Страница:
Премьера состоялась на дневном спектакле 25 сентября 1906 года. «Во вторник произошло великое событие – состоялась премьера пьесы Джона. Публика была заинтересована и отзывы великолепные», – писала Ада Моттрэму.
Успех драматического произведения или книги зависит не только от художественных достоинств, но и от времени их выхода в свет. Голсуорси выбрал для «Серебряной коробки» очень удачный момент, это была та пьеса, которой ждала публика. Именно такое произведение искала новая антреприза Ведренна – Баркера для дневных спектаклей в «Корт-тиэтр»[54].
Биограф Грэнвилла-Баркера К. Б. Пэрдом считает, «что ни одна театральная труппа этого столетия не оставила столь глубокий отпечаток в театральной истории Лондона, как экспериментальная труппа Ведренна – Баркера в королевском «Корт-тиэтр». Гренвилл-Баркер, молодой актер, идеалист, пытался создать театр, свободный от коммерческого подхода, театр идей, который будет ставить пьесы, подобные пьесам Ибсена и Гауптмана, с которыми уже познакомились зрители континента (рецензенты сравнивали «Серебряную коробку» с пьесой «Бобровая шуба» Гауптмана[55]). Он нашел поддержку в лице Дж. X. Ли, богатого актера-любителя, который к тому моменту арендовал королевский «Корт-тиэтр», и вместе с режиссером театра Дж. Е. Ведренном сумел в апреле 1904 года поставить «Кандиду» Бернарда Шоу. Эта пьеса была как поток свежего воздуха, пробившегося сквозь запыленные занавесы и душную атмосферу лондонских театров, а постановка в сентябре 1906 года «Серебряной коробки» сразу как бы поставила имя Голсуорси рядом с именем Шоу – драматурга нового театра идей. Критикам импонировал реализм пьес Шоу и то, что в них ставились социальные проблемы, особенно касавшиеся «низших слоев». Правда, некоторые рецензенты сетовали на то, что в его пьесах нет темы любви и ревности («Уикли Диспатч»)!
Рецензируя «Серебряную коробку», «Уорлд» довольно пространно рассуждает о недостатках современного театра:
«Главным недостатком английского театра, с точки зрения вдумчивого театрала, является его обособленность от современной интеллектуальной жизни... Непростительным прегрешением драматурга является невнятное бормотание о наскучивших трюизмах вместо распространения новых идей. Вызов, брошенный со сцены, требует немедленного ответа, и драма, неся на себе отпечаток вековых духовных устремлений, в сегодняшнем ее виде представляется пытливому уму плоской, как болотистая местность, мертвой, как вчерашнее шампанское.
До появления Бернарда Шоу английский театр практически не отражал веяний нового духа... Казалось, что драматурги живут в своем особом мире, недоступном для свежих идей.
У автора «Серебряной коробки» мистера Джона Голсуорси новые идеи проявляются во всем. В его пьесе содержится острая критика тех принципов, которые до сих пор регулируют отношения между имущими и обездоленными сословиями».
Газета «Дейли Телеграф» приветствует появление нового драматурга еще более патетически, вместе с тем предупреждая зрителей, что особого веселья пьеса Голсуорси у них не вызовет.
«Сегодня днем по сцене «Корт-тиэтр» шествовал суровый, изможденный, мрачный и неприглядный реализм, выведя на всеобщее обозрение группу скорбных персонажей. Шкафы безжалостно распахнуты настежь, из их укромных уголков шествуют потревоженные скелеты... это он (Джон Голсуорси) делает точно, умно и честно, заслуживая полное признание».
Рецензия, которая доставила Голсуорси наибольшее удовольствие и которую он с удовольствием цитирует Моттрэму, – это скромная заметка, озаглавленная «Грядущий человек», опубликованная в журнале «Леди оф Фэшн»: «возможно, найден наконец «грядущий человек», призванный действиями отомстить за повсеместную клевету на английского драматурга Джона Голсуорси».
Несколько этих цитат, взятых из коллекции вырезок, которую Ада собирала для Джона, дают общее представление о том удивительном приеме, который был оказан «Серебряной коробке». Сам Голсуорси находился на грани нервного истощения: он лично руководил отбором актеров, вел бесконечные консультации и переписку с Грэнвиллом-Баркером о деталях постановки и присутствовал на всех репетициях. (Он делал это при постановке всех своих пьес, даже когда они ставились в провинции, поэтому иногда его жизнь в Англии превращалась в лихорадочные метания из одного театра в другой.)
Несколькими неделями позже Голсуорси пишет Р. X. Моттрэму письмо, по которому чувствуется, что его возбуждение понемногу спадает: «Похоже, что пьеса поразила множество людей... странно, но я не могу объяснить, чем именно...»
Возможно, Голсуорси уже тогда подозревал, что успех, завоеванный им впервые, не принесет ему того, чего он больше всего желает. Наоборот, он будет, отвлекать его от достижения истинных целей художника, отнимать время и силы, заставлять его быть постоянно на виду, тогда как он хотел бы укрыть свою жизнь от посторонних глаз, спрятаться в охотничьих угодьях Дартмура или лютиковых полях Манатона.
Кроме работы над пьесой, Голсуорси вновь обратился к роману «Усадьба». Он писал его всю весну и лето, хотя супруги Голсуорси если и не путешествовали, то вели весьма насыщенную светскую жизнь в Лондоне. «Всю неделю мы были очень заняты, – скромно сообщает Ада в январе Моттрэму. – Восемь или девять дней подряд ложились спать около часа ночи. Несколько дней назад посмотрели «Майора Барбару» Шоу. Очень интересно, хотя мало похоже на пьесу (это не так хорошо, как «Человек и сверхчеловек»)». Большую часть весны они провели в Девоншире – в Илкли и Манатоне, затем вернулись в Лондон, чтобы повидаться с друзьями. «В пятницу поехали в коттедж Льюкаса близ Эденбриджа, остались там на ночь, пешком отправились к Гарнетам, вернулись домой в субботу в 11 часов вечера, а в воскресенье утром завтракали с нашим милым Хадсоном. Тогда я и почувствовала, что мы опять попали в лондонский водоворот». Это было в середине июня. В июле они опять начали собираться за границу в Тироль, который они так любили. «С нами едет мать Джека, которая принадлежит к тому типу путешественников, что возят с собой все – от лейкопластыря до мышеловок. Я совершенно другая». Возможно, тогда Ада действительно была «другой», но со временем она превзошла свою свекровь по количеству предметов в ее «войсковом обозе».
Глава 17
Успех драматического произведения или книги зависит не только от художественных достоинств, но и от времени их выхода в свет. Голсуорси выбрал для «Серебряной коробки» очень удачный момент, это была та пьеса, которой ждала публика. Именно такое произведение искала новая антреприза Ведренна – Баркера для дневных спектаклей в «Корт-тиэтр»[54].
Биограф Грэнвилла-Баркера К. Б. Пэрдом считает, «что ни одна театральная труппа этого столетия не оставила столь глубокий отпечаток в театральной истории Лондона, как экспериментальная труппа Ведренна – Баркера в королевском «Корт-тиэтр». Гренвилл-Баркер, молодой актер, идеалист, пытался создать театр, свободный от коммерческого подхода, театр идей, который будет ставить пьесы, подобные пьесам Ибсена и Гауптмана, с которыми уже познакомились зрители континента (рецензенты сравнивали «Серебряную коробку» с пьесой «Бобровая шуба» Гауптмана[55]). Он нашел поддержку в лице Дж. X. Ли, богатого актера-любителя, который к тому моменту арендовал королевский «Корт-тиэтр», и вместе с режиссером театра Дж. Е. Ведренном сумел в апреле 1904 года поставить «Кандиду» Бернарда Шоу. Эта пьеса была как поток свежего воздуха, пробившегося сквозь запыленные занавесы и душную атмосферу лондонских театров, а постановка в сентябре 1906 года «Серебряной коробки» сразу как бы поставила имя Голсуорси рядом с именем Шоу – драматурга нового театра идей. Критикам импонировал реализм пьес Шоу и то, что в них ставились социальные проблемы, особенно касавшиеся «низших слоев». Правда, некоторые рецензенты сетовали на то, что в его пьесах нет темы любви и ревности («Уикли Диспатч»)!
Рецензируя «Серебряную коробку», «Уорлд» довольно пространно рассуждает о недостатках современного театра:
«Главным недостатком английского театра, с точки зрения вдумчивого театрала, является его обособленность от современной интеллектуальной жизни... Непростительным прегрешением драматурга является невнятное бормотание о наскучивших трюизмах вместо распространения новых идей. Вызов, брошенный со сцены, требует немедленного ответа, и драма, неся на себе отпечаток вековых духовных устремлений, в сегодняшнем ее виде представляется пытливому уму плоской, как болотистая местность, мертвой, как вчерашнее шампанское.
До появления Бернарда Шоу английский театр практически не отражал веяний нового духа... Казалось, что драматурги живут в своем особом мире, недоступном для свежих идей.
У автора «Серебряной коробки» мистера Джона Голсуорси новые идеи проявляются во всем. В его пьесе содержится острая критика тех принципов, которые до сих пор регулируют отношения между имущими и обездоленными сословиями».
Газета «Дейли Телеграф» приветствует появление нового драматурга еще более патетически, вместе с тем предупреждая зрителей, что особого веселья пьеса Голсуорси у них не вызовет.
«Сегодня днем по сцене «Корт-тиэтр» шествовал суровый, изможденный, мрачный и неприглядный реализм, выведя на всеобщее обозрение группу скорбных персонажей. Шкафы безжалостно распахнуты настежь, из их укромных уголков шествуют потревоженные скелеты... это он (Джон Голсуорси) делает точно, умно и честно, заслуживая полное признание».
Рецензия, которая доставила Голсуорси наибольшее удовольствие и которую он с удовольствием цитирует Моттрэму, – это скромная заметка, озаглавленная «Грядущий человек», опубликованная в журнале «Леди оф Фэшн»: «возможно, найден наконец «грядущий человек», призванный действиями отомстить за повсеместную клевету на английского драматурга Джона Голсуорси».
Несколько этих цитат, взятых из коллекции вырезок, которую Ада собирала для Джона, дают общее представление о том удивительном приеме, который был оказан «Серебряной коробке». Сам Голсуорси находился на грани нервного истощения: он лично руководил отбором актеров, вел бесконечные консультации и переписку с Грэнвиллом-Баркером о деталях постановки и присутствовал на всех репетициях. (Он делал это при постановке всех своих пьес, даже когда они ставились в провинции, поэтому иногда его жизнь в Англии превращалась в лихорадочные метания из одного театра в другой.)
Несколькими неделями позже Голсуорси пишет Р. X. Моттрэму письмо, по которому чувствуется, что его возбуждение понемногу спадает: «Похоже, что пьеса поразила множество людей... странно, но я не могу объяснить, чем именно...»
Возможно, Голсуорси уже тогда подозревал, что успех, завоеванный им впервые, не принесет ему того, чего он больше всего желает. Наоборот, он будет, отвлекать его от достижения истинных целей художника, отнимать время и силы, заставлять его быть постоянно на виду, тогда как он хотел бы укрыть свою жизнь от посторонних глаз, спрятаться в охотничьих угодьях Дартмура или лютиковых полях Манатона.
