Страница:
– Миледи, моя августейшая повелительница королева Англии прислала меня вместе с присутствующими здесь графом Кентом и сэром Билом известить вас, что после достойно произведенного дознания по деянию, в коем вы были обвинены и признаны виновной, о чем уже сообщил вашей милости лорд Беркхерст, и после отсрочки исполнения приговора ее величество не может более противиться настояниям своих подданных, которые, полные великой любви к ней и страха за ее жизнь, требуют приведения приговора в исполнение. Посему мы прибыли к вам, миледи, дабы исполнить порученное нам, и почтительнейше просим вас соблаговолить выслушать то, что мы зачитаем.
– Читайте, милорд, я слушаю вас, – с величайшим спокойствием произнесла Мария Стюарт.
После чего сэр Роберт Бил развернул указ, написанный на пергаменте и скрепленный большой печатью из желтого воска, и стал читать его:
– «Елизавета, Божьей милостью королева Англии, Франции и Ирландии и проч., нашим любезным и верным кузенам Джорджу, графу Шрусбери, великому маршалу Англии, Генри графу Кенту, Генри графу Дерби, Джорджу графу Камберленду, Генри графу Пемброку шлет привет. [84]
Исходя из приговора, вынесенного нами и другими членами нашего совета, дворянами и судьями, бывшей королеве Шотландии по имени Мария, дочери и наследнице короля Шотландии Иакова Пятого, именуемой обычно королевой Шотландии и вдовствующей королевой Франции, каковой приговор все общины нашего королевства, собравшиеся в нашем последнем парламенте, не токмо обсудили, по по зрелом обсуждении признали справедливым и разумным; исходя также из настоятельных просьб и ходатайств наших подданных, умоляющих и настаивающих обнародовать вышеупомянутый приговор названной особе и привести его в исполнение, ибо они почитают его в полной мере заслуженным, добавляя при том, что содержание оной в заключении каждодневно будет представлять несомненную и явную опасность не только для нашей жизни, но и для них самих, их потомства и общественного порядка в королевстве, равно имея в виду как дело Евангелия и истинной христианской религии, так и мир и покой в государстве; однако мы отсрочивали публичное оповещение названного приговора и до сего часа воздерживались издать повеление об его исполнении; тем не менее для всецелого удовлетворения помянутых ходатайств, производимых общинами нашего парламента, от которого мы каждодневно слышим, что все наши верноподданные, начиная от дворянства вплоть до людей низкого звания, в полном согласии с самыми мудрыми, знатными и благочестивыми и с верноподданной и чувствительной любовью к нам в заботе о нашей жизни, равно как в опасении, как бы не было разрушено нынешнее благословенное и счастливое состояние нашего королевства, ежели мы уклонимся от исполнения приговора, принимают и желают исполнения оного, и хотя всеобщие и непрестанные ходатайства, просьбы, советы и пожелания противоречат в подобных случаях нашей естественной склонности, мы, убежденные настоятельностью их непрестанных прошений, имеющих целью безопасность нашей особы, а равно и общественный порядок в нашем королевстве, наконец согласились и смирились со свершением правосудия и казнью оной особы и, принимая во внимание особое доверие, каковое мы питаем к вашей верности и преданности, а равно зная вашу любовь и привязанность в отношении нас и ваши заслуги в обеспечении безопасности нашей особы и нашей родины, в коей вы являетесь знатнейшими и первейшими людьми, призываем вас и повелеваем во исполнение оного приговора отправиться в замок Фотерингей, где под охраной нашего любезного и верного слуги и советника сэра Эймиаса Полета находится бывшая королева Шотландии, взять на себя бремя и произвести под вашим наблюдением казнь над ее особой в вашем собственном присутствии, а также в присутствии всех тех служителей правосудия, которым вы прикажете быть там, пребывая в ожидании, что названная казнь будет произведена тем способом и в той форме, а также в то время и в том месте и в присутствии тех лиц, которых вы пятеро, четверо, трое либо двое по вашему собственному усмотрению сочтете необходимыми, вне зависимости от любых законов, установлений и указов, противоречащих настоящему повелению, скрепленному нашей большой печатью королевства Англии, каковое послужит каждому из вас, а равно всем, кто будет присутствовать или по вашему приказанию иметь какое-либо касательство к вышеназванной казни, полным и достаточным оправданием на все времена.
Учинено и дано в нашем доме в Гринвиче первого дня февраля месяца (10 февраля нового стиля) на двадцать пятом году нашего царствования».
Мария с величайшим спокойствием и неколебимым достоинством слушала чтение, а когда оно было завершено, осенив себя знаком креста, промолвила:
– Да будет благословенна любая весть, ниспосланная Господом! Благодарю тебя, Боже, за то, что ты кладешь конец злоключениям, которые я терпела на твоих глазах больше девятнадцати лет.
– Миледи, – обратился к ней граф Кент, – не держите на нас зла за вашу смерть: она необходима для спокойствия государства и успехов новой религии.
– Значит, – радостно воскликнула Мария, – мне посчастливится умереть за веру моих отцов, и Господь Бог удостоит меня приобщиться к славе мучеников! Благодарю тебя, Боже, – молитвенно сложив руки, продолжала она уже не столь экзальтированно, но с благочестивым смирением, – благодарю за то, что ты благоволил даровать мне конец, какого я не заслуживаю. Господи, ведь это же доказательство, что ты любишь меня, и подтверждение, что принимаешь меня в число своих слуг. Ведь хотя мне сообщили про этот приговор, я из-за того, как со мной обходились девятнадцать лет, боялась, что буду лишена столь счастливого конца, что ваша королева не осмелится поднять руку на меня, такую же королеву милостью Божией, как она, дочь короля, как она, помазанницу Божию, как она, близкую ее родственницу, внучку короля Генриха Седьмого, и к тому же имевшую честь быть королевой Франции и являющуюся вдовствующей королевой этой страны. И этот мой страх был тем более велик и оправдан, что я, – тут она положила руку на Новый Завет, лежащий рядом на столике, – никогда – клянусь в том на этой святой книге – не замышляла, никого не подстрекала и даже не желала смерти моей сестре, королеве Англии.
– Миледи, – подойдя к столу и указывая на Новый Завет, промолвил граф Кент, – эта книга, на которой вы клянетесь, не настоящая, потому что это папистская версия, и посему вашу клятву должно считать не более достоверной, чем книга, на которой она принесена.
– Милорд, – отвечала королева, – возможно, то, что вы говорите, верно для вас, но не для меня, поскольку я знаю, что эта книга – точное и подлинное изложение слов нашего Спасителя, сделанное весьма ученым и почтенным доктором и одобренное церковью.
– Ваша милость, – возразил граф Кент, – закоснела в том, что узнала и чему научилась в юности, и никогда не интересовалась, что хорошо, а что плохо. Неудивительно, что вы упорствуете в своих заблуждениях, ведь вы никогда не имели возможности послушать человека, который помог бы вам познать истину. А поскольку у вашей милости осталось всего несколько часов жизни и нельзя терять ни минуты, мы, с позволения вашей милости, пришлем к вам декана из Питерборо, человека величайшей учености в вопросах религии, который словом своим приуготовит вас к спасению, которому вы, к величайшему нашему сожалению и к прискорбию нашей августейшей государыни, препятствуете приверженностью к папистским безрассудствам, мерзостям и простительным только малым детям глупостям, из-за которых католики расходятся со святым словом Божиим и познанием истины.
– Вы заблуждаетесь, милорд, – мягко заметила королева, – полагая, будто я бездумно росла в вере своих отцов и не занималась самым серьезнейшим образом столь важной проблемой, каковой является религия. Напротив, я в своей жизни встречалась со сведущими и учеными людьми, которые научили меня всему, чему следовало научить, и я многое почерпывала из чтения их книг, пока меня не лишили возможности внимать их слову. Присутствующий здесь граф Шрусбери подтвердит вам, что после прибытия в Англию я во время поста думала над этими проблемами и слушала ваших ученейших богословов, но их слова нисколько не задели моей души. Так что совершенно бессмысленно, милорд, – улыбнулась она, – присылать к такой закоснелой особе, как я, декана из Питерборо, сколь бы знающ он ни был. Единственное, что я попрошу взамен него, милорд, и за что буду вам благодарна превыше всех мер, – пришлите ко мне моего духовника, которого вы держите здесь взаперти, чтобы он дал мне утешение и приуготовил меня к смерти, а в случае его отсутствия любого другого католического священнослужителя, кем бы он ни был, пусть даже бедным деревенским священником, ибо Господу это неважно, и он требует от него не учености, но веры.
– Сожалею, ваша милость, – объявил граф Кент, – но вынужден отказать в этой вашей просьбе, ибо исполнить ее означало бы поступить противу нашей религии и совести, и посему мы вновь предлагаем вам достопочтенного декана из Питерборо, убежденные, что он даст вашей милости утешение куда успешнее и принесет пользы куда больше, чем любой епископ, священник или викарий католического исповедания.
– Благодарю, милорд, – еще раз отказалась королева, – но мне не о чем с ним говорить, а так как совесть моя чиста и я не совершала преступления, за которое меня казнят, то с Божьей помощью мученичество заменит мне исповедь. А теперь, милорд, я напомню вам ваши недавние слова, что мне осталось мало жить, и эти немногие часы мне будет куда полезнее провести в молитве и благоговейном самоуглублении, а не в пустых препирательствах.
С этими словами она поднялась, кивнула графам, сэру Билу, Эймиасу и Друри и величественным жестом показала им, что желает остаться одна, но, когда они уже уходили, вдруг вспомнила:
– Кстати, милорды, к какому времени я должна приготовиться умереть?
– Завтра к восьми утра, миледи, – запинаясь, ответил граф Шрусбери.
– Прекрасно, – бросила Мария. – А не можете ли вы мне сообщить от имени моей сестры Елизаветы ответ на письмо, которое я написала ей около месяца назад?
– Простите, миледи, а о чем было письмо? – осведомился граф Кент.
– О моих похоронах, милорд. Я просила, чтобы меня погребли во Франции в кафедральном соборе Реймса рядом с моей блаженной памяти матерью-королевой.
– Это никак невозможно, миледи, – отвечал граф Кент, – но вам не стоит беспокоиться обо всем этом: королева, моя августейшая повелительница, предусмотрит и устроит все должным образом. У вашей милости есть еще какие-нибудь просьбы к нам?
– Еще я хотела бы знать, – продолжала королева, – будет ли дозволено моим слугам вернуться в свои страны с тем немногим, что я смогу им дать. Признаться, это и вправду очень мало за их долгую службу мне и долгое заключение, которое они претерпели из-за меня.
– У нас нет никаких полномочий отвечать на этот вопрос, миледи, – сказал граф Кент, – но думаем, что и здесь, как во всем прочем, будут отданы распоряжения сделать все в соответствии с вашим волеизъявлением. У вашей милости есть к нам еще вопросы?
– Нет, милорд, – ответила королева и вновь кивнула. – Вы можете удалиться.
– Минуточку, милорды! Минуточку! – вскричал старик-врач, выскочив из ряда слуг и бросившись на колени перед графами.
– А вам что угодно? – осведомился граф Шрусбери.
– Сказать вам, милорды, – отвечал со слезами на глазах Бургуэн, – что время, которое вы отвели ее величеству для столь важного дела, каким является прощание с жизнью, совершенно недостаточно. Вспомните, милорды, какой сан имела и какое место занимала среди монархов на земле та, кого вы приговорили к смерти, и подумайте, можно ли и пристойно ли относиться к ней как к обычной приговоренной из простого народа. Сделайте это, милорды, если не ради этой благородной королевы, то хотя бы ради нас, ее несчастных слуг, которые так долго имели честь быть рядом с ней, и потому мы не можем и не готовы так скоро с ней расстаться. И потом, милорды, даме ее положения и сана необходимо некоторое время, чтобы отдать последние распоряжения относительно своих дел. Боже, что станется с нею и со всеми нами, если перед смертью наша госпожа не будет иметь времени распорядиться своим наследством, произвести расчет, привести в порядок свои бумаги и грамоты? Она должна вознаградить нас за службу и распорядиться насчет панихид. И теперь ей придется заняться либо тем, либо другим. Но мы знаем, милорды, что она станет заниматься лишь нами, и, таким образом, пренебрежет собственным спасением. Милорды, дайте ей несколько дней сроку! Наша госпожа слишком горда, чтобы просить вас об этой милости, и потому я прошу об этом от имени всех нас и умоляю не отказать несчастным слугам в просьбе, которую ваша августейшая королева, несомненно, удовлетворила бы, если бы мы имели счастье припасть к ее стопам.
– Миледи, вы действительно еще не написали духовной? – спросил сэр Роберт Бил.
– Нет, сударь, – ответила королева.
– В таком случае, милорды, – обратился он к графам, – может быть, и впрямь стоит дать отсрочку на день или на два?
– Невозможно, сударь, – решительно произнес граф Шрусбери, – день и час установлены, и мы не можем сдвинуть этот срок ни на минуту.
– Довольно, Бургуэн, довольно, – промолвила королева. – Приказываю вам встать.
Бургуэн встал, а граф Шрусбери, повернувшись к сэру Эймиасу Полету, который стоял позади него, сказал:
– Сэр Эймиас, мы оставляем на вас эту женщину. Возьмите ее на свое попечение и держите под строгой охраной до нашего возвращения.
После этого он удалился, и с ним вместе ушли граф Кент, сэр Роберт Бил, Эймиас Полет и Друри, королева же осталась со своими слугами.
Она обернулась к служанкам, и лицо у нее было такое безмятежное, словно то, что сейчас происходило тут, не имело большого значения.
– Ну, что, Энн, – обратилась она к Кеннеди, – разве я не предсказывала вам, разве не была уверена, что в глубине души им безумно хочется это сделать? Во всех их действиях я видела цель, которую они себе поставили, и прекрасно знала, что я слишком большая помеха для их ложной религии, чтобы меня можно было оставить в живых. А сейчас, – продолжала она, – давайте поскорей поужинаем, чтобы у меня осталось время.
Но, видя, что слуги, вместо того чтобы готовить ужин, все так же стоят, плача и причитая, сказала с грустной улыбкой:
– Дети мои, нет никакой причины для слез, напротив, если вы меня любите, вы должны радоваться, что Господь позволяет мне умереть за его дело, избавляя от мук, какие я терпела целых девятнадцать лет. И я благодарю его, что он велит мне отдать жизнь во славу его религии и его церкви. Так что успокойтесь, мужчины пусть займутся приготовлением ужина, а мы, женщины, пока помолимся.
Мужчины, утирая слезы, вышли, а королева и женщины опустились на колени. Было прочитано много молитв, после чего Мария Стюарт поднялась и велела принести все оставшиеся у нее деньги. Пересчитав, она разделила их на части и положила в кошельки, и в каждый вложила записку с собственноручно написанным именем того, кому этот кошелек предназначается.
К тому времени был накрыт ужин, и королева вместе с женщинами, как было заведено у нее, села за стол, а остальные слуги либо стояли вокруг, либо занимались своими делами; за столом ей прислуживал врач – так повелось с той поры, как она осталась без своего дворецкого. Поела она не больше и не меньше, чем обычно, и в продолжение всего ужина говорила о графе Кенте и как он выдал себя в вопросе веры, упорно настаивая на том, чтобы прислать ей англиканского священника.
– К счастью, – добавила она, смеясь, – чтобы заставить меня отступиться, им нужно было бы найти человека поизворотливей.
А Бургуэн стоял позади нее и плакал: он думал о том, что это ее последний ужин, что вот она ест, разговаривает, смеется, а завтра в это время будет хладным, бесчувственным трупом.
В конце ужина королева попросила прийти всех слуг и, прежде чем встать из-за стола, налила себе бокал вина, поднялась, выпила за их здоровье и спросила, не хотят ли они выпить за нее. Она велела принести всем бокалы, все опустились на колени и, как повествуется в сообщении о последних часах и казни Марии Стюарт, откуда мы почерпнули эти сведения, попросили, мешая слезы с вином, прощения за все вины, какие у них могут быть перед ней. Королева простила их и попросила простить равно и ее, не держать зла на ее раздражительность и понять, что причиной этого было пребывание в заключении. Потом она имела с ними долгий разговор, во время которого говорила им об их долге перед Богом, призвала стойко держаться католической веры, а после ее смерти жить друг с другом в мире и согласии, позабыв все мелкие раздоры и споры, которые случались у них в прошлом.
Закончив разговор, королева хотела спуститься в гардеробную посмотреть, какие платья и украшения она может раздать, но Бургуэн заметил, что лучше, пожалуй, было бы принести все эти вещи сюда, причем исходя из двух соображений: во-первых, она не так устанет, а во-вторых, их не увидят англичане. Это второе соображение убедило королеву, и пока слуги ужинали, она распорядилась принести сперва все платья в приемную и, взяв у хранителя гардероба опись, стала писать на полях возле названия каждой вещи, кому она предназначается. По мере того как она писала, каждый, получивший подарок, брал его и откладывал в сторону. Что же касается вещей слишком личных, чтобы их можно было вот так раздарить, королева приказала их продать, а вырученными деньгами оплатить переезд слуг к себе на родину, поскольку она знала, что это потребует таких расходов, каких никто из них не мог себе позволить. Дойдя до конца описи, королева поставила под ней подпись и передала хранителю гардеробной, дабы она служила ему в качестве расписки.
Покончив с этим делом, Мария перешла к себе в спальню, куда ей принесли ее кольца, драгоценности и наиболее дорогие предметы утвари; она перебрала их все вплоть до самых малоценных и распределила таким образом, что каждый, включая и присутствующих, и отсутствующих, что-то получил. Кроме того, она вручила самым верным слугам драгоценности, предназначенные для передачи королю и королеве Франции, а также королеве-матери, своему сыну королю Иакову VI, герцогам де Гизу и Лотарингскому, не упустив ни одного из своих коронованных и высокопоставленных родственников. И еще она решила, чтобы каждый оставил себе те вещи, которые были на его попечении по роду службы: отдала белье той, которая занималась им, все шелковые вещи той, что их сохраняла, серебряную посуду буфетчику, распорядившись подобным образом и со всем прочим. Когда же у нее попросили дарственные, она ответила:
– Это ни к чему. Вы обязаны давать отчет только мне, а завтра его вам будет давать некому.
Но когда они заметили, что король, ее сын, может потребовать эти вещи у них, она признала их правоту и дала каждому просимую дарственную.
Поскольку у Марии не осталось ни малейшей надежды на посещение ее исповедником, она написала ему следующее письмо:
«Меня терзали весь день из-за моей религии и уламывали принять утешение от еретика; от Бургуэна и других вы узнаете, что все их слова и уговоры оказались тщетными, я твердо объявила, в какой вере желаю умереть. Я попросила позволить вам принять у меня исповедь и дать причастие, в чем мне безжалостно отказали, равно как отказали перевезти мое тело во Францию и в возможности сделать по своей воле завещание, так что я теперь могу писать только через них и по благоусмотрению их повелительницы. Не имея возможности свидеться с вами, я исповедуюсь вам во всех моих грехах совокупно, как исповедовалась в каждом по отдельности, и именем Бога заклинаю вас молиться и бодрствовать этой ночью вместе со мной ради искупления моих грехов и прислать мне свое отпущение и прощение за все обиды, какие я вам причинила. Я попытаюсь встретиться с вами в их присутствии, как они позволили мне свидеться с моим дворецким, и ежели мне будет дано разрешение на это, то при всех коленопреклоненно попрошу вашего благословения. Пришлите мне самые лучшие молитвы, какие вы знаете, на эту ночь и на завтрашнее утро. Время бежит, и я не могу долго писать, но будьте спокойны: я походатайствовала о покровительстве вам, как, впрочем, и всем остальным моим слугам, а главное, вы получите все свои бенефиции. Прощайте, писать больше нет времени. Напишите и пришлите мне все самое лучшее, что сможете найти, из молитв и поучений для спасения моей души. Посылаю вам свое последнее колечко».
Завершив письмо, королева тотчас же принялась за завещание и написала его одним духом, можно сказать, не отрывая пера от бумаги; оно заняло два больших листа и состояло из множества статей, в которых никто не был забыт, ни присутствующие, ни отсутствующие; скрупулезно и справедливо она разделила между ними то немногое, что имела, больше, впрочем, думая о нуждах оделяемых, чем о заслугах на службе. Распорядителями завещания она выбрала своего двоюродного брата герцога де Гиза, архиепископа Глазго, своего посла, епископа Росского, ведавшего у нее раздачей подаяний, и г-на де Рюиссо, своего канцлера, и все четверо были достойны возложенной на них обязанности – первый по причине своего влияния, епископы за благочестие и совестливость, а последний благодаря умению вести дела.
После завещания она написала письмо королю Франции:
Обыкновенно после молитвы королева читала житие какого-нибудь святого или святой; она решила не нарушать обычай и после долгих колебаний для этого последнего раза попросила прочитать про самого великого грешника из них, именуемого святым разбойником,
– Читайте, милорд, я слушаю вас, – с величайшим спокойствием произнесла Мария Стюарт.
После чего сэр Роберт Бил развернул указ, написанный на пергаменте и скрепленный большой печатью из желтого воска, и стал читать его:
– «Елизавета, Божьей милостью королева Англии, Франции и Ирландии и проч., нашим любезным и верным кузенам Джорджу, графу Шрусбери, великому маршалу Англии, Генри графу Кенту, Генри графу Дерби, Джорджу графу Камберленду, Генри графу Пемброку шлет привет. [84]
Исходя из приговора, вынесенного нами и другими членами нашего совета, дворянами и судьями, бывшей королеве Шотландии по имени Мария, дочери и наследнице короля Шотландии Иакова Пятого, именуемой обычно королевой Шотландии и вдовствующей королевой Франции, каковой приговор все общины нашего королевства, собравшиеся в нашем последнем парламенте, не токмо обсудили, по по зрелом обсуждении признали справедливым и разумным; исходя также из настоятельных просьб и ходатайств наших подданных, умоляющих и настаивающих обнародовать вышеупомянутый приговор названной особе и привести его в исполнение, ибо они почитают его в полной мере заслуженным, добавляя при том, что содержание оной в заключении каждодневно будет представлять несомненную и явную опасность не только для нашей жизни, но и для них самих, их потомства и общественного порядка в королевстве, равно имея в виду как дело Евангелия и истинной христианской религии, так и мир и покой в государстве; однако мы отсрочивали публичное оповещение названного приговора и до сего часа воздерживались издать повеление об его исполнении; тем не менее для всецелого удовлетворения помянутых ходатайств, производимых общинами нашего парламента, от которого мы каждодневно слышим, что все наши верноподданные, начиная от дворянства вплоть до людей низкого звания, в полном согласии с самыми мудрыми, знатными и благочестивыми и с верноподданной и чувствительной любовью к нам в заботе о нашей жизни, равно как в опасении, как бы не было разрушено нынешнее благословенное и счастливое состояние нашего королевства, ежели мы уклонимся от исполнения приговора, принимают и желают исполнения оного, и хотя всеобщие и непрестанные ходатайства, просьбы, советы и пожелания противоречат в подобных случаях нашей естественной склонности, мы, убежденные настоятельностью их непрестанных прошений, имеющих целью безопасность нашей особы, а равно и общественный порядок в нашем королевстве, наконец согласились и смирились со свершением правосудия и казнью оной особы и, принимая во внимание особое доверие, каковое мы питаем к вашей верности и преданности, а равно зная вашу любовь и привязанность в отношении нас и ваши заслуги в обеспечении безопасности нашей особы и нашей родины, в коей вы являетесь знатнейшими и первейшими людьми, призываем вас и повелеваем во исполнение оного приговора отправиться в замок Фотерингей, где под охраной нашего любезного и верного слуги и советника сэра Эймиаса Полета находится бывшая королева Шотландии, взять на себя бремя и произвести под вашим наблюдением казнь над ее особой в вашем собственном присутствии, а также в присутствии всех тех служителей правосудия, которым вы прикажете быть там, пребывая в ожидании, что названная казнь будет произведена тем способом и в той форме, а также в то время и в том месте и в присутствии тех лиц, которых вы пятеро, четверо, трое либо двое по вашему собственному усмотрению сочтете необходимыми, вне зависимости от любых законов, установлений и указов, противоречащих настоящему повелению, скрепленному нашей большой печатью королевства Англии, каковое послужит каждому из вас, а равно всем, кто будет присутствовать или по вашему приказанию иметь какое-либо касательство к вышеназванной казни, полным и достаточным оправданием на все времена.
Учинено и дано в нашем доме в Гринвиче первого дня февраля месяца (10 февраля нового стиля) на двадцать пятом году нашего царствования».
Мария с величайшим спокойствием и неколебимым достоинством слушала чтение, а когда оно было завершено, осенив себя знаком креста, промолвила:
– Да будет благословенна любая весть, ниспосланная Господом! Благодарю тебя, Боже, за то, что ты кладешь конец злоключениям, которые я терпела на твоих глазах больше девятнадцати лет.
– Миледи, – обратился к ней граф Кент, – не держите на нас зла за вашу смерть: она необходима для спокойствия государства и успехов новой религии.
– Значит, – радостно воскликнула Мария, – мне посчастливится умереть за веру моих отцов, и Господь Бог удостоит меня приобщиться к славе мучеников! Благодарю тебя, Боже, – молитвенно сложив руки, продолжала она уже не столь экзальтированно, но с благочестивым смирением, – благодарю за то, что ты благоволил даровать мне конец, какого я не заслуживаю. Господи, ведь это же доказательство, что ты любишь меня, и подтверждение, что принимаешь меня в число своих слуг. Ведь хотя мне сообщили про этот приговор, я из-за того, как со мной обходились девятнадцать лет, боялась, что буду лишена столь счастливого конца, что ваша королева не осмелится поднять руку на меня, такую же королеву милостью Божией, как она, дочь короля, как она, помазанницу Божию, как она, близкую ее родственницу, внучку короля Генриха Седьмого, и к тому же имевшую честь быть королевой Франции и являющуюся вдовствующей королевой этой страны. И этот мой страх был тем более велик и оправдан, что я, – тут она положила руку на Новый Завет, лежащий рядом на столике, – никогда – клянусь в том на этой святой книге – не замышляла, никого не подстрекала и даже не желала смерти моей сестре, королеве Англии.
– Миледи, – подойдя к столу и указывая на Новый Завет, промолвил граф Кент, – эта книга, на которой вы клянетесь, не настоящая, потому что это папистская версия, и посему вашу клятву должно считать не более достоверной, чем книга, на которой она принесена.
– Милорд, – отвечала королева, – возможно, то, что вы говорите, верно для вас, но не для меня, поскольку я знаю, что эта книга – точное и подлинное изложение слов нашего Спасителя, сделанное весьма ученым и почтенным доктором и одобренное церковью.
– Ваша милость, – возразил граф Кент, – закоснела в том, что узнала и чему научилась в юности, и никогда не интересовалась, что хорошо, а что плохо. Неудивительно, что вы упорствуете в своих заблуждениях, ведь вы никогда не имели возможности послушать человека, который помог бы вам познать истину. А поскольку у вашей милости осталось всего несколько часов жизни и нельзя терять ни минуты, мы, с позволения вашей милости, пришлем к вам декана из Питерборо, человека величайшей учености в вопросах религии, который словом своим приуготовит вас к спасению, которому вы, к величайшему нашему сожалению и к прискорбию нашей августейшей государыни, препятствуете приверженностью к папистским безрассудствам, мерзостям и простительным только малым детям глупостям, из-за которых католики расходятся со святым словом Божиим и познанием истины.
– Вы заблуждаетесь, милорд, – мягко заметила королева, – полагая, будто я бездумно росла в вере своих отцов и не занималась самым серьезнейшим образом столь важной проблемой, каковой является религия. Напротив, я в своей жизни встречалась со сведущими и учеными людьми, которые научили меня всему, чему следовало научить, и я многое почерпывала из чтения их книг, пока меня не лишили возможности внимать их слову. Присутствующий здесь граф Шрусбери подтвердит вам, что после прибытия в Англию я во время поста думала над этими проблемами и слушала ваших ученейших богословов, но их слова нисколько не задели моей души. Так что совершенно бессмысленно, милорд, – улыбнулась она, – присылать к такой закоснелой особе, как я, декана из Питерборо, сколь бы знающ он ни был. Единственное, что я попрошу взамен него, милорд, и за что буду вам благодарна превыше всех мер, – пришлите ко мне моего духовника, которого вы держите здесь взаперти, чтобы он дал мне утешение и приуготовил меня к смерти, а в случае его отсутствия любого другого католического священнослужителя, кем бы он ни был, пусть даже бедным деревенским священником, ибо Господу это неважно, и он требует от него не учености, но веры.
– Сожалею, ваша милость, – объявил граф Кент, – но вынужден отказать в этой вашей просьбе, ибо исполнить ее означало бы поступить противу нашей религии и совести, и посему мы вновь предлагаем вам достопочтенного декана из Питерборо, убежденные, что он даст вашей милости утешение куда успешнее и принесет пользы куда больше, чем любой епископ, священник или викарий католического исповедания.
– Благодарю, милорд, – еще раз отказалась королева, – но мне не о чем с ним говорить, а так как совесть моя чиста и я не совершала преступления, за которое меня казнят, то с Божьей помощью мученичество заменит мне исповедь. А теперь, милорд, я напомню вам ваши недавние слова, что мне осталось мало жить, и эти немногие часы мне будет куда полезнее провести в молитве и благоговейном самоуглублении, а не в пустых препирательствах.
С этими словами она поднялась, кивнула графам, сэру Билу, Эймиасу и Друри и величественным жестом показала им, что желает остаться одна, но, когда они уже уходили, вдруг вспомнила:
– Кстати, милорды, к какому времени я должна приготовиться умереть?
– Завтра к восьми утра, миледи, – запинаясь, ответил граф Шрусбери.
– Прекрасно, – бросила Мария. – А не можете ли вы мне сообщить от имени моей сестры Елизаветы ответ на письмо, которое я написала ей около месяца назад?
– Простите, миледи, а о чем было письмо? – осведомился граф Кент.
– О моих похоронах, милорд. Я просила, чтобы меня погребли во Франции в кафедральном соборе Реймса рядом с моей блаженной памяти матерью-королевой.
– Это никак невозможно, миледи, – отвечал граф Кент, – но вам не стоит беспокоиться обо всем этом: королева, моя августейшая повелительница, предусмотрит и устроит все должным образом. У вашей милости есть еще какие-нибудь просьбы к нам?
– Еще я хотела бы знать, – продолжала королева, – будет ли дозволено моим слугам вернуться в свои страны с тем немногим, что я смогу им дать. Признаться, это и вправду очень мало за их долгую службу мне и долгое заключение, которое они претерпели из-за меня.
– У нас нет никаких полномочий отвечать на этот вопрос, миледи, – сказал граф Кент, – но думаем, что и здесь, как во всем прочем, будут отданы распоряжения сделать все в соответствии с вашим волеизъявлением. У вашей милости есть к нам еще вопросы?
– Нет, милорд, – ответила королева и вновь кивнула. – Вы можете удалиться.
– Минуточку, милорды! Минуточку! – вскричал старик-врач, выскочив из ряда слуг и бросившись на колени перед графами.
– А вам что угодно? – осведомился граф Шрусбери.
– Сказать вам, милорды, – отвечал со слезами на глазах Бургуэн, – что время, которое вы отвели ее величеству для столь важного дела, каким является прощание с жизнью, совершенно недостаточно. Вспомните, милорды, какой сан имела и какое место занимала среди монархов на земле та, кого вы приговорили к смерти, и подумайте, можно ли и пристойно ли относиться к ней как к обычной приговоренной из простого народа. Сделайте это, милорды, если не ради этой благородной королевы, то хотя бы ради нас, ее несчастных слуг, которые так долго имели честь быть рядом с ней, и потому мы не можем и не готовы так скоро с ней расстаться. И потом, милорды, даме ее положения и сана необходимо некоторое время, чтобы отдать последние распоряжения относительно своих дел. Боже, что станется с нею и со всеми нами, если перед смертью наша госпожа не будет иметь времени распорядиться своим наследством, произвести расчет, привести в порядок свои бумаги и грамоты? Она должна вознаградить нас за службу и распорядиться насчет панихид. И теперь ей придется заняться либо тем, либо другим. Но мы знаем, милорды, что она станет заниматься лишь нами, и, таким образом, пренебрежет собственным спасением. Милорды, дайте ей несколько дней сроку! Наша госпожа слишком горда, чтобы просить вас об этой милости, и потому я прошу об этом от имени всех нас и умоляю не отказать несчастным слугам в просьбе, которую ваша августейшая королева, несомненно, удовлетворила бы, если бы мы имели счастье припасть к ее стопам.
– Миледи, вы действительно еще не написали духовной? – спросил сэр Роберт Бил.
– Нет, сударь, – ответила королева.
– В таком случае, милорды, – обратился он к графам, – может быть, и впрямь стоит дать отсрочку на день или на два?
– Невозможно, сударь, – решительно произнес граф Шрусбери, – день и час установлены, и мы не можем сдвинуть этот срок ни на минуту.
– Довольно, Бургуэн, довольно, – промолвила королева. – Приказываю вам встать.
Бургуэн встал, а граф Шрусбери, повернувшись к сэру Эймиасу Полету, который стоял позади него, сказал:
– Сэр Эймиас, мы оставляем на вас эту женщину. Возьмите ее на свое попечение и держите под строгой охраной до нашего возвращения.
После этого он удалился, и с ним вместе ушли граф Кент, сэр Роберт Бил, Эймиас Полет и Друри, королева же осталась со своими слугами.
Она обернулась к служанкам, и лицо у нее было такое безмятежное, словно то, что сейчас происходило тут, не имело большого значения.
– Ну, что, Энн, – обратилась она к Кеннеди, – разве я не предсказывала вам, разве не была уверена, что в глубине души им безумно хочется это сделать? Во всех их действиях я видела цель, которую они себе поставили, и прекрасно знала, что я слишком большая помеха для их ложной религии, чтобы меня можно было оставить в живых. А сейчас, – продолжала она, – давайте поскорей поужинаем, чтобы у меня осталось время.
Но, видя, что слуги, вместо того чтобы готовить ужин, все так же стоят, плача и причитая, сказала с грустной улыбкой:
– Дети мои, нет никакой причины для слез, напротив, если вы меня любите, вы должны радоваться, что Господь позволяет мне умереть за его дело, избавляя от мук, какие я терпела целых девятнадцать лет. И я благодарю его, что он велит мне отдать жизнь во славу его религии и его церкви. Так что успокойтесь, мужчины пусть займутся приготовлением ужина, а мы, женщины, пока помолимся.
Мужчины, утирая слезы, вышли, а королева и женщины опустились на колени. Было прочитано много молитв, после чего Мария Стюарт поднялась и велела принести все оставшиеся у нее деньги. Пересчитав, она разделила их на части и положила в кошельки, и в каждый вложила записку с собственноручно написанным именем того, кому этот кошелек предназначается.
К тому времени был накрыт ужин, и королева вместе с женщинами, как было заведено у нее, села за стол, а остальные слуги либо стояли вокруг, либо занимались своими делами; за столом ей прислуживал врач – так повелось с той поры, как она осталась без своего дворецкого. Поела она не больше и не меньше, чем обычно, и в продолжение всего ужина говорила о графе Кенте и как он выдал себя в вопросе веры, упорно настаивая на том, чтобы прислать ей англиканского священника.
– К счастью, – добавила она, смеясь, – чтобы заставить меня отступиться, им нужно было бы найти человека поизворотливей.
А Бургуэн стоял позади нее и плакал: он думал о том, что это ее последний ужин, что вот она ест, разговаривает, смеется, а завтра в это время будет хладным, бесчувственным трупом.
В конце ужина королева попросила прийти всех слуг и, прежде чем встать из-за стола, налила себе бокал вина, поднялась, выпила за их здоровье и спросила, не хотят ли они выпить за нее. Она велела принести всем бокалы, все опустились на колени и, как повествуется в сообщении о последних часах и казни Марии Стюарт, откуда мы почерпнули эти сведения, попросили, мешая слезы с вином, прощения за все вины, какие у них могут быть перед ней. Королева простила их и попросила простить равно и ее, не держать зла на ее раздражительность и понять, что причиной этого было пребывание в заключении. Потом она имела с ними долгий разговор, во время которого говорила им об их долге перед Богом, призвала стойко держаться католической веры, а после ее смерти жить друг с другом в мире и согласии, позабыв все мелкие раздоры и споры, которые случались у них в прошлом.
Закончив разговор, королева хотела спуститься в гардеробную посмотреть, какие платья и украшения она может раздать, но Бургуэн заметил, что лучше, пожалуй, было бы принести все эти вещи сюда, причем исходя из двух соображений: во-первых, она не так устанет, а во-вторых, их не увидят англичане. Это второе соображение убедило королеву, и пока слуги ужинали, она распорядилась принести сперва все платья в приемную и, взяв у хранителя гардероба опись, стала писать на полях возле названия каждой вещи, кому она предназначается. По мере того как она писала, каждый, получивший подарок, брал его и откладывал в сторону. Что же касается вещей слишком личных, чтобы их можно было вот так раздарить, королева приказала их продать, а вырученными деньгами оплатить переезд слуг к себе на родину, поскольку она знала, что это потребует таких расходов, каких никто из них не мог себе позволить. Дойдя до конца описи, королева поставила под ней подпись и передала хранителю гардеробной, дабы она служила ему в качестве расписки.
Покончив с этим делом, Мария перешла к себе в спальню, куда ей принесли ее кольца, драгоценности и наиболее дорогие предметы утвари; она перебрала их все вплоть до самых малоценных и распределила таким образом, что каждый, включая и присутствующих, и отсутствующих, что-то получил. Кроме того, она вручила самым верным слугам драгоценности, предназначенные для передачи королю и королеве Франции, а также королеве-матери, своему сыну королю Иакову VI, герцогам де Гизу и Лотарингскому, не упустив ни одного из своих коронованных и высокопоставленных родственников. И еще она решила, чтобы каждый оставил себе те вещи, которые были на его попечении по роду службы: отдала белье той, которая занималась им, все шелковые вещи той, что их сохраняла, серебряную посуду буфетчику, распорядившись подобным образом и со всем прочим. Когда же у нее попросили дарственные, она ответила:
– Это ни к чему. Вы обязаны давать отчет только мне, а завтра его вам будет давать некому.
Но когда они заметили, что король, ее сын, может потребовать эти вещи у них, она признала их правоту и дала каждому просимую дарственную.
Поскольку у Марии не осталось ни малейшей надежды на посещение ее исповедником, она написала ему следующее письмо:
«Меня терзали весь день из-за моей религии и уламывали принять утешение от еретика; от Бургуэна и других вы узнаете, что все их слова и уговоры оказались тщетными, я твердо объявила, в какой вере желаю умереть. Я попросила позволить вам принять у меня исповедь и дать причастие, в чем мне безжалостно отказали, равно как отказали перевезти мое тело во Францию и в возможности сделать по своей воле завещание, так что я теперь могу писать только через них и по благоусмотрению их повелительницы. Не имея возможности свидеться с вами, я исповедуюсь вам во всех моих грехах совокупно, как исповедовалась в каждом по отдельности, и именем Бога заклинаю вас молиться и бодрствовать этой ночью вместе со мной ради искупления моих грехов и прислать мне свое отпущение и прощение за все обиды, какие я вам причинила. Я попытаюсь встретиться с вами в их присутствии, как они позволили мне свидеться с моим дворецким, и ежели мне будет дано разрешение на это, то при всех коленопреклоненно попрошу вашего благословения. Пришлите мне самые лучшие молитвы, какие вы знаете, на эту ночь и на завтрашнее утро. Время бежит, и я не могу долго писать, но будьте спокойны: я походатайствовала о покровительстве вам, как, впрочем, и всем остальным моим слугам, а главное, вы получите все свои бенефиции. Прощайте, писать больше нет времени. Напишите и пришлите мне все самое лучшее, что сможете найти, из молитв и поучений для спасения моей души. Посылаю вам свое последнее колечко».
Завершив письмо, королева тотчас же принялась за завещание и написала его одним духом, можно сказать, не отрывая пера от бумаги; оно заняло два больших листа и состояло из множества статей, в которых никто не был забыт, ни присутствующие, ни отсутствующие; скрупулезно и справедливо она разделила между ними то немногое, что имела, больше, впрочем, думая о нуждах оделяемых, чем о заслугах на службе. Распорядителями завещания она выбрала своего двоюродного брата герцога де Гиза, архиепископа Глазго, своего посла, епископа Росского, ведавшего у нее раздачей подаяний, и г-на де Рюиссо, своего канцлера, и все четверо были достойны возложенной на них обязанности – первый по причине своего влияния, епископы за благочестие и совестливость, а последний благодаря умению вести дела.
После завещания она написала письмо королю Франции:
«Государь, мой деверь!С завещания, писем и рекомендации королева велела сделать копии, которые тут же скрепила подписью, с тем чтобы если одни попадут в руки англичан, то другие дошли бы до адресата. Бургуэн заметил ей, что она совершенно зря так торопилась закончить их, так как, вполне возможно, часа через два-три она припомнит, что позабыла туда что-то включить. Но королева не придала значения его замечанию, заверив, что ничего не забыла, а ежели и забыла, то сейчас у нее осталось время только на молитвы и на то, чтобы подумать о душе. Она заперла все бумаги в ящик бюро, ключ от которого отдала Бургуэну, велела принести воды для ножной ванны, принимала ее минут десять, после чего легла в постель, но все обратили внимание, что она не спит и либо тихо молится, либо пребывает в размышлениях.
Попав попущением Божиим и, думаю, за свои грехи во власть королевы, моей кузины, я претерпевала в течение почти двадцати лет притеснения, но наконец приговорена к смерти ею и ее общинами; попросив назад свои бумаги, изъятые ею, я не смогла получить ничего, что мне было нужно, и не получила даже возможности свободно написать последнюю волю, а также разрешения, чтобы после смерти мое тело было перевезено, что является самым моим пламенным желанием, в ваше королевство, где я имела честь быть королевой, будучи вашей сестрой и союзницей. Сегодня после обеда мне без малейшего почтения объявили приговор, и завтра в восемь утра меня казнят, словно обычную преступницу. У меня нет времени написать вам подробный отчет о том, что я, хвала Господу, презрела смерть, заявила, что не повинна ни в каком преступлении, за которое меня можно было бы судить, если бы я являлась ее подданной, каковой я никогда не была. Впрочем, подлинными причинами этого смертного приговора являются моя приверженность к католической религии и мои права на английскую корону, и тем не менее мне не хотят позволить сказать, что я умираю за веру, поскольку моя вера губительна для их веры, и это столь же истинно, как и то, что они разделили меня с моим духовником, который, хотя и является узником в этом же замке, не может прийти ко мне, чтобы исповедать меня и дать святое причастие; напротив того, они упорно настаивали, чтобы я получила утешение от их проповедника, которого они нарочно для этого привезли. Тот, кто доставит вам это мое письмо, и остальные мои слуги, являющиеся, по большей части, вашими подданными, поведают вам, как я приняла смерть. Теперь мне остается умолять вас, как христианнейшего короля, как моего деверя, как моего давнего союзника, от которого я часто имела честь получать заверения в дружбе ко мне, дать доказательство этой дружбы и в своей добродетельности и милосердности помочь мне в том, без чего, ежели вы не окажете мне помощь, совесть моя не будет чиста, а именно вознаградить моих добрых безутешных слуг, заплатив им за службу, а также заказать молебны за королеву, которая носила титул христианнейшей и которая, лишенная всех своих владений, умирает католичкой. Что касается моего сына, поручаю его вам лишь в той мере, в какой он будет того заслуживать, поскольку тут я ни за что ручаться не могу, но вот слуг своих поручаю вам, молитвенно сложив руки. Я взяла на себя смелость послать вам два редких камня, способствующих здоровью, и желаю, чтобы оно у вас было крепким и нерушимым, а жизнь долгой; примите их как доказательство самых добрых чувств, какие питает к вам ваша любящая невестка, готовящаяся принять смерть.
В памятной записке я рекомендую вам своих слуг и прошу вас распорядиться, чтобы мне выплатили часть того, что вы мне должны, дабы использовать эти деньги ради спасения моей души; заклинаю вас именем Христа, которого завтра перед смертью я буду молить, чтобы вы сделали вклад на ежегодные панихиды по мне и раздачу милостыни.
В среду в 2 часа пополуночи.
Ваша любящая сестра
Мария, R.».
Обыкновенно после молитвы королева читала житие какого-нибудь святого или святой; она решила не нарушать обычай и после долгих колебаний для этого последнего раза попросила прочитать про самого великого грешника из них, именуемого святым разбойником,