Джеймс Генри. Женский портрет

^[148]и главным образом часами (Розьеру вовсе не захотелось ими любоваться) – громоздким сооружением в столь характерном для той эпохи классическом стиле. Итак, молодой человек почувствовал, что первый ловкий ход сделан.
   – Конечно, можно. Если хотите, я покажу ее вам, – сказала Пэнси, она совсем не была испугана.
   – Я и надеялся, что вы мне это предложите – вы ведь так добры, – пробормотал Розьер.
   Они вместе вошли туда; комната, по мнению Розьера, была на редкость безобразной, в довершение всего там оказалось еще и холодно. По-видимому, Пэнси тоже пришло это в голову.
   – Зимой здесь не так хорошо, как летом, – сказала она. – Это папин вкус; у него столько вкуса!
   Да, у него бездна вкуса, подумал Розьер, но иногда очень дурного. Он окинул взглядом комнату, не совсем представляя себе, что в таких случаях принято говорить.
   – А разве миссис Озмонд безразлично, как отделаны ее комнаты? Неужели у нее нет вкуса? – спросил он.
   – Что вы! У нее прекрасный вкус, – сказала Пэнси. – Но больше по части литературы… разговоров, а папа любит и такие вещи. По-моему, он знает все на свете!
   Розьер немного помолчал.
   – Одно он во всяком случае знает, в этом у меня нет сомнения, – вымолвил он наконец. – Он знает, что при всем уважении к нему, при всем моем уважении к миссис Озмонд, которая так обворожительна, на самом деле я прихожу сюда ради вас!
   – Ради меня?
   Пэнси обратила к нему слегка тревожный взгляд.
   – Ради вас, только ради этого, – повторил Розьер, опьяненный мыслью, что поступает наперекор всем правилам и велениям.
   Пэнси смотрела на него просто, внимательно, открыто; ей незачем было краснеть, она и без того была сама скромность.
   – Так я и думала, – вымолвила она.
   – И вам не было это неприятно?
   – Как же я могу сказать? Я ведь не знала. Вы ничего мне не говорили.
   – Я боялся вас обидеть.
   – В этом нет ничего для меня обидного, – ответила она чуть слышно, улыбаясь так, будто ее поцеловал ангел.
   – Значит, я нравлюсь вам, Пэнси? – спросил Розьер очень мягко, чувствуя себя очень счастливым.
   – Да… вы мне нравитесь.
   Дойдя до камина, где высились большие неприветливые часы времен Первой Империи, они остановились; здесь, в глубине комнаты, они были скрыты от посторонних глаз. Он взял ее руку, задержал на мгновение в своей, потом поднес к губам – единственное, чем он мог ответить на эти четыре слова, прозвучавшие естественно, как дыхание. Пэнси не противилась, она по-прежнему смотрела на него с чистой, доверчивой улыбкой, в которой сквозила бесконечная покорность. Он нравился ей, давно уже нравился; теперь все может сбыться! Она согласна, все это время была согласна и только ждала, чтобы он заговорил. Она способна была ждать так всю жизнь, но стоило его словам прозвучать – и Пэнси сдалась, как сдается персик, падая с дерева, когда его трясут. Розьер чувствовал, что, если притянет ее к себе, прижмет к сердцу, она безропотно ему покорится, замрет у него на груди. Правда, с его стороны было бы слишком рискованно проделать этот эксперимент в желтом salottino ^[149]в стиле Первой Империи. Оказывается, Пэнси знала, что он приходит ради нее, но, как истая маленькая леди, она и вида не показывала!
   – Вы очень мне дороги, – проговорил он, стараясь изо всех сил убедить себя, что законы гостеприимства все же существуют.
   Она секунду смотрела на свою руку, туда, где он запечатлел поцелуй.
   – Вы говорите, папа знает?
   – Вы же сами только что утверждали, что он знает все.
   – По-моему, вы должны поскорее в этом увериться.
   – Ну, теперь, когда я уверен в вас,дорогая… – шепнул он ей на ушко, после чего Пэнси устремилась в первую гостиную, всем своим видом как бы мягко давая ему понять, что дело их не терпит отлагательств.
