ничего поделать я не могу. Мне приходится писать наспех, пока все спят, но успокойтесь: от своей бессонницы я получаю безмерное наслаждение, поскольку не могу спать, как остальные, если не засыпаю так, как хочу, то есть в ваших объятиях.
А сейчас я ложусь в постель, письмо закончу завтра; мне еще столько нужно вам сообщить, а уже поздняя ночь; судите сами, как я устала. Я пишу вам, беседую с вами, но приходится заканчивать...
И все же не могу остановиться и не заполнить наскоро оставшуюся бумагу. Будь проклят безмозглый мальчишка, так терзающий меня! Не будь его, я могла бы поговорить с вами о вещах стократ более приятных; он очень мало изменился, и при всем при том изменился весьма изрядно. Кстати, он меня почти уморил своим зловонным дыханием, оно у него теперь еще зловонней, чем у вашего кузена; можете поверить, что это еще одна причина для меня не приближаться к нему; я держусь от него как можно дальше и сижу на стуле в ногах его кровати.
Посмотрим, не забыла ли я чего.
Посланец, отправленный его отцом навстречу мне;
Расспросы насчет Джоашена;
Насчет штата моего двора;
О людях из моей свиты;
Причина моего приезда;
Джозеф;
Разговор между ним и мною;
Его желание улестить меня и его раскаяние;
Объяснение насчет его письма;
Льюингстон.
Ах, про это-то я забыла. Вчера за ужином Льюингстон тихонько сказал де Pep, чтобы она выпила за здоровье того, кого я прекрасно знаю, и попросила меня оказать честь присоединиться к этому тосту. А после ужина, когда у камина я оперлась на его руку, сказал мне:
– Не правда ли, это весьма приятные визиты для тех, кто их делает, и тех, кто их принимает. И все же, сколь бы ни были рады они вашему приезду, подозреваю, что радость их куда меньше огорчения, которое вы причинили тому, кого оставили сейчас в одиночестве и кто не будет счастлив, пока не увидит вас вновь.
Я спросила, кого он имеет в виду. Он же, пожав мне руку, ответил:
– Одного из тех, кто не сопровождает вас. Вам будет нетрудно догадаться, кого из них я имею в виду.
До двух часов я работала над браслетом; в него я вложила ключик, привязанный двумя шнурками; браслет вышел не настолько хорош, как мне хотелось бы, но у меня не было времени сделать лучше; при первой возможности я сделаю вам другой, красивее этого. Смотрите, чтобы никто его у вас не увидел: я делала его при всех, и вдруг кто-нибудь ненароком его опознает.
Все время я невольно возвращаюсь мыслями к страшному покушению, на котором вы настаиваете. Вы принуждаете меня скрывать свои чувства, а главное, принуждаете к предательству, от которого меня бросает в дрожь; поверьте, я предпочла бы лучше умереть, чем совершить такое, потому что от этого сердце у меня кровью изойдет. Он отказывается ехать со мной, если я не пообещаю ему иметь с ним, как прежде, общий стол и общее ложе и не покидать его так часто. Если я соглашусь, то он говорит, что сделает все, что я пожелаю, и поедет со мной куда угодно; тем не менее он попросил меня отсрочить мой отъезд на два дня. Я притворилась, будто согласна на все его условия, но велела ему никому не рассказывать про наше примирение, якобы из опасения, как бы оно не вызвало неудовольствия у некоторых лордов. Короче, я увезу его, куда захочу... Увы, я никого никогда не обманывала, но чего не сделаешь, чтобы угодить вам. Приказывайте, я исполню все, и пусть будет, что будет. Но посмотрите, нельзя ли придумать какое-нибудь тайное средство под видом лекарства. В Крэйгмиллере он должен будет очищаться и принимать ванны, так что несколько дней не будет выходить. Всякий раз, когда я его вижу, он очень обеспокоен, но тем не менее верит всему, что я ему говорю; правда, в своем доверии ко мне до откровенности он не доходит. Если хотите, я все ему открою; мне страшно неприятно обманывать человека, который мне доверяется. Впрочем, все будет так, как вы захотите, только не презирайте меня за это. Вы мне дали такой совет, а сама я в своей мести никогда бы не зашла столь далеко. Иногда он попадает мне в больное место и весьма чувствительно задел меня, когда заявил, что ему прекрасно известны все его преступления, но ежедневно совершаются куда более тяжкие и виновники пытаются их скрыть, но безуспешно, потому что любое преступление, какое бы оно ни было, маленькое или большое, становится известно людям и оказывается предметом их разговоров. А как-то, говоря о г-же де Pep, он сказал: «Желаю, чтобы ее услуги пошли вам на пользу». Он заверил меня, что многие, и он сам в том числе, считают, что я была не вольна в своих действиях и именно поэтому отвергла условия, которые он мне предложил. Наконец, совершенно очевидно, что он весьма обеспокоен по известной вам причине и даже подозревает, что на жизнь его покушаются. Всякий раз, когда разговор переходит на вас, Летигтона или моего брата, он впадает в отчаяние. Впрочем, об отсутствующих он не говорит ни плохо, ни хорошо, а просто избегает этих разговоров. Отец его все так же сидит дома, я его еще не видела. Гамильтоны здесь в огромном количестве и сопровождают меня повсюду; все же его друзья сопутствуют меня всякий раз, когда я еду повидаться с ним. Он просил меня быть у него завтра, когда он проснется. Остальное вам расскажет мой гонец.
Сожгите мое письмо, его опасно хранить. К тому же оно и не стоит того, поскольку в нем сплошь черные мысли.
И не сердитесь, что я так невесела и встревожена; отныне, чтобы угодить вам, я переступаю через честь, угрызения совести и опасности. Не истолковывайте дурно то, что я вам тут написала, и не слушайте коварные нашептывания брата и жены; это все хитроумная ложь, и вы должны понимать, что вся она направлена во вред самой верной и самой нежной возлюбленной, какая когда-либо существовала. Главное, не позволяйте этой женщине смягчить вас, ее притворные слезы ничто в сравнении с подлинными, которые проливаю я, и с теми муками, что я терплю в своей любви и верности, ради того, чтобы занять ее место; только ради этого я предаю, наперекор себе, всех, кто мог бы помешать моей любви. Господь будет милостив ко мне и ниспошлет вам все блага, каких вам желает смиренная и любящая подруга, ожидающая вскорости от вас иной награды. Уже очень поздно, но, когда я пишу вам, мне всегда страшно жаль откладывать перо, и все-таки я закончу его лишь тогда, когда смогу поцеловать вам руки. Простите, что оно так скверно написано, но, может быть, я это делала нарочно, чтобы заставить вас несколько раз перечитать его. Я наспех переписала то, что было у меня в записных книжках, и бумага у меня кончается. Помните же о нежной подруге и чаще пишите ей; любите меня столь же нежно, сколь я люблю вас, и не забывайте
о словах г-жи де Pep;
об англичанах;
о его матери;
о графе Аргайле;
о графе Босуэле;
о приюте в Эдинбурге».
Письмо второе
«Похоже, за время разлуки вы забыли меня, хотя при отъезде обещали самым подробным образом оповещать обо всем, что происходит нового. Надежда получить от вас весточку наполняет меня почти такой же радостью, как если бы мне сказали, что вы приезжаете, но вы все отодвигаете свой приезд на гораздо поздний срок, чем обещали мне. Ну, а я, хоть вы мне не пишете, продолжаю играть свою роль. В понедельник я перевезу его в Крэйгмиллер, и там он пробудет всю среду. А я в этот день поеду в Эдинбург, чтобы мне пустили кровь, если только вы не распорядитесь иначе. Он куда веселей, чем обычно, и чувствует себя много лучше, чем прежде. Передо мной он всячески разливается, дабы уверить, будто любит меня, оказывает тысячи знаков внимания, угадывает все мои желания; мне это до того приятно, что стоит мне прийти к нему, как у меня снова начинается колотье в боку; вот до чего мне тягостно его общество. Если Парис привезет мне все, что я просила, я очень скоро вылечусь. Ежели вы еще не вернетесь, когда я буду в известном вам месте, напишите, ради Бога, и сообщите, что вы хотите, чтобы я сделала, потому как, если вы с осторожностью не поведете дела, я предвижу, что все бремя падет на меня; основательно все обдумайте и взвесьте. Отправляю вам это письмо с Бентоном, который поедет в день, назначенный Балфуру. Мне остается лишь просить вас оповещать меня о вашем путешествии.Глазго, в субботу утром».
