Джентл Мэри. Том I: Пропавшая рукопись

   Голубая крыса улеглась и свернулась кольцом, носом к хвосту. Он опять поднял глаза на Аш:
   — Требуется много поколений, чтобы получить то, что надо. Скрестить дочь с отцом, сына — с матерью и сестрой. Отбраковывать непригодные экземпляры, выращивать только то, что полезно, и так в течение многих, многих лет. А иногда успех так и не приходит. Или успех пришел, а особь бесплодна. Ты уже понимаешь, почему ты можешь быть мне полезна?
   — Нет, — у Аш язык прилип к гортани. Амир Леофрик улыбнулся, как будто вдруг понял ее плохо скрытый страх и подумал о чем-то совсем другом. И добавил:
   — Ты заметишь, что эти — самые ручные, не такие, как дикие виды. Это результат скрещивания, неожиданный даже для меня… Что там такое?
   — Сир! — бухнул низкий голос Альдерика. Она повернула голову и увидела, как в комнату вдруг через двустворчатые двери начали входить рабы в ошейниках, арианские священники, вооруженные пехотинцы, аббат; за ними в кресле внесли человека, его кресло плыло над полом на уровне ее талии.
   — Его величество калиф! — амир Леофрик поспешно поднялся, кланяясь, крысы немедленно укрылись в его одежде.
   В конце комнаты, у дверей столпились солдаты Альдерика.
   Расступившись, они пропустили двоих: человека в зеленой рясе арианского аббата, на груди которого висел какой-то необычный крест, и амира, богато разодетого, при ближайшем рассмотрении он оказался намного моложе Леофрика.
   — Приветствую вас в моем доме! — произнес Леофрик на карфагенской латыни; судя по голосу, он постепенно успокаивался.
   Человек в кресле сделал знак, его кресло поставили на пол.
   — Да, да! — В кресле сидел старик, когда-то, видимо, рыжий, но теперь грязно-седой, лицо его было густо усыпано веснушками, как у всех рыжих, в свете ламп лицо казалось темным, пятнистым. Кожа на руках отвисала и была туго натянута на носу, бровях и вокруг рта. На нем было одеяние из затканной золотом материи. Аш вдохнула один раз и постаралась задержать дыхание: сколько бы ни старались рабы умащивать его ароматическими шариками, не скрыть было исходящего от него зловония дерьма и распадающейся плоти.
   Она поняла: «Теодорих! Это и есть калиф!» — и вдруг ее грубо толкнули на ковер, это Альдерик кольчужной латной рукавицей заставил ее упасть на колени и ладони. Она отчаянно старалась спасти от удара левую ногу. Ей были видны только подолы одежд и богато украшенные тиснением кожаные сандалии.
   — Ну? — прозвучал слабый голос визиготского правителя.
   Послышался голос амира Леофрика:
   — Ваше величество, калиф, почему тут с вами эти люди? Этот аббат? И амир Гелимер? Он — не друг моей семьи.
   — Священник должен сопровождать меня! — сказал капризным тоном король-калиф.
   «Аббат — это для него просто „священник“?» — поразилась Аш.
   — Амиру Гелимеру тут не место!
   — Нет? Возможно, вы правы. Гелимер, выйди. Раздался протестующий тенор:
   — Ваше величество, калиф, ведь это я сообщил вам последние новости, а не амир Леофрик, хотя он, наверное, давно был в курсе!
   — Верно. Верно. Тогда останься, мы послушаем твою мудрую речь на эту тему. Где женщина?
   Аш смотрела вниз, на простой узор ковра. На ощупь ковер был мягким. Она рискнула повернуть голову, посмотреть, можно ли проскочить к двери; и увидела только покрытые кольчугой ноги стражников. Ни друзей, ни союзников, не убежать. Она почувствовала позыв медвежьей болезни.
   — Вот она, — признался Леофрик.
   — Поднять ее, — пропыхтел король-калиф. Аш подняли, и она увидела, что на нее смотрят два богато одетых человека властного вида.
   — Но ведь это мальчик!
   Из толпы вышел назир Тиудиберт, двумя руками он взялся спереди за ворот ее льняной рубахи и разорвал рубаху от шеи до подола. И отошел назад. Аш втянула живот и выпрямилась.
   — Женщина, — с уважением пробормотал Леофрик. Король-калиф Теодорих кивнул:
   — Я пришел, чтобы вдохновить ее. Назир Сарис!
   Аш повернула голову на звук шарканья у дверей, где находилась личная гвардия короля-калифа. Услышав знакомый звук, — это меч вытаскивали из деревянных ножен, — она сразу же отскочила назад, чуть не упав в объятия Альдерика.
   Двое солдат втащили пленника с корабля — толстяка.
   — Нет! Нет, я заплачу! Я могу заплатить! — глаза молодого человека вылезли из орбит. Он выкрикивал разные слова на разных языках: по-французски, по-итальянски и на языке швейцарско-немецком. — Моя гильдия заплатит выкуп! Прошу вас!
   Один из солдат вытолкнул его вперед, другой рывком стащил с него запачканные голубые одежды.
   Блеснул свет на поднятом клинке, солдат воткнул меч в точно намеченное место. Брызнула кровь.
   — Боже мой! — воскликнула Аш.
   В комнате вдруг запахло, как на бойне, потрохами, выпавшими из разрезанного живота толстяка. По его обнаженным белым ногам заструилась кровь. Он приподнялся на локтях, пополз вперед, рыдая и визжа, лицо его заливали слезы. Ноги волоклись за ним, как два куска мяса в мясной лавке.
   Двумя ударами меча сзади ему перерезали подколенные сухожилия, кровь свободным потоком хлынула на каменный пол.
   Астматический голос произнес:
   — Поговори с моим советником Леофриком. Аш заставила себя отвести глаза, посмотреть на говорившего — на короля-калифа.
   — Поговори с моим советником Леофриком, — повторил Теодорих. В свете ламп его лицо, туго обтянутое кожей, казалось желтым, глаза были двумя черными впадинами. — Выскажи ему все, что у тебя на душе. Давай. Я не хочу, чтобы у тебя были какие-то сомнения в наших возможностях и в твоих перспективах, если ты хоть раз откажешься ему отвечать.
   Человек на полу истекал кровью, кричал и бился верхней половиной тела, пока солдаты вытаскивали его из комнаты.
   — Вы это сделали только ради того, чтобы доказать мне?!
   От сомнений и ужаса Аш вопила во весь голос, как на поле боя.
   У нее кружилась голова, все вокруг нее плыло, конечности пылали; она чувствовала, что сейчас, через секунду, потеряет сознание, и наклонилась вперед, обхватила себя за бедра и глубоко втянула в себя воздух.
   Я и похуже зрелища видывала, и сама поступала похуже, но сделать такое просто так, без всяких причин…
   Больше всего ее поразила скорость акта, абсолютное отсутствие какого-либо права на апелляцию. И гибель человека стала неотвратимой. Краска залила ее покрытое шрамами лицо. Она закричала:
   — Вы просто так погубили жизнь этого бедняги, ради того, чтобы подчеркнуть серьезность своих намерений?
   Король-калиф не смотрел на нее. Ему в ухо что-то тихо говорил аббат, и он кивнул один раз в ответ. Рабы вымыли пол и ушли. Цветочный запах масляных горелок не мог перешибить медного запаха крови и зловония фекалий.
   Альдерик отошел от нее. Те же два солдата калифа взяли ее за запястья, вывернув ей суставы в локтях и плечах, чтобы она не могла двигаться.
   — Убейте ее сейчас, — велел амир Гелимер — брюнет, лет тридцати; у него было простое лицо, маленькие глазки и заплетенная темная борода. — Если она представляет собой опасность для нашего продвижения на север, или даже если от нее исходит хоть малейшая опасность, вы должны ее убить, ваше величество.
   Амир Леофрик поспешил вмешаться:
   — Ну нет! А как тогда мы узнаем, что там произошло? Надо это расследовать!
   — Это обычная крестьянка с севера, — прохрипел, подводя итог разговора, король-калиф. — Леофрик, зачем тратить на нее время? В лучшем случае, мы получим еще одного полководца, а у меня один уже есть. Она скажет тебе, откуда этот холод? Почему у нас наступил такой дьявольский немыслимый холод, с тех пор как твоя рабыня — военачальница отправилась за океан? Чем дальше мы победоносно продвигаемся на север, тем холоднее становится здесь, — мне теперь уже просто интересно, что Господь потребует от нас дальше! Может, в итоге, эта война была не по Его воле? Леофрик, это ты меня проклял?
   Арианин-аббат сказал веселым голосом:
   — Сир, покаяние — это северная ересь. Господь благословил нас Тьмой, которая — хоть и не позволяет нам обрабатывать землю или выращивать зерно — тем не менее стимулирует нас завоевывать земли для Него. Она сделала нас воинами, а не землепашцами и не пастухами, таким образом, сделала нас благородными. Это Его кнут, побуждающий нас выполнять Его волю.
   — А холод-то, аббат Мутари? — жестом руки король-калиф приказал ему замолчать. В свете ламп было видно, что его белые пальцы испещрены темными пятнами. Теодорих прикрыл глаза прозрачными веками.
   — Сир, — пробормотал Гелимер, — прежде всего, сир, отсеките ей ту руку, которой она держит меч. Женщине, настолько знакомой с дьяволом, как эта, не должно позволять впредь быть воином, неважно, как долго она еще проживет после этого.
   При этих словах мгновенно перед ее мысленным взором явилась картинка — два белых круга отрубленной кости в красной, истекающей кровью плоти. Аш сглотнула подкатившую к горлу желчь. И почувствовала прилив тошноты и апатии.
   Маленькое заостренное мохнатое личико смотрело сверху на Аш с плеча амира Леофрика. Черные глазки следили за ней. Пучки усов шевелились. Когда Леофрик наклонился, чтобы говорить с ней, крыса переступила своими лапками с розовыми пальцами и уселась на задние ноги, вылизывая свое бледно-голубое бедро — сухая, чистенькая, не завшивевшая.
   — Скажи мне что-нибудь, Аш! — тихим голосом умолял амир визиготов Леофрик. — Дочь говорила мне, что ты — женщина очень ценная, но я могу только полагаться на ее слова, у меня нет доказательств. Дай мне какое-нибудь доказательство, чтобы я мог сохранить тебя в живых. Теодорих знает, что вот-вот умрет, и в эти последние недели перестал думать о чужих жизнях.
   — Каких доказательств? На что они должны быть похожи? — Аш проглотила комок в горле, стараясь разглядеть амира полными слез глазами. — В мире полным-полно наемников, милорд. Даже хороших, ценных.
   — Я не могу ослушаться короля-калифа! Дай мне причину, по которой тебя надо оставить в живых! Поспеши!
   Аш, оцепенев, смотрела, как голубая крыса шевелит усами и моет себя за ушами изящными розовыми лапками. Она перевела взгляд на несколько дюймов — на умоляющее лицо Леофрика.
   Или это будет означать, что меня освободят. Или это будет означать, что меня убьют, вероятно, быстро. Лучше быстро; черт возьми, я знаю точно, что это лучше, я видела все, что вы можете сделать с человеческим телом, то, что было сегодня, — это просто детские игрушки! Я не хочу дождаться, чтобы они взялись за меня всерьез.
   Она услышала свой собственный голос, тоненький в этой холодной комнате с каменными стенами:
   — Ладно, ладно, признаюсь, я слышу Голос во время сражения, и так со мной было всегда, точно так же, как у вашей… дочери…Возможно, я ей кровная родня, просто оказалась бракованным экземпляром в вашем эксперименте, но я его вправду слышу!
   Леофрик запустил руки в волосы, и его седые кудри встали дыбом. Его напряженные глаза прищурились. Она заметила скептическое выражение лица амира.
   И он мне не верит — после всего этого?
   Она прошептала твердо и настойчиво:
   — Вы должны поверить, что я говорю вам правду!
   Дрожа, вся в поту, она долгую минуту, не шевелясь, смотрела в его синие глаза.
   Амир Леофрик отвернулся.
   Если бы ее не поддержали, обхватив поперек тела, она бы упала: жилистой мускулистой рукой назир Тиудиберт схватил ее за голую грудь и удержал. Она почувствовала, что он смеется.
   — Ваше величество, она слышит каменного голема, — сказал Леофрик.
   — Да и вы такое заявили бы на ее месте! — фыркнул амир Гелимер.
   У короля-калифа побелели губы, он переключил внимание на стоявшего возле него аббата; Аш увидела, как при словах Гелимера взгляд короля метнулся назад, на Леофрика.
   — Конечно, она что угодно скажет, — презрительно бросил король-калиф Теодорих. — Леофрик, ты хочешь спасти себя какой-то басней об еще одной рабыне-генерале!
   — Я слышу советы по тактике — я слышу Голос каменного голема, — громко произнесла Аш на карфагенской латыни. Гелимер запротестовал.
   — Видите? Она не знала, как он называется, пока вы его не назвали при ней!
   Рука назира крепко схватила ее. Аш открыла рот, чтобы еще что-то сказать, но свободной рукой Тиудиберт закрыл ей рот, жестко надавив пальцами на суставы челюстей, чтобы она не могла его укусить.
   Амир Леофрик очень низко поклонился, крысы исчезли, спасаясь в складках его одежды, и снова выпрямился и смотрел на умирающего короля-калифа:
   — Ваше величество, возможно, амир Гелимер говорит правду. Возможно, она это говорит, боясь боли или телесных пыток. — Бледные выцветшие глаза Леофрика помрачнели. — Есть способ решить эту проблему. С вашего позволения, ваше величество, — я подвергну ее пыткам, пока не станет ясно, говорит ли она правду.

3

 
   Один из людей Тиудиберта сказал что-то на карфагенском, и Аш разобрала из его слов следующее:
   — Давайте немного позабавимся с ней. Вы слышали, что сказал старик. Большое дело! Главное, чтобы она не померла.
   Говорил, кажется, блондин или его друг; Аш не смогла разобрать. Восемь их всего, девять вместе с назиром, — все очень знакомые типы, несмотря на их легкие кольчуги для верховой езды и кривые мечи. Такие могли служить хоть в армии Карла, хоть у Фридриха, или в отряде Льва Лазоревого, в конце концов, и… «Куда же меня тащат?» — спросила она себя, голые ноги ее больно стукались о каменные ступени, покрываясь синяками, она спотыкалась, ее толкали вниз — вниз?
   Вниз по спиральной лестнице, в помещения ниже уровня земли. Интересно, подумала она, весь ли холм над гаванью Карфагена пронизан камерами? И в голове у нее возникла очевидная мысль: «Сколько же человек сюда вошло и никогда отсюда не вышло?»
   Некоторые. Должно быть, только «некоторые».
   Что это он болтал о пытках? Он не может иметь в виду пытку. Никак.
   Назир Тиудиберт говорил, ухмыляясь:
   — Ну да, почему бы и нет? Но никто этого не видел. Ничего не случилось с этой призовой сукой. Никто не видел ничего, ясно?
   Восемь возбужденных голосов промямлили согласие.
   В воздухе воняло их потом. Уже когда они сволокли ее с лестницы, в освещенные фонарями коридоры, она чувствовала запах их яростного возбуждения, их растущее напряжение. Когда толпа мужиков подстрекает друг друга, ничто не может их удержать.
   Они кулаками толкали ее вперед; она подумала: «Я могу побороться с ними, я могу выбить глаз, сломать палец или руку, раздавить кому-нибудь яйца, а что дальше? Тогда они сломают мне большие пальцы и голени, изнасилуют меня спереди и сзади…»
   — Корова! — блондин схватил ее голую грудь и сжал пальцами изо всех сил. Грудь Аш стала чувствительной уже на корабле; она непроизвольно вскрикнула и сильно врезала ему, попав по горлу. Шесть-семь пар рук оттащили ее, ей нанесли удар по лицу тыльной стороной ладони, от которого она завертелась волчком и отлетела к стене камеры.
   После затрещины по голове она задрожала от боли. Упала коленями на обожженные керамические плитки. Солдат хрипло откашлялся и плюнул на нее. Мягким кожаным сапогом, надетым на твердую мужскую ногу, ее сильно пнули в живот — на три пальца ниже пупка.
   У нее перехватило дыхание.
   Она судорожно глотнула воздух, бессмысленно скребя руками; почувствовала, как втягивает порцию воздуха, всем левым боком ощутила холодные плиты пола — ногой, бедром, ребрами и плечом.
   Кто-то наклонился и потянул через голову ее уже ранее разорванную рубаху, провонявшая льняная ткань натянулась, обмоталась вокруг шеи и разорвалась окончательно. Она оказалась обнаженной перед их взглядами.
   Остатками воздуха в легких Аш выкрикнула жалким высоким голосом:
   — Пошли на хрен!
   Над ней раздался хохот нескольких мужских голосов. Дразнясь, они пинали ее сапогами, каждая ее попытка увернуться от болезненного удара вызывала смех.
   — Давай, уделай ее. Давай! Барбас, ты первый!
   — Только не я. Я до нее не дотронусь. Эта сука больная. Все эти суки с севера, они заразные.
   — Ох ты, дитятко, ему нужна мамкина титька, ему не нужна баба! Хочешь, чтобы я связал эту опасную воительницу? Боишься дотронуться до нее?
   Над ней началась возня. Сапоги топали в опасной близости от ее головы, на выложенном плитами полу камеры. Она видела красные глиняные плитки пола, казавшиеся еще краснее в свете единственной лампы; грязные полы их одежд, очень тонко склепанные кольчужные рубахи, кожаные наголенники, завязанные на голенях, и — когда она перекатилась на живот и подняла голову — озверелый карий глаз, небритая щека, волосатое запястье, утирающее рот, полный ярких здоровых зубов; белый шрам, змеящийся по бедру, задранная кверху мантия, под ней выпуклость — это затвердел и поднялся пенис.
   — Давай, трахни ее! Гайна! Фравитта! Чего вы стоите, охренели совсем, вы что, бабы никогда не видели?
   — Пусть Гейзерих первый!
   — Ага, путь дитятко первым идет!
   — Вытаскивай свое приспособление, парень. Что это у тебя? Да такое-то она даже не почувствует!
   Их гулкие голоса резонансом отдавались в узком помещении. Ей опять десять лет, и для нее мужики — бесконечно более тяжелые, сильные, мускулистые существа; но восемь мужиков не только сильнее одной женщины, они сильнее и одного мужика. Аш почувствовала, как горячие слезы выдавливаются из-под ее закрытых век. Она поднялась, опираясь на ладони и колени, и заорала на них:
   — Я с собой кого-то из вас утащу, я вас помечу, покалечу, на всю жизнь метка останется!..
   Пена капала у нее изо рта, оставляя мокрые пятна на плитках пола. Она видела каждую трещину по краям квадратных плиток, где раскрошилась глина, каждую черную трещину, забитую въевшейся грязью. У нее стучала кровь в висках и сжимался желудок, она от боли почти ослепла. Горячая волна окатила ее обнаженное тело.
   — Убью, убью, убью…
   Тиудиберт наклонился к ней и закричал ей прямо в лицо, смеясь и брызгая на нее слюной:
   — Ну и кто теперь эта долбаная воительница? Девочка? Собираешься воевать с нами, да?
   — О да — постараюсь и заберу восьмерых, хотя у меня нет ни меча, ни, тем более, моих людей.
   Аш ни секунды не соображала, что произносит все это вслух. Тоном взрослого, спокойного презрения — как будто все, что она говорила, само собой разумеется.
   Тиудиберт прищурился. Он больше не ухмылялся. Назир все еще стоял наклонившись, уперевшись руками в покрытые кольчугой бедра. На его хмуром лице появилось замешательство. Аш замерла.
   — Похоже, я собираюсь сделать глупость, — прошептала она презрительно, едва осмеливаясь дышать, чтобы не спугнуть момента наступившей тишины. Она посмотрела на лица: всем около двадцати лет, это Барбас, Гайна, Фравитта, Гей-зерих, но она не знала, кто из них кто. Живот у нее сжимался от боли. Она села на пятки, не обращая внимания на горячую струйку мочи, стекающую по внутренней стороне бедер: она обмочилась.
   — На поле боя нет «воинов», — заговорила она полным презрения голосом и, дрожа, бросала им на вульгарном карфагенском: — Есть ты и твой приятель, ты и твои друзья, ты и твой командир. Копьеносец. Членоносец. Хероносец. Малое подразделение на поле — восемь-девять рыл. Никто не может быть героем сам по себе. Один в поле — гребаный труп.
   Такие речи она могла произносить каждый день, для этого не требуется быть особо проницательным.
   В желтом свете она посмотрела на колеблющиеся тени на стенах, на розовые лица, глядящие на нее сверху вниз. Двое попятились, самый молодой — Гейзерих? — шептал что-то товарищу.
   Но эти слова и они могли бы сказать сами.
   Только ни один гражданский не сумел бы.
   Не смог бы их сказать мужчина женщине. Военный — гражданскому. Мы с вами по одну сторону. Давайте, соображайте, вы должны понять, я не баба, я — один из вас!
   У Аш хватило сообразительности опереться ладонями о свои голые бедра и подняться на колени при полном молчании. Казалось, она не сознает, что у нее голые груди и покрытый синяками живот, как будто она снова в деревянной ванне в своем обозе.
   Пот катился по ее лицу, но она его не замечала. Соленая кровь из раны на щеке стекала на рассеченную губу. Перед ними была длинноногая широкоплечая женщина, стриженная коротко, по-мальчишески, как стригутся монахини, как стригут при ране на голове.
   Низкий голос Тиудиберта звучал возмущенно.
   — Ах ты трусливая сука.
   — Эй, назир, она что — взялась всех нас уделать? — прозвучал чей-то иронический голос. Блондин. Стоит позади всех.
   Аш почувствовала, как заметно снизился эмоциональный накал в камере. Она задрожала: все тонкие волоски на теле встали дыбом.
   — Заткни хлебало, Барбас.
   — Слушаю, назир.
   — А-а, хрен с ней. Трахните ее, если охота. — Тиудиберт развернулся на каблуках, расталкивая своих людей, двинулся к двери. — Не вижу, чтобы кто-то из вас, дерьма, шевелился. Шевелитесь!
   Солдат с вздутыми мышцами, тот, который, как она заметила, был возбужден, угрюмо запротестовал:
   — Но, назир…
   Назир мимоходом нанес ему тяжелый удар, и тот сложился пополам.
   Их тяжелые жесткие тела беспорядочно толпились в дверях камеры долгие секунды, дольше этих секунд она не помнила ни разу вне поля боя: такие мгновения, которые, кажется, тянутся бесконечно; потом, недовольно бормоча что-то друг другу, старательно игнорируя ее, один сплюнул на пол, другой грубо засмеялся, до нее донеслись слова: «…сломать ее как-нибудь…».
   Захлопнулась железная решетка, представляющая собой дверь камеры. Ее заперли.
   И через долю секунды она оказалась одна в камере.
   Звенят ключи, шуршат кольчуги. Они удаляются по коридору. Вдали слышится топот сапог, идущих вверх по лестнице. Голоса стихают.
   — О, сукин сын. — Голова Аш упала на грудь. По привычке ждала, что на лицо упадут тяжелые длинные волосы, чтобы сдвинуть их в сторону. Но ничто не помешало ей смотреть вперед. С легкой головой, в полном смысле этого слова, она смотрела на узкие стены в свете фонаря, висящего за железной решеткой. — О Господи. Спаси меня, Христос.
   Ее охватил приступ дрожи. Все тело затряслось, — так встряхивается собака, вылезшая из холодной воды, и Аш с удивлением заметила, что ей не справиться с собой. В свете лампы из коридора видно было только несколько футов пола, выложенного керамическими плитками, и розовые мозаичные стены. Замок на решетке двери был больше двух ее кулаков. Аш дрожащими руками ощупала пол вокруг себя и нащупала свою разорванную рубаху. Ткань была мокрой — один из людей назира обмочил ее.
   Ей стало холодно. Она завернулась насколько могла в вонючие лохмотья и свернулась калачиком в дальнем углу камеры. Ее беспокоило отсутствие двери: стальная решетка не столько держала ее в заточении, сколько выставляла на обозрение, даже несмотря на то, что сетка была недостаточно крупной, чтобы через ячейки просунуть руку.
   В коридоре зажегся греческий огонь. Яркие белые квадратики света падали через решетку на растресканные плитки пола. Сильно заболел живот.
   По мере привыкания она перестала замечать вонь мужской мочи. Теплом своего тела она согрела мокрые лохмотья. В воздухе клубился пар ее дыхания. Пальцы ног и рук сильно замерзли; разбитые лоб и губа онемели от холода. Кровь все еще текла, она это чувствовала. Желудок сжимался от разъедающей боли, и она охватила себя руками, сжавшись в комочек как можно плотнее.
   Мне просто удалось застать их врасплох в должный момент. Второй раз такое не пройдет. Просто сейчас они не выполняли воинский приказ, а что будет, когда они получат настоящий приказ избить меня, или изнасиловать, или сломать мне руки?
   Аш сжалась еще больше. Она старалась успокоить ноющий страх в сердце, забыть слово «пытка».
   Сволочь Леофрик, сволочь, как он мог так поступить: накормить меня и потом подвергнуть такому. Он не мог иметь в виду пытку, настоящую пытку, когда выжигают глаза, переламывают кости, он не мог такое задумать, наверное, что-то другое, это просто ошибка…
   Нет. Не ошибка. Нечего дурачить себя.
   Почему, по-твоему, тебя бросили сюда? Леофрик знает, кто ты есть, что ты есть, она ему все рассказала. Я убиваю людей, у меня работа такая. Он знает даже, какие у меня сейчас мысли. Только от того, что я знаю, что тут делается, процесс не перестанет идти…
   Ее тело пронзила новая грызущая боль. Аш приложила кулаки к животу, напрягшись всем телом. В животе возникла слабая судорога, и стало холодно. Боль прошла и тут же снова усилилась, а когда достигла апогея, она стала жадно хватать воздух и ругаться; и вздохнула глубоко и прерывисто, когда боль затихла.
   Она открыла глаза.
   Черт побери!
   Засунула руку между бедер, а когда вынула, рука оказалась черной в свете фонаря.
   Нет, не может быть.
   В ужасе она поднесла руку к лицу и понюхала. Она не почувствовала запаха крови, никакого вообще запаха, но покрывшая ее руку жидкость начала сворачиваться и стягивать кожу, высыхая…
   — Кровотечение! — вскрикнула Аш.
   Она заставила себя подняться, встать на колени: левое сразу задергало острой болью. Заставила себя подняться на ноги и прохромала два шага до решетки, вцепившись пальцами в квадратную стальную сетку.
   — Стража! На помощь!
   Никто не ответил. В коридоре вне камеры дул прохладный ветер. Ни одного голоса не доносилось из других камер, если они тут и есть. Не бряцало оружие, не звенели ключи. Никакой комнаты для стражи.
   От боли она согнулась пополам. Заскрежетала сжатыми зубами. Согнувшись, она видела, как стала чернеть белая кожа на внутренней стороне бедер: от волос на лобке вниз, к коленям побежали струйки крови, от колен они потекли к щиколоткам. Она ничего не чувствовала: кровь неощутима, когда она течет по коже, у нее температура тела.