Страница:
Жак поднялся и, как Командор Дон Жуану, знаком приказал Дантону последовать за ним.
Дантон повиновался.
Жак Мере направился по коридору к кабинету, где однажды уже вел секретную беседу с Дантоном, и вошел туда.
Мгновение спустя на пороге возник Дантон.
— Закрой дверь и подойди ближе, — сказал Мере. Дантон исполнил приказание друга.
— Заклинаю тебя памятью твоей жены, умершей на моих руках, скажи, несчастный, какова твоя цель? — спросил Жак.
— Моя цель — спасти вас всех, ибо вы губите сами себя, — глухо отвечал Дантон.
— Странным же путем идешь ты к своей цели! — произнес Жак с нескрываемой иронией.
— Ты не был министром юстиции и не понимаешь, что происходит в стране. Я объясню тебе положение дел в двух словах, а затем вернусь в зал заседаний и в последний раз попытаюсь вас спасти. Постарайтесь не упустить случая.
— Говори, — сказал Жак Мере.
— Начнем с провинции, а кончим Парижем, — предложил Дантон. — Не бойся, я буду краток. Тебе известно, что Лион восстал. У Конвента не было армии, которую он мог бы послать туда. Конвент поступил так, как поступили бы спартанцы: он послал в Лион героического гражданина, человека отважного, не страшащегося крови, ибо руки у него вот уже два десятка лет по локоть в крови, — мясника Лежандра. Тот говорил с лионцами так, словно у него за спиной сто тысяч людей под ружьем. Ему представили петицию мятежников, он изорвал ее в клочья и швырнул в лицо тем, кто ее принес.
«А если мы поступим с тобою так, как ты поступил с нашей петицией?» — вскричал один из мятежников.
«Попробуйте, — отвечал Лежандр. — Разрубите мое тело на восемьдесят четыре куска и пошлите по куску в каждый из восьмидесяти четырех департаментов; каждый кусок будет напоминать обо мне и обречет моих убийц на бесславную гибель».
Что сталось с Лежандром? Мы не знаем; скорее всего, он убит. А знаешь, под чьим флагом действуют лионцы, чьим именем они прикрываются? Они действуют под флагом Жиронды, прикрываются именем жирондистов. Батальон молодчиков из знатных семей — заметь, что и молодчики эти именуют себя жирондистами! — захватил арсенал с порохом и пушками; быть может, в этот час сардинцы уже заняли вторую столицу Франции и белое знамя уже развевается над площадью Терро!
Пойдем дальше. Известно ли тебе, что происходит в Бретани и Вандее? Оба департамента охвачены восстанием; в тот самый миг, когда австрийцы приставили острие шпаги к нашей груди, Вандея вонзила нам нож в спину. Хорошо хоть, что вандейцы не именуют себя жирондистами.
Зато ваш жирондистский генерал предает нас в Бельгии; нам грозит не только отступление, но и полное уничтожение армии: у нас не останется ни одного солдата, ни одного города, если принц Кобургский бросит на Бельгию своих гусар и, воспользовавшись озлоблением бельгийцев, натравит их на наши отступающие полки. И несмотря на все это, мы вынуждены сохранять Дюмурье в должности главнокомандующего до тех пор, пока он не погубит нас или пока мы не спасем себя, погубив его.
Теперь о Париже. Здесь происходит следующее: члены клуба Епископства приговорили к смерти всех жирондистов, заседающих в Конвенте. Двадцать два депутата-жирондиста должны быть зарезаны прямо во время заседания, остальных членов этой партии заключат в Аббатство, где над ними свершится тайный суд, какой вершился за тюремными стенами в сентябре.
Хочешь знать, что сказал Марат сегодня утром, перед тем как явиться в Собрание?
«Нас зовут кровопийцами, — сказал он, — ну что ж, будем же достойны этого имени и прольем кровь наших врагов. Смерть тиранов — последний довод рабов. Цезарь был убит прямо в сенате: поступим так же с депутатами, предавшими отечество, и заколем их прямо на скамьях Конвента, на театре их преступлений».
Тогда Мамен, тот самый Мамен, что целый день расхаживал по Парижу с головою принцессы де Ламбаль на острие пики, вызвался вместе с сорока другими головорезами истребить всех вас нынче ночью у вас на квартирах.
Эбер поддержал его.
«Бесшумные убийства, совершенные во тьме, — сказал он, — покарают предателей отечества и докажут, что народная месть грозит мятежникам в любое время дня и ночи».
Итак, вот до чего они договорились: либо убийство в Конвенте, среди бела дня, либо убийство впотьмах, подле домашнего очага, как во время Варфоломеевской ночи.
Понимаешь ли ты теперь, в чем заключалась моя помощь вам? Предложив освободить тюрьмы от несостоятельных должников, я хотел дать вам понять, что смерть уже занесла над вашими головами свою косу, хотел в последний раз предупредить вас об опасности.
Ты не понял меня — тем лучше. Ты вынудил меня объясниться — я объяснился. Я не желаю вашей смерти. Я не люблю вас, но люблю ваши таланты, ваш патриотизм, как бы он ни был несовершенен; люблю вашу порядочность, как бы ни была она противна требованиям политики. Вернись в зал, сядь рядом со своими друзьями, скажи им сам — а если хочешь, сошлись на меня; впрочем, мне они не поверят, — скажи им, что нынче ночью им нужно либо собраться вместе с оружием в руках, либо не ночевать дома. Завтра — другое дело, завтра взойдет солнце! Завтра начнет работу Революционный трибунал, и если вы в самом деле предатели, вы ответите за свое предательство перед лицом трибунала.
Жак Мере протянул Дантону руку.
— Не обижайся, — сказал он, — я не понимал тебя.
— Обижаться на тебя! — пожал плечами Дантон. — С какой стати? Это Робеспьер или Марат не могут жить, не испытывая ненависти, а Дантону ненависть ни к чему.
Жак Мере сделал несколько шагов к двери; внезапно Дантон бросился за ним.
— О! — воскликнул он, до боли сжав друга в объятиях. — Я едва не забыл о том, какую услугу ты оказал мне; что бы ни случилось, сердце мое вечно будет предано тебе. Если тебя вынудят бежать, вспомни обо мне, и я спасу твою жизнь, пусть даже для этого мне придется спрятать тебя в склеп, где погребена она!
И, вспомнив о жене, он, как ребенок, которого душат слезы, разрыдался на груди у друга.
XLVIII. РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ТРИБУНАЛ
XLIX. ЛОДОИСКА
Дантон повиновался.
Жак Мере направился по коридору к кабинету, где однажды уже вел секретную беседу с Дантоном, и вошел туда.
Мгновение спустя на пороге возник Дантон.
— Закрой дверь и подойди ближе, — сказал Мере. Дантон исполнил приказание друга.
— Заклинаю тебя памятью твоей жены, умершей на моих руках, скажи, несчастный, какова твоя цель? — спросил Жак.
— Моя цель — спасти вас всех, ибо вы губите сами себя, — глухо отвечал Дантон.
— Странным же путем идешь ты к своей цели! — произнес Жак с нескрываемой иронией.
— Ты не был министром юстиции и не понимаешь, что происходит в стране. Я объясню тебе положение дел в двух словах, а затем вернусь в зал заседаний и в последний раз попытаюсь вас спасти. Постарайтесь не упустить случая.
— Говори, — сказал Жак Мере.
— Начнем с провинции, а кончим Парижем, — предложил Дантон. — Не бойся, я буду краток. Тебе известно, что Лион восстал. У Конвента не было армии, которую он мог бы послать туда. Конвент поступил так, как поступили бы спартанцы: он послал в Лион героического гражданина, человека отважного, не страшащегося крови, ибо руки у него вот уже два десятка лет по локоть в крови, — мясника Лежандра. Тот говорил с лионцами так, словно у него за спиной сто тысяч людей под ружьем. Ему представили петицию мятежников, он изорвал ее в клочья и швырнул в лицо тем, кто ее принес.
«А если мы поступим с тобою так, как ты поступил с нашей петицией?» — вскричал один из мятежников.
«Попробуйте, — отвечал Лежандр. — Разрубите мое тело на восемьдесят четыре куска и пошлите по куску в каждый из восьмидесяти четырех департаментов; каждый кусок будет напоминать обо мне и обречет моих убийц на бесславную гибель».
Что сталось с Лежандром? Мы не знаем; скорее всего, он убит. А знаешь, под чьим флагом действуют лионцы, чьим именем они прикрываются? Они действуют под флагом Жиронды, прикрываются именем жирондистов. Батальон молодчиков из знатных семей — заметь, что и молодчики эти именуют себя жирондистами! — захватил арсенал с порохом и пушками; быть может, в этот час сардинцы уже заняли вторую столицу Франции и белое знамя уже развевается над площадью Терро!
Пойдем дальше. Известно ли тебе, что происходит в Бретани и Вандее? Оба департамента охвачены восстанием; в тот самый миг, когда австрийцы приставили острие шпаги к нашей груди, Вандея вонзила нам нож в спину. Хорошо хоть, что вандейцы не именуют себя жирондистами.
Зато ваш жирондистский генерал предает нас в Бельгии; нам грозит не только отступление, но и полное уничтожение армии: у нас не останется ни одного солдата, ни одного города, если принц Кобургский бросит на Бельгию своих гусар и, воспользовавшись озлоблением бельгийцев, натравит их на наши отступающие полки. И несмотря на все это, мы вынуждены сохранять Дюмурье в должности главнокомандующего до тех пор, пока он не погубит нас или пока мы не спасем себя, погубив его.
Теперь о Париже. Здесь происходит следующее: члены клуба Епископства приговорили к смерти всех жирондистов, заседающих в Конвенте. Двадцать два депутата-жирондиста должны быть зарезаны прямо во время заседания, остальных членов этой партии заключат в Аббатство, где над ними свершится тайный суд, какой вершился за тюремными стенами в сентябре.
Хочешь знать, что сказал Марат сегодня утром, перед тем как явиться в Собрание?
«Нас зовут кровопийцами, — сказал он, — ну что ж, будем же достойны этого имени и прольем кровь наших врагов. Смерть тиранов — последний довод рабов. Цезарь был убит прямо в сенате: поступим так же с депутатами, предавшими отечество, и заколем их прямо на скамьях Конвента, на театре их преступлений».
Тогда Мамен, тот самый Мамен, что целый день расхаживал по Парижу с головою принцессы де Ламбаль на острие пики, вызвался вместе с сорока другими головорезами истребить всех вас нынче ночью у вас на квартирах.
Эбер поддержал его.
«Бесшумные убийства, совершенные во тьме, — сказал он, — покарают предателей отечества и докажут, что народная месть грозит мятежникам в любое время дня и ночи».
Итак, вот до чего они договорились: либо убийство в Конвенте, среди бела дня, либо убийство впотьмах, подле домашнего очага, как во время Варфоломеевской ночи.
Понимаешь ли ты теперь, в чем заключалась моя помощь вам? Предложив освободить тюрьмы от несостоятельных должников, я хотел дать вам понять, что смерть уже занесла над вашими головами свою косу, хотел в последний раз предупредить вас об опасности.
Ты не понял меня — тем лучше. Ты вынудил меня объясниться — я объяснился. Я не желаю вашей смерти. Я не люблю вас, но люблю ваши таланты, ваш патриотизм, как бы он ни был несовершенен; люблю вашу порядочность, как бы ни была она противна требованиям политики. Вернись в зал, сядь рядом со своими друзьями, скажи им сам — а если хочешь, сошлись на меня; впрочем, мне они не поверят, — скажи им, что нынче ночью им нужно либо собраться вместе с оружием в руках, либо не ночевать дома. Завтра — другое дело, завтра взойдет солнце! Завтра начнет работу Революционный трибунал, и если вы в самом деле предатели, вы ответите за свое предательство перед лицом трибунала.
Жак Мере протянул Дантону руку.
— Не обижайся, — сказал он, — я не понимал тебя.
— Обижаться на тебя! — пожал плечами Дантон. — С какой стати? Это Робеспьер или Марат не могут жить, не испытывая ненависти, а Дантону ненависть ни к чему.
Жак Мере сделал несколько шагов к двери; внезапно Дантон бросился за ним.
— О! — воскликнул он, до боли сжав друга в объятиях. — Я едва не забыл о том, какую услугу ты оказал мне; что бы ни случилось, сердце мое вечно будет предано тебе. Если тебя вынудят бежать, вспомни обо мне, и я спасу твою жизнь, пусть даже для этого мне придется спрятать тебя в склеп, где погребена она!
И, вспомнив о жене, он, как ребенок, которого душат слезы, разрыдался на груди у друга.
XLVIII. РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ТРИБУНАЛ
Сведения Дантона были точны. Пока он разоблачал перед Жаком Мере готовящийся заговор, заговорщики уже начали приводить свои планы в действие.
Люди эти, рожденные для того, чтобы проливать кровь, воплощавшие в себе тот революционный поток, что вечно выходит из берегов, и ненавидевшие всех, кто пытался поставить заслон на пути разбушевавшейся стихии, — все эти люди, которым надоело слушать гневные отповеди Верньо и его друзей, взялись за дело: они бросились в секцию Гравилье; немногочисленные ее члены спали, сломленные усталостью.
— Мы пришли, — объявили заговорщики, — от имени якобинцев: они хотят поднять восстание, хотят, чтобы Коммуна взяла власть и произвела чистку в Конвенте.
Однако в секции Гравилье всем заправлял присягнувший священник Жак Ру, тот самый, что должен был сопровождать Людовика XVI к месту казни (как мы знаем, король отказался от его услуг).
Жак Ру почуял в этом предложении измену и ответил, что народ собрался сегодня на гражданскую трапезу и нужно спросить его мнение.
Заговорщики удалились ни с чем и направились в секцию Четырех наций, располагавшуюся в Аббатстве, где повторили ту же ложь и заручились поддержкой нескольких членов секции.
Все вместе смутьяны двинулись волновать народ, пировавший на всем пространстве от ратуши до рынка.
Парижанам, чьи головы уже кружил хмель, было предложено поддержать якобинцев.
Толпа приняла предложение.
Между тем Жак Мере возвратился в зал заседаний, оставив Дантона, которому было необходимо прийти в себя, одного. Сев рядом с Верньо, Жак сообщил ему грозное предупреждение Дантона.
Верньо передал слова Жака своим товарищам. Никто не тронулся с места.
Тем временем в зал вернулся Дантон. Видно было, что его обуревают самые противоречивые чувства. Каждый из депутатов по-своему истолковал смятение, выразившееся в чертах Дантона, его смертельную бледность, глубокие вздохи, едва не разрывавшие ему грудь.
Конвент только что выслушал адресованное ему послание Дюмурье; затем на трибуну поднялся Робеспьер и, против ожиданий, сказал:
— Я не отвечаю за Дюмурье, но я пока ему доверяю. Однако, поскольку Робеспьер не мог сойти с трибуны, не швырнув кому-нибудь в лицо обвинение, он добавил, что в настоящий момент Франция нуждается во власти единой, тайной, скорой и могучей, и тотчас после этого, по своему обыкновению, принялся клеймить Жиронду, которая, по его словам, вот уже три месяца не позволяла Дюмурье захватить Голландию.
Дантон стоял у дверей, не сводя глаз с жирондистов: они, несмотря на сделанное им предупреждение, продолжали сидеть на своих местах, где их вот-вот могла настигнуть смерть.
Выслушав новую обвинительную речь Робеспьера, Дантон содрогнулся.
— Требую слова после тебя! — крикнул он Робеспьеру.
— Сколько угодно! — отвечал тот. — Я уже все сказал. Пока Робеспьер покидал трибуну с одной стороны, Дантон взбежал на нее с другой.
Проводив глазами Робеспьера, вернувшегося на свое место между Камбоном и Сен-Жюстом, он произнес:
— Все, что ты сейчас сказал, правда, но теперь речь не о том, какие причины привели нас к катастрофе, а о том, как эту катастрофу предотвратить. Если дом охвачен огнем, я не обращаю внимания на мародеров, растаскивающих мое имущество, я бросаюсь тушить пожар. Мы обязаны спасти Республику и не можем терять ни минуты. Хотим мы быть свободными? Тогда надо действовать. Если же мы этого не хотим, нам следует погибнуть, причем погибнуть всем вместе — ведь мы все вместе давали клятву верности Франции. Но мы не отступимся, мы довершим начатое. Вперед! Захватим Голландию, и Карфаген будет разрушен. Англия начнет жить ради свободы: партия свободы там жива. Протяните руку всем тем, кто ждет избавления — вы спасете родину и освободите мир. Отправьте в путь ваших комиссаров; пусть они выедут нынче вечером, нынче ночью, пусть скажут богачам: «Либо наши долги заплатит европейская аристократия, обреченная пасть под нашими ударами, либо их заплатите вы; у народа нет ничего, кроме крови, которую он щедро проливает на полях сражений; вы же, презренные богачи, должны раскрыть нам свои кошельки!»
Конвент прервал речь Дантона рукоплесканиями, к которым присоединились скрепя сердце даже жирондисты.
Дантон нетерпеливым жестом остановил восторженных слушателей, мешавших ему продолжать, и снова заговорил тоном пророка, которому дано прозревать будущее:
— Не забывайте же, граждане, об ожидающих вас блестящих свершениях! Как случилось, что, имея в качестве рычага целую нацию, имея в качестве опоры весь горизонт, вы до сих пор еще не перевернули мир?
Голос Дантона снова заглушили рукоплескания. Ему, однако, так не терпелось довести свою речь до конца, что, даже не дождавшись тишины, он продолжал:
— Я прекрасно знаю, что перевернуть мир могут лишь люди с твердой волей, а ее-то вам и недостает; я руководствуюсь не своими собственными симпатиями и антипатиями; мне равно чужды все страсти, кроме стремления к общественному благу. В обстоятельствах куда более сложных, когда враг был у ворот Парижа, я сказал тем, кто стоял тогда у власти: «Ваши распри презренны; я не желаю думать ни о чем, кроме врага, — обрушимся же на врага. Мне наскучили ваши раздоры, на которые вы тратите силы, вместо того чтобы посвятить их общественному спасению; я обвиняю вас всех в измене родине — всех до единого. Клеймите меня, клевещите на меня — мне не жаль моей репутации, пусть имя мое смешают с грязью, — лишь бы Франция была свободна!»
На этот вопль Дантона, обнаружив, каким кровавым грузом давили на его душу сентябрьские события, Конвент ответил единым криком восторга.
Этому трибуну на роду было написано доводить любое вызываемое им чувство — ненависть, ужас, восторг — до крайности.
И все же Конвент колебался. Но тут поднялся невозмутимый мягкий Камбасерес, почтенный юрист, депутат от Монпелье, позже ставший докладчиком гражданского кодекса, затем вторым консулом, затем канцлером Империи; не покидая своего места, он произнес с полнейшей невозмутимостью:
— Нужно немедленно, на нынешнем же заседании, принять декрет об организации Революционного трибунала; нужно, чтобы вам, граждане представители народа, была вверена вся полнота власти, как законодательной, так и исполнительной.
В эту минуту какой-то человек приблизился к Дантону и прошептал ему на ухо несколько слов; тот, заметив, что многие депутаты, утомленные чересчур долгим заседанием, поднимаются, намереваясь отложить организацию Революционного трибунала до ночного заседания, громовым голосом вскричал, не успев сойти с трибуны:
— Я требую, чтобы все истинные граждане оставались на своих местах! Услышав этот приказ, все замерли: те, кто уже успел сделать несколько шагов к дверям, вернулись назад; те, кто успел только подняться, снова уселись.
Дантон обвел глазами зал, дабы удостовериться, что все депутаты в сборе.
— Граждане! — воскликнул он. — Неужели вы разойдетесь, так и не проголосовав за великие меры, необходимые для спасения Республики! Неужели вы не знаете, как важно принять законы о наказании контрреволюционеров? Трибунал, о котором мы ведем речь, необходим именно для этого, ибо он призван заменить тот верховный трибунал, каким является гнев народный; не позволяйте народу самому вершить суд, слепой и зачастую не отличающий правого от виноватого, доброго от злого; человеколюбие предписывает вам сделаться страшными, чтобы не дать народу стать жестоким. Итак, создадим сегодня, безотлагательно, теперь же, этот трибунал; я не говорю, что в наших силах сделать его безупречным, но в наших силах постараться, чтобы он заслуживал как можно меньше упреков, и пусть нашим врагам грозит меч правосудия, а не кинжал убийцы! Когда же вы исполните это великое дело, возьмитесь за оружие, займитесь комиссарами, которых вы должны отправить на фронт, и министрами, которых вы должны избрать. Медлить больше нельзя: теперь не время жалеть ни людей, ни деньги. Помните, граждане, вы отвечаете за нашу армию, за кровь народа и его судьбу.
Итак, я требую, чтобы трибунал был создан немедленно, я требую, чтобы Конвент принимал во внимание мои доводы, а не оскорбительные клички, которыми кое-кто смеет меня награждать; времени терять нельзя: Революционный трибунал, исполнительная власть, отправка комиссаров — всем этим надлежит заняться сегодня вечером, и ни часом позже. Пусть поднимется вся Франция, пусть наши армии двинутся на врага; захватим Голландию, освободим
Бельгию, разорим английских торговцев! Наше победоносное оружие должно принести народам волю и счастье, которых они безнадежно алчут вот уже три тысячи лет! Мы отомстим за всех!
В тот час сердце самой Франции билось в груди Дантона. Слова его были подобны барабанной дроби; речь его звала свободу на бой за обладание всем миром.
Друзья снесли Дантона с трибуны на руках; он тотчас поручил Камбасересу, с которым дотоле не обменялся ни единым словом, но от которого получил неожиданно столь драгоценную поддержку, проследить за исполнением декретов, принятых с безграничным воодушевлением.
Затем Дантон бросился вон из Конвента; в тот страшный день долг призывал его к новым свершениям.
Тот человек, который прошептал ему что-то на ухо, сообщил следующее:
«В эту минуту якобинцам предлагают истребить жирондистов».
Вот как разворачивались события: заговорщики из Епископства, увлекши за собой нескольких членов секции Четырех наций, предложили участникам гражданской трапезы поддержать якобинцев (об этом мы уже рассказывали).
Предложение было принято, и вся толпа двинулась по улице Сент-Оноре, распевая патриотические песни и горланя: «Свобода или смерть!»
В конце концов смутьяны, еле держась на ногах от выпитого вина, размахивая саблями, ввалились в Клуб якобинцев.
Один из волонтеров выступил на середину залы и с сильным южным акцентом произнес:
— Граждане, я вношу резолюцию. Спасти отечество можно лишь истребив предателей. Освободим родной дом от нечисти; покончим с министрами-обманщиками и депутатами-изменниками!
При этих словах одна из женщин, находившихся в клубе, поднялась со своего места и устремилась к дверям; на первой ступеньке лестницы, ведущей на улицу, она столкнулась с мужчиной, направлявшимся в клуб.
— Дантон! — вскрикнула женщина.
— Лодоиска! — прошептал Дантон.
Однако он не остановился и не сказал ей ни единого слова. Она же, охваченная ужасом, бросилась бежать еще быстрее.
Дантон догадался о причинах ее бегства.
Эта женщина была любовница Луве де Кувре, которую тот вывел под ее подлинным именем в романе «Фоблас»; она последовала за ним в изгнание и попыталась последовать даже в могилу, выпив в час его смерти шесть порций опиума сразу.
Доза оказалась слишком сильной, желудок не смог ее усвоить, и это спасло Лодоиску.
Дантону стало ясно: приговор жирондистам произнесен; Лодоиска хочет предупредить своего возлюбленного и его друзей о нависшей над ними угрозе — иначе говоря, хочет поведать им то, о чем он, Дантон, уже рассказал Жаку Мере.
Увидев Дантона, бедная женщина испугалась еще сильнее: она считала его врагом Жиронды.
Меж тем Дантон, по-прежнему пытавшийся всеми возможными способами сблизиться с жирондистами, пришел в клуб, чтобы их спасти.
Он ворвался в зал, где его встретили криками удивления. Кордельер Дантон в гостях у якобинца Робеспьера! Охотник в логове тигра!
Однако Дантон, атлет с мощными руками и громовым голосом, тотчас отстранил всех, кто пытался помешать ему войти, и заставил замолчать всех, кто не желал его слушать.
А уж оказавшись на трибуне, он всегда полностью завладевал вниманием публики.
Он объяснил всем, кто находился в тот час в Клубе якобинцев, что, мечтая спасти родину, они на самом деле готовы ее погубить, что убийства и кровопролития — не способ восстановить общественное спокойствие; что следует не плодить мучеников, а наказывать злоумышленников; он сообщил об учреждении Революционного трибунала, которому предстоит заниматься исключительно рассмотрением политических преступлений. С мастерством подлинного оратора, похвалив патриотизм собравшихся, он призвал их как можно скорее отправиться на помощь армии и поклялся после их отъезда охранять Республику, а затем предложил толпе тотчас отправиться в Клуб кордельеров (где ждал предупрежденный заранее Камилл Демулен), дабы побрататься с ними.
Внезапно переменив мнение, смутьяны решили: «Он прав!» — и с криком «Да здравствует нация!» отправились брататься с кордельерами.
Дантон же словно на крыльях устремился с улицы Сент-Оноре в Тюильри, где заседал Конвент.
Его отсутствия никто не заметил. Сам же он сразу увидел, что ни один жирондист так и не покинул зала заседаний.
Депутаты меж тем голосовали за организацию Революционного трибунала.
Предложенный на их рассмотрение декрет гласил:
«Девять судей, назначенных Конвентом, будут разбирать дела тех, кто подлежит суду согласно настоящему декрету. Разбирательство будет производиться без предварительного следствия и без участия присяжных; виновность может быть доказана любыми средствами.
Преследованию подлежат не только те, кто изменит своему долгу, но и те, кто пренебрегает своими обязанностями либо уклоняется от них; те, кто поступками, речами или писаниями смущает народ; те, кто прежде занимал высокие должности, а ныне напоминает народу о правах, беззаконно присвоенных деспотами.
В зале должен постоянно находиться один из членов Трибунала для принятия разоблачительных заявлений».
Жирондисты в принципе были готовы проголосовать за создание Революционного трибунала — иначе говоря, были готовы выковать тот самый топор, что очень скоро лишил их жизни, однако приведенная нами редакция глубоко возмутила их, как возмутила бы, находись он в зале, и Дантона, которому также суждено было погибнуть по приговору этого трибунала.
Итак, Жиронда проголосовала против страшного декрета, однако победило большинство.
— Это настоящая инквизиция! — вскричал Верньо. — И похуже, чем инквизиция венецианская!
С этими словами он вместе со своими друзьями выбежал из Конвента. Впервые все они ощутили, какая глубокая пропасть разверзлась у них под ногами.
Люди эти, рожденные для того, чтобы проливать кровь, воплощавшие в себе тот революционный поток, что вечно выходит из берегов, и ненавидевшие всех, кто пытался поставить заслон на пути разбушевавшейся стихии, — все эти люди, которым надоело слушать гневные отповеди Верньо и его друзей, взялись за дело: они бросились в секцию Гравилье; немногочисленные ее члены спали, сломленные усталостью.
— Мы пришли, — объявили заговорщики, — от имени якобинцев: они хотят поднять восстание, хотят, чтобы Коммуна взяла власть и произвела чистку в Конвенте.
Однако в секции Гравилье всем заправлял присягнувший священник Жак Ру, тот самый, что должен был сопровождать Людовика XVI к месту казни (как мы знаем, король отказался от его услуг).
Жак Ру почуял в этом предложении измену и ответил, что народ собрался сегодня на гражданскую трапезу и нужно спросить его мнение.
Заговорщики удалились ни с чем и направились в секцию Четырех наций, располагавшуюся в Аббатстве, где повторили ту же ложь и заручились поддержкой нескольких членов секции.
Все вместе смутьяны двинулись волновать народ, пировавший на всем пространстве от ратуши до рынка.
Парижанам, чьи головы уже кружил хмель, было предложено поддержать якобинцев.
Толпа приняла предложение.
Между тем Жак Мере возвратился в зал заседаний, оставив Дантона, которому было необходимо прийти в себя, одного. Сев рядом с Верньо, Жак сообщил ему грозное предупреждение Дантона.
Верньо передал слова Жака своим товарищам. Никто не тронулся с места.
Тем временем в зал вернулся Дантон. Видно было, что его обуревают самые противоречивые чувства. Каждый из депутатов по-своему истолковал смятение, выразившееся в чертах Дантона, его смертельную бледность, глубокие вздохи, едва не разрывавшие ему грудь.
Конвент только что выслушал адресованное ему послание Дюмурье; затем на трибуну поднялся Робеспьер и, против ожиданий, сказал:
— Я не отвечаю за Дюмурье, но я пока ему доверяю. Однако, поскольку Робеспьер не мог сойти с трибуны, не швырнув кому-нибудь в лицо обвинение, он добавил, что в настоящий момент Франция нуждается во власти единой, тайной, скорой и могучей, и тотчас после этого, по своему обыкновению, принялся клеймить Жиронду, которая, по его словам, вот уже три месяца не позволяла Дюмурье захватить Голландию.
Дантон стоял у дверей, не сводя глаз с жирондистов: они, несмотря на сделанное им предупреждение, продолжали сидеть на своих местах, где их вот-вот могла настигнуть смерть.
Выслушав новую обвинительную речь Робеспьера, Дантон содрогнулся.
— Требую слова после тебя! — крикнул он Робеспьеру.
— Сколько угодно! — отвечал тот. — Я уже все сказал. Пока Робеспьер покидал трибуну с одной стороны, Дантон взбежал на нее с другой.
Проводив глазами Робеспьера, вернувшегося на свое место между Камбоном и Сен-Жюстом, он произнес:
— Все, что ты сейчас сказал, правда, но теперь речь не о том, какие причины привели нас к катастрофе, а о том, как эту катастрофу предотвратить. Если дом охвачен огнем, я не обращаю внимания на мародеров, растаскивающих мое имущество, я бросаюсь тушить пожар. Мы обязаны спасти Республику и не можем терять ни минуты. Хотим мы быть свободными? Тогда надо действовать. Если же мы этого не хотим, нам следует погибнуть, причем погибнуть всем вместе — ведь мы все вместе давали клятву верности Франции. Но мы не отступимся, мы довершим начатое. Вперед! Захватим Голландию, и Карфаген будет разрушен. Англия начнет жить ради свободы: партия свободы там жива. Протяните руку всем тем, кто ждет избавления — вы спасете родину и освободите мир. Отправьте в путь ваших комиссаров; пусть они выедут нынче вечером, нынче ночью, пусть скажут богачам: «Либо наши долги заплатит европейская аристократия, обреченная пасть под нашими ударами, либо их заплатите вы; у народа нет ничего, кроме крови, которую он щедро проливает на полях сражений; вы же, презренные богачи, должны раскрыть нам свои кошельки!»
Конвент прервал речь Дантона рукоплесканиями, к которым присоединились скрепя сердце даже жирондисты.
Дантон нетерпеливым жестом остановил восторженных слушателей, мешавших ему продолжать, и снова заговорил тоном пророка, которому дано прозревать будущее:
— Не забывайте же, граждане, об ожидающих вас блестящих свершениях! Как случилось, что, имея в качестве рычага целую нацию, имея в качестве опоры весь горизонт, вы до сих пор еще не перевернули мир?
Голос Дантона снова заглушили рукоплескания. Ему, однако, так не терпелось довести свою речь до конца, что, даже не дождавшись тишины, он продолжал:
— Я прекрасно знаю, что перевернуть мир могут лишь люди с твердой волей, а ее-то вам и недостает; я руководствуюсь не своими собственными симпатиями и антипатиями; мне равно чужды все страсти, кроме стремления к общественному благу. В обстоятельствах куда более сложных, когда враг был у ворот Парижа, я сказал тем, кто стоял тогда у власти: «Ваши распри презренны; я не желаю думать ни о чем, кроме врага, — обрушимся же на врага. Мне наскучили ваши раздоры, на которые вы тратите силы, вместо того чтобы посвятить их общественному спасению; я обвиняю вас всех в измене родине — всех до единого. Клеймите меня, клевещите на меня — мне не жаль моей репутации, пусть имя мое смешают с грязью, — лишь бы Франция была свободна!»
На этот вопль Дантона, обнаружив, каким кровавым грузом давили на его душу сентябрьские события, Конвент ответил единым криком восторга.
Этому трибуну на роду было написано доводить любое вызываемое им чувство — ненависть, ужас, восторг — до крайности.
И все же Конвент колебался. Но тут поднялся невозмутимый мягкий Камбасерес, почтенный юрист, депутат от Монпелье, позже ставший докладчиком гражданского кодекса, затем вторым консулом, затем канцлером Империи; не покидая своего места, он произнес с полнейшей невозмутимостью:
— Нужно немедленно, на нынешнем же заседании, принять декрет об организации Революционного трибунала; нужно, чтобы вам, граждане представители народа, была вверена вся полнота власти, как законодательной, так и исполнительной.
В эту минуту какой-то человек приблизился к Дантону и прошептал ему на ухо несколько слов; тот, заметив, что многие депутаты, утомленные чересчур долгим заседанием, поднимаются, намереваясь отложить организацию Революционного трибунала до ночного заседания, громовым голосом вскричал, не успев сойти с трибуны:
— Я требую, чтобы все истинные граждане оставались на своих местах! Услышав этот приказ, все замерли: те, кто уже успел сделать несколько шагов к дверям, вернулись назад; те, кто успел только подняться, снова уселись.
Дантон обвел глазами зал, дабы удостовериться, что все депутаты в сборе.
— Граждане! — воскликнул он. — Неужели вы разойдетесь, так и не проголосовав за великие меры, необходимые для спасения Республики! Неужели вы не знаете, как важно принять законы о наказании контрреволюционеров? Трибунал, о котором мы ведем речь, необходим именно для этого, ибо он призван заменить тот верховный трибунал, каким является гнев народный; не позволяйте народу самому вершить суд, слепой и зачастую не отличающий правого от виноватого, доброго от злого; человеколюбие предписывает вам сделаться страшными, чтобы не дать народу стать жестоким. Итак, создадим сегодня, безотлагательно, теперь же, этот трибунал; я не говорю, что в наших силах сделать его безупречным, но в наших силах постараться, чтобы он заслуживал как можно меньше упреков, и пусть нашим врагам грозит меч правосудия, а не кинжал убийцы! Когда же вы исполните это великое дело, возьмитесь за оружие, займитесь комиссарами, которых вы должны отправить на фронт, и министрами, которых вы должны избрать. Медлить больше нельзя: теперь не время жалеть ни людей, ни деньги. Помните, граждане, вы отвечаете за нашу армию, за кровь народа и его судьбу.
Итак, я требую, чтобы трибунал был создан немедленно, я требую, чтобы Конвент принимал во внимание мои доводы, а не оскорбительные клички, которыми кое-кто смеет меня награждать; времени терять нельзя: Революционный трибунал, исполнительная власть, отправка комиссаров — всем этим надлежит заняться сегодня вечером, и ни часом позже. Пусть поднимется вся Франция, пусть наши армии двинутся на врага; захватим Голландию, освободим
Бельгию, разорим английских торговцев! Наше победоносное оружие должно принести народам волю и счастье, которых они безнадежно алчут вот уже три тысячи лет! Мы отомстим за всех!
В тот час сердце самой Франции билось в груди Дантона. Слова его были подобны барабанной дроби; речь его звала свободу на бой за обладание всем миром.
Друзья снесли Дантона с трибуны на руках; он тотчас поручил Камбасересу, с которым дотоле не обменялся ни единым словом, но от которого получил неожиданно столь драгоценную поддержку, проследить за исполнением декретов, принятых с безграничным воодушевлением.
Затем Дантон бросился вон из Конвента; в тот страшный день долг призывал его к новым свершениям.
Тот человек, который прошептал ему что-то на ухо, сообщил следующее:
«В эту минуту якобинцам предлагают истребить жирондистов».
Вот как разворачивались события: заговорщики из Епископства, увлекши за собой нескольких членов секции Четырех наций, предложили участникам гражданской трапезы поддержать якобинцев (об этом мы уже рассказывали).
Предложение было принято, и вся толпа двинулась по улице Сент-Оноре, распевая патриотические песни и горланя: «Свобода или смерть!»
В конце концов смутьяны, еле держась на ногах от выпитого вина, размахивая саблями, ввалились в Клуб якобинцев.
Один из волонтеров выступил на середину залы и с сильным южным акцентом произнес:
— Граждане, я вношу резолюцию. Спасти отечество можно лишь истребив предателей. Освободим родной дом от нечисти; покончим с министрами-обманщиками и депутатами-изменниками!
При этих словах одна из женщин, находившихся в клубе, поднялась со своего места и устремилась к дверям; на первой ступеньке лестницы, ведущей на улицу, она столкнулась с мужчиной, направлявшимся в клуб.
— Дантон! — вскрикнула женщина.
— Лодоиска! — прошептал Дантон.
Однако он не остановился и не сказал ей ни единого слова. Она же, охваченная ужасом, бросилась бежать еще быстрее.
Дантон догадался о причинах ее бегства.
Эта женщина была любовница Луве де Кувре, которую тот вывел под ее подлинным именем в романе «Фоблас»; она последовала за ним в изгнание и попыталась последовать даже в могилу, выпив в час его смерти шесть порций опиума сразу.
Доза оказалась слишком сильной, желудок не смог ее усвоить, и это спасло Лодоиску.
Дантону стало ясно: приговор жирондистам произнесен; Лодоиска хочет предупредить своего возлюбленного и его друзей о нависшей над ними угрозе — иначе говоря, хочет поведать им то, о чем он, Дантон, уже рассказал Жаку Мере.
Увидев Дантона, бедная женщина испугалась еще сильнее: она считала его врагом Жиронды.
Меж тем Дантон, по-прежнему пытавшийся всеми возможными способами сблизиться с жирондистами, пришел в клуб, чтобы их спасти.
Он ворвался в зал, где его встретили криками удивления. Кордельер Дантон в гостях у якобинца Робеспьера! Охотник в логове тигра!
Однако Дантон, атлет с мощными руками и громовым голосом, тотчас отстранил всех, кто пытался помешать ему войти, и заставил замолчать всех, кто не желал его слушать.
А уж оказавшись на трибуне, он всегда полностью завладевал вниманием публики.
Он объяснил всем, кто находился в тот час в Клубе якобинцев, что, мечтая спасти родину, они на самом деле готовы ее погубить, что убийства и кровопролития — не способ восстановить общественное спокойствие; что следует не плодить мучеников, а наказывать злоумышленников; он сообщил об учреждении Революционного трибунала, которому предстоит заниматься исключительно рассмотрением политических преступлений. С мастерством подлинного оратора, похвалив патриотизм собравшихся, он призвал их как можно скорее отправиться на помощь армии и поклялся после их отъезда охранять Республику, а затем предложил толпе тотчас отправиться в Клуб кордельеров (где ждал предупрежденный заранее Камилл Демулен), дабы побрататься с ними.
Внезапно переменив мнение, смутьяны решили: «Он прав!» — и с криком «Да здравствует нация!» отправились брататься с кордельерами.
Дантон же словно на крыльях устремился с улицы Сент-Оноре в Тюильри, где заседал Конвент.
Его отсутствия никто не заметил. Сам же он сразу увидел, что ни один жирондист так и не покинул зала заседаний.
Депутаты меж тем голосовали за организацию Революционного трибунала.
Предложенный на их рассмотрение декрет гласил:
«Девять судей, назначенных Конвентом, будут разбирать дела тех, кто подлежит суду согласно настоящему декрету. Разбирательство будет производиться без предварительного следствия и без участия присяжных; виновность может быть доказана любыми средствами.
Преследованию подлежат не только те, кто изменит своему долгу, но и те, кто пренебрегает своими обязанностями либо уклоняется от них; те, кто поступками, речами или писаниями смущает народ; те, кто прежде занимал высокие должности, а ныне напоминает народу о правах, беззаконно присвоенных деспотами.
В зале должен постоянно находиться один из членов Трибунала для принятия разоблачительных заявлений».
Жирондисты в принципе были готовы проголосовать за создание Революционного трибунала — иначе говоря, были готовы выковать тот самый топор, что очень скоро лишил их жизни, однако приведенная нами редакция глубоко возмутила их, как возмутила бы, находись он в зале, и Дантона, которому также суждено было погибнуть по приговору этого трибунала.
Итак, Жиронда проголосовала против страшного декрета, однако победило большинство.
— Это настоящая инквизиция! — вскричал Верньо. — И похуже, чем инквизиция венецианская!
С этими словами он вместе со своими друзьями выбежал из Конвента. Впервые все они ощутили, какая глубокая пропасть разверзлась у них под ногами.
XLIX. ЛОДОИСКА
Луве, столь неосторожно выдвинутый вперед друзьями-жирондистами, жил на улице Сент-Оноре, всего в нескольких шагах от Якобинского клуба. Смелость, с которой он выступил против популярнейшего из политиков, жильца столяра Дюпле, неподкупного Робеспьера, обрекала его стать жертвой народной ненависти, и он знал, что погибнет при первом же бунте. Поэтому он раньше других начал вести жизнь изгнанника. Даже идя в Конвент, он непременно вооружался кинжалом и двумя пистолетами. Ночевал он у друзей, а к себе домой пробирался тайком лишь для того, чтобы повидать преданную ему юную красавицу Лодоиску.
Возлюбленная Луве, которая постоянно была настороже, услышала, как мимо дома с воплями и патриотическими песнями повалила толпа, направлявшаяся в Якобинский клуб; среди других криков Лодоиска различила призыв: «Смерть жирондистам!»; хуже того, ей померещился даже крик: «Смерть Луве!»
Тотчас она выбежала на улицу, смешалась с толпой заговорщиков, проникла вместе с ними в зал и выслушала с начала до конца речь, призывавшую «истребить предателей, министров-обманщиков и депутатов-изменников».
Сомнений не оставалось; оратор призывал истребить возлюбленного Лодоиски и всю партию, одним из вождей которой он был.
Мы уже видели, как молодая женщина бросилась вон из зала, как встретила на пороге Дантона и, не ведая причины его прихода, испугалась еще сильнее.
Куда же она бежала?
Вначале она и сама этого толком не знала. Свидания с Луве у нее в этот день не предвиделось. Кого же посвятить в страшную тайну? Ролана? Ведь он душа Жиронды. Но разве суровая г-жа Ролан, вдохновительница своего супруга, согласится даже под страхом смерти принять в своем доме любовницу сочинителя «Фобласа»? Ни за что.
Быть может, пойти к Верньо? Но Верньо невозможно застать дома. Все, кто посвятил себя Революции, предчувствуя, что им отпущен очень короткий срок и пытаясь жить вдвое насыщеннее, отдавали все свободное время любви. Поэтому Лодоиска знала почти наверняка, что Верньо находится не у себя, а у мадемуазель Кандей, очаровательной актрисы, которая из эгоизма не отпустит никуда своего возлюбленного.
Пойти к Кервелагану? Но он, если вообще не уехал из Парижа, наверняка обсуждает важные вопросы с бретонскими федератами в предместье Сен-Марсо, хотя союз с бретонцами в тот самый час, когда в Бретани разгорается восстание, — чистое безумие, грозящее окончательно погубить жирондистов.
Остановившись на углу улицы Сухого Дерева, Лодоиска не знала, на что решиться: идти дальше вдоль Сены или перейти по Новому мосту на другой берег, как вдруг мимо прошел человек, принадлежавший, как ей показалось, к числу жирондистов.
Вид у незнакомца был спокойный и беззаботный, как у человека, не ожидающего опасности либо презирающего ее.
Молодая женщина бросилась к нему.
— Гражданин, — сказала она, — меня зовут Лодоиска, я возлюбленная Луве; мне кажется, что вы жирондист или, по крайней мере, друг Жиронды.
Незнакомец почтительно поклонился.
— Вы не ошибаетесь, сударыня, — сказал он, — не разделяя всех убеждений жирондистов, я, вероятно, разделю их судьбу. Заброшенный в Париж великой любовью и великой ненавистью, я занял в Конвенте место среди ваших друзей, надеясь, что смогу отомстить дворянам, причинившим мне жестокую обиду; я ошибся. Республика, по-видимому, так сильна, что сыны ее почитают возможным постоянно драться меж собой; я то и дело присутствую при распрях партий, слышу взаимные обвинения в слабости и измене. Во всяком случае, вы можете довериться мне, сударыня; меня зовут Жак Мере.
Лодоиска слышала об этом человеке как об ученом медике, преданном Республике и исполненном милосердия.
— Помогите мне, — сказала она, — спасите их и самого себя.
Жак Мере покачал головой.
— Я почти убежден, — сказал он, — что мы обречены. Что ж! Меня связывала с этим миром только моя любовь; без нее жизнь мне не дорога. Вы, сударыня, также живете одной лишь любовью, вы поймете меня. Впрочем, как бы там ни было, если я могу чем-либо помочь вам, я к вашим услугам.
— Но неужели вы не знаете, что происходит? — вскричала Лодоиска.
— Нет, отчего же! — возразил Жак. — Я знаю все; я только сейчас из Конвента.
— А я только сейчас из Якобинского клуба, — отвечала Лодоиска, — поэтому я знаю больше вас. Я знаю, что члены секции Четырех наций вместе с волонтерами, пировавшими на рынке, явились к якобинцам с дикими песнями и гневными криками и потребовали смерти жирондистов; этих смутьянов была там добрая тысяча. Да вот глядите, — добавила она, показав Жаку новую колонну простолюдинов, которые шли по улице Сент-Оноре, размахивая саблями и пиками, — вот они, палачи!
В самом деле, из толпы, шедшей мимо Лодоиски и Жака Мере, доносились злобные возгласы и угрозы.
— Пойдемте к Петиону, — сказал Жак Мере своей собеседнице, — все наши друзья уговорились собраться у него.
Петион жил на улице Монторгёй. Жак Мере и Лодоиска пересекли бурлящий, шумный рынок: торговки, уверенные, что причиною последнего рекрутского набора явились измены военного министра Бернонвиля, главнокомандующего Дюмурье и жирондистов, размахивали ножами и, не называя, впрочем, ничьих имен, требовали смерти предателей. Иные из них вооружились пиками и были готовы тотчас брать приступом Конвент.
Возлюбленная Луве, которая постоянно была настороже, услышала, как мимо дома с воплями и патриотическими песнями повалила толпа, направлявшаяся в Якобинский клуб; среди других криков Лодоиска различила призыв: «Смерть жирондистам!»; хуже того, ей померещился даже крик: «Смерть Луве!»
Тотчас она выбежала на улицу, смешалась с толпой заговорщиков, проникла вместе с ними в зал и выслушала с начала до конца речь, призывавшую «истребить предателей, министров-обманщиков и депутатов-изменников».
Сомнений не оставалось; оратор призывал истребить возлюбленного Лодоиски и всю партию, одним из вождей которой он был.
Мы уже видели, как молодая женщина бросилась вон из зала, как встретила на пороге Дантона и, не ведая причины его прихода, испугалась еще сильнее.
Куда же она бежала?
Вначале она и сама этого толком не знала. Свидания с Луве у нее в этот день не предвиделось. Кого же посвятить в страшную тайну? Ролана? Ведь он душа Жиронды. Но разве суровая г-жа Ролан, вдохновительница своего супруга, согласится даже под страхом смерти принять в своем доме любовницу сочинителя «Фобласа»? Ни за что.
Быть может, пойти к Верньо? Но Верньо невозможно застать дома. Все, кто посвятил себя Революции, предчувствуя, что им отпущен очень короткий срок и пытаясь жить вдвое насыщеннее, отдавали все свободное время любви. Поэтому Лодоиска знала почти наверняка, что Верньо находится не у себя, а у мадемуазель Кандей, очаровательной актрисы, которая из эгоизма не отпустит никуда своего возлюбленного.
Пойти к Кервелагану? Но он, если вообще не уехал из Парижа, наверняка обсуждает важные вопросы с бретонскими федератами в предместье Сен-Марсо, хотя союз с бретонцами в тот самый час, когда в Бретани разгорается восстание, — чистое безумие, грозящее окончательно погубить жирондистов.
Остановившись на углу улицы Сухого Дерева, Лодоиска не знала, на что решиться: идти дальше вдоль Сены или перейти по Новому мосту на другой берег, как вдруг мимо прошел человек, принадлежавший, как ей показалось, к числу жирондистов.
Вид у незнакомца был спокойный и беззаботный, как у человека, не ожидающего опасности либо презирающего ее.
Молодая женщина бросилась к нему.
— Гражданин, — сказала она, — меня зовут Лодоиска, я возлюбленная Луве; мне кажется, что вы жирондист или, по крайней мере, друг Жиронды.
Незнакомец почтительно поклонился.
— Вы не ошибаетесь, сударыня, — сказал он, — не разделяя всех убеждений жирондистов, я, вероятно, разделю их судьбу. Заброшенный в Париж великой любовью и великой ненавистью, я занял в Конвенте место среди ваших друзей, надеясь, что смогу отомстить дворянам, причинившим мне жестокую обиду; я ошибся. Республика, по-видимому, так сильна, что сыны ее почитают возможным постоянно драться меж собой; я то и дело присутствую при распрях партий, слышу взаимные обвинения в слабости и измене. Во всяком случае, вы можете довериться мне, сударыня; меня зовут Жак Мере.
Лодоиска слышала об этом человеке как об ученом медике, преданном Республике и исполненном милосердия.
— Помогите мне, — сказала она, — спасите их и самого себя.
Жак Мере покачал головой.
— Я почти убежден, — сказал он, — что мы обречены. Что ж! Меня связывала с этим миром только моя любовь; без нее жизнь мне не дорога. Вы, сударыня, также живете одной лишь любовью, вы поймете меня. Впрочем, как бы там ни было, если я могу чем-либо помочь вам, я к вашим услугам.
— Но неужели вы не знаете, что происходит? — вскричала Лодоиска.
— Нет, отчего же! — возразил Жак. — Я знаю все; я только сейчас из Конвента.
— А я только сейчас из Якобинского клуба, — отвечала Лодоиска, — поэтому я знаю больше вас. Я знаю, что члены секции Четырех наций вместе с волонтерами, пировавшими на рынке, явились к якобинцам с дикими песнями и гневными криками и потребовали смерти жирондистов; этих смутьянов была там добрая тысяча. Да вот глядите, — добавила она, показав Жаку новую колонну простолюдинов, которые шли по улице Сент-Оноре, размахивая саблями и пиками, — вот они, палачи!
В самом деле, из толпы, шедшей мимо Лодоиски и Жака Мере, доносились злобные возгласы и угрозы.
— Пойдемте к Петиону, — сказал Жак Мере своей собеседнице, — все наши друзья уговорились собраться у него.
Петион жил на улице Монторгёй. Жак Мере и Лодоиска пересекли бурлящий, шумный рынок: торговки, уверенные, что причиною последнего рекрутского набора явились измены военного министра Бернонвиля, главнокомандующего Дюмурье и жирондистов, размахивали ножами и, не называя, впрочем, ничьих имен, требовали смерти предателей. Иные из них вооружились пиками и были готовы тотчас брать приступом Конвент.