Письмо третье
«Я задержалась в известном вам месте дольше, чем предполагала, но сделала это, чтобы вытянуть из него одну вещь, о которой вам расскажет доставивший эти подарки; появился прекрасный повод продвинуть наши планы, я пообещала ему привести завтра известное вам лицо. Позаботьтесь об остальном, если мое предложение вам нравится. Увы, мне так не хватает наших переговоров, но вы ведь запретили мне вам писать и слать гонцов. Впрочем, я вовсе не имею намерения задеть вас; если бы вы знали, какие меня мучают страхи, вы не были бы так недоверчивы и подозрительны. Но для меня и они благо, потому как я убеждена, что их причина – любовь, единственное, что я чту из всего сущего под небом.Мои чувства и благодеяния для меня верная порука этой любви и порука за ваше сердце, но, умоляю, объяснитесь и откройте мне свою душу; иначе по причине моей несчастной звезды и влияния светил, благоприятных для женщин, не столь верных и нежных, я начну опасаться, уж не оказалась ли я вытесненной из вашего сердца, как некогда Медея из сердца Ясона; нет, я вовсе не хочу сравнить вас со столь несчастным любовником, как Ясон, а себя уподобить чудовищу, каким была Медея, хотя вы имеете на меня достаточно влияния, чтобы я стала сходна с нею всякий раз, когда того требует наша любовь и когда мне нужно сохранить ваше сердце, которое принадлежит мне и только мне, ибо я считаю принадлежащим мне то, что я приобрела нежной и верной любовью, какой я пылаю к вам, любовью, что сейчас еще пламенней, чем когда-либо, и которая кончится только с моей жизнью; эта любовь заставила меня презреть опасности и угрызения совести, что станут ее печальными последствиями. А в уплату за эту жертву я прошу у вас одной-единственной милости: чтобы вы вспомнили про одно местечко неподалеку отсюда; я не требую, чтобы вы завтра же исполнили свое обещание, но хочу видеть вас, дабы рассеять ваши подозрения. Я молю у Бога только одного: чтобы он научил вас читать в моем сердце, которое принадлежит не столько мне, сколько вам, и чтобы он уберег вас от всяких бед, по крайней мере, пока я живу; жизнь моя дорога мне, лишь пока она дорога вам и пока я вам нравлюсь. Мне пора отправляться в постель; прощайте и пришлите мне завтра утром весточку, ибо мне не будет покоя, покуда я не получу ее. Подобная птице, вылетевшей из клетки, или горлице, потерявшей своего дружочка, я буду оплакивать нашу разлуку, как бы кратка она ни была. Это письмо стократ счастливей меня; оно уже вечером будет там, где мне быть нельзя, если только гонец не застанет вас, чего я боюсь, спящим. Я не решилась писать его при Джозефе, Себастьене и Джошуа: начала, но пришлось отложить».
Ежели признать эти письма подлинными, из них следует одно: Мария испытывала к Босуэлу безумную страсть, которая у женщин тем сильней, чем трудней понять, что же могло ее внушить; Босуэл был не молод, отнюдь не красавец, и тем не менее Мария ради него пожертвовала молодым супругом, который считался одним из самых красивых мужчин своего времени. Это смахивало на колдовство.
Таким образом, Дарнли, единственное препятствие для соединения влюбленных, уже давно был приговорен, если не Марией, то, во всяком случае, Босуэлом, а поскольку благодаря крепости организма он победил яд, нашли другой способ избавиться от него.
Королева, как она сообщила в письме Босуэлу, отказалась взять с собою Дарнли и одна вернулась в Эдинбург. Прибыв туда, она приказала перенести короля в носилках, но не в Стерлинг или Холируд, а определила ему местопребыванием аббатство в предместье. Узнав про это распоряжение, король попытался протестовать, но, так как никакой возможности сопротивляться у него не было, покорился, хотя и жаловался на уединенность назначенного ему жилья; королева же отвечала, что не может принять его ни в Холируде, ни в Стерлинге, поскольку боится, что его болезнь заразна и может передаться сыну; Дарнли ничего не оставалось, как смириться.
Аббатство и впрямь было уединенное, и его местоположение отнюдь не развеяло страхов короля: оно соседствовало с двумя разрушенными церквами и двумя кладбищами, а единственный дом, стоящий на расстоянии полета стрелы из арбалета, принадлежал Гамильтонам, а поскольку они были смертельными врагами Дарнли, это отнюдь не придало ему спокойствия; дальше к северу находилось несколько жалких домишек, которые назывались Воровская слободка. Обходя свою новую обитель, Дарнли обнаружил в стенах два пролома, достаточно больших, чтобы сквозь них мог пролезть человек; он потребовал заложить эти дыры, так как через них может проникнуть любой злоумышленник, ему пообещали прислать каменщиков, однако не прислали, и проломы остались, как были.
На следующий день после приезда в Керкфилд король заметил в соседнем доме, который он считал пустым, свет, утром поинтересовался у Александра Дархема, кто там живет, и услышал, что архиепископ Сент-Эндрю по неизвестной причине оставил свой эдинбургский дворец и вчера поселился здесь; это известие еще более усилило тревогу короля: архиепископ не скрывал своей враждебности к нему.
Король, которого постепенно покинули все слуги, жил на втором этаже этого уединенного дома с единственным лакеем, уже упомянутым нами Александром Дархемом. Дарнли питал к нему особое расположение, а кроме того, он, как мы уже говорили, все время боялся покушения на свою жизнь и потому велел Дархему перенести свою постель к нему в комнату, так что спали они вместе.
В ночь на восьмое февраля Дарнли разбудил слугу: ему показалось, что внизу кто-то ходит; Дархем встал, взял шпагу, свечку и спустился на первый этаж, но через минуту поднялся и, хотя Дарнли был уверен, что не ошибся, объявил, что никого внизу не видел.
Первая половина следующего дня прошла без всяких происшествий. Королева женила одного из своих слуг по имени Себастьен; то был овернец, которого она привезла из Франции и к которому весьма благоволила. Но так как король пожаловался, что уже два дня не видел ее, она около шести вечера покинула свадьбу и, сопровождаемая графинями Аргайл и Хантли, поехала навестить его. Пока она пребывала у короля, Дархем, убирая свою постель, уронил огонь в соломенный тюфяк; тот загорелся, занялся волосяной матрас, и Дархем, боясь, как бы огонь не перекинулся на мебель, выбросил их, горящие, в окно и, таким образом, остался без постели; он попросил у Дарнли разрешения поехать ночевать в город, однако король, помня свои ночные страхи и несколько удивленный той быстротой, с какой Дархем выкинул свою постель, попросил его остаться, пообещав ему один из своих матрасов, и даже предложил разделить с ним ложе. Но, несмотря на это предложение, Дархем стоял на своем, утверждая, что скверно себя чувствует и ему надо бы показаться врачу. Королева встала на его сторону и пообещала Дарнли прислать другого лакея, чтобы тот провел с ним ночь. Дарнли пришлось уступить; он только попросил Марию, чтобы она обязательно кого-нибудь прислала, и отпустил Дархема. Тут вошел Парис, которого королева упоминала в своих письмах; это был молодой француз, уже несколько лет живший в Шотландии; сначала он был на службе у Босуэла, потом у Сейтона, а теперь королева взяла его к себе. Увидев его, королева поднялась и, когда Дарнли стал ее упрашивать еще немного побыть с ним, ответила:
– Нет, милорд, никак невозможно. Я уехала со свадьбы Себастьена, чтобы навестить вас, и теперь мне нужно возвращаться: я обещала прийти под маской к нему на бал.
Король не посмел настаивать и только снова повторил просьбу прислать к нему слугу; Мария вновь пообещала и уехала вместе со всею свитой. Что же касается Дархема, то он ушел, как только получил разрешение.
Было девять вечера. Оставшись один, Дарнли старательно запер изнутри все двери и лег, готовый встать и открыть слуге, присланному провести с ним ночь. Но едва он улегся в постель, как опять раздался тот же шум, что он слышал вчера; страх обострил слух Дарнли, и очень скоро он пришел к убеждению, что внизу ходят несколько человек. Звать на помощь было бессмысленно, убегать – опасно, и королю оставалось только ждать своей участи. Он еще раз убедился, что все двери крепко заперты, положил у изголовья шпагу, погасил лампаду из страха, что она выдаст его, и молча стал ждать, когда же прибудет слуга, однако часы уходили, а тот все не появлялся.
В час ночи Босуэл после довольно долгого разговора с королевой, при котором присутствовал капитан королевской гвардии, пошел к себе переодеться; через несколько минут он вышел, закутанный в широкий плащ немецкого гусара, миновал караульное помещение и приказал открыть ворота. Выехав из замка, он поскакал в сторону Керкфилда и там через пролом проник в сад; едва он сделал несколько шагов, к нему подошел Джеймс Балфур, комендант замка.
– Ну, как дела? – осведомился Босуэл.
– Все готово, – отвечал Балфур, – мы ждем вас, чтобы поджечь фитиль.
– Прекрасно, – бросил Босуэл, – но прежде я хотел бы увериться, что он у себя.
Босуэл открыл отмычкой дверь дома, впотьмах поднялся по лестнице и приник ухом к двери комнаты Дарнли. Король же, когда шум внизу прекратился, уснул, однако сон его был тревожен, о чем свидетельствовало прерывистое дыхание. Но Босуэлу было безразлично, каким сном спит король, – ему было важно убедиться, у себя ли он в комнате. Убедившись, Босуэл тихо спустился вниз, взял у одного из сообщников фонарь и прошел в нижнее помещение посмотреть, все ли подготовлено, как надо; это помещение было заполнено бочонками с порохом, и подведенный к ним фитиль ждал только искры, чтобы донести огонь до пока еще дремлющего вулкана. Босуэл, Балфур, Дэвид, Чемберс и еще трое их сообщников отступили в глубь сада, оставив одного, чтобы он поджег фитиль. Через несколько секунд и он присоединился к ним.
Несколько минут все они простояли в тревожном ожидании, безмолвно поглядывая друг на друга и словно ужасаясь самих себя; наконец, видя, что взрыва нет, обеспокоенный Босуэл стал упрекать подрывщика, что тот, должно быть, со страху плохо сделал свое дело. Подрывщик принялся уверять, что все в порядке, но, поскольку Босуэл хотел пойти в дом и убедиться в этом, объявил, что сам пойдет и поглядит, как обстоят дела. Он добежал до дома, заглянул в подвальное окно и увидел тлеющий фитиль. Через секунду он уже мчался к Босуэлу, делая на бегу знаки, что все хорошо; в этот миг раздался чудовищный взрыв, дом разлетелся на куски, город и залив озарился светом, что был ярче дневного, затем вновь все окутала темнота, а тишина нарушалась лишь падением камней и балок, сыпавшихся на землю, подобно градинам в бурю.
Назавтра в соседнем саду обнаружили тело короля; от огня его уберег матрас, на котором он спал; очевидно, Дарнли, терзаемый страхом, прилег на кровать, как был: в халате и домашних туфлях; его так и нашли, правда, без туфель, они валялись в нескольких шагах от него, и это позволило предположить, что убийцы сперва удушили его, а потом перетащили в сад. И все-таки правдоподобней всего версия, что убийцы положились на порох, средство вполне эффективное, и не стали предпринимать еще какие-либо дополнительные действия.
Была ли королева сообщницей убийства? О том знали только она, Босуэл и Бог. Но в любом случае ее поведение, как всегда неразумное, придало обвинению, которое выдвинули против нее враги, если уж не солидность, то, по крайней мере, видимость правдоподобия. Едва узнав о том, что произошло, она приказала доставить тело к ней и несколько секунд рассматривала его, лежащее на скамье, скорей с любопытством, чем со скорбью; в тот же вечер набальзамированные останки короля безо всякой торжественности были погребены рядом с Риццио.
По церемониалу шотландского королевского дома вдовы королей должны сорок дней провести безвыходно в комнате с плотно занавешенными окнами, в которые не проникает дневной свет; Мария велела открыть окна на двенадцатый день, а на пятнадцатый отправилась вместе с Босуэлом в Сейтон, загородный дом в четырех милях от столицы, куда к ней приехал посол Франции Дюкро, своими укоризнами вынудивший ее возвратиться в столицу; на сей раз на улицах не слышалось радостных кликов, которыми обычно приветствовали ее приезд; королеву встретили ледяным молчанием, а какая-то женщина крикнула из толпы:
– Господь да поступит с ней, как она того заслуживает!
Имена убийц вовсе не были тайной для народа. Босуэл принес портному великолепный наряд, который был велик для него, и велел перешить его по своему росту. Портной узнал наряд, принадлежавший королю, и заметил:
– Все правильно. По обычаю палач получает одежду казненного.
Тем временем граф Леннокс, поддерживаемый глухим недовольством народа, громогласно потребовал судебного расследования обстоятельств смерти сына и объявил, что выступит обвинителем его убийц. Королеве, чтобы успокоить расшумевшегося отца и народное возмущение, пришлось повелеть графу Аргайлу, верховному судье королевства, начать следствие; в тот же день, когда был отдан этот приказ, по всему Эдинбургу были развешаны объявления, в которых королева обещала две тысячи фунтов стерлингов всякому, кто сообщит сведения об убийцах короля. Назавтра всюду, где висели эти объявления, были вывешены подметные листки, гласящие:
«Поскольку было объявлено, что тот, кто укажет убийц короля, получит две тысячи фунтов стерлингов, я, проведший основательные разыскания, объявляю, что убийство короля совершили граф Босуэл, Джеймс Балфур, священник Флитц, Дэвид, Чемберс, Блейкместер, Джин Спенс и сама королева».