   В первую гостиную между тем пожаловала мадам Мерль, чье появление никогда не оставалось незамеченным. Как удавалось ей этого достичь, не взялся бы сказать даже самый наблюдательный человек, ибо говорила она негромко, смеялась не часто, двигалась не быстро, да и одевалась неброско, – словом, не делала видимых усилий, чтобы привлечь к себе внимание общества. Крупная, белокурая, улыбающаяся, невозмутимая, она словно распространяла спокойствие, и люди оглядывались от того, что вдруг все стихало. На этот раз она вела себя особенно тихо. Обняв миссис Озмонд, что было весьма необычно, она опустилась на небольшой диванчик и вступила в беседу с хозяином дома. Обменявшись с ним несколькими банальными фразами, – встречаясь в обществе, эти двое проформы ради всегда платили дань банальности, – мадам Мерль, окинув взглядом гостиную, поинтересовалась, не появлялся ли в этот вечер милейший Розьер.
   – Он появился с час назад, потом куда-то исчез.
   – А где Пэнси?
   – В соседней комнате, там еще несколько гостей.
   – В числе которых и он, вероятно, – сказала мадам Мерль.
   – Вы хотели бы его видеть? – спросил нарочито бесстрастным тоном Озмонд.
   Мадам Мерль несколько секунд на него смотрела: она знала все его интонации – до последней, еле уловимой нотки.
   – Да, я хотела бы сказать ему, что сообщила вам о его желании и что вы проявили к нему весьма прохладный интерес.
   – Этого ему не говорите! Он попытается разогреть мой интерес, чего я вовсе не жажду. Скажите ему лучше, что я слышать не хочу о его предложении.
   – Но ведь это не так.
   – Какое это имеет значение. Мне оно не по вкусу. Я и сам сегодня дал ему это понять. Был с ним намеренно груб. В общем, все это так нудно. К чему спешить.
   – Я скажу ему, что вам требуется время, чтобы обдумать его предложение.
   – Ни коим образом! От него потом не отделаться.
   – Если я отниму у него всякую надежду, результат будет тот же.
   – Да, но в одном случае он будет лезть с разговорами и объяснениями, а это в высшей степени утомительно, в другом – будет помалкивать и пустится на какие-нибудь хитрости. Следовательно, меня он оставит в покое. Терпеть не могу разговаривать с ослами.
   – Вы так именуете бедного Розьера?
   – Он просто невыносим… с этой вечной своей майоликой.
   Мадам Мерль опустила глаза; на губах ее промелькнула улыбка.
   – Он джентльмен, у него благородный характер, ну и как-никак сорок тысяч франков годового дохода.
   – Это нищенство – «благородное» нищенство, – перебил ее Озмонд. – Нет, не об этом я мечтал для Пэнси.
   – Что ж, тем лучше. Он обещал мне не говорить с ней.
   – И вы ему верите? – спросил с рассеянным видом Озмонд.
   – Вполне. Кстати, Пэнси только о нем и думает, но этому вы, вероятно, не придаете никакого значения.
   – Ровным счетом никакого, и я не верю, что она вообще о нем думает.
   – Такая точка зрения удобнее, – тихо проговорила мадам Мерль.
   – Она сказала вам, что влюблена в него?
   – За кого вы ее принимаете? И за кого вы принимаете меня? – добавила после секундной паузы мадам Мерль.
   Озмонд вскинул ногу и оперся тонкой своей лодыжкой о колено другой ноги; привычным жестом обхватил лодыжку рукой – его длинный изящный указательный палец без труда сомкнулся с большим, – он сидел, глядя прямо перед собой.
   – Здесь нет ничего для меня неожиданного. Я и воспитывал ее, готовя к этому. Да, я готовил ее именно к этому… чтобы в подобных обстоятельствах она поступила так, как я найду нужным.
   – Она так и поступит, на этот счет у меня нет никаких сомнений.
   – Тогда не понимаю, в чем загвоздка?
   – Ни в чем. И все же мой вам совет – не спешите избавиться от мистера Розьера. Попридержите его, он может еще пригодиться.
   – Я на это не способен. Попридержите его вы.
   – Хорошо, я буду держать его на привязи и кормить обещаниями.
   Мадам Мерль чуть ли не все время, что они говорили, смотрела по сторонам; ей свойственно было вести себя так в этих случаях, как свойственно было и прерывать разговор частыми паузами. После только что приведенной мною фразы как раз и воцарилась одна из таких долгих пауз, и, прежде чем молчание было нарушено, мадам Мерль увидела, как из соседней комнаты выходит Пэнси, а следом за ней Эдвард Розьер. Пэнси сделала несколько шагов и остановилась, неотрывно глядя на мадам Мерль и своего отца.
   – Он признался ей, – обращаясь к Озмонду, сказала мадам Мерль.
   Озмонд не повернул головы.
   – Вот чего стоит ваша вера в его обещания; его следовало бы высечь.
   – Бедняжка, он жаждет покаяться.
   Озмонд встал; он успел уже за это время бросить испытующий взгляд на дочь.
   – Впрочем, все это не имеет значения, – обронил он, уходя.
   Спустя несколько секунд подошла Пэнси и с обычной своей милой, но сдержанной благовоспитанностью поздоровалась с мадам Мерль. Дама эта проявила не намного больше сердечности; поднявшись с дивана, она просто дружески улыбнулась Пэнси.
   – Как вы сегодня поздно, – сказала та своим нежным голоском.
   – Я всегда прихожу не позже, чем намереваюсь, мое дорогое дитя.
   Мадам Мерль поднялась не из желания проявить любезность по отношению к Пэнси; она тут же направилась к Розьеру, который, сделав несколько шагов ей навстречу, торопливо, словно желая поскорее облегчить душу, пробормотал:
   – Я признался ей.
   – Я знаю, мистер Розьер.
   – Она вам сказала?
   – Да. Постарайтесь до конца вечера не делать больше глупостей, а завтра приходите ко мне; я жду вас в четверть шестого.
   Она обошлась с ним строго, и в том, как она повернулась к нему спиной, выразилось столько пренебрежения, что у него само собой слетело с губ проклятие – правда, вполне пристойное.
   Розьер не собирался говорить сейчас с Озмондом, – это было бы и не ко времени, и не к месту; невольно он потянулся к Изабелле, которая сидела и беседовала с пожилой дамой. Розьер подсел к Изабелле с другой стороны; пожилая дама оказалась итальянкой, и он не усомнился, что, кроме своего родного языка, она никакими другими не владеет.
   – Вы вот сказали, что не станете мне помогать, – обратился он к миссис Озмонд. – Но, быть может, вы передумаете, когда узнаете… когда узнаете…
   Изабелла пришла ему на помощь.
   – Когда я узнаю – что?
   – Что с ней все обстоит благополучно.
   – Я не совсем вас понимаю.
   – Мы обо всем с ней договорились.
   – В таком случае с ней все обстоит неблагополучно, – сказала Изабелла. – Из этого ничего не выйдет.
   Бедный Розьер смотрел на нее просительно и вместе с тем негодующе; он был настолько оскорблен, что краска бросилась ему в лицо.
   – Я не привык, чтобы со мной так обращались. Из-за чего в конце концов я так неугоден? Обыкновенно на меня смотрят совсем иначе. Я мог бы уже двадцать раз жениться.
   – Жаль, что вы этого не сделали. Я не хочу сказать – двадцать раз, но один и притом удачно, – добавила, приветливо ему улыбнувшись, Изабелла. – Для Пэнси вы недостаточно богаты.
   – Да она не придает никакого значения деньгам.
   – Но ее отец придает.
   – Это он доказал, – воскликнул молодой человек.
   Изабелла поднялась и ушла, даже не извинившись перед своей пожилой собеседницей, а Розьер последующие десять минут делал вид, будто изучает коллекцию миниатюр Гилберта Озмонда, изящно размещенную на фоне черного бархата. Но он смотрел на миниатюры, не видя их, лицо у него пылало, он был глубоко оскорблен. С ним и в самом деле никогда еще так не обращались; никто никогда не позволял себе думать о нем, что он недостаточно хорош. Сам-то он знал, насколько он хорош, и, не будь заблуждение мистера Озмонда столь пагубным, просто бы над ним посмеялся. Розьер снова бросился искать Пэнси, но она исчезла, и теперь он хотел только одного – поскорее покинуть этот дом. Но до того он еще раз обратился к Изабелле; его мучила мысль, что он сказал ей грубость, – единственное, что могло бы теперь подтвердить дурное мнение о нем.
   – Я не должен был говорить так о мистере Озмонде, – начал он, – но вы ведь помните, в каком я положении.
   – Я не помню, что вы сказали, – отвечала Изабелла сухо.
   – Вы обиделись и не захотите мне теперь помочь.
   Секунду она молчала, потом у нее словно бы из глубины души вырвалось:
   – Не в том дело, захочу я или нет. Просто я не могу.
   – Но если бы вы постарались,ну хотя бы самую малость, я бы вашего мужа иначе как ангелом не называл.
   – Перед этим, конечно, устоять трудно, – ответила Изабелла с серьезным или, как он позже поправил себя, с непроницаемым видом и посмотрела ему прямо в глаза взглядом тоже непроницаемым. Почему-то он заставил Розьера вспомнить, что он знал ее еще ребенком; однако взгляд ее был что-то слишком уж пронзителен. С тем Розьер и ушел.

38

   Назавтра Розьер отправился к мадам Мерль, которая, к его удивлению, сравнительно легко отпустила ему вину. Но она взяла с него обещание, что, пока все тем или иным образом не решится, он ничего больше не предпримет. Мистер Озмонд рассчитывал на партию более блестящую, и, хотя расчеты его, коль скоро он не собирается давать за своей дочерью приданое, конечно, ничего не стоит подвергнуть критике и даже, если угодно, осмеянию, она не советует Розьеру вставать на этот путь. Он может надеяться на желанное счастье, только если вооружит свою душу терпением. Мистер Озмонд смотрит на его сватовство неблагосклонно, но не исключена возможность, что постепенно он сменит гнев на милость. Пэнси никогда не ослушается отца, Розьеру это следует твердо помнить, все его попытки ускорить события ни к чему не приведут. Мистеру Озмонду нужно свыкнуться со столь непредвиденным предложением, что, естественно, должно произойти само собой, тут навязчивостью ничего не добьешься. Розьер сказал, что тем временем его собственное положение будет просто невыносимо, и мадам Мерль не преминула выразить ему свое сочувствие. Но, как справедливо заметила она, нельзя требовать от жизни всего сразу, ей ли этого не знать. Писать Гилберту Озмонду бесполезно, он поручил ей передать это. Пусть на несколько недель все заглохнет, а потом он сам напишет мистеру Розьеру, если, разумеется, сможет сообщить ему что-либо обнадеживающее.
   – Он очень недоволен тем, что вы объяснились с Пэнси. Очень! – сказала мадам Мерль.
   – Готов предоставить ему случай мне это высказать.
   – Приготовьтесь к тому, что заодно он выскажет и многое другое, что вряд ли придется вам по вкусу. Постарайтесь бывать там по мере возможности редко и предоставьте остальное мне.
   – По мере возможности? Кто же определит меру этой возможности?
   – Да хотя бы я. Можете бывать там по четвергам, тогда же, когда и все, но не вздумайте искать встреч с Пэнси в неурочное время. Не тревожтесь за нее, я ей все объясню. У малютки спокойный нрав, она примет все так, как надо.
   Эдвард Розьер, хоть он и очень тревожился за Пэнси, внял совету и до следующего четверга не показывался в палаццо Рокканера. В этот день у них был званый обед, и Розьер, несмотря на то, что пришел рано, застал там уже довольно многочисленное общество. Озмонд стоял, по своему обыкновению, в первой гостиной у камина и смотрел на дверь, так что Розьеру, не желавшему быть подчеркнуто невежливым, ничего не оставалось, как подойти и с ним заговорить.
   – Я рад, что вы способны прислушаться к намеку, – сказал, полузакрыв свои умные проницательные глаза, отец Пэнси.
   – К намекам я не прислушиваюсь. Я, судя по всему, прислушался к пожеланию.
   – К пожеланию? От кого вы его слышали?
   Бедному Розьеру казалось, что его намеренно оскорбляют, и несколько секунд он молчал, спрашивая себя, сколько должен верный возлюбленный вытерпеть во имя любви.
   – Мадам Мерль передала мне, если я правильно ее понял, ваше пожелание, чтобы я не искал случая поговорить с вами, сказать вам то, к чему я стремлюсь.
   Розьер льстил себя надеждой, что произнес это достаточно твердо.
   – Не понимаю, какое отношение к этому имеет мадам Мерль. Почему вы обратились к мадам Мерль?
   – Я спросил ее мнение, только и всего. Я обратился к ней, так как полагал, что она хорошо вас знает.
   – Не так хорошо, как ей кажется.
   – Жаль, она оставила мне крупицу надежды.
   Несколько секунд Озмонд смотрел в камин.
   – Я очень высоко ценю мою дочь.
   – Не выше, чем я. Разве моя просьба выдать ее за меня замуж не доказывает этого?
   – Я хочу выдать ее замуж хорошо, – продолжал Озмонд с такой холодной наглостью, что, будь бедный Розьер в ином расположении духа, он непременно бы восхитился.
   – Разумеется, я уповаю на то, что, выйдя замуж за меня, она хорошо выйдет замуж. Она не может выйти замуж за человека, который любил бы ее больше, чем я, и которого она, позволю себе добавить, любила бы больше.
   – Я не обязан выслушивать ваши домыслы насчет того, кого моя Дочь любит, – взглянув на него, Озмонд холодно усмехнулся.
   – Это не домыслы. Ваша дочь сказала это.
   – Не мне, – продолжал Озмонд, наклоняясь вперед и рассматривая носки ботинок.
   – Она дала мне согласие, сэр! – воскликнул доведенный до крайности Розьер.
   Разговор велся до сих пор вполголоса, и исторгнутая у Розьера громкая нота невольно привлекла к себе внимание гостей. Подождав, пока легкое волнение улеглось, Озмонд с самым невозмутимым видом сказал:
   – Думаю, она этого уже не помнит.
   Они стояли все это время лицом к камину, но после того, как хозяин дома изрек последнюю фразу, он круто повернулся к гостям. Розьер собрался было ответить, но увидел, что какой-то незнакомый ему джентльмен, появившийся в гостиной, как принято в Риме безо всякого оповещения, направляется к Озмонду. Тот смотрел на него с любезной, но ничего не говорящей улыбкой. У гостя было красивое лицо, большая светлая борода, и похож он был на англичанина.
   – Вы, очевидно, не узнаете меня, – сказал он с улыбкой более выразительной, чем у хозяина дома.
   – Вот теперь я вас узнал. Никак не ожидал вас увидеть.
   Розьер оставил их и бросился отыскивать Пэнси. Он думал найти ее, как и всегда, в соседней гостиной, но снова столкнулся на своем пути с миссис Озмонд. Вместо того чтобы поздороваться с хозяйкой дома, – Розьер полон был справедливого негодования, – он сказал ей в сердцах:
   – Ваш муж бесчувственный человек.
   Она опять улыбнулась загадочной улыбкой, которую он подметил у нее еще в тот раз.
   – Нельзя требовать от всех вашей пылкости чувств.
   – Да, я не бесчувственный, не отрицаю, но я и не безрассуден. Что он сделал со своей дочерью?
   – Не имею представления.
   – Вас, что ж, это не интересует? – спросил Розьер, готовый возроптать и на нее.
   Она помолчала.
   – Нет! – ответила она резко, тут же опровергнув эту резкость тревожно заблестевшими глазами.
   – Простите, но я вам не верю. Где мисс Озмонд?
   – Там, и уголке, поит гостей чаем. Пусть она там и остается.
   Розьер сейчас же увидел свою маленькую подругу, которую заслонили от него стоявшие между ними гости. Он пристально на нее посмотрел, но она была всецело поглощена своим занятием.
   – Боже мой, что он с ней сделал? – снова взмолился Розьер. – Он говорит, что она от меня отступилась.
   – Нет, она не отступилась от вас, – не глядя на него, тихо сказала Изабелла.
   – Как мне вас благодарить! Теперь я готов оставить ее в покое на тот срок, какой вы сочтете необходимым.
   Не успел Розьер кончить фразу, как заметил, что Изабелла вдруг изменилась в лице, и увидел, что к ней приближается Озмонд в сопровождении джентльмена, который перед тем вошел в гостиную. Несмотря на свои неоспоримые преимущества – счастливую наружность и безусловную светскость – джентльмен этот, на взгляд Розьера, держался несколько смущенно.
   – Изабелла, – сказал ей муж, – я привел вам вашего старинного друга.
   Хотя миссис Озмонд и улыбалась, в ее лице, как и в лице ее старинного друга, была какая-то растерянность.
   – Я очень рада лорду Уорбертону, – сказала она.
   Розьер отошел от них; поскольку его разговор с миссис Озмонд прервали, он почувствовал себя свободным от данного им сгоряча зарока. Тем более что он сразу ощутил – миссис Озмонд будет сейчас не до него.
   И действительно, надо отдать ему справедливость, Изабелла на время о нем забыла. Она была поражена, приятно или неприятно, этого она и сама пока что не понимала. Лорд Уорбертон, однако, теперь, когда оказался с ней лицом к лицу, был, очевидно, вполне уверен в своих чувствах, его серые глаза не утратили еще своего прекрасного свойства искренне обо всем свидетельствовать. Он немного «раздался» по сравнению с прежними временами, казался старше и стоял перед ней очень внушительный, благоразумный.
   – Думаю, вы не ожидали меня увидеть, – сказал он. – Я без преувеличения только сейчас приехал. Я прибыл в Рим нынче вечером и поспешил засвидетельствовать вам свое почтение. Я знал, что по четвергам вы принимаете.
   – Видите, слух о ваших четвергах долетел и до Англии, – заметил, обращаясь к жене, Озмонд.
   – Очень любезно со стороны лорда Уорбертона пожаловать к нам так сразу, мы очень польщены, – сказала Изабелла.
   – Ну, это все же лучше, чем сидеть в какой-нибудь мерзкой гостинице, – продолжал Озмонд.
   – Отель, на мой взгляд, превосходный; мне кажется, это тот самый, где четыре года назад я видел вас. Мы ведь встретились с вами впервые здесь, в Риме; да много воды утекло с тех пор. А помните, где я с вами распрощался? – спросил его светлость хозяйку дома. – В Капитолии, в первом зале.
   – И я это помню, – сказал Озмонд. – Я тоже был там в это время.
   – Да, я помню и вас там. Мне очень жаль было тогда покидать Рим – настолько, что у меня от него осталось какое-то гнетущее воспоминание, и до нынешнего дня я не стремился вернуться сюда. Но я знал, что вы живете в Риме, – продолжал, обращаясь к Изабелле, ее старинный друг, – и, поверьте, я часто о вас думал. Наверное, жить в этом дворце восхитительно, – сказал он, окидывая ее парадные покои взглядом, в котором она могла бы, пожалуй, уловить слабый отблеск былой грусти.
   – Приходите, когда вам вздумается, мы всегда будем рады, – сказал учтиво Озмонд.
   – От души благодарю. С тех пор я так ни разу и не выезжал за пределы Англии. Право же, еще месяц назад я думал, что покончил с путешествиями.
   – Я время от времени слышала о вас, – сказала Изабелла, которая успела уже благодаря особой своей душевной способности понять, что значит для нее встретиться с ним снова.
   – Надеюсь, вы не слышали ничего дурного? Моя жизнь с тех пор была на редкость бедна событиями.
   – Как времена счастливых царствований в истории, – подал голос Озмонд. Он считал, по-видимому, что исполнил до конца долг хозяина дома, исполнил его на совесть. Прием, оказанный им старинному другу жены, был как нельзя более пристойным, как нельзя более в меру любезным. В нем была светскость, безукоризненный тон, словом, в нем было все, кроме искренности, чего лорд Уорбертон, будучи сам по натуре человеком искренним, вряд ли мог не заметить. – Я оставляю вас вдвоем с миссис Озмонд, – добавил он. – У вас есть воспоминания, к которым я не причастен.
   – Боюсь, вы много от этого теряете! – воззвал уже ему вслед лорд Уорбертон голосом, выражавшим, быть может, несколько чрезмерную признательность за великодушие. После чего гость устремил на Изабеллу взгляд, полный глубокого, глубочайшего внимания, и взгляд этот постепенно становился все более серьезным.
   – Я в самом деле очень рад вас видеть.
   – Это очень с вашей стороны любезно. Вы очень добры.
   – А знаете, вы изменились… чуть-чуть.
   Она ответила не сразу.
   – Да… даже очень.
   – Я, конечно, не хочу сказать, что к худшему, но сказать, что к лучшему, у меня, право, не хватит духу.
   – Думаю, я не побоюсь сказать этого вам, – смело ответила Изабелла.
   – Ну, что касается меня… прошло много времени. Было бы жаль, если бы оно прошло для меня бесследно. – Они сели, Изабелла стала расспрашивать его о сестрах, задала еще несколько весьма поверхностных вопросов. Он отвечал на них с оживлением, и спустя несколько минут она поняла – или уверила себя в этом, – что натиск будет не так настойчив, как прежде. Время дохнуло на его сердце и, не оледенив, охладило, как струя свежего воздуха. Изабелла почувствовала, что давнее ее уважение к всемогущему времени возросло во сто крат. Ее друг, вне всякого сомнения, держался как человек вполне довольный жизнью, как человек, желающий слыть таковым в глазах людей, во всяком случае в ее глазах. – Мне надо сказать вам одну вещь, не откладывая, – продолжал он. – Я привез с собой Ральфа Тачита.