Страница:
Летом 1918 года с фронта начали поступать обнадеживающие известия. «Новости все лучше и лучше», – записал Голсуорси в своем дневнике 26 августа; заключение мира означало бы, что и жизнь самого Голсуорси потечет по новому, более радостному руслу. Окончательное признание Голсуорси в июле Национальной медицинской комиссией непригодным к военной службе сняло с его души тяжелый груз; теперь он уже не обвинял себя в том, что уклоняется от личного участия во всех ужасах войны. 25 июля вышел в свет сборник «Пять рассказов»; это была качественно более высокая ступень по сравнению с романами «Сильнее смерти» и «Путь святого».
«Цвет яблони» и «Последние дни Форсайта» по праву могли занять место рядом с лучшими произведениями Голсуорси, и их автор сознавал это. Новый сборник имел весьма красноречивый подзаголовок «Жизнь заказывает музыку, а мы под нее танцуем». Наконец-то у него появилась возможность «танцевать» лучше: у писателя уже созрела идея самого значительного из его произведений —»Саги о Форсайтах»; они с Адой уехали из тесной квартиры на Адельфи-Террас, куда никогда не заглядывало счастье; и, что самое главное, в начале зимы кончилась война. «11 ноября. Подписано соглашение о перемирии. Наконец-то мир. Спасибо за это всем богам».
Завершились четыре мучительных года; для Голсуорси, который сам не воевал, они означали множество душевных переживаний. Странно, но после окончания войны Голсуорси редко говорил о ней (впрочем, это было похоже на писателя). Вернувшемуся с фронта Ральфу Моттрэму он заметил: «Война встряхнула всех нас». Характерное замечание, не правда ли?
Глава 29
Глава 30
«Цвет яблони» и «Последние дни Форсайта» по праву могли занять место рядом с лучшими произведениями Голсуорси, и их автор сознавал это. Новый сборник имел весьма красноречивый подзаголовок «Жизнь заказывает музыку, а мы под нее танцуем». Наконец-то у него появилась возможность «танцевать» лучше: у писателя уже созрела идея самого значительного из его произведений —»Саги о Форсайтах»; они с Адой уехали из тесной квартиры на Адельфи-Террас, куда никогда не заглядывало счастье; и, что самое главное, в начале зимы кончилась война. «11 ноября. Подписано соглашение о перемирии. Наконец-то мир. Спасибо за это всем богам».
Завершились четыре мучительных года; для Голсуорси, который сам не воевал, они означали множество душевных переживаний. Странно, но после окончания войны Голсуорси редко говорил о ней (впрочем, это было похоже на писателя). Вернувшемуся с фронта Ральфу Моттрэму он заметил: «Война встряхнула всех нас». Характерное замечание, не правда ли?
Глава 29
ЛИТЕРАТУРНЫЙ ДЕЯТЕЛЬ
В конце лета 1918 года перед супругами Голсуорси (по крайней мере перед Адой) заветной целью замаячил особняк Гроув-Лодж. С той поры, когда пять лет назад злосчастной зимой 1912 года они уехали с квартиры на Аддисон-роуд, у них в Лондоне не было настоящего дома. Квартира на Адельфи-Террас была для них слишком тесной – «достаточная для одного человека, но слишком маленькая для двоих. Спальная и общая комнаты, ванная комната, кухня и две гостиных». Первые годы войны они провели в Уингстоне, но затем в доме поселилась сестра Голсуорси Лилиан со своими домашними, к тому же зимы в Дартмуре были слишком суровыми для Ады. Поэтому большую часть времени они жили в гостиницах или снимали комнаты в Литтлхэмптоне, Тернбридж-Уэльсе и Оксфорде. И вот теперь этот прекрасный просторный дом с собственным садом, расположенный в наиболее привлекательной части Хэмпстеда, должен был стать их! С августа по ноябрь, когда супруги Голсуорси обживали новый дом, все письма Ады Рудольфу Саутеру посвящены связанным с этим заботам. Шаг за шагом она описывает процесс их устройства на новом месте.
«12 августа. Вернемся через неделю и займемся нашим новым домиком в Хэмпстеде. Я ужасно дрожу: мой неважный вкус в сочетании с бедным выбором отделочных материалов приведут к плачевным результатам». (Не следует забывать, что Ада славилась в кругу друзей своим утонченным вкусом!)
«24 сентября. В пятницу мы переедем – вернее, собираемся переехать – в наш счастливый (надеюсь) дом в Хэмпстеде. Я давно уже не притворяюсь, что мне нравится жить в центре Лондона; на улицах всегда много интересного, но жить в этой суматохе не так уж интересно... Помолитесь за меня в пятницу, когда мой любимый рояль начнут спускать по этой узкой лестнице; возможно, не мешает помолиться и за грузчиков. Рада сообщить, что в новом доме рояль будет стоять на первом этаже, хотя он, конечно, несколько загромоздит нашу уютную гостиную.
30 сентября. Дядя очень занят редакторской работой («Ревей») и упорно трудится, хотя маляры гоняют его из комнаты в комнату, а мебельщики кричат изо всех сил и создают страшный шум. Завтра будут укладывать ковры и колотить молотками, но он все равно собирается работать.
29 октября. В Гроув-Лодже все еще царит хаос. Мне нужно серьезно этим заняться. Минни (горничная, которая всю свою жизнь прослужила семье Голсуорси. – К. Д.) с отчаянием сообщает, что мебель еще не привезли. Не знаю, чего она ждет, – боюсь, это превзойдет мои самые смелые ожидания. Что же касается Дяди, он считает, что кровати и комода с зеркалом размером с человеческую ладонь достаточно, чтобы обставить любую комнату. Так мне и приходится лавировать между двумя крайностями».
