XXVII. ПРИНЦ ДЕ ЛИНЬ

   Чутье подсказало Жаку Мере, что имеющиеся у него сведения о ходе военных действий не следует сообщать никому, кроме главнокомандующего.
   В подобных случаях армия может спастись, лишь если генерал обладает должным хладнокровием и решительностью, а главное, умеет хранить тайну.
   Жак знал, где находится комната Дюмурье, и хотел приказать дежурившему в передней вестовому, чтобы тот разбудил командующего, но внезапно увидел под дверью генеральской спальни полоску света.
   Он постучал. В ответ раздался громкий и четкий голос главнокомандующего:
   — Войдите.
   Дюмурье еще не ложился. Он занимался своими записками — тетрадью, куда имел обыкновение заносить день за днем все события своей жизни.
   Пропустив несколько дней, он теперь наверстывал упущенное.
   — Ну и ну! — воскликнул он, увидев, что платье Жака запачкано грязью и кровью. — Бьюсь об заклад, что у вас плохие вести!
   — Да, генерал: австрийцы напали на Лесной крест.
   — Я так и подумал. А что полковник?
   — Погиб.
   — И правильно сделал.
   Дюмурье стремительно подошел к большому плану Аргоннского леса, висевшему на стене.
   — Ну что же, — произнес он с философической невозмутимостью, — наши недостатки суть продолжение наших достоинств. Я легко придумываю планы, но мне недостает терпения их исполнять. Мне следовало бы осмотреть этот проход собственными глазами, — я этого не сделал; больше того, я имел глупость написать Собранию, что Аргонны станут французскими Фермопилами! И вот твои Фермопилы захвачены врагом, Леонид, а ты все еще жив?
   — К счастью, — отвечал Жак Мере, — за Фермопилами следует Саламин.
   — На словах — да, — отвечал Дюмурье так же хладнокровно, — однако, если Клерфе, по своему обыкновению, не станет терять времени даром, если, обогнув отряд, обороняющий Большой луг, он со своими тридцатью тысячами австрийцев займет подходы к Эне, а пруссаки меж тем атакуют меня с фронта, то мои двадцать пять тысяч солдат окажутся заперты между двумя реками и лесом, в кольце из семидесяти пяти тысяч человек; что же тогда останется мне: либо сдаться, либо стать свидетелем гибели всех моих солдат? Единственная армия, на которую могла рассчитывать Франция, будет уничтожена, и господа союзники преспокойно двинутся к столице.
   — Нужно, не теряя ни минуты, выбить их из Лесного креста! — воскликнул Жак Мере.
   — Именно это я и попытаюсь сделать. Разбудите Тувено, он спит в соседней комнате.
   Жак Мере открыл дверь и позвал Тувено. Тот всегда спал вполглаза, а потому тотчас вскочил, оделся и предстал перед генералом.
   — Лесной крест захвачен противником, — сказал ему Дюмурье, — разбудите Шазо; пусть он возьмет с собой шесть тысяч человек и любой ценой отобьет проход.
   Тувено кинулся исполнять приказание; разбудив генерала Шазо, он передал ему приказ главнокомандующего.
   Тем временем Жак Мере подробно рассказал Дюмурье обо всем, что произошло на его глазах подле Лесного креста.
   Узнав о том, что Жак возвратился к Большому лугу лесною тропой, Дюмурье тотчас спросил, не сможет ли он провести этой же тропой колонну, которая нападет на врага с фланга в тот же час, когда Шазо начнет атаку с фронта.
   Жак Мере взялся провести колонну к Лесному кресту при условии, что она будет состоять из одних пехотинцев; для кавалерии, сказал он, эти тайные тропы недоступны.
   Как ни скоро велись сборы, закончились они только к рассвету. Меж тем, поразмыслив, Дюмурье пришел к выводу, что атака средь бела дня — дело ненадежное, тогда как напав на противника ночью, причем с той стороны, откуда он никак не ждет удара, французы будут иметь гораздо больше шансов на победу, особенно если австрийцам придется отбивать атаки и с фланга и с фронта.
   Генералу Шазо, которому предстояло двигаться по Аргоннской дороге и, следовательно, дважды сделать крюк, требовалось на дорогу три часа. Жак мог провести свою колонну в Лонгве в два раза быстрее.
   Поэтому было решено: чтобы подойти к проходу уже в сумерках, Шазо выступит в пять часов, а Жак Мере — в полседьмого. Первые пушечные залпы отряда Шазо, захватившего с собой два полевых орудия, должны были послужить Жаку сигналом к атаке.
   Таким образом, Жак успел принять ванну и переодеться, а в половине седьмого, облачившись в костюм представителя народа и вооружившись солдатским ружьем, занял место во главе колонны.
   Герцог Шартрский попросил разрешения участвовать в экспедиции, однако Дюмурье отвечал со смехом:
   — Терпение, терпение, монсеньер! Подождем славного сражения при свете дня; битвы под покровом ночи — не для принцев крови.
   Эту фразу он произнес вслух, а про себя добавил: «Тем более, когда эти принцы могут претендовать на престол!»
   В восемь вечера Мере и возглавляемый им отряд из пятисот человек завидели вдали огни бивака, горевшие вдоль всей просеки, но особенно многочисленные возле деревни Лонгве, где располагался штаб принца де Линя; от противника отряд Жака Мере отделяла четверть льё.
   Солдаты положили ранцы на землю, уселись на них, съели по куску хлеба, выпили по глотку водки и, сгорая от нетерпения, принялись ждать сигнала.
   В десять вечера послышались первые ружейные выстрелы, которыми обменялись австрийские передовые посты и французский авангард.
   Минут десять спустя раздался гром пушек, возвестивший вступление в бой вражеской артиллерии.
   Уже при самом начале ружейной пальбы маленький отряд, возглавляемый Жаком Мере, стал свидетелем великого смятения, охватившего ряды противника; видно было, как солдаты, растянувшиеся по всему проходу, хватают ружья и бросаются к месту атаки.
   Жаку с огромным трудом удавалось сдерживать своих людей, но приказ, данный ему, гласил: не выступать, пока не раздастся первый залп наших пушек.
   Наконец долгожданный залп раздался. С ружьями наперевес солдаты ринулись на врага; Жак бежал во главе отряда.
   — В штыковую! — закричал он. — Открывайте огонь только в самый последний момент!
   Французы устремились вперед с магическим возгласом «Да здравствует нация!», который, стократ усиленный лесным эхом, мог заставить австрийцев и эмигрантов решить, что на них движется десятитысячная армия.
   Однако и эмигранты, сражавшиеся против Франции, выказывали ничуть не меньше отваги. Ответом на крик «Да здравствует нация!» служил крик «Да здравствует король!» Кавалерийский отряд, предводительствуемый человеком лет тридцати-тридцати пяти, в мундире полковника австрийской армии — белый фрак, красные панталоны, золотой пояс — вихрем слетел с холма, на котором располагалась деревня.
   — Открывать огонь с двадцати шагов, а тех, кто останется жив, приканчивать штыком! — скомандовал Жак, а затем так же громко воскликнул:
   — Офицер — мой!
   После этого, расположившись посреди дороги, во главе колонны, он подпустил передних кавалеристов как можно ближе, прицелился и выстрелил в офицера.
   Пятьсот выстрелов прозвучали разом.
   Каждый избрал себе наиболее удобную для стрельбы позицию; каждый при свете бивачных огней прицелился как можно более точно. Хотя ширина дороги не позволяла вражеским кавалеристам выставить вперед больше восьми человек, град наших пуль оставил в рядах противника страшный след: больше сотни лошадей и двух сотен всадников пали замертво.
   Что же до офицера, то его лошадь понесла, а сам он, смертельно раненный в грудь, свалился на землю к ногам Жака Мере.
   Из тех эмигрантов, кого пощадили пули, многие ринулись на штыки, либо попали в плен.
   Впрочем, трупы людей и лошадей, перегородив дорогу, воздвигли между уцелевшими эмигрантами и патриотами кровавую баррикаду, которую было нелегко преодолеть.
   — Заряжай! — приказал Жак Мере. — Огонь! Патриоты снова зарядили ружья и, устремившись вслед за неприятелем по обеим сторонам дороги, — путь, кавалеристам недоступный, — принялись добивать беглецов: конных — пулями, а спешившихся — штыками. Эмигранты защищались с ожесточением, во-первых, потому, что были не робкого десятка, а во-вторых, потому, что знали: в плену каждому из них грозит расстрел, и предпочитали расстаться с жизнью на поле боя, а не во рву цитадели или перед древней крепостной стеной.
   Меж тем, судя по грохоту французских пушек, отряд Шазо приближался к отряду Мере — верный знак того, что австрийцы отступают; они совершили ту же ошибку, что и покойный полковник: захватив Лесной крест, не выставили кругом достаточно мощную охрану.
   Беглецы-эмигранты, добравшись до арьергарда австрийской колонны, возвестили, что отряд их отрезан от армии, эмигрантский корпус на три четверти истреблен, а его командир, принц де Линь, убит первым же выстрелом.
   Австрийцев охватила паника; солдаты бросились врассыпную, стреляя куда попало. Патриоты уже не встречали почти никакого сопротивления; они убили три или четыре сотни австрийцев и столько же взяли в плен; тела двухсот пятидесяти эмигрантов остались на поле боя.
   Горстку эмигрантов, до последнего мгновения не желавших сдаваться, все-таки обезоружили и отвели к Дюмурье.
   Что же до Жака Мере, то он, едва лишь закончился бой, поспешил позаботиться о раненых. В ту пору походные госпитали были величайшей редкостью. Опасаясь нападения противника, Жак Мере приказал собрать всех лошадей, лишившихся всадников, включая коня принца де Линя, которого легко было узнать по расшитому золотом чепраку и роскошным кобурам для пистолетов, и переправил всех раненых в Вузье, где занялся их устройством, предоставив людям более честолюбивым возможность доложить главнокомандующему о победе.
   По приказу Жака Мере раненых австрийцев перевезли в Вузье с теми же предосторожностями, что и французов, разместили в тех же комнатах и окружили такой же заботой.
   Однако не успел Жак со своим госпиталем расположиться на новом месте и перевязать несколько раненых, как пушечные залпы зазвучали вновь, причем гул их слышался все ближе и ближе к Вузье, из чего следовало, что теперь отступать приходится генералу Шазо.
   Часа через два люди из числа тех, которые, неся дурные вести, кажется, не ходят, а летают, добрались до Вузье и сообщили, что корпус генерала Шазо идет за ними следом, отступая под ударами противника.
   Произошло вот что: Клерфе, прекрасно понимавший, какими бедами грозит потеря Лесного креста, направился к месту боя с оставшимися у него тридцатью тысячами человек, сметая все на своем пути.
   Тем временем Жаку Мере доложили, что один из солдат, сражавшихся под его командой, добыл драгоценности, которые не желает отдавать никому, кроме командира. Человек этот, оказавшийся капралом, обыскав убитого принца де Линя, нашел в его карманах кошелек со ста двадцатью луидорами, бумажник, в котором лежало неоконченное письмо к жене, и часы, усыпанные бриллиантами, а с руки его снял несколько дорогих колец.
   Все это он принес доктору, руководствуясь тем сугубо армейским соображением, что, раз принца застрелил Жак, ему и должно принадлежать имущество убитого.
   — Друг мой, — отвечал Жак Мере, — на мой взгляд, я не имею на эти предметы ни малейшего права, но, раз уж они оказались в моих руках, поступить, мне кажется, надлежит вот как: пригласить к раненым врачей из Мезьера, Седана, Ретеля, Реймса и Сент-Мену; попросить тех из них, кто побогаче, проявить бескорыстие и оказать больным помощь бесплатно, а с теми, кто победнее, расплатиться луидорами принца де Линя. Ты согласен?
   — Согласен, гражданин представитель.
   — Далее, поскольку принц де Линь не эмигрант, а иностранный принц и, следовательно, имущество его не подлежит конфискации, то найденные на нем бумажник, часы и драгоценности следует, по моему убеждению, передать генералу Дюмурье; он возвратит их жене убитого, которая, что ни говори, имеет больше прав на оставшееся после него наследство, чем я.
   — Верно, — согласился капрал.
   — Наконец, — продолжал Жак, — чтобы твой прекрасный поступок был достойно вознагражден, ты сам отвезешь все это к генералу вместе с моей запиской. Как только он напишет ответ, ты немедленно двинешься в обратный путь, а поскольку мне нужно получить этот ответ как можно скорее, ты возьмешь лошадь принца, которую я считаю своим трофеем, и скажешь генералу, что я прошу его из любви ко мне поместить ее в генеральскую конюшню.
   Четыре часа спустя капрал возвратился на лошади, которую Дюмурье послал Жаку Мере взамен полученной в дар. Капрал привез короткую записку, где говорилось:
   «Приезжайте скорее: Вы мне нужны.
   Дюмурье».
   — Ну, старина, как дела? — спросил он у капрала. — Вид у тебя довольный.
   — Еще бы, — отвечал тот. — Генерал произвел меня в сержанты и подарил мне свои часы.
   И капрал показал Жаку Мере часы, полученные в подарок от Дюмурье.
   — Ну и ну! — рассмеялся Жак. — Да ведь они серебряные.
   — Они-то серебряные, зато галуны золотые!

XXVIII. КЕЛЛЕРМАН

   Дюмурье сохранял спокойствие, хотя положение было почти безнадежным.
   Шазо начал отходить к Большому лугу, но противник преградил ему дорогу, и французы принуждены были отступить к Вузье.
   Таким образом, Дюмурье со своими пятнадцатью тысячами оказался отрезан тридцатитысячной армией Клерфе и от Шазо, который, как мы уже сказали, находился в Вузье, и от Дюбуке, оборонявшего проход Густой дуб.
   Жак Мере застал Дюмурье за письменным столом.
   Главнокомандующий писал Бернонвилю, приказывая тому как можно скорее добраться до Ретеля, который ему надлежало занять еще 13 сентября; писал Шазо и Дюбуке, приказывая им соединиться и вместе двигаться в направлении Сент-Мену.
   И наконец, он писал Келлерману, умоляя его, какие бы слухи до него ни долетали, о каких бы катастрофах его ни извещали, не останавливаться ни на мгновение и во что бы то ни стало добраться до Сент-Мену.
   Первые два письма он вверил своим юным ординарцам, которые, прекрасно зная местность и имея в своем распоряжении превосходных скакунов, могли тайными тропами за четыре-пять часов достичь Аллиньи; опасаясь, как бы оба они не попали в плен, Дюмурье на всякий случай велел им ехать разными дорогами.
   Гусары немедленно тронулись в путь.
   Когда они вышли, Дюмурье обратился к Жаку:
   — Гражданин Жак Мере, — сказал он, — за последние два дня вы столько раз доказывали нам свой патриотизм и отвагу и, со своей стороны, столько раз могли убедиться в моей искренности, что отныне между нами не должны стоять никакие подозрения и сомнения.
   Жак Мере протянул генералу руку.
   — Я готов отвечать за вас как за самого себя и перед кем угодно.
   — Речь не об этом. Вы возьмете моего лучшего скакуна и отправитесь к Келлерману, но говорить с ним вы будете не от моего имени, ибо старый эльзасец оскорблен необходимостью подчиняться генералу, который моложе его, и по этой причине не спешит исполнять мои приказания; вы будете говорить с ним от лица Франции — нашей общей матери; вы скажете ему, что Франция простирает к нему руки и молит его соединиться с моей армией; что, лишь только наши армии сольются, я, если он того пожелает, уступлю ему командование соединенными войсками, а сам буду исполнять его приказы как генерал, как адъютант, как простой солдат. Келлерман — человек храбрый, но чрезвычайно осторожный и потому нерешительный. Он наверняка находится от нас всего в нескольких льё; со своими двадцатью тысячами он пройдет где угодно; отыщите его, приведите его сюда. Я предполагаю разместить его людей на Жизанкурских холмах; впрочем, пусть размещается где ему угодно, лишь бы мы смогли поддерживать один другого. Вот мой план: через час я снимаюсь с места и отхожу к Лез-Илет, где остается Диллон. Я соединяюсь с Бернонвилем и моими старыми друзьями — солдатами из Мольдского лагеря; это обеспечит мне двадцать пять тысяч человек. Прибавьте сюда шесть тысяч из отряда Шазо и четыре тысячи из отряда Дюбуке; это даст в общей сложности тридцать пять тысяч, а вместе с келлермановскими двадцатью тысячами составит пятидесяти пяти тысячную армию. С пятьюдесятью пятью тысячами веселых, здоровых, бодрых солдат я смогу дать отпор даже восьмидесяти тысячам австрийцев. Но для этого мне необходим Келлерман. Без Келлермана я погиб, а значит, погибла Франция. Итак, ступайте, и пусть гений нации указует вам путь!
   Час спустя Дюмурье принял прусского парламентера и провел его по всему лагерю у Большого луга; парламентер, однако, не успел еще добраться до Шевьера, как Дюмурье вместе со всеми своими людьми уже снялся с места; он приказал солдатам двигаться как можно тише и оставить все костры в лагере зажженными.
   Солдаты не знали о захвате Лесного креста, не знали, по какой причине снялись с места, и полагали, что просто меняют позицию. На следующий день в восемь утра армия Дюмурье пересекла Эну и остановилась на высотах Отри.
   Семнадцатого сентября, после того как армию дважды охватывала та необъяснимая паника, которая налетает подобно вихрю и разметывает людей, словно сухие листья, после того как беглецы поспешили оповестить Париж о том, что Дюмурье перешел на сторону врага, а армия продалась, главнокомандующий вместе со своим войском, целым и невредимым, вошел в Сент-Мену; с ним вошли туда отряды Дюбуке, Шазо и Бернонвиля. Из Сент-Мену Дюмурье обратился к Национальному собранию:
   «Я был вынужден оставить лагерь Большой луг по причине охватившей армию паники: десять тысяч человек испугались полутора тысяч прусских гусаров. Мы потеряли не больше полусотни человек, а также кое-что из обоза.
   Опасность миновала. Я отвечаю за исход событий!»
   Тем временем Жак Мере гнался за Келлерманом.
   Он настиг его только 17 сентября в пять утра, в Сен-Дизье. Узнав о том, что Дюмурье покинул проходы, Келлерман начал отступление.
   Не отправь Дюмурье Жака Мере к Келлерману, произошло бы именно то, чего опасался главнокомандующий.
   Жак Мере растолковал Келлерману стоящую перед ним задачу так подробно, что и самый искушенный стратег не сделал бы лучше. Он рассказал ему обо всем случившемся, убедил его в том, что гений Дюмурье, воистину, безграничен, и уверил, что подчинившись главнокомандующему, Келлерман спасет Францию и покроет себя вечной славой, причем изложил все это на немецком — суровом языке, сохраняющим безраздельную власть над всеми, кто лепетал на нем в далеком детстве.
   Вняв доводам Жака, Келлерман дал своим людям приказ остановиться, а назавтра его армия направилась в сторону Жизанкура.
   Девятнадцатого сентября вечером Жак Мере на всем скаку влетел в город Сент-Мену и вбежал в штаб Дюмурье с криком:
   — Келлерман!
   Дюмурье поднял глаза к небу и облегченно вздохнул.
   Целый день он наблюдал за передвижениями пруссаков: наступая через лес по проходу Большой луг, они занимали холмы по другую сторону от Сент-Мену и дорогу.
   Прусский король остановился на скверном постоялом дворе, носящем название «Луна», отчего весь его лагерь, или, точнее, бивак, прозвали «Лунным лагерем», и гора, на которой он находился, зовется Лунной по сей день.
   Странная вещь! Прусская армия стояла ближе к Парижу, чем французская, а французская — ближе к Германии, чем прусская.
   Двадцатого сентября утром Дюмурье вышел из Сент-Мену, намереваясь избрать место для боя и с изумлением обнаружил, что корпус Келлермана занимает не Жизан-курские высоты, а холмы Вальми.
   Что послужило тому причиной: недоразумение или желание Келлермана избрать позицию для своих солдат по собственному усмотрению? Неизвестно.
   Очевидно одно: для отступления позиция эта была нехороша. Правда, она была хороша для боя.
   Но бой этот нужно было во что бы то ни стало выиграть.
   Если бы Келлермана разбили, для отступления у него оставался бы один-единственный мост: слева и справа простирались непроходимые болота.
   Однако для сражения, как мы уже сказали, позиция подходила прекрасно.
   Утром, подойдя к окну постоялого двора «Луна», прусский король взглянул в подзорную трубу на войска двух французских генералов.
   Внимательно осмотрев местность, он передал трубу герцогу Брауншвейгскому.
   Тот в свой черед прильнул к окуляру.
   — Итак, каково ваше мнение? — спросил король.
   — Мое мнение, ваше величество, — отвечал герцог Брауншвейгский, покачивая головой, — что перед нами люди, которые решились либо победить, либо погибнуть.
   — Однако, — сказал король, указывая в сторону Вальми, — мне кажется, что мы имеем дело отнюдь не с той армией бродяг, портняжек и сапожников, о которой толковал нам господин де Калонн.
   — Право, — согласился герцог, — я начинаю верить, что французская революция — дело серьезное.
   Меж тем на всю округу начал опускаться густой туман, постепенно окутавший оба войска.
   Но краткого промежутка времени, когда погода была еще ясной, хватило Дюмурье на то, чтобы осмотреть и оценить позицию Келлермана.
   Если бы Клерфе и австрийцам удалось захватить гору Ирон, высившуюся позади Вальми, они обстреляли бы оттуда Келлермана, а Дюмурье ничем не сумел бы ему помочь, ибо спереди у того находились пруссаки, а сзади — австрийцы. Поэтому Дюмурье приказал генералу Штейнгелю взять четыре тысячи человек и занять гору Ирон, где было пока только несколько сотен солдат, от которых не приходилось ждать серьезного сопротивления.
   Бернонвилю Дюмурье приказал поддержать Штейнгеля шестнадцатью батальонами.
   Наконец, Шазо с девятью батальонами и восемью эскадронами предстояло занять Жизанкур.
   Однако из-за тумана Шазо сбился с пути, вышел прямо к тому месту, где стояла армия Келлермана, и принялся спрашивать у генерала дальнейших распоряжений, а тот, с трудом сумевший разместить на возвышенности Вальми собственные двадцать тысяч человек, отослал Шазо назад к Дюмурье.
   Дюмурье подтвердил свой первоначальный приказ — занять Жизанкур; однако герцог Брауншвейгский тем временем уже сообразил, что, не заняв сразу эту деревню, расположенную куда удобнее, чем Лунная гора, допустил грубую оплошность, и поспешил ее исправить.
   К одиннадцати утра туман рассеялся. Дюмурье вместе со своим проворным и элегантным штабом пересек равнину Даммартен-ла-Планшетт на уровне Вальми, пожал руку Келлерману, выразив тем самым почтение старшему собрату по оружию, а затем, оставшись с ним наедине якобы для важных переговоров, вверил его попечению юного герцога Шартрского в качестве ординарца.
   Самому герцогу он шепнул:
   — Опаснейшие бои развернутся здесь; здесь — ваше место. Постарайтесь, чтобы вас заметили.
   Юный принц улыбнулся и пожал Дюмурье руку. Он не имел нужды в советах такого рода. За некоторое время до того как рассеялся туман, пруссаки, чья батарея из шестидесяти орудий была нацелена на
   Вальми, открыли огонь: они знали, что французам отступать некуда. Наши юные солдаты услышали раскаты грома, и в тот же миг на них обрушился ураганный огонь.
   Боевое крещение они получили, выдержав испытание как нельзя более тяжкое: им пришлось стоять под вражескими ядрами, не имея ни права, ни возможности отступить.
   Конечно, наши артиллеристы тоже не оставались в долгу, но попадали ли их ядра в цель? Впрочем, очень скоро это должно было выясниться, ибо туман постепенно редел.
   Когда он рассеялся окончательно, пруссаки убедились, что французская армия не дрогнула: никто не отступил ни на шаг.
   Наконец из-за облаков, словно желая взглянуть на великое сражение, в котором решается судьба Франции, показалось солнце; пруссаки смогли целиться точнее, и снаряды их угодили в два зарядных ящика, отчего в рядах французов произошла некоторая паника. Келлерман пустил коня в галоп, чтобы лично оценить размеры понесенного ущерба. Тут вражеское ядро поразило Келлерманова коня в грудь, пролетев в двадцати пяти сантиметрах от колена генерала: оба, конь и человек, пали на землю. Поначалу обоих сочли убитыми, но Келлерман очень скоро поднялся на ноги с истинно юношеской живостью и вскочил на коня, которого ему подвели взамен погибшего; от помощи герцога Шартрского, который был готов уступить генералу свою лошадь и уже наполовину спешился, Келлерман отказался. Все же происшествие это отняло у Келлермана десяток минут, поэтому, когда он прибыл к взорвавшемуся зарядному ящику, там уже царило спокойствие.
   Тем временем герцог Брауншвейгский, убедившийся, что, против всяких ожиданий, армия бродяг, портняжек и сапожников выдерживает обстрел с невозмутимостью старых вояк, счел, что пора переходить в наступление. Между одиннадцатью и полуднем он сформировал три колонны и приказал им захватить высоту Вальми.
   Келлерман заметил передвижение вражеских войск, понял замысел противника и дал своим солдатам приказ защищать высоту, добавив:
   — Не стрелять; встретим пруссаков штыками!
   Лунный лагерь отделяют от Вальми два километра; первые двести пятьдесят метров приходятся на пологий спуск, следующие семьсот пятьдесят метров — на небольшую долину, затем начинается плавный подъем, метров через двести переходящий в весьма крутой склон холма Вальми.