Кроме работы над пьесой, Голсуорси вновь обратился к роману «Усадьба». Он писал его всю весну и лето, хотя супруги Голсуорси если и не путешествовали, то вели весьма насыщенную светскую жизнь в Лондоне. «Всю неделю мы были очень заняты, – скромно сообщает Ада в январе Моттрэму. – Восемь или девять дней подряд ложились спать около часа ночи. Несколько дней назад посмотрели «Майора Барбару» Шоу. Очень интересно, хотя мало похоже на пьесу (это не так хорошо, как «Человек и сверхчеловек»)». Большую часть весны они провели в Девоншире – в Илкли и Манатоне, затем вернулись в Лондон, чтобы повидаться с друзьями. «В пятницу поехали в коттедж Льюкаса близ Эденбриджа, остались там на ночь, пешком отправились к Гарнетам, вернулись домой в субботу в 11 часов вечера, а в воскресенье утром завтракали с нашим милым Хадсоном. Тогда я и почувствовала, что мы опять попали в лондонский водоворот». Это было в середине июня. В июле они опять начали собираться за границу в Тироль, который они так любили. «С нами едет мать Джека, которая принадлежит к тому типу путешественников, что возят с собой все – от лейкопластыря до мышеловок. Я совершенно другая». Возможно, тогда Ада действительно была «другой», но со временем она превзошла свою свекровь по количеству предметов в ее «войсковом обозе».
Глава 17
ЛИТЕРАТУРА ИЛИ АДА?
Первый биограф Голсуорси Г. В. Мэррот назвал 1906 год Annus Mirabilis[56] в его жизни. Это был год, когда на смену успеху «Собственника» пришел еще более шумный успех «Серебряной коробки». Это была вершина славы Голсуорси, подняться на которую еще раз ему уже не было дано.
Голсуорси доказал себе и своему литературному окружению, что у него есть талант, с помощью которого он может исследовать любые сферы человеческой жизни. Более того, ему удалось привлечь к себе внимание читающей и думающей публики. В то время его считали «человеком будущего» даже в большей степени, чем тех писателей одного с ним поколения, с которыми Голсуорси ставили в один ряд и которые считали себя определенной литературной группой, – Конрада, Форда Медокса Форда, Арнольда Беннетта, Г. Уэллса. «За последний год ситуация несколько изменилась, – писал он в августе Гарнету, – и я чувствую, что мы все должны постепенно расти (!), держаться вместе и что-то делать, потому что, насколько я вижу, мы являемся центром движения и никакой другой движущей силы, кроме нас, нет. И не позволяйте Вашему проклятому литературному пессимизму, заимствованному у Анвина и прочих, становиться на нашем пути».
Но первое, что должен был сделать сам Голсуорси, противоречило его человеческой природе: он должен был как писатель стать совершенно независимым, даже от любимой Ады.
Он прекрасно знал, что должно быть конечной целью писателя; знал, сколь личным, сколь болезненным является творческий процесс, состоящий в том, чтобы из собственного жизненного опыта отобрать то, что заинтересует и будет понятно другому человеку.
«Если кто-нибудь задастся вопросом, почему люди берутся за перо, он узнает, что происходит это потому, что человек что-то пережил, что-то передумал и что-то прочувствовал, и потому, что в нем живет вдохновляющее его и одновременно трогательное желание поделиться с другими этими ощущениями, мыслями и чувствами. Отсюда вывод: чтобы быть правдивым и отражать реальность, нужно писать лишь о том, что пережил каждый из нас... И ценность созданного нами будет заключаться в верности самим себе, своим убеждениям и чувствам, потому что лишь то дойдет до сердца читателя и будет убедительным, что говорит человек (брат), похожий на нас самих».
Несколько позднее, в 1910 году, в эссе о творчестве Джозефа Конрада он глубоко исследует истоки искусства, обращаясь даже к религии.
Это эссе само по себе является великолепным образцом изящной словесности, кроме того, оно разъясняет, сколь глубоко понимал Голсуорси цели и задачи писателя:
«В его (Конрада. – К. Д.) искусстве присутствует... некий космический дух, мощь, способная увести читателя в подземные тайники. Он может заставить читателей почувствовать неизбежное единство всех природных явлений; утешить его сознанием того, что человек сам является частью чудесного, неведомого мира. Этой властью был наделен Шекспир, и Тургенев, и Чарльз Диккенс; не обделен ею и Джозеф Конрад.
Ироническая суть вещей – это тот кошмар, который отягощает человеческую жизнь, потому что в человеке так мало этого космического духа. У него мало этого духа, но и той малости, которая есть, человек не доверяет, потому что ему кажется, что это разрушает замки, которые он строит, сады, которые он разводит, монеты, которые проходят через его руки. Его путь сопровождает страх перед смертью и вселенной, в которой он живет, для него также невыносима мысль, что он принадлежит к какой-то системе, которой его собственная жизнь безразлична.
Если бы в глубинах наших сердец, под всеми защитными слоями мы не испытывали неуверенности в себе, мы бы задохнулись в свивальниках благополучия; мы не можем дышать тем застойным воздухом, которым мы пытаемся наполнить свой дом. Сущность данного писателя состоит в том, что он приносит с собой ветер, который гуляет по всему миру, а вместе с ним и различные тайны.
Ничего не понимать – это значит все любить. В тот момент, когда мы начинаем понимать, мы перестаем быть любознательными, а быть любознательными – это и значит любить. Человек, в котором есть космический дух, знает, что он никогда ничего не поймет, и вся его жизнь проходит в любви.
Космический дух есть не во многих, но в тех, в ком он есть, есть что-то от морали самой Природы, не ограниченной нормами этики. Они проповедуют то, чему нет начала и нет конца... Ценность космического духа состоит в том, что обладающие им любознательны и в то же время мужественно покорны.
Ценность космического духа заключается также в том, что он редко встречается. Ирония вещей заключается в их дисгармонии. Мы мечемся туда-сюда, и нет в нас покоя. Мы ищем решения, поднимаем знамена, работаем руками и ногами в тех сферах, что находятся в поле нашего зрения; но у нас нет ощущения целостности мира, потому что трудимся мы каждый в своем замкнутом мирке. Однако война этих мирков – это то, что мы понимаем, и мы проводим жизнь, стараясь удержать мяч и увеличить счет в свою пользу.
Искусство, вдохновляемое космическим духом, – единственный документ, которому можно верить, единственное свидетельство Времени, которое не будет им разрушено... Смотрите прямо в суть вещей – вот первое требование, предъявляемое нами к искусству».
В этом несколько странном, но глубоком по содержанию фрагменте особенно выделяется одна мысль: «В тот момент, когда мы начинаем понимать, мы перестаем быть любознательными; а быть любознательными – это значит любить». Голсуорси подчеркивает, что в писателе постоянно должны жить ощущения тайны и чуда, они должны помогать ему быть неусыпно внимательным; а художника, потерявшего эту способность, ждет творческая смерть и застой: «...мы бы задохнулись в свивальниках благополучия».
Именно в это время через жизнь Голсуорси и прошла та разделительная черта, которая поставила с одной стороны его самого, самоуглубленного, наделенного загадочным, необъяснимым даже для него самого духом познания, а с другой стороны Аду с ее «свивальниками благополучия». Осознанно или нет, но он должен был пойти на риск и сделать выбор между своим «я» и Адой. Теперь, как они и желали, можно было идти по жизни вместе, рука об руку. Ада всегда находилась подле него, готовая обсудить наболевшие вопросы или дать совет. И вдвоем они добились определенных успехов: шла работа над книгами, осуществлялись постановки пьес; Джон постепенно становился знаменитостью. Но ограничивались ли этим желания Голсуорси, да и хотел ли он именно этого? «Собственник» был лишь вехой на пути к цели, но не самой целью писателя; путь лежал вперед, дальше вперед. Голсуорси овладел романной формой как средством выражения своих идей, но не научился еще владеть тем материалом, который носил в себе, и даже пока не исследовал его до конца. А жизненные обстоятельства – постоянные разъезды и все более оживленная светская жизнь, характер Ады, которая не отпускала его от себя ни на минуту, – не способствовали прогрессу в его саморазвитии. Идти наперекор желаниям Ады, добиваться самоутверждения значило бы для него подвергнуть риску и свой собственный внутренний мир, мир воображения. Кроме того, не в его натуре было совершать какие-то эгоистические поступки, которые могли бы причинить боль Аде.
В связи с этим необходимо еще и еще раз подчеркнуть, что он был по-настоящему ей предан, что их любовь и союз были настолько всеобъемлющими, насколько могут быть всеобъемлющи человеческие отношения вообще. Вероятно, трагедия Голсуорси заключалась в том, что две его любви – к Аде и к литературному творчеству – в некотором смысле были несовместимы.
Стоит процитировать обстоятельную характеристику Ады, данную в письме Голсуорси к Гарнету:
«Иногда мне кажется, что она похожа на редкую по красоте вышивку по шелку, где изображены цветы, нежные, как на виноградной лозе. Сверкающие золотые нити переплетены настолько тонко и в то же время основательно, что их нельзя разъединить, иначе они потеряют и цвет, и форму. Она редкая женщина, но ее неповторимость не того сорта, которая сразу же бросается в глаза, она соткана из более тонких компонентов и подобна прекрасному fleur[57] с удивительным ароматом: в этом цветке нет никаких крайностей, никакой стремительности. В ней сочетается грациозность и пикантность крестьянки из Кортины с некоторыми чертами герцогини д'Арбельмаль[58] на портрете Рейнолдса, причем достоинства одной и другой – старинного происхождения. Она принадлежит природе, и в то же время она открыта последним достижениям цивилизации. Человек она очень сложный, но эта ее сложность не бросается в глаза, так как в ней все очень гармонично. Ей больше подходит слово «постоянство», чем «переменчивость». Душою она похожа на нимфу, а Вы ведь знаете, что нимфам свойственно неуловимое постоянство».
Для Джона Ада была скорее богиней, чем женщиной, она была слишком утонченной, слишком совершенной. Он никак не мог привыкнуть к мысли о том, что это божество снизошло до него, спустилось с вершин Олимпа, было в течение десяти лет его постоянным спутником и теперь стало его женой. То, что в его любви было так много обожания, вредило им обоим. Ему нужно было человеческое существо, нормальная живая женщина, но он вряд ли позволил бы Аде стать такою.
Когда Джон повез Аду в Оксфорд показать ей Нью-Колледж, где он учился, привратник упорно называл ее «миледи». Ребенок в одном доме, где гостили Голсуорси, сказал, что Ада «самый утонченный» их посетитель из всех, когда-либо бывавших в доме! Эти два случая говорят сами за себя: на всех, с кем она встречалась, Ада производила впечатление аристократки, почти королевы.
Может возникнуть вопрос: насколько искренней была ее любовь к Джону? Ада была целиком и полностью ему предана. Сейчас, по прошествии стольких лет, в век эмансипации, ее сосредоточенность на Джоне может показаться даже какой-то аномалией. Он был смыслом ее жизни. Она всегда хотела быть женщиной, которая находится подле писателя, иметь «своего» писателя, поэтому вся ее жизнь замыкалась на муже и его работе. Когда она не писала для него писем, не перепечатывала его рукописи, не играла для него на рояле, ей становилось невыносимо скучно, и именно поэтому ей необходимы были развлечения, в которых Джон совершенно не нуждался. В Манатоне она мечтала о лондонской светской жизни и о заграничных поездках, а он, находясь в лучшем для него месте на земле, был полностью удовлетворен – ездил верхом, бродил по угодьям, мечтал, писал. Но Ада заболела: ни климат запада Англии, ни тот образ жизни, который они там вели, ей не подходили.
Любой современный биограф Голсуорси, который не постиг характера Ады, не сможет до конца понять своеобразия их взаимоотношений. Ада была типичной женщиной своего времени. Когда на престол взошел король Эдуард VII, ей было уже около сорока, то есть она выросла и сформировалась как личность во второй половине правления королевы Виктории. Она могла разделять некоторые убеждения Голсуорси в духе эпохи, особенно касавшиеся брака, но в других отношениях она была абсолютно несовременна. Нельзя не признать, что высказывания современников, ее собственные письма и дневники, образ Ирэн Форсайт, прототипом которого она послужила, делают ее довольно непривлекательной, с точки зрения современного читателя, особой. Она кажется очень искусственной, чересчур чувствительной и хрупкой. «К чему весь этот шум?» – думаем мы, узнав подоплеку ненависти Ирэн к Сомсу. Точно так же Ада относилась к майору Голсуорси; но сколько женщин живут с не слишком подходящими им мужьями и не устраивают из этого трагедий! Неужели она так и не смогла забыть своего первого брака и жить счастливо с человеком, которого она любит? Нет, Ада не смогла этого сделать.
Но те, кто знал Аду, и знал ее хорошо, придерживаются другой точки зрения. В мою задачу входило подробно обсудить с ними этот вопрос, и все они настойчиво твердили, что живая Ада была совсем не таким человеком, какой мы ее представляем. В ней было что-то завораживающее, каждое ее движение было исполнено грации и красоты. Дороти Истон, крестница Голсуорси, отмечает, что она была «неуловимой» и совершенно ни на кого не похожей. Встречала ли она гостей или наливала чай – все это делалось в своей, особой и неповторимой, манере. Джон, конечно, восхищался ею больше всех; он не мог оторвать от нее глаз, ее присутствие было для него постоянным источником радости.
Их союз был не совсем обычным. В мире грубых мужчин Джон был для Ады кем-то вроде сэра Галахэда[59], спасшим ее от ужасной жизни с Артуром Голсуорси. Ей нужна была защита, и он защитил ее. Он, оберегал ее от низменной природы мужского естества, но самым важным было то, что он щадил ее, столь легко ранимую всем грубым и обидным. Именно в этом свете и нужно рассматривать заявление Дороти Истон, что, по словам ее бабушки, в семье твердо верили, что Джон и Ада «никогда не бывали вместе».
Если все это действительно так, если интимная сторона жизни занимала в их отношениях столь незначительное место, все это могло иметь для Ады немалое значение. Любовь Джона к Аде и то, что она видела в нем единственного мужчину, который ее любит и в то же время уважает ее стыдливость, объясняют ту необыкновенную атмосферу преданности и совершенства их отношений, которая была им присуща и которая так бросалась в глаза окружающим.
Ада была интеллигентной женщиной и верила, что стремится предоставить мужу интеллектуальную свободу. Но в характере Джона были такие черты, которых она не понимала, в его мозгу были такие уголки, куда Ада проникнуть не могла. Она не обращала внимания на некоторые очень серьезные и грустные вещи, будучи замужем за человеком, который почти всегда был серьезным, а порою и очень грустным.
Одиночество Голсуорси, его самоуглубленность, почти отрешенность его натуры нашли наиболее полное отражение в его поэзии, но те, в чьей поддержке он нуждался, менее всего вдохновляли его на этот вид творчества. В июне 1901 года он послал Гарнету очень длинное стихотворение (тридцать одна строфа), чтобы узнать его мнение. Ответ Гарнета был совершенно обескураживающим: «Возвращаю Вам поэму «Сон», которая, безусловно, весьма эффектна. Я лично считаю, что она слишком outré[60]. Мой приговор: хорошо отработанное показное стихотворение. ...P.S. Признаю, что «Сон» – мудрое стихотворение, но мне не нравится его мудрость: она заставляет меня чувствовать себя старым и обремененным предрассудками!» Стихотворение было опубликовано в 1912 году в первом поэтическом сборнике Голсуорси «Настроения, песни и вирши», но, когда Ада после смерти мужа издала его «Избранные стихи», это произведение было выпущено. «Оно повествовало о той стороне жизни, на которую Ада не обращала внимания», – сказал мне Рудольф Саутер.
Это стихотворение очень глубоко по своему философскому звучанию, более того, оно открывает ту сторону характера Голсуорси, которая очень мало отражена в его романах и пьесах:
Как и его сестра Лилиан, Голсуорси еще в юности отказался от ортодоксальной христианской религии. Но в своем восприятии жизни он оставался «набожным» человеком. Его романы и пьесы (за исключением «Братства») мало отражают его религиозные воззрения; священники у него, как правило, безжизненны: преподобный Хассел Бартер из романа «Усадьба» изображен явно карикатурно; герой романа «Путь святого» священник Эдвард Пирсон, к которому Голсуорси хотел вызвать читательскую симпатию, – фигура слабая и чересчур склонная к патетике. Лишь из его поэзии, эссе и писем мы можем понять направление его философских исканий, его потребность разобраться в жизни, ее жестокости, ее пафосе, ее красоте.