1 ноября Голсуорси впервые ночевали в Гроув-Лодже – хотя из писем Ады видно, что еще во время их затянувшегося переезда Голсуорси работал в доме. Но даже и теперь Ада была «ужасно занята, наводя в доме порядок».
Р. Моттрэм в своей книге о Голсуорси признает, что этот элегантный и дорогой особняк был куплен главным образом для того, чтобы доставить удовольствие Аде, и что для Джона, несмотря на полученное им наследство, он был слишком дорог. «Гроув-Лодж обошелся очень недешево, можете мне поверить», – говорил он Моттрэму с оттенком горечи. В новом доме был кабинет на первом этаже – в основном для деловых встреч и бумаг, уединенный «верхний кабинет» для творческой работы, а также имелось «место для занятий» на открытом воздухе в саду. Несмотря на все эти удобства, к Новому году Голсуорси все еще не мог там нормально работать: «Гроув-Лодж пока не зарекомендовал себя как удобное место для работы, но, когда «верхний кабинет» будет полностью оборудован, думаю, у него будет весьма уютное гнездышко и он будет счастлив здесь. Из окна открывается неплохой вид на верхушки деревьев, и он сможет шагать взад-вперед по максимально свободной от мебели комнате», – писала Ада Моттрэму, лежа в постели с серьезной простудой. Но внизу жизнь кипела вовсю: «Мира Хесс заменяла целый сонм ангелов внизу, а через несколько минут она уже стояла у моей постели в своих белых мехах (или ангельском оперенье), похожая в сумерках на сильного смуглого ангела».
Гроув-Лодж стал идеальным местом для той светской и культурной жизни, которую вели Голсуорси в послевоенные годы. Джон Голсуорси не был более в литературном мире enfant terrible, напротив, он прочно занял положение одного из наиболее уважаемых и почитаемых в стране писателей – и даже стал объектом насмешек литературного авангарда. В Гроув-Лодже под крылышком преданных слуг Минни и Роды Голсуорси вели образ жизни, который нам, спустя сорок лет, трудно понять. Минни Грин, дожившая до 1975 года, верно служила Аде до самой ее смерти в 1957 году и всегда говорила об Аде и Джоне с искренней преданностью. Она вспоминала, как Джон вставал каждое утро в семь часов, чтобы совершить верховую прогулку в Хэмпстед-Хит; затем он работал в комнате наверху, никому не позволяя мешать себе. Ада, признается Минни, «была более тяжелым человеком, чем он...». Но, говорит миссис Грин, «он никогда не забывал о нас», он давал прислуге билеты в театр на свои пьесы и подписывал им свои книги, более того – он всегда спрашивал их мнение о своих произведениях. «Так приятно вспоминать обо всем этом», – говорила она, со вздохом глядя на его портрет с автографом.
Голсуорси часто устраивали званые обеды, о чем говорится во многих мемуарах и биографиях. Молодой Зигфрид Сассун[114], пришедший обсудить свою корреспонденцию в журнал «Ревей», вероятно, был одним из первых гостей в Гроув-Лодже. «Более всего запомнилась ясная, безмятежная атмосфера этого дома. Единственным гостем, кроме меня, была скромная, малообщительная начинающая писательница (Дороти Истон, крестница Голсуорси), и весь вечер был пронизан ощущением покоя и доброты. И впоследствии, когда я узнал его ближе, Голсуорси по-прежнему производил впечатление очень сдержанного и скромного человека и по сути своей был начисто лишен эгоизма. Во время нашей первой встречи его сдержанное и в то же время очень доброжелательное отношение (а частично и его исключительная вежливость) позволили мне настолько забыться, что я ощущал себя скорее разоткровенничавшимся племянником хозяина дома, чем одним из авторов очередного номера «Ревей». Когда он сел за темный полированный стол, на его утонченном, прекрасном лице человека достойного появилось несколько покровительственное выражение, как бы говорящее о том, что, как только мы закончим нашу дискуссию о Тургеневе и Томасе Гарди и я начну потягивать второй бокал портвейна 87-го года, он с мягкой улыбкой поинтересуется, не буду ли я против, если моя стипендия в колледже будет немного увеличена. К концу вечера я чуть не начал называть его «дядя Джек». Миссис Голсуорси тоже вполне могла сойти за «тетю Аду», столько в ней было обаяния и живого ума». «Я обедал у Джона Голсуорси в Подлинном приюте серьезности в Гроуве в Хэмпстеде», – писал своему племяннику в 1922 году Арнольд Беннетт, отразив, несмотря на иронию, атмосферу в доме Голсуорси.
Но более важное значение, чем переезд в Гроув-Лодж, имели для Голсуорси события в его творческой биографии, происшедшие летом 1918 года. «Последнее лето Форсайта», написанное годом ранее, было теперь опубликовано в сборнике «Пять рассказов». Голсуорси вспоминал, что в августе в Уингстоне он приступил к работе над второй частью «Саги о Форсайтах» с предполагаемым названием «Второе цветение». Голсуорси объяснял свое решение следующим образом: «Идея сделать «Собственника» первой частью трилогии и соединить со второй частью интерлюдией «Последнее лето Форсайта» и еще небольшой вставкой пришла мне в голову в субботу 28 июля, и в тот же день я принялся за работу. Благодаря этому замыслу, если мне удастся его воплотить, объем «Саги» будет около полумиллиона слов, а сам роман станет наиболее долговечным и серьезным произведением, принадлежащим нашему поколению. Ибо, если я смогу это сделать, он будет более связной книгой, чем сентиментальная трилогия N[115]. Но смогу ли я довести дело до конца?»
На первый взгляд кажется, что конец войны, новая жизнь в Гроув-Лодже и решение посвятить семье Форсайтов еще два романа возвестили о новом, более деятельном этапе в творческой биографии Голсуорси, который к тому же будет протекать без помех и перерывов, до сих пор мешавших писателю в его работе. В жизни Голсуорси, безусловно, произошли перемены, однако не только благотворные для его творчества. Мир означал возобновление заграничных путешествий, возврат к бесконечным поездкам предвоенной поры, однако с некоторой разницей. Теперь на Голсуорси, который стал рыцарем manque[116] и известным писателем, появился спрос. И уж если он путешествовал, то как «великий писатель». Везде, особенно в Соединенных Штатах, в его честь устраивали приемы и официальные обеды, его приглашали выступить с лекцией или речью. «Сейчас у меня почти не остается времени для работы» – такой нотой отчаяния заканчивает Голсуорси свое письмо Дороти Истон.
Огромное восхищение писателем и натуралистом В. Г. Хадсоном, возможно, отражало собственное стремление Голсуорси стать таким человеком, который редко бывает в обществе или ездит за рубеж. «Для меня он является олицетворением Природы, случайно пойманной в ловушку нашей цивилизацией... Не в моих правилах боготворить героев – но нет правил без исключений». Он казался Голсуорси личностью, способной сохранить свое «я» и не поддаваться нажиму двадцатого века. «Для меня он – великий писатель и человек, умеющий сохранить свою самобытность в наш век утраты связей с природой», – писал Голсуорси Дороти Истон, рекомендуя ей почитать книги Хадсона.
Будущее не сулило Голсуорси покоя; в Америке более, чем когда-либо у него на родине, готовы были «носиться» с автором, чьи книги и пьесы приобрели за годы войны такую популярность.
В начале 1919 года Голсуорси пришло приглашение от Американской академии литературы и искусства принять участие в юбилее Лоуэлла[117] в качестве представителя английской литературы. Приглашение было принято, и 1 февраля они с Адой отплыли в Америку на борту лайнера «Карманья». Во время путешествия Ада болела и почти все время находилась в каюте; поэтому у них была возможность тщательно подготовиться к предстоящим торжествам. «Мы прилежно читали произведения Лоуэлла, Эмерсона, Торо[118] и других представителей литературы Новой Англии. Эмерсон из них самый острый и интересный – так мы считаем, точнее, Джон так считает, потому что я вообще не в состоянии думать на борту корабля».
Эта поездка в Америку была прямо-таки триумфальной. Аду и Джона с восторгом принимали везде, куда бы они ни приезжали; многочисленные лекции, прочитанные Голсуорси, производили большой эффект и с энтузиазмом воспринимались огромным количеством слушателей – «в девятнадцати случаях из двадцати аудитории были страшно переполнены, какие бы огромные залы ему ни давали».
К концу путешествия, после оплаты всех расходов, у Голсуорси осталась приличная сумма в 400 долларов, которые он тут же пожертвовал в фонд помощи армянам и сирийцам.
Приходится посочувствовать писателю, для которого слава была нелегким бременем. Он хотел писать, жить уединенно в деревне, был очень скромным и застенчивым в присутствии незнакомых людей; после публичных выступлений, по словам его племянника, он бывал весь покрыт холодным потом. Но обстоятельства вынуждали его постоянно быть на виду. Свою первую речь Голсуорси произнес в 1911 году, после представления его пьесы «Схватка». «Джон дважды выступил – неслыханное новшество, ведь он ненавидит произносить речи».
После возвращения из Америки в письме Хью Уолполу он предупреждает молодого писателя, чтобы тот не пользовался услугами его американского агента Понда: «Если мне снова придется читать лекции в Америке, я сам буду по-джентльменски договариваться с университетами. Лишняя суета здесь не нужна. А Понд – чересчур самонадеянный мальчишка...» Поездка Голсуорси по Америке, продлившаяся с 11 февраля по 28 апреля, за исключением короткого отдыха на юге Калифорнии, была сплошной «суетой». Когда они прибыли в Штаты, в порту их встречали представители издательства «Скрибнерз». «Все эти дни, начиная с фотографирования на борту корабля, нас постоянно теребили, интервьюировали и тому подобное. Это было время, вспоминая о котором впоследствии удивляешься, как ты все это перенес...»
Главной целью их поездки был, конечно, торжественный обед в честь юбилея Лоуэлла, на котором Голсуорси произнес свою первую речь. Темой его выступления были связи между народами Англии и Америки, их взаимопонимание; на этой основе может возникнуть всеобщее братство, взрасти идеи правды и, в конце концов, новый мир «сможет сделать человечество счастливым и увековечить бесценную дружбу между нами».
Все эти лекции, прочитанные в Америке, посвящены общей теме, освещавшейся Голсуорси в его многочисленных статьях в газетах и журналах военных лет. Голсуорси не только писатель, но и проповедник – идей гуманизма. Несмотря на уроки войны, он все еще верит, что мир когда-нибудь станет идеальным – или хотя бы лучше и чище; попытка донести эти идеи до слушателей и составляла главную ценность его пространных речей.
Даже в записной книжке Ада не смогла полностью зафиксировать все заботы, которые ложились на плечи четы Голсуорси. «Мы связаны длинной цепью обязательств, показывающих, какой образ жизни мы ведем». «За этим следует список из восьмидесяти семи пунктов», – комментирует Мэррот. Заканчивалось путешествие в Нью-Йорке. «Впереди было еще восемь дней с шестнадцатью официальными мероприятиями». Наконец они поднялись на борт «Адриатики» и 28 апреля отбыли в Англию. «Мы прочли, что во время нашего плавания на «Адриатике» несколько дней был пожар, что было в целом неплохо, так как мы могли наслаждаться теплом», – пишет Ада в своем дневнике.
Вспоминая об этой поездке, Ада пишет, что Голсуорси, несмотря на бесконечные переезды, «терпеть не мог торопиться на встречи или посещать места, которые не устраивали его по назначенному времени или месту расположения. Он никогда дважды не бывал в одном и том же месте и не отправлялся в дальний путь, если была возможность избежать этого... Чтение лекций в целом удовольствия ему не доставляло. Он относился к этому очень серьезно, тщательно готовился к каждому выступлению независимо от его темы, очень нервничал перед началом и ужасно уставал к концу».
После этого Голсуорси еще трижды путешествовали по Штатам зимой. Ада считала, что местный климат ей очень подходит; в таких местах, как Санта-Барбара в Калифорнии, зиму она переносила значительно легче, чем где бы то ни было в Англии. Они были в Америке зимой 1920 – 1921 годов, с декабря 1925-го по апрель 1926 года и последний раз уехали в Штаты в декабре 1930 года, вернувшись на родину лишь весной следующего года. В последних поездках их сопровождали Рудольф и его жена Ви, которые начиная с 1924 года были почти бессменными спутниками супругов Голсуорси в их зарубежных путешествиях. Ви была прекрасной компаньонкой Ады в то время, когда Джон работал, а Рудольф брал на себя решение всех практических вопросов, касающихся их путешествий. Такое распределение ролей очень устраивало обе пары.
Стоит только взглянуть на составленный Адой список вещей для путешествий из семидесяти двух наименований, куда входили сонеты Шекспира, пеньковая веревка, резиновая ванна, горчичники, переносная печка, – чтобы понять, как тщательно были учтены все мелочи во время их поездок. Когда до войны они путешествовали по пустыне, они взяли с собой почти все, что необходимо для привычной жизни, – мебель, палатки, кухонные принадлежности, лекарства; когда они ездили в более цивилизованные места, их багаж был не намного меньше. «Прибыв на новое место, мы быстро устраивались. Через десять минут Ада превращала свою комнату в нечто домашнее, почти полностью изменив обстановку в ней. Наши комнаты становились удобными и для работы, и для отдыха...» Даже во время долгих поездок по Америке из конца в конец, которые казались им невыносимо скучными («О, скука! Скука!» – восклицает Ада в своей книге «Через горы и дальше»), они ездили «в так называемых «салонах», расположенных в конце вагона, которые всегда бронировали заранее». Как видно из списка, Ада продолжала возить с собой резиновую ванну, и, если где-нибудь не оказывалось горячей воды, она оборудовала собственную ванную комнату.
В 1924 году, путешествуя по Америке, они ездили в основном на машине с нанятым шофером, так как в то время никто из них еще не умел водить машину. Этот автомобиль был достаточно вместительным, чтобы в него вошел «багаж, предусматривавший все случайности, возможные во время их пятимесячного путешествия... К тому же мы всегда возили с собой пишущую машинку, порою доставлявшую нам хлопоты на таможне, а также мой (Рудольфа Саутера. – К. Д.) мольберт, холсты и краски, уложенные в обитый железом чемодан...»
В течение последних десяти лет своей жизни Голсуорси проводил за границей примерно столько же времени, сколько и в самой Англии. В письме Ральфу Моттрэму в январе 1924 года Ада сообщает: «Бедняжка! Вам не удастся снова приехать в Уингстон. Теперь, когда меня не будет в Англии целых шесть месяцев, я не вижу смысла содержать два дома». (Они отказались от Уингстона в конце лета 1923 года.) Но Голсуорси слишком любил деревню, чтобы, даже ведя такой образ жизни, отказаться от нее совсем, и через два года он вновь стал подыскивать себе дом в глуши.
«12 августа. Вернемся через неделю и займемся нашим новым домиком в Хэмпстеде. Я ужасно дрожу: мой неважный вкус в сочетании с бедным выбором отделочных материалов приведут к плачевным результатам». (Не следует забывать, что Ада славилась в кругу друзей своим утонченным вкусом!)
«24 сентября. В пятницу мы переедем – вернее, собираемся переехать – в наш счастливый (надеюсь) дом в Хэмпстеде. Я давно уже не притворяюсь, что мне нравится жить в центре Лондона; на улицах всегда много интересного, но жить в этой суматохе не так уж интересно... Помолитесь за меня в пятницу, когда мой любимый рояль начнут спускать по этой узкой лестнице; возможно, не мешает помолиться и за грузчиков. Рада сообщить, что в новом доме рояль будет стоять на первом этаже, хотя он, конечно, несколько загромоздит нашу уютную гостиную.
30 сентября. Дядя очень занят редакторской работой («Ревей») и упорно трудится, хотя маляры гоняют его из комнаты в комнату, а мебельщики кричат изо всех сил и создают страшный шум. Завтра будут укладывать ковры и колотить молотками, но он все равно собирается работать.
29 октября. В Гроув-Лодже все еще царит хаос. Мне нужно серьезно этим заняться. Минни (горничная, которая всю свою жизнь прослужила семье Голсуорси. – К. Д.) с отчаянием сообщает, что мебель еще не привезли. Не знаю, чего она ждет, – боюсь, это превзойдет мои самые смелые ожидания. Что же касается Дяди, он считает, что кровати и комода с зеркалом размером с человеческую ладонь достаточно, чтобы обставить любую комнату. Так мне и приходится лавировать между двумя крайностями».
1 ноября Голсуорси впервые ночевали в Гроув-Лодже – хотя из писем Ады видно, что еще во время их затянувшегося переезда Голсуорси работал в доме. Но даже и теперь Ада была «ужасно занята, наводя в доме порядок».
Р. Моттрэм в своей книге о Голсуорси признает, что этот элегантный и дорогой особняк был куплен главным образом для того, чтобы доставить удовольствие Аде, и что для Джона, несмотря на полученное им наследство, он был слишком дорог. «Гроув-Лодж обошелся очень недешево, можете мне поверить», – говорил он Моттрэму с оттенком горечи. В новом доме был кабинет на первом этаже – в основном для деловых встреч и бумаг, уединенный «верхний кабинет» для творческой работы, а также имелось «место для занятий» на открытом воздухе в саду. Несмотря на все эти удобства, к Новому году Голсуорси все еще не мог там нормально работать: «Гроув-Лодж пока не зарекомендовал себя как удобное место для работы, но, когда «верхний кабинет» будет полностью оборудован, думаю, у него будет весьма уютное гнездышко и он будет счастлив здесь. Из окна открывается неплохой вид на верхушки деревьев, и он сможет шагать взад-вперед по максимально свободной от мебели комнате», – писала Ада Моттрэму, лежа в постели с серьезной простудой. Но внизу жизнь кипела вовсю: «Мира Хесс заменяла целый сонм ангелов внизу, а через несколько минут она уже стояла у моей постели в своих белых мехах (или ангельском оперенье), похожая в сумерках на сильного смуглого ангела».
Гроув-Лодж стал идеальным местом для той светской и культурной жизни, которую вели Голсуорси в послевоенные годы. Джон Голсуорси не был более в литературном мире enfant terrible, напротив, он прочно занял положение одного из наиболее уважаемых и почитаемых в стране писателей – и даже стал объектом насмешек литературного авангарда. В Гроув-Лодже под крылышком преданных слуг Минни и Роды Голсуорси вели образ жизни, который нам, спустя сорок лет, трудно понять. Минни Грин, дожившая до 1975 года, верно служила Аде до самой ее смерти в 1957 году и всегда говорила об Аде и Джоне с искренней преданностью. Она вспоминала, как Джон вставал каждое утро в семь часов, чтобы совершить верховую прогулку в Хэмпстед-Хит; затем он работал в комнате наверху, никому не позволяя мешать себе. Ада, признается Минни, «была более тяжелым человеком, чем он...». Но, говорит миссис Грин, «он никогда не забывал о нас», он давал прислуге билеты в театр на свои пьесы и подписывал им свои книги, более того – он всегда спрашивал их мнение о своих произведениях. «Так приятно вспоминать обо всем этом», – говорила она, со вздохом глядя на его портрет с автографом.
Голсуорси часто устраивали званые обеды, о чем говорится во многих мемуарах и биографиях. Молодой Зигфрид Сассун[114], пришедший обсудить свою корреспонденцию в журнал «Ревей», вероятно, был одним из первых гостей в Гроув-Лодже. «Более всего запомнилась ясная, безмятежная атмосфера этого дома. Единственным гостем, кроме меня, была скромная, малообщительная начинающая писательница (Дороти Истон, крестница Голсуорси), и весь вечер был пронизан ощущением покоя и доброты. И впоследствии, когда я узнал его ближе, Голсуорси по-прежнему производил впечатление очень сдержанного и скромного человека и по сути своей был начисто лишен эгоизма. Во время нашей первой встречи его сдержанное и в то же время очень доброжелательное отношение (а частично и его исключительная вежливость) позволили мне настолько забыться, что я ощущал себя скорее разоткровенничавшимся племянником хозяина дома, чем одним из авторов очередного номера «Ревей». Когда он сел за темный полированный стол, на его утонченном, прекрасном лице человека достойного появилось несколько покровительственное выражение, как бы говорящее о том, что, как только мы закончим нашу дискуссию о Тургеневе и Томасе Гарди и я начну потягивать второй бокал портвейна 87-го года, он с мягкой улыбкой поинтересуется, не буду ли я против, если моя стипендия в колледже будет немного увеличена. К концу вечера я чуть не начал называть его «дядя Джек». Миссис Голсуорси тоже вполне могла сойти за «тетю Аду», столько в ней было обаяния и живого ума». «Я обедал у Джона Голсуорси в Подлинном приюте серьезности в Гроуве в Хэмпстеде», – писал своему племяннику в 1922 году Арнольд Беннетт, отразив, несмотря на иронию, атмосферу в доме Голсуорси.
Но более важное значение, чем переезд в Гроув-Лодж, имели для Голсуорси события в его творческой биографии, происшедшие летом 1918 года. «Последнее лето Форсайта», написанное годом ранее, было теперь опубликовано в сборнике «Пять рассказов». Голсуорси вспоминал, что в августе в Уингстоне он приступил к работе над второй частью «Саги о Форсайтах» с предполагаемым названием «Второе цветение». Голсуорси объяснял свое решение следующим образом: «Идея сделать «Собственника» первой частью трилогии и соединить со второй частью интерлюдией «Последнее лето Форсайта» и еще небольшой вставкой пришла мне в голову в субботу 28 июля, и в тот же день я принялся за работу. Благодаря этому замыслу, если мне удастся его воплотить, объем «Саги» будет около полумиллиона слов, а сам роман станет наиболее долговечным и серьезным произведением, принадлежащим нашему поколению. Ибо, если я смогу это сделать, он будет более связной книгой, чем сентиментальная трилогия N[115]. Но смогу ли я довести дело до конца?»
На первый взгляд кажется, что конец войны, новая жизнь в Гроув-Лодже и решение посвятить семье Форсайтов еще два романа возвестили о новом, более деятельном этапе в творческой биографии Голсуорси, который к тому же будет протекать без помех и перерывов, до сих пор мешавших писателю в его работе. В жизни Голсуорси, безусловно, произошли перемены, однако не только благотворные для его творчества. Мир означал возобновление заграничных путешествий, возврат к бесконечным поездкам предвоенной поры, однако с некоторой разницей. Теперь на Голсуорси, который стал рыцарем manque[116] и известным писателем, появился спрос. И уж если он путешествовал, то как «великий писатель». Везде, особенно в Соединенных Штатах, в его честь устраивали приемы и официальные обеды, его приглашали выступить с лекцией или речью. «Сейчас у меня почти не остается времени для работы» – такой нотой отчаяния заканчивает Голсуорси свое письмо Дороти Истон.
Огромное восхищение писателем и натуралистом В. Г. Хадсоном, возможно, отражало собственное стремление Голсуорси стать таким человеком, который редко бывает в обществе или ездит за рубеж. «Для меня он является олицетворением Природы, случайно пойманной в ловушку нашей цивилизацией... Не в моих правилах боготворить героев – но нет правил без исключений». Он казался Голсуорси личностью, способной сохранить свое «я» и не поддаваться нажиму двадцатого века. «Для меня он – великий писатель и человек, умеющий сохранить свою самобытность в наш век утраты связей с природой», – писал Голсуорси Дороти Истон, рекомендуя ей почитать книги Хадсона.
Будущее не сулило Голсуорси покоя; в Америке более, чем когда-либо у него на родине, готовы были «носиться» с автором, чьи книги и пьесы приобрели за годы войны такую популярность.
В начале 1919 года Голсуорси пришло приглашение от Американской академии литературы и искусства принять участие в юбилее Лоуэлла[117] в качестве представителя английской литературы. Приглашение было принято, и 1 февраля они с Адой отплыли в Америку на борту лайнера «Карманья». Во время путешествия Ада болела и почти все время находилась в каюте; поэтому у них была возможность тщательно подготовиться к предстоящим торжествам. «Мы прилежно читали произведения Лоуэлла, Эмерсона, Торо[118] и других представителей литературы Новой Англии. Эмерсон из них самый острый и интересный – так мы считаем, точнее, Джон так считает, потому что я вообще не в состоянии думать на борту корабля».
Эта поездка в Америку была прямо-таки триумфальной. Аду и Джона с восторгом принимали везде, куда бы они ни приезжали; многочисленные лекции, прочитанные Голсуорси, производили большой эффект и с энтузиазмом воспринимались огромным количеством слушателей – «в девятнадцати случаях из двадцати аудитории были страшно переполнены, какие бы огромные залы ему ни давали».
К концу путешествия, после оплаты всех расходов, у Голсуорси осталась приличная сумма в 400 долларов, которые он тут же пожертвовал в фонд помощи армянам и сирийцам.
Приходится посочувствовать писателю, для которого слава была нелегким бременем. Он хотел писать, жить уединенно в деревне, был очень скромным и застенчивым в присутствии незнакомых людей; после публичных выступлений, по словам его племянника, он бывал весь покрыт холодным потом. Но обстоятельства вынуждали его постоянно быть на виду. Свою первую речь Голсуорси произнес в 1911 году, после представления его пьесы «Схватка». «Джон дважды выступил – неслыханное новшество, ведь он ненавидит произносить речи».
После возвращения из Америки в письме Хью Уолполу он предупреждает молодого писателя, чтобы тот не пользовался услугами его американского агента Понда: «Если мне снова придется читать лекции в Америке, я сам буду по-джентльменски договариваться с университетами. Лишняя суета здесь не нужна. А Понд – чересчур самонадеянный мальчишка...» Поездка Голсуорси по Америке, продлившаяся с 11 февраля по 28 апреля, за исключением короткого отдыха на юге Калифорнии, была сплошной «суетой». Когда они прибыли в Штаты, в порту их встречали представители издательства «Скрибнерз». «Все эти дни, начиная с фотографирования на борту корабля, нас постоянно теребили, интервьюировали и тому подобное. Это было время, вспоминая о котором впоследствии удивляешься, как ты все это перенес...»
Главной целью их поездки был, конечно, торжественный обед в честь юбилея Лоуэлла, на котором Голсуорси произнес свою первую речь. Темой его выступления были связи между народами Англии и Америки, их взаимопонимание; на этой основе может возникнуть всеобщее братство, взрасти идеи правды и, в конце концов, новый мир «сможет сделать человечество счастливым и увековечить бесценную дружбу между нами».
Все эти лекции, прочитанные в Америке, посвящены общей теме, освещавшейся Голсуорси в его многочисленных статьях в газетах и журналах военных лет. Голсуорси не только писатель, но и проповедник – идей гуманизма. Несмотря на уроки войны, он все еще верит, что мир когда-нибудь станет идеальным – или хотя бы лучше и чище; попытка донести эти идеи до слушателей и составляла главную ценность его пространных речей.
Даже в записной книжке Ада не смогла полностью зафиксировать все заботы, которые ложились на плечи четы Голсуорси. «Мы связаны длинной цепью обязательств, показывающих, какой образ жизни мы ведем». «За этим следует список из восьмидесяти семи пунктов», – комментирует Мэррот. Заканчивалось путешествие в Нью-Йорке. «Впереди было еще восемь дней с шестнадцатью официальными мероприятиями». Наконец они поднялись на борт «Адриатики» и 28 апреля отбыли в Англию. «Мы прочли, что во время нашего плавания на «Адриатике» несколько дней был пожар, что было в целом неплохо, так как мы могли наслаждаться теплом», – пишет Ада в своем дневнике.
Вспоминая об этой поездке, Ада пишет, что Голсуорси, несмотря на бесконечные переезды, «терпеть не мог торопиться на встречи или посещать места, которые не устраивали его по назначенному времени или месту расположения. Он никогда дважды не бывал в одном и том же месте и не отправлялся в дальний путь, если была возможность избежать этого... Чтение лекций в целом удовольствия ему не доставляло. Он относился к этому очень серьезно, тщательно готовился к каждому выступлению независимо от его темы, очень нервничал перед началом и ужасно уставал к концу».
После этого Голсуорси еще трижды путешествовали по Штатам зимой. Ада считала, что местный климат ей очень подходит; в таких местах, как Санта-Барбара в Калифорнии, зиму она переносила значительно легче, чем где бы то ни было в Англии. Они были в Америке зимой 1920 – 1921 годов, с декабря 1925-го по апрель 1926 года и последний раз уехали в Штаты в декабре 1930 года, вернувшись на родину лишь весной следующего года. В последних поездках их сопровождали Рудольф и его жена Ви, которые начиная с 1924 года были почти бессменными спутниками супругов Голсуорси в их зарубежных путешествиях. Ви была прекрасной компаньонкой Ады в то время, когда Джон работал, а Рудольф брал на себя решение всех практических вопросов, касающихся их путешествий. Такое распределение ролей очень устраивало обе пары.
Стоит только взглянуть на составленный Адой список вещей для путешествий из семидесяти двух наименований, куда входили сонеты Шекспира, пеньковая веревка, резиновая ванна, горчичники, переносная печка, – чтобы понять, как тщательно были учтены все мелочи во время их поездок. Когда до войны они путешествовали по пустыне, они взяли с собой почти все, что необходимо для привычной жизни, – мебель, палатки, кухонные принадлежности, лекарства; когда они ездили в более цивилизованные места, их багаж был не намного меньше. «Прибыв на новое место, мы быстро устраивались. Через десять минут Ада превращала свою комнату в нечто домашнее, почти полностью изменив обстановку в ней. Наши комнаты становились удобными и для работы, и для отдыха...» Даже во время долгих поездок по Америке из конца в конец, которые казались им невыносимо скучными («О, скука! Скука!» – восклицает Ада в своей книге «Через горы и дальше»), они ездили «в так называемых «салонах», расположенных в конце вагона, которые всегда бронировали заранее». Как видно из списка, Ада продолжала возить с собой резиновую ванну, и, если где-нибудь не оказывалось горячей воды, она оборудовала собственную ванную комнату.
В 1924 году, путешествуя по Америке, они ездили в основном на машине с нанятым шофером, так как в то время никто из них еще не умел водить машину. Этот автомобиль был достаточно вместительным, чтобы в него вошел «багаж, предусматривавший все случайности, возможные во время их пятимесячного путешествия... К тому же мы всегда возили с собой пишущую машинку, порою доставлявшую нам хлопоты на таможне, а также мой (Рудольфа Саутера. – К. Д.) мольберт, холсты и краски, уложенные в обитый железом чемодан...»
В течение последних десяти лет своей жизни Голсуорси проводил за границей примерно столько же времени, сколько и в самой Англии. В письме Ральфу Моттрэму в январе 1924 года Ада сообщает: «Бедняжка! Вам не удастся снова приехать в Уингстон. Теперь, когда меня не будет в Англии целых шесть месяцев, я не вижу смысла содержать два дома». (Они отказались от Уингстона в конце лета 1923 года.) Но Голсуорси слишком любил деревню, чтобы, даже ведя такой образ жизни, отказаться от нее совсем, и через два года он вновь стал подыскивать себе дом в глуши.
Глава 30
«БЕРЕГА ВЕЧНОСТИ»
В первые послевоенные годы (1919—1921) Голсуорси написал несколько своих имевших наибольший успех произведений – пьесу «Без перчаток» и романы «В петле» и «Сдается внаем», которые вместе с романом «Собственник» и двумя связующими рассказами составили его широко известную трилогию «Сага о Форсайтах». Хотя эти два романа были предметом особой авторской гордости, в них Голсуорси не удалось отразить настроения, царившие тогда в обществе. Романы возвращали читателя в довоенную эпоху, в мир, не потревоженный еще ужасными событиями 1914 года; они были пронизаны ностальгией о том времени и, будучи хорошо написанными и непритязательными по форме, легко читались. Раньше Голсуорси часто жаловался издателям, что его книги плохо распродаются[119], и театральным администраторам – что пьесы приносят мало сборов и потому с точки зрения финансовой их нельзя считать успешными. Теперь, когда писателю было уже за пятьдесят, его произведения получили огромную популярность; количество экземпляров «Саги о Форсайтах», проданных в Англии и Америке, довольно скоро перевалило миллионный рубеж. Это был успех, и в то же время Голсуорси постоянно терзало гнетущее ощущение провала. В сентябре 1920 года он пишет Дороти Истон: «У меня нет никакой надежды, что я когда-нибудь еще создам что-нибудь стоящее». И при этом он только что закончил трилогию, которая принесла ему славу и успех, превосходящие самые смелые ожидания.
Последние десять лет своей жизни Голсуорси не был счастлив; те, кто знал его, вспоминают, что он, по крайней мере на людях, производил впечатление очень грустного человека. Но Рудольф Саутер утверждает, что его дядя часто бывал веселым и жизнерадостным, а в узком семейном кругу – Джон, Ада, Рудольф и его жена – он был источником постоянных добродушных шуток; однако вне семьи писатель был другим. Голсуорси всегда отличался серьезностью и мрачностью, а с годами эти черты его характера усугубились еще больше. Хью Уолпол описывает обед с Голсуорси, У. В. Льюкасом и Грэнвиллом-Баркером в декабре 1917 года, который «прошел очень весело, хотя Дж. Г. не понимал шуток, особенно У. В.». В его произведениях также мало юмора, хотя когда-то давно в романе «Джослин» он создал поистине комический образ миссис Тревис.
После возвращения из Америки в мае 1919 года первую половину лета Голсуорси провели в поездках между Гроув-Лоджем и Уингстоном. Во время путешествия по Штатам у Голсуорси оставалось время только для подготовки речей и выступлений, и ему, наверное, было не так просто возобновить работу над романом «Путь святого», начатую около года назад. Поэтому неудивительно, что внимание писателя привлекла другая, более захватывающая идея – создания пьесы «Без перчаток», которую он невероятно быстро окончил в июле. «Написано на одном дыхании и завершено в Лондоне 17 июля», – пишет он в своем дневнике.
Время для начала новой работы было неподходящее: на вторую половину июля намечался отдых в Кашендан-Хаузе в Ирландии с супругами Мейзфилдами. Но это предоставляло ему возможность отредактировать свою новую четырехактную пьесу и прочесть ее требовательной аудитории: «Вчера вечером прочел ее Аде и Мейзфилдам, и приговор был благосклонным, хотя пьеса, как всегда, мрачная». Их совместный отдых оказался на редкость удачным: «Большую часть времени проводили, поглощая семгу, смородину и посещая цирк... А. принялась приводить в порядок очень запущенный сад, работая, как лошадь. Я купался вместе со всеми».
Неделю спустя, когда праздновалось пятидесятидвухлетие писателя, из лагеря для интернированных лиц в «Александра-Палас» освободили Рудольфа Саутера, который, несмотря на шестнадцать долгих месяцев заключения, выглядел «просто великолепно». После этого двойного праздника супруги Саутеры отправились в Уингстон, а через десять дней за ними последовали Джон с Адой. К тому времени количество собак на ферме заметно возросло. Ада любовно записывает их имена в своем дневнике:
Последние десять лет своей жизни Голсуорси не был счастлив; те, кто знал его, вспоминают, что он, по крайней мере на людях, производил впечатление очень грустного человека. Но Рудольф Саутер утверждает, что его дядя часто бывал веселым и жизнерадостным, а в узком семейном кругу – Джон, Ада, Рудольф и его жена – он был источником постоянных добродушных шуток; однако вне семьи писатель был другим. Голсуорси всегда отличался серьезностью и мрачностью, а с годами эти черты его характера усугубились еще больше. Хью Уолпол описывает обед с Голсуорси, У. В. Льюкасом и Грэнвиллом-Баркером в декабре 1917 года, который «прошел очень весело, хотя Дж. Г. не понимал шуток, особенно У. В.». В его произведениях также мало юмора, хотя когда-то давно в романе «Джослин» он создал поистине комический образ миссис Тревис.
После возвращения из Америки в мае 1919 года первую половину лета Голсуорси провели в поездках между Гроув-Лоджем и Уингстоном. Во время путешествия по Штатам у Голсуорси оставалось время только для подготовки речей и выступлений, и ему, наверное, было не так просто возобновить работу над романом «Путь святого», начатую около года назад. Поэтому неудивительно, что внимание писателя привлекла другая, более захватывающая идея – создания пьесы «Без перчаток», которую он невероятно быстро окончил в июле. «Написано на одном дыхании и завершено в Лондоне 17 июля», – пишет он в своем дневнике.
Время для начала новой работы было неподходящее: на вторую половину июля намечался отдых в Кашендан-Хаузе в Ирландии с супругами Мейзфилдами. Но это предоставляло ему возможность отредактировать свою новую четырехактную пьесу и прочесть ее требовательной аудитории: «Вчера вечером прочел ее Аде и Мейзфилдам, и приговор был благосклонным, хотя пьеса, как всегда, мрачная». Их совместный отдых оказался на редкость удачным: «Большую часть времени проводили, поглощая семгу, смородину и посещая цирк... А. принялась приводить в порядок очень запущенный сад, работая, как лошадь. Я купался вместе со всеми».
Неделю спустя, когда праздновалось пятидесятидвухлетие писателя, из лагеря для интернированных лиц в «Александра-Палас» освободили Рудольфа Саутера, который, несмотря на шестнадцать долгих месяцев заключения, выглядел «просто великолепно». После этого двойного праздника супруги Саутеры отправились в Уингстон, а через десять дней за ними последовали Джон с Адой. К тому времени количество собак на ферме заметно возросло. Ада любовно записывает их имена в своем дневнике: