Дюма Александр. Семейство Борджа (сборник)

   Иван последовал за Аннушкой в покои ее госпожи. И тут она передала ему то, что гордая, но великодушная Ванинка позволила ей ему пообещать. Легкое опьянение еще больше расположило Ивана к изъявлению благодарности. Выпив, русские становятся очень нежными. Иван высказал свою верность в столь горячих и искренних выражениях, что Аннушка, уже не раздумывая, подняла крышку и показала ему труп Федора.
   Увидев это, потрясенный Иван так и застыл на месте. Но, быстро прикинув, какую выгоду может ему принести знание этой тайны, он поклялся самой страшной клятвой, что никогда не выдаст барышню, и взялся вывезти из дома труп адъютанта.
   Все это он проделал очень ловко. Вместо того чтобы вернуться к Григорию и другим, Иван отправился готовить сани, набил их сеном, припрятал в них железный лом, подогнал к парадной и, убедившись, что никто за ним не следит, схватил в охапку безжизненное тело, зарыл его в сено и уселся сверху. Затем отворил ворота и по Невскому проспекту, мимо Знаменской церкви, миновав лавки Рождественской части, съехал на лед Невы, как раз напротив пустующей церкви Святой Марии Магдалины. Пользуясь полным безлюдьем и ночной мглой и скрываясь за своими санями, он принялся долбить толстый лед. Когда образовалась достаточно широкая прорубь, он обшарил одежду Федора, взяв лежавшие там деньги, спустил труп головой под лед и тотчас двинулся в обратный путь. Подхваченное течением тело поплыло в сторону Финского залива.
   Через час на холодном ветру прорубь затянуло свежей наледью, так что от нее не осталось и следа.
   Ванинка вместе с отцом вернулась в полночь. Весь вечер ее снедала тревога, но никогда еще девушка не была такой красивой. Со всех сторон на нее сыпались комплименты самых знатных и галантных вельмож.
   Аннушка дожидалась ее внизу, чтобы принять шубу. Сбросив ее, Ванинка красноречиво взглянула на сестру.
   – Все кончено, – произнесла вполголоса горничная.
   Ванинка вздохнула так, словно с плеч у нее свалилась гора.
   Как ни владела она собой, но оставаться дальше в обществе отца у нее не было сил, и, сославшись на усталость, девушка отказалась поужинать с ним.
   Поднявшись к себе, заперев дверь, сорвав с головы цветы, а с груди бриллианты и разрезав ножницами душивший ее корсет, она бросилась на постель и дала волю слезам. Аннушка возблагодарила Бога за этот взрыв горя, потому что спокойствие хозяйки пугало ее больше, чем отчаяние.
   Когда кризис миновал, Ванинка смогла наконец помолиться.
   С час простояв на коленях, она по настоянию верной служанки легла спать. Аннушка устроилась у ее ног. Ни та, ни другая так и не сомкнули глаз. С наступлением утра Ванинка почувствовала, что слезы облегчили ей душу.
   Аннушке было поручено отблагодарить брата. Hо обе понимали, что слишком крупная сумма в руках крепостного может вызвать внимание. Поэтому Аннушка объявила Ивану, что всякий раз, когда ему понадобятся деньги, ему достаточно будет об этом ей сказать.
   Став вольным человеком, Григорий решил с пользой истратить свою тысячу рублей и приобрел за городским каналом небольшой кабачок, который благодаря многочисленным знакомствам хозяина с челядью лучших домов Санкт-Петербурга быстро пошел в гору. Этот «Красный кабачок», как он именовался на вывеске, заслужил добрую славу.
   Иван же продолжал исполнять свои обязанности в доме генерала, где все осталось по-прежнему, если не считать отсутствия Федора.
   Прошло два месяца, и ни у кого не возникло ни малейшего подозрения относительно того, что произошло, когда однажды утром перед завтраком генерал попросил дочь зайти к нему. Ванинка похолодела от страха – с той ужасной ночи она боялась всего. Собрав все силы, она отправилась в кабинет отца. Тот был один. Одного взгляда на него Ванинке было достаточно, чтобы понять – ей ничего не грозит. На лице генерала было благосклонное выражение, которое у него появлялось всякий раз, когда он оставался наедине с дочерью. Как обычно, она спокойно приблизилась к нему и подставила лоб для поцелуя.
   Генерал знаком велел ей присесть и протянул вскрытое письмо. Удивленная Ванинка сначала посмотрела на отца, потом на конверт. В нем сообщалось о гибели на дуэли того, кто был ей избран государем в мужья.
   Генерал следил за впечатлением, которое произведет на дочь это известие. Как ни умела владеть собой Ванинка, но столько разных мыслей, столько грустных воспоминаний, столько угрызений совести всколыхнулось в ее душе при мысли о вновь обретенной свободе, что она не смогла скрыть свое смятение. Генерал это заметил, но отнес к чувству любви, которую, как он давно подозревал, дочь его питает к молодому адъютанту.
   – Вот видишь, – сказал он ей, – все к лучшему.
   – Что вы хотите этим сказать, батюшка? – спросила Ванинка.
   – Но ведь Федор уехал потому, что любит тебя, – продолжал генерал.
   – Да, – прошептала девушка.
   – Теперь он может вернуться! – воскликнул генерал.
   Ванинка молчала, взор ее был устремлен в пространство, губы дрожали.
   – Вернуться!.. – прошептала она, помолчав.
   – Разумеется! Думаю, нам не составит труда узнать у наших домочадцев, где он скрывается. Наведи-ка справки, Ванинка, а об остальном я позабочусь сам.
   – Никто не знает, где Федор, – глухо прошептала Ванинка. – Это не известно никому, даже Богу!
   – Разве с тех пор он не подавал о себе весточки?
   Ванинка отрицательно покачала головой. Сердце ее сжалось с такой силой, что она не могла вымолвить ни слова.
   Генерал помрачнел в свой черед.
   – Ты считаешь, случилась беда? – спросил он.
   – Боюсь, не будет мне счастья на этой земле! – вскричала Ванинка, не в силах больше сдерживать горе, но, спохватившись, добавила: – Позвольте мне удалиться, отец. Мне стыдно за свою слабость.
   Генерал увидел в словах Ванинки лишь признание в любви, поцеловал ее в лоб и разрешил ей уйти, надеясь, что, несмотря на мрачный тон, которым говорила Ванинка о Федоре, ему удастся его разыскать.
   В тот же день он отправился к императору, рассказал ему о любви Федора к дочери и попросил, поскольку смерть освободила его от данного слова, позволить ему просватать дочь за Федора. Император выразил согласие. Тогда генерал попросил его еще об одной милости. Павел был в благожелательном настроении и ответил: «Говори». Генерал сказал, что вот уже два месяца, как Федор пропал, что никто, и дочь его в том числе, понятия не имеет, где он находится, и попросил принять меры для его розыска. Император тотчас вызвал обер-полицеймейстера и дал необходимые распоряжения.
   Опять безрезультатно прошло полтора месяца. Со дня получения письма Ванинка казалась еще более печальной и мрачной, чем обычно. Время от времени генерал пробовал внушить ей надежду, но Ванинка лишь качала головой и уходила к себе. Генерал перестал говорить о Федоре.
   Зато в доме разговорам не было конца: челядь любила молодого адъютанта, и, кроме Григория, никто не желал ему зла. А с той минуты, когда узнали, что он не был послан с поручением, а исчез, это исчезновение стало притчей во языцех на кухне, в людской и в конюшне.
   Было еще одно место, где об этом велось много разговоров, – «Красный кабачок».
   С того самого дня, когда Григорий узнал о таинственном отъезде Федора, в нем вновь пробудились подозрения. Он прекрасно помнил, как Федор вошел в покои Ванинки. Конечно, тот мог от нее выйти, пока он бегал за генералом. И все равно он не понимал, как мог тот не обнаружить его у своей дочери. Подозрительно было еще и то, что с тех самых пор Иван стал сорить деньгами – это ведь необычно для простого крепостного, хоть и брата молочной сестры Ванинки. Словом, ничего покамест толком не зная, Григорий уже начал догадываться о происхождении этих денег. В подозрениях его укрепляло еще одно обстоятельство: по-прежнему оставаясь его лучшим другом, Иван часто приходил к нему в заведение, но ни разу не возвращался к разговору о Федоре, молчал, когда о нем вспоминали в его присутствии, и в ответ на самые настойчивые расспросы отделывался лаконичным:
   – Давай о другом.
   Тем временем подошел день царского тезоименитства, а это большой праздник в Санкт-Петербурге, служащий одновременно днем водосвятия. Побывав на церемонии и простояв на ногах два часа, Ванинка отпустила Ивана, и тот, воспользовавшись ее разрешением, отправился в «Красный кабачок».
   У Григория было полно народу. В этом почтенном обществе Ивана встречали с распростертыми объятиями: было известно, что он обычно приходит с кучей денег. Не изменил он своим обычаям и на сей раз. Едва переступив через порог, он, к великой зависти присутствующих, тотчас потребовал выпивки. На зов его прибежал Григорий с бутылкой водки в каждой руке. Он знал, что, когда гуляет Иван, ему, Григорию, двойная выгода – как хозяину и как собутыльнику. Следуя своему обыкновению, Иван пригласил его принять участие в угощении.
   Зашла речь о крепостном праве, и кое-кто из этих несчастных, которым всего четыре раза в год разрешалось отлучаться из дома, чтобы отвести душу, не скрыли своей зависти к получившему вольную Григорию.
   – А вы знаете, – возразил Иван, которому хмель уже ударил в голову, – что бывают холопы, которым живется повольготней, чем их господам.
   – Что ты хочешь этим сказать? – спросил Григорий, подливая ему водки.
   – Я хотел сказать, живется посчастливей, – живо поправился Иван.
   – Ну, это как посмотреть, – протянул Григорий с сомнением в голосе.
   – Отчего же? Наши господа родиться не успеют, глядишь, уже в руках двух-трех буквоедов – француза, немца да англичанина. Любишь не любишь, а живи с ними до семнадцати лет, хочешь не хочешь – выучись с их помощью трем варварским языкам за счет нашего прекрасного русского, который человек и вовсе забывает из-за иностранщины. Если решил чего-то добиться в жизни, иди служить в армию. Станешь подпоручиком, будешь рабом у поручика, станешь поручиком – у капитана, а уж коли дослужишься до капитана, так над тобою майор хозяин. И так далее вплоть до государя: тот, конечно, ничей не раб, но может оказаться отравлен, заколот или удушен за столом, на прогулке или в постели. Пойдешь по гражданскому ведомству – и тут нехорошо: женишься на женщине, которая тебе не по сердцу, и та рожает тебе неизвестно от кого кучу детей, о которых приходится заботиться. Если ты беден, вечно веди борьбу, чтобы прокормить семью; если богат – следи, чтобы тебя не обкрадывали управляющие и не обманывали мужики. Разве это жизнь? Вот мы, бедняки, помучим мать, когда она нас рожает, и все; остальное – хозяйская забота, хозяин нас кормит, определяет к делу, а уж выучиться ему не составляет труда, если ты не круглый дурак. Ежели мы болеем, нас бесплатно лечит врач, потому как наша смерть для хозяина – кровная потеря. Ежели мы здоровы, нас кормят четыре раза в день, и у нас есть теплая печь на ночь. Ежели полюбим, никто не станет мешать нашей женитьбе, разве что нареченная откажет. Хозяин сам нас со свадьбой торопит – ему ведь надобно, чтобы у нас было детей побольше. А когда они вырастут, с ними будет точно так же, как с нами. Много ли найдется господ, которые были бы столь счастливы, как их холопы!
   – Так-то оно так, – поддакнул Григорий, подливая ему еще водки. – И все равно ты не свободен.
   – Свободен в чем?
   – Свободен идти куда хочешь и когда хочешь.
   – Я – свободен, как ветер, – ответил Иван.
   – Бахвал ты! – бросил Григорий.
   – Говорю тебе, я свободен, как ветер. У меня добрые господа, особенно барышня, – продолжал Иван с какой-то странной улыбкой. – Она исполняет любое мое желание.
   – Неужто? Выходит, напьешься у меня сегодня, а завтра захочешь прийти сюда снова и получишь разрешение? – с вызовом спросил Григорий, никогда не забывая о собственных интересах.
   – Получу, – отрезал Иван.
   – Значит, придешь завтра снова? – спросил Григорий.
   – Завтра, послезавтра, каждый день, коли захочу.
   – Известно, Иван в любимчиках у барышни ходит, – вставил один из крепостных графа, находившийся здесь же и выпивавший за счет своего товарища.
   – Допустим, он и получит дозволение, но ведь ему скоро не хватать денег начнет, – усомнился Григорий.
   – Такого никогда не будет, – заявил Иван, опрокидывая очередной стакан водки. – Пока будут деньги у барышни, будут и у Ивана.
   – Не знал я, что она так щедра, – язвительно заметил Григорий.
   – Память у тебя отшибло, приятель. Тебе ведь известно: она с друзьями не считается – мой кнут тому свидетель.
   – Об этом не говорю, – сказал Григорий. – На плети она щедра, спору нет. А вот деньги – другое дело. Их я у нее никогда не видел.
   – Хочешь на мои глянуть? – спросил, все больше пьянея, Иван. – На, смотри – вот копейки, вот полтинник, а это синенькие пятирублевки да четвертные розовенькие. А коли захочу, завтра будет и беленькая в пятьдесят целковых. За здоровье барышни!
   И Иван протянул стакан, который Григорий наполнил до краев.
   – Но разве деньги могут восполнить презрение? – спросил Григорий, все настойчивее провоцируя Ивана.
   – Презрение! – отпарировал Иван. – Это кто же меня презирает? Уж не ты ли, потому что вольный? Толку с твоей свободы! Лучше быть холопом, да сытым, чем вольным с голоду подыхать.
   – Я говорю о презрении к нам наших господ, – повторил Григорий.
   – Презрение господ! Ты лучше спроси у Алексея и Данилы, презирает ли меня барышня.
   – Он верно говорит, – подтвердили оба названных крепостных.
   – Видно, Иван слово знает, коли с ним всегда так уважительно разговаривают.
   – Это потому, что он брат Аннушки, а та – молочная сестра барышни, – возразил Григорий.
   – Само собой, – согласились оба крепостных.
   – По той или другой причине, но все именно так, – заявил Иван.
   – А что с тобой станет, ежели твоя сестра помрет? – спросил Григорий.
   – Ежели она помрет, мне будет ее очень жалко, потому как она девка хорошая. За здоровье моей сестры! Но и тогда ничего не изменится. Меня уважают за то, что я такой, какой есть, а еще потому, что боятся. Вот!
   – Боятся господина Ивана! – усмехнулся Григорий. – Уж не хочешь ли ты сказать, что, ежели господину Ивану надоест получать приказания, он сам станет их отдавать, и все будут его слушаться?
   – Может быть, – сказал Иван.
   – Он сказал «может быть», – заливаясь смехом, повторил Григорий. – Все слыхали?
   – Да, – подтвердили крепостные, которые уже еле ворочали языком.
   – Тогда не говорю больше «может быть». Так будет.
   – Хотел бы я на это посмотреть, – съязвил Григорий. – Я за это деньжат не пожалел бы.
   – Выставь вон этих пьянчуг – они уже напились, как свиньи, и тогда все задаром увидишь.
   – Задаром? – переспросил Григорий. – Шутишь! Может, ты думаешь, я их задаром пою?
   – Тогда скажи, сколько они твоей поганой сивухи могут выпить до полуночи, когда ты закрываешься?
   – Рублей на двадцать.
   – Вот тебе тридцать. Гони их в шею. Я хочу с тобой с глазу на глаз остаться.
   – Ребята, – сказал Григорий, вытаскивая часы, – скоро полночь. Вам известно распоряжение губернатора. Пошли-ка вы по домам.
   Привыкшие к пассивному послушанию, как все русские, посетители безропотно удалились, и Григорий остался с глазу на глаз с Иваном и двумя крепостными генерала.
   – Вот мы и в своей компании, – сказал он. – Что ты собираешься делать?
   – Что вы скажете, если, несмотря на поздний час, на холод, несмотря на то, что мы простые холопы, барышня явится сюда, чтобы выпить за наше здоровье?
   – Я скажу, что ты должен попросить ее принести по этому случаю добрую бутылку водки. В подвалах генерала наверняка есть отменная, почище моей.
   – Конечно, есть, – заявил Иван с пьяной самоуверенностью, – и барышня принесет нам бутылку.
   – Ты спятил! – вздохнул Григорий.
   – Точно, спятил, – хором повторили оба крепостных.
   – Значит, я спятил?.. Тогда побьемся об заклад.
   – На что?
   – Коли я проиграю, плачу ассигнациями двести рублей, а коли ты – пью у тебя бесплатно целый год, сколько влезет.
   – По рукам.
   – А товарищей не забыл? – спросили оба мужика.
   – Не забыл, – сказал Иван. – В знак уважения к ним сократим срок до полугода. Идет?
   И они скрепили пари, ударив друг друга по рукам.
   Тогда уверенно, чтобы произвести впечатление на свидетелей этой странной сцены, Иван взял свой тулуп, который сушился на печи, и вышел.
   Спустя полчаса он появился снова.
   – Ну, что? – хором воскликнули Григорий и оба крепостных.
   – Идет следом, – отозвался Иван.
   Трое пьянчуг озадаченно переглянулись. Иван спокойно занял свое место, налил себе снова и поднял стакан.
   – За барышню! – сказал он. – Разве не должны мы поблагодарить ее, что она согласилась прийти выпить с нами в такую холодную и снежную ночь.
   – Аннушка, – послышался на улице чей-то голос, – постучи в эту дверь и узнай у Григория, тут ли наши люди.
   Григорий и остальные потрясенно переглянулись. Они узнали голос Ванинки. Иван же, развалившись на лавке, поглядывал на них с насмешливым высокомерием.
   Аннушка открыла дверь, и все увидели, как метет на улице.
   – Да, барышня, – ответила она. – Тут мой брат и еще Алексей с Данилой.
   Вошла Ванинка.
   – Друзья мои, – сказала она со странной улыбкой, – мне доложили, что вы хотите выпить за мое здоровье. Я принесла вам кое-что. Вот бутылка старой французской водки из подвала моего отца. Придвиньте ваши стаканы.
   Григорий и оба крепостных медленно и удивленно подчинились, Иван дерзко протянул свой стакан. Ванинка сама налила им до краев и, видя, что они в нерешительности, добавила:
   – Выпейте же, друзья, за мое здоровье.
   – Ура! – завопили пьянчуги, успокоенные мягким и дружеским тоном благородной гостьи, и одним махом осушили стаканы.
   Ванинка тотчас налила им еще, а затем, оставив бутылку, заключила:
   – Пейте, друзья мои, и не беспокойтесь обо мне. С позволения хозяина мы с Аннушкой обождем у печи, пока не стихнет метель.
   Григорий приподнялся, чтобы подтолкнуть лавку к печи, но, может быть, потому, что уже был вдымину пьяным, либо потому, что в водку был подмешан какой-то дурман, вновь упал на скамью, тщетно пытаясь произнести извинения.
   – Ладно уж, не тревожьтесь. Пейте, друзья, пейте.
   Собутыльники не преминули воспользоваться разрешением и опорожнили стоявшие перед ними стаканы. Едва допив свой, Григорий свалился под стол.
   – Хорошо. Опий начинает действовать, – вполголоса сказала Ванинка спутнице.
   – Но что вы задумали? – спросила Аннушка.
   – Увидишь.
   Оба мужика не замедлили последовать за хозяином дома и свалились друг за другом. Один Иван еще боролся со сном, распевая удалую песню. Но вскоре язык отказался ему повиноваться, глаза непроизвольно закрылись, и, тщетно ловя ртом воздух и что-то бормоча, он улегся рядом с товарищами.
   Тогда Ванинка поднялась и устремила на этих людей испепеляющий взор, словно не доверяя себе, окликнула по имени каждого, но никто не ответил. После чего, хлопнув в ладоши, она с радостным видом бросила:
   – Теперь самое время, – пошла в глубь комнаты, взяла солому и разложила ее по углам. Затем, вытащив из печи головешку, подожгла комнату с четырех концов.
   – Что вы делаете? – пытаясь остановить ее, в ужасе закричала Аннушка.
   – Хочу похоронить нашу тайну под пеплом.
   – А мой брат, мой бедный брат! – воскликнула девушка.
   – Твой брат – негодяй, он предал нас, и мы погибнем, если он не исчезнет.
   – Ох, брат мой, бедный брат!
   – Если хочешь, можешь умереть вместе с ним, – сказала Ванинка, сопровождая свои слова выразительным взглядом, говорившим, что она ничего не имела бы против, решись Аннушка на это из сестринской любви.
   – Берегитесь, барышня, горим!
   – Выйдем, – сказала Ванинка, увлекая за собой заплаканную девушку, заперла дверь и забросила ключ подальше в снег.
   – Богом молю, вернемся скорее домой! – вскричала Аннушка. – Не могу я смотреть на это страшное зрелище!
   – Напротив, останемся, – возразила Ванинка, с почти мужской силой удерживая служанку. – Побудем здесь, пока не сгорит дом и мы не убедимся, что никто не спасся.
   – О Господи! – воскликнула Аннушка, падая на колени. – Пожалей моего брата. Смерть приведет его к тебе без причастия.
   – Да, да, молись за него, – поощрила Ванинка. – Я хочу, чтобы погибли их тела, а не души. Молись, разрешаю тебе.
   Пока служанка молилась, Ванинка, освещенная пламенем пожара, продолжала стоять, скрестив на груди руки.
   Пожар бушевал недолго. Дом был деревянный, хорошо проконопаченный, как все крестьянские избы. Занявшись в четырех углах, пламя вскорости вырвалось на улицу, и через несколько минут, не встречая сопротивления, превратило здание в огромный костер. Девушка с горящими глазами следила за работой огня, содрогаясь при мысли, что из пламени может вдруг выскочить полуобгорелый призрак. Наконец крыша обвалилась, и Ванинка вернулась в дом генерала, куда девушки проникли, никем не замеченные, так как Аннушка имела право отлучаться в любое время дня и ночи.
   На другой день в Санкт-Петербурге только и было разговоров, что о пожаре в «Красном кабачке», из-под развалин которого были извлечены останки четырех обгоревших трупов. А так как трое крепостных генерала не вернулись домой, генерал не сомневался, что останки принадлежали Ивану, Алексею и Даниле. Четвертым, очевидно, был Григорий.
   Причины пожара так и остались невыясненными. Дом находился на отшибе, и шел такой сильный снег, что никто не повстречал двух женщин. Ванинка была совершенно уверена в служанке. Ее тайна умерла вместе с Иваном.
   Однако вскоре на смену страху пришли угрызения совести. Непреклонной перед лицом событий девушке оказался не под силу груз воспоминаний. В надежде облегчить душу она решила исповедаться, отправилась к попу, известному своим милосердием, и, рассчитывая на тайну исповеди, обо всем ему рассказала.
   Священник был потрясен. Милость Господня безгранична, но человеческая имеет свои пределы. И поп отказался отпустить Ванинке ее грех.
   Его отказ оглушил Ванинку, он отторгал ее от святого алтаря. Кроме того, когда на это обратят внимание, возникнут неизбежные подозрения в каком-то страшном грехе, невероятном преступлении.
   Ванинка рухнула на колени перед священником и стала умолять его смягчиться ради ее отца, на которого падет ее стыд и бесчестье.
   Поп глубоко задумался и решил, что ему удастся все уладить: Ванинка подойдет к алтарю вместе с другими девушками, а он остановится перед ней, как перед всеми, но скажет только: «Молись и плачь!» Никто ничего не поймет и все подумают, что она, как все, восприяла тело Христово. Это и все, чего добивалась Ванинка.
   Исповедовалась она около семи вечера, и погруженная во мрак пустая церковь еще сильнее подействовала на нее. Поп вернулся домой бледный и дрожащий. Попадья по имени Елизавета дожидалась его одна. Восьмилетнюю дочку Арину она уложила спать в соседней комнате.
   Женщина была поражена видом мужа. Поп попробовал ее успокоить, но его дрожащий голос лишь усилил ее страх. Она захотела узнать, в чем причина его волнения. Поп отказался отвечать. Елизавета, узнавшая накануне о болезни матери, решила, что он скрывает печальную новость. Это был понедельник, тяжелый день у русских. Утром, выйдя на улицу, Елизавета повстречала женщину в трауре. Она восприняла это как дурную примету.
   Елизавета залилась слезами.
   – Матушка моя умерла! – закричала она.
   Тщетно пытался успокоить ее поп, уверяя, что его волнение не связано с матерью. Бедная женщина отвечала на уговоры криком: «Моя мать умерла!» Тогда, чтобы избавить ее от этого наваждения, поп признался ей, что причина его волнения – признание в преступлении, услышанное на исповеди. Елизавета не поверила ему. «Неправда, – твердила она, – ты хочешь скрыть несчастье». Крики ее возобновились еще пуще, начались судороги. Священник велел жене поклясться, что она сохранит тайну исповеди, и нарушил ее.
   Маленькая Арина проснулась при первых же криках матери. Обеспокоенная и любопытствуя, что же происходит между родителями, она соскочила с постели и стала подслушивать под дверью.
   Таким образом, тайна греха была замята, а тайна преступления разглашена.
   Наступил день причастия. Семеновскую церковь заполнили верующие. Ванинка опустилась на колени перед алтарем. Сзади нее стояли отец, его адъютанты и слуги.
   Арина тоже находилась вместе с матерью в храме. Любопытной девочке захотелось увидеть Ванинку, чье имя она услышала той ужасной ночью, когда ее отец изменил своему долгу. Пока мать ее молилась, она слезла со стула, смешалась с верующими и дошла до алтаря. Тут ее остановили слуги генерала. Но Арину было уже не удержать, она попыталась пробиться через них, ее схватили, она заартачилась, кто-то грубо оттолкнул ее, и ребенок ударился головой о лавку. Окровавленная девочка, поднявшись на ноги, закричала:
   – Мужик, а какой заносчивый! Не потому ли, что принадлежишь даме, спалившей «Красный кабачок»?
   Эти слова, произнесенные в тишине, предшествующей святому таинству, были услышаны всеми. Ванинка упала в обморок.
   На другой день генерал отправился к императору и рассказал ему, как своему судье, всю эту длинную и страшную историю, которую Ванинка ночью после сцены в церкви, раздавленная долгой борьбой, которую вела сама с собою, поведала отцу.