«Я очень мало знаком с философией», – пишет Голсуорси Томасу Гарди. Но это не означает, что он не понимал или не был заинтересован теми фундаментальными вопросами, которые ставил в своих стихотворениях, как, например: какова конечная цель жизни человека? Содержится ли она в его настоящем существовании, или человек будет отвечать за нее в иной жизни, представ перед божеством? Как видно из поэмы «Сон», он предпочитает первое:
Голсуорси доказал себе и своему литературному окружению, что у него есть талант, с помощью которого он может исследовать любые сферы человеческой жизни. Более того, ему удалось привлечь к себе внимание читающей и думающей публики. В то время его считали «человеком будущего» даже в большей степени, чем тех писателей одного с ним поколения, с которыми Голсуорси ставили в один ряд и которые считали себя определенной литературной группой, – Конрада, Форда Медокса Форда, Арнольда Беннетта, Г. Уэллса. «За последний год ситуация несколько изменилась, – писал он в августе Гарнету, – и я чувствую, что мы все должны постепенно расти (!), держаться вместе и что-то делать, потому что, насколько я вижу, мы являемся центром движения и никакой другой движущей силы, кроме нас, нет. И не позволяйте Вашему проклятому литературному пессимизму, заимствованному у Анвина и прочих, становиться на нашем пути».
Но первое, что должен был сделать сам Голсуорси, противоречило его человеческой природе: он должен был как писатель стать совершенно независимым, даже от любимой Ады.
Он прекрасно знал, что должно быть конечной целью писателя; знал, сколь личным, сколь болезненным является творческий процесс, состоящий в том, чтобы из собственного жизненного опыта отобрать то, что заинтересует и будет понятно другому человеку.
«Если кто-нибудь задастся вопросом, почему люди берутся за перо, он узнает, что происходит это потому, что человек что-то пережил, что-то передумал и что-то прочувствовал, и потому, что в нем живет вдохновляющее его и одновременно трогательное желание поделиться с другими этими ощущениями, мыслями и чувствами. Отсюда вывод: чтобы быть правдивым и отражать реальность, нужно писать лишь о том, что пережил каждый из нас... И ценность созданного нами будет заключаться в верности самим себе, своим убеждениям и чувствам, потому что лишь то дойдет до сердца читателя и будет убедительным, что говорит человек (брат), похожий на нас самих».
Несколько позднее, в 1910 году, в эссе о творчестве Джозефа Конрада он глубоко исследует истоки искусства, обращаясь даже к религии.
Это эссе само по себе является великолепным образцом изящной словесности, кроме того, оно разъясняет, сколь глубоко понимал Голсуорси цели и задачи писателя:
«В его (Конрада. – К. Д.) искусстве присутствует... некий космический дух, мощь, способная увести читателя в подземные тайники. Он может заставить читателей почувствовать неизбежное единство всех природных явлений; утешить его сознанием того, что человек сам является частью чудесного, неведомого мира. Этой властью был наделен Шекспир, и Тургенев, и Чарльз Диккенс; не обделен ею и Джозеф Конрад.
Ироническая суть вещей – это тот кошмар, который отягощает человеческую жизнь, потому что в человеке так мало этого космического духа. У него мало этого духа, но и той малости, которая есть, человек не доверяет, потому что ему кажется, что это разрушает замки, которые он строит, сады, которые он разводит, монеты, которые проходят через его руки. Его путь сопровождает страх перед смертью и вселенной, в которой он живет, для него также невыносима мысль, что он принадлежит к какой-то системе, которой его собственная жизнь безразлична.
Если бы в глубинах наших сердец, под всеми защитными слоями мы не испытывали неуверенности в себе, мы бы задохнулись в свивальниках благополучия; мы не можем дышать тем застойным воздухом, которым мы пытаемся наполнить свой дом. Сущность данного писателя состоит в том, что он приносит с собой ветер, который гуляет по всему миру, а вместе с ним и различные тайны.
Ничего не понимать – это значит все любить. В тот момент, когда мы начинаем понимать, мы перестаем быть любознательными, а быть любознательными – это и значит любить. Человек, в котором есть космический дух, знает, что он никогда ничего не поймет, и вся его жизнь проходит в любви.
Космический дух есть не во многих, но в тех, в ком он есть, есть что-то от морали самой Природы, не ограниченной нормами этики. Они проповедуют то, чему нет начала и нет конца... Ценность космического духа состоит в том, что обладающие им любознательны и в то же время мужественно покорны.
Ценность космического духа заключается также в том, что он редко встречается. Ирония вещей заключается в их дисгармонии. Мы мечемся туда-сюда, и нет в нас покоя. Мы ищем решения, поднимаем знамена, работаем руками и ногами в тех сферах, что находятся в поле нашего зрения; но у нас нет ощущения целостности мира, потому что трудимся мы каждый в своем замкнутом мирке. Однако война этих мирков – это то, что мы понимаем, и мы проводим жизнь, стараясь удержать мяч и увеличить счет в свою пользу.
Искусство, вдохновляемое космическим духом, – единственный документ, которому можно верить, единственное свидетельство Времени, которое не будет им разрушено... Смотрите прямо в суть вещей – вот первое требование, предъявляемое нами к искусству».
В этом несколько странном, но глубоком по содержанию фрагменте особенно выделяется одна мысль: «В тот момент, когда мы начинаем понимать, мы перестаем быть любознательными; а быть любознательными – это значит любить». Голсуорси подчеркивает, что в писателе постоянно должны жить ощущения тайны и чуда, они должны помогать ему быть неусыпно внимательным; а художника, потерявшего эту способность, ждет творческая смерть и застой: «...мы бы задохнулись в свивальниках благополучия».
Именно в это время через жизнь Голсуорси и прошла та разделительная черта, которая поставила с одной стороны его самого, самоуглубленного, наделенного загадочным, необъяснимым даже для него самого духом познания, а с другой стороны Аду с ее «свивальниками благополучия». Осознанно или нет, но он должен был пойти на риск и сделать выбор между своим «я» и Адой. Теперь, как они и желали, можно было идти по жизни вместе, рука об руку. Ада всегда находилась подле него, готовая обсудить наболевшие вопросы или дать совет. И вдвоем они добились определенных успехов: шла работа над книгами, осуществлялись постановки пьес; Джон постепенно становился знаменитостью. Но ограничивались ли этим желания Голсуорси, да и хотел ли он именно этого? «Собственник» был лишь вехой на пути к цели, но не самой целью писателя; путь лежал вперед, дальше вперед. Голсуорси овладел романной формой как средством выражения своих идей, но не научился еще владеть тем материалом, который носил в себе, и даже пока не исследовал его до конца. А жизненные обстоятельства – постоянные разъезды и все более оживленная светская жизнь, характер Ады, которая не отпускала его от себя ни на минуту, – не способствовали прогрессу в его саморазвитии. Идти наперекор желаниям Ады, добиваться самоутверждения значило бы для него подвергнуть риску и свой собственный внутренний мир, мир воображения. Кроме того, не в его натуре было совершать какие-то эгоистические поступки, которые могли бы причинить боль Аде.
В связи с этим необходимо еще и еще раз подчеркнуть, что он был по-настоящему ей предан, что их любовь и союз были настолько всеобъемлющими, насколько могут быть всеобъемлющи человеческие отношения вообще. Вероятно, трагедия Голсуорси заключалась в том, что две его любви – к Аде и к литературному творчеству – в некотором смысле были несовместимы.
Стоит процитировать обстоятельную характеристику Ады, данную в письме Голсуорси к Гарнету:
«Иногда мне кажется, что она похожа на редкую по красоте вышивку по шелку, где изображены цветы, нежные, как на виноградной лозе. Сверкающие золотые нити переплетены настолько тонко и в то же время основательно, что их нельзя разъединить, иначе они потеряют и цвет, и форму. Она редкая женщина, но ее неповторимость не того сорта, которая сразу же бросается в глаза, она соткана из более тонких компонентов и подобна прекрасному fleur[57] с удивительным ароматом: в этом цветке нет никаких крайностей, никакой стремительности. В ней сочетается грациозность и пикантность крестьянки из Кортины с некоторыми чертами герцогини д'Арбельмаль[58] на портрете Рейнолдса, причем достоинства одной и другой – старинного происхождения. Она принадлежит природе, и в то же время она открыта последним достижениям цивилизации. Человек она очень сложный, но эта ее сложность не бросается в глаза, так как в ней все очень гармонично. Ей больше подходит слово «постоянство», чем «переменчивость». Душою она похожа на нимфу, а Вы ведь знаете, что нимфам свойственно неуловимое постоянство».
Для Джона Ада была скорее богиней, чем женщиной, она была слишком утонченной, слишком совершенной. Он никак не мог привыкнуть к мысли о том, что это божество снизошло до него, спустилось с вершин Олимпа, было в течение десяти лет его постоянным спутником и теперь стало его женой. То, что в его любви было так много обожания, вредило им обоим. Ему нужно было человеческое существо, нормальная живая женщина, но он вряд ли позволил бы Аде стать такою.
Когда Джон повез Аду в Оксфорд показать ей Нью-Колледж, где он учился, привратник упорно называл ее «миледи». Ребенок в одном доме, где гостили Голсуорси, сказал, что Ада «самый утонченный» их посетитель из всех, когда-либо бывавших в доме! Эти два случая говорят сами за себя: на всех, с кем она встречалась, Ада производила впечатление аристократки, почти королевы.
Может возникнуть вопрос: насколько искренней была ее любовь к Джону? Ада была целиком и полностью ему предана. Сейчас, по прошествии стольких лет, в век эмансипации, ее сосредоточенность на Джоне может показаться даже какой-то аномалией. Он был смыслом ее жизни. Она всегда хотела быть женщиной, которая находится подле писателя, иметь «своего» писателя, поэтому вся ее жизнь замыкалась на муже и его работе. Когда она не писала для него писем, не перепечатывала его рукописи, не играла для него на рояле, ей становилось невыносимо скучно, и именно поэтому ей необходимы были развлечения, в которых Джон совершенно не нуждался. В Манатоне она мечтала о лондонской светской жизни и о заграничных поездках, а он, находясь в лучшем для него месте на земле, был полностью удовлетворен – ездил верхом, бродил по угодьям, мечтал, писал. Но Ада заболела: ни климат запада Англии, ни тот образ жизни, который они там вели, ей не подходили.
Любой современный биограф Голсуорси, который не постиг характера Ады, не сможет до конца понять своеобразия их взаимоотношений. Ада была типичной женщиной своего времени. Когда на престол взошел король Эдуард VII, ей было уже около сорока, то есть она выросла и сформировалась как личность во второй половине правления королевы Виктории. Она могла разделять некоторые убеждения Голсуорси в духе эпохи, особенно касавшиеся брака, но в других отношениях она была абсолютно несовременна. Нельзя не признать, что высказывания современников, ее собственные письма и дневники, образ Ирэн Форсайт, прототипом которого она послужила, делают ее довольно непривлекательной, с точки зрения современного читателя, особой. Она кажется очень искусственной, чересчур чувствительной и хрупкой. «К чему весь этот шум?» – думаем мы, узнав подоплеку ненависти Ирэн к Сомсу. Точно так же Ада относилась к майору Голсуорси; но сколько женщин живут с не слишком подходящими им мужьями и не устраивают из этого трагедий! Неужели она так и не смогла забыть своего первого брака и жить счастливо с человеком, которого она любит? Нет, Ада не смогла этого сделать.
Но те, кто знал Аду, и знал ее хорошо, придерживаются другой точки зрения. В мою задачу входило подробно обсудить с ними этот вопрос, и все они настойчиво твердили, что живая Ада была совсем не таким человеком, какой мы ее представляем. В ней было что-то завораживающее, каждое ее движение было исполнено грации и красоты. Дороти Истон, крестница Голсуорси, отмечает, что она была «неуловимой» и совершенно ни на кого не похожей. Встречала ли она гостей или наливала чай – все это делалось в своей, особой и неповторимой, манере. Джон, конечно, восхищался ею больше всех; он не мог оторвать от нее глаз, ее присутствие было для него постоянным источником радости.
Их союз был не совсем обычным. В мире грубых мужчин Джон был для Ады кем-то вроде сэра Галахэда[59], спасшим ее от ужасной жизни с Артуром Голсуорси. Ей нужна была защита, и он защитил ее. Он, оберегал ее от низменной природы мужского естества, но самым важным было то, что он щадил ее, столь легко ранимую всем грубым и обидным. Именно в этом свете и нужно рассматривать заявление Дороти Истон, что, по словам ее бабушки, в семье твердо верили, что Джон и Ада «никогда не бывали вместе».
Если все это действительно так, если интимная сторона жизни занимала в их отношениях столь незначительное место, все это могло иметь для Ады немалое значение. Любовь Джона к Аде и то, что она видела в нем единственного мужчину, который ее любит и в то же время уважает ее стыдливость, объясняют ту необыкновенную атмосферу преданности и совершенства их отношений, которая была им присуща и которая так бросалась в глаза окружающим.
Ада была интеллигентной женщиной и верила, что стремится предоставить мужу интеллектуальную свободу. Но в характере Джона были такие черты, которых она не понимала, в его мозгу были такие уголки, куда Ада проникнуть не могла. Она не обращала внимания на некоторые очень серьезные и грустные вещи, будучи замужем за человеком, который почти всегда был серьезным, а порою и очень грустным.
Одиночество Голсуорси, его самоуглубленность, почти отрешенность его натуры нашли наиболее полное отражение в его поэзии, но те, в чьей поддержке он нуждался, менее всего вдохновляли его на этот вид творчества. В июне 1901 года он послал Гарнету очень длинное стихотворение (тридцать одна строфа), чтобы узнать его мнение. Ответ Гарнета был совершенно обескураживающим: «Возвращаю Вам поэму «Сон», которая, безусловно, весьма эффектна. Я лично считаю, что она слишком outré[60]. Мой приговор: хорошо отработанное показное стихотворение. ...P.S. Признаю, что «Сон» – мудрое стихотворение, но мне не нравится его мудрость: она заставляет меня чувствовать себя старым и обремененным предрассудками!» Стихотворение было опубликовано в 1912 году в первом поэтическом сборнике Голсуорси «Настроения, песни и вирши», но, когда Ада после смерти мужа издала его «Избранные стихи», это произведение было выпущено. «Оно повествовало о той стороне жизни, на которую Ада не обращала внимания», – сказал мне Рудольф Саутер.
Это стихотворение очень глубоко по своему философскому звучанию, более того, оно открывает ту сторону характера Голсуорси, которая очень мало отражена в его романах и пьесах:
Я спал. Господь, передо мной
Представ, туда меня повел,
Где петли сучьев в час ночной
Раскинул почерневший ствол.
В сиянье звездного венца
Сказал Господь: «О сын земли!
Теперь покайся до конца
Иль не минуешь ты петли!»
А я стою, как будто нем,
Слов не найду и сознаю,
Что вот, теряю насовсем
Я жизнь счастливую мою...
Теряю каждый грешный миг
И все, что любо на земле.
Раздастся мой последний крик,
И тело задрожит в петле.
Я покаянием своим
Сейчас на смерть себя пошлю.
Когда признаюсь перед Ним,
Во что я верю, что люблю,
Чего мне вынести невмочь.
А Бог застыл в венце своем,
Как тень, отброшенная в ночь
Колеблющимся фонарем.
Как и его сестра Лилиан, Голсуорси еще в юности отказался от ортодоксальной христианской религии. Но в своем восприятии жизни он оставался «набожным» человеком. Его романы и пьесы (за исключением «Братства») мало отражают его религиозные воззрения; священники у него, как правило, безжизненны: преподобный Хассел Бартер из романа «Усадьба» изображен явно карикатурно; герой романа «Путь святого» священник Эдвард Пирсон, к которому Голсуорси хотел вызвать читательскую симпатию, – фигура слабая и чересчур склонная к патетике. Лишь из его поэзии, эссе и писем мы можем понять направление его философских исканий, его потребность разобраться в жизни, ее жестокости, ее пафосе, ее красоте.
«Я очень мало знаком с философией», – пишет Голсуорси Томасу Гарди. Но это не означает, что он не понимал или не был заинтересован теми фундаментальными вопросами, которые ставил в своих стихотворениях, как, например: какова конечная цель жизни человека? Содержится ли она в его настоящем существовании, или человек будет отвечать за нее в иной жизни, представ перед божеством? Как видно из поэмы «Сон», он предпочитает первое: