Страница:
– Сейчас у него другое на уме, – возразила миссис Тачит и замолчала. Она так и впилась в Изабеллу взглядом.
Изабелла поняла, что в ее словах есть какой-то скрытый смысл и тут же догадалась – какой. Но, отвечая, она постаралась ничем не обнаружить своей догадки; сердце у нее забилось сильнее, ей нужно было выиграть время.
– Ах да… палата лордов и все тому подобное.
– У него не лорды на уме, а леди. По крайней мере одна. Он оповестил Ральфа, что помолвлен и не сегодня-завтра женится.
– Женится – вот как! – воскликнула Изабелла легким тоном.
– Ну разве что расторгнет помолвку. Он почему-то считал, что Ральфу это интересно. Бедный Ральф все равно не сможет пойти на свадьбу, хотя, по-моему, она состоится очень скоро.
– Кто же невеста?
– Девица знатного рода, леди Флора, леди Фелисия – словом, что-то в этом духе.
– Я очень рада, – сказала Изабелла. – Как видно, это внезапное решение?
– Насколько я понимаю, весьма: трехнедельный роман. Помолвку только что огласили.
– Я очень рада, – повторила уже более подчеркнуто Изабелла. Она знала, тетушка за ней наблюдает, пытаясь уловить признаки должной досады, и желание не выказать их помогло Изабелле произнести эту фразу с живейшим удовлетворением, чуть ли не со вздохом облегчения. Миссис Тачит разделяла ходячее мнение, будто женщины, даже замужние, рассматривают женитьбу своих бывших обожателей как личное оскорбление. Вот почему Изабелла прежде всего постаралась показать, что так это или не так, она, во всяком случае, ничуть не оскорблена. И правда, хотя сердце ее, как я уже сказал, забилось сильнее, хотя несколько секунд она просидела в глубокой задумчивости, тут же забыв, что миссис Тачит не сводит с нее глаз, вызвано это было отнюдь не потерей поклонника. Воображение Изабеллы, миновав пол-Европы, остановилось наконец, запыхавшись и даже слегка трепеща, в городе Риме. Она представила себе, как сообщает мужу, что лорд Уорбертон повел невесту под венец, и, разумеется, не могла видеть, каким измученным от подобной игры воображения стало ее лицо. Наконец она опомнилась и сказала:
– Когда-нибудь это должно было произойти.
Миссис Тачит помолчала, потом, вскинув резким движением голову, воскликнула: – Ну, моя дорогая, ты для меня загадка! – После чего они продолжали завтракать молча. У Изабеллы было такое чувство, будто ей сообщили о смерти лорда Уорбертона. Она знала его только в роли влюбленного, претендующего на руку и сердце; этому теперь положен конец. Умер он и для бедняжки Пэнси, а ведь с помощью Пэнси мог бы продолжить свое существование. Слуга все не уходил. В конце концов миссис Тачит отослала ere. Позавтракав, она осталась сидеть, сложив руки на краю стола.
– Мне хотелось бы задать тебе три вопроса, – заметила она, когда слуга ушел.
– Три вопроса – не слишком ли это много?
– Меньшим мне не обойтись, я хорошо все обдумала. Они как нельзя более уместны.
– Этого-то я и боюсь. Что может быть неуместнее самых уместных вопросов, – ответила Изабелла.
Миссис Тачит отодвинула стул, а племянница ее встала и не без умысла направилась к глубокой оконной нише, чувствуя, как неотступно следует за ней взгляд тетушки.
– Ты хоть раз пожалела, что не вышла замуж за лорда Уорбертона? – осведомилась миссис Тачит.
Изабелла покачала головой без горячности, но и без горечи.
– Нет, дорогая тетушка.
– Прекрасно. Должна тебе сказать, я намерена отнестись к твоим ответам с доверием.
– Ваше доверие – величайший соблазн, – объявила, по-прежнему улыбаясь, Изабелла.
– Соблазн солгать? Я бы тебе не советовала – когда меня вводят в заблуждение, я опаснее отравленной крысы. Злорадствовать на твой счет я не собираюсь.
– Не я, мой муж не может со мной ужиться, – опередила ее Изабелла.
– Могла бы заранее ему это предсказать. Но злорадствую я не на твойсчет, – добавила миссис Тачит. – Ты все в таком же восторге от Серины Мерль?
– Нет, не в таком. Но это не имеет значения, она уезжает в Америку.
– В Америку? Должно быть, она сделала что-нибудь очень скверное.
– Да, очень.
– Могу я спросить что именно?
– Она использовала меня в своих интересах.
– А-а! – воскликнула миссис Тачит. – Так же она поступила и со мной. Так она поступает со всеми.
– Она и Америку использует в своих интересах, – сказала Изабелла, снова улыбаясь и радуясь тому, что вопросы тетушки исчерпаны.
С Ральфом ей удалось увидеться только вечером. Весь день он дремал, во всяком случае, лежал в забытьи. Приходил врач, пробыл какое-то время и ушел – местный врач, лечивший еще его отца и приятный Ральфу. Он навещал своего пациента три раза в день, тот вызывал у него глубокий интерес. Ральфа пользовал сэр Мэтью Хоуп, но больной устал от медицинского светила и попросил свою матушку известить сэра Мэтью, что он уже умер, а посему впредь в услугах врача не нуждается. Вместо этого миссис Тачит написала сэру Мэтью, что он разонравился ее сыну. В день приезда Изабеллы Ральф, как я уже говорил, много часов подряд не подавал признаков жизни, но к вечеру очнулся и сказал, что знает, его кузина приехала. Как он узнал, осталось неясным, поскольку, не желая его волновать, никто ему этого не сообщал. Изабелла вошла и села возле погруженной в полумрак кровати – комнату освещала одна-единственная стоявшая в дальнем углу свеча. Сиделке Изабелла сказала, что та может идти, она сама побудет с Ральфом до конца вечера. Он открыл глаза, узнал ее и пододвинул свою бессильно лежавшую руку, чтобы Изабелле удобнее было ее взять. Но говорить Ральф не мог, он снова закрыл глаза и не шевелился, только держал ее руку в своей. Она сидела с ним долго, пока не возвратилась сиделка; но Ральф не подавал больше признаков жизни и мог бы скончаться прямо у нее на глазах – он уже являл собой образ и подобие смерти. Еще в Риме казалось – он так плох, что дальше некуда, но сейчас все обстояло куда хуже и невозможны были никакие другие изменения – кроме одного. На его лице застыло непонятное спокойствие; оно было неподвижно, как крышка гроба. При этом от Ральфа остались только кожа да кости; когда он открыл глаза, чтобы поздороваться, у нее было такое чувство, будто она заглянула в бездонное пространство. Сиделка возвратилась около полуночи, но часы эти не показались Изабелле долгими; для того она ведь и приехала. Да, если она приехала, чтобы ждать, ей предоставлена была полная возможность, ибо на три дня он замер в каком-то благодарном молчании. Он узнавал ее и несколько раз как будто хотел заговорить, но голос ему не повиновался. И он снова закрывал глаза, словно тоже чего-то дожидаясь – чего-то, что рано или поздно должно было наступить. Он был так тих, что порой ей казалось, будто предстоявшее уже произошло, и тем не менее ее ни на секунду не покидало ощущение, что они все еще вместе. Но не всегда они были вместе. Выпадали другие часы, когда она бродила по опустелому дому и в ушах у нее звучал голос, который не был голосом бедного Ральфа. Она жила в постоянном страхе, ей представлялось вполне возможным, что муж пожелает ей написать. Но он хранил молчание, и она получила только письмо из Флоренции, от графини Джемини. Наконец Ральф заговорил – это было на третий вечер после ее приезда.
– Мне сегодня лучше, – прошептал он вдруг, прерывая ее сумеречно-безмолвное бдение. – Думаю, я смогу говорить. – Она опустилась на колени у изголовья, взяла его исхудалую руку в свою, попросила не делать усилий, не уставать. Лицо Ральфа, неспособное уже к игре мышц, рождающей улыбку, было серьезно, но сам он явно не утратил умения остро чувствовать все несообразное.
– Что с того, если я устану? Для отдыха у меня впереди вся вечность. Почему же мне не сделать усилия, когда оно последнее? Людям, по-моему, перед концом обычно становится лучше? Я часто об этом слышал. Этого-то я и ждал, ждал с той минуты, как вы появились. Несколько раз я даже пробовал… – боялся, вы устанете сидеть здесь. – Он говорил медленно, мучительно запинаясь, с долгими передышками; казалось, его голос доносится издалека. Во время пауз он лежал, обратив к Изабелле лицо, глядя огромными немигающими глазами прямо ей в глаза. – Какая вы милая, что приехали, – продолжал он. – Я так и думал, но не был уверен.
– Я сама не была уверена, пока не приехала, – сказала Изабелла.
– Вы сидели совсем как ангел у моей кровати. Помните, что говорится про ангела смерти? Он самый из них прекрасный. Такой были вы; как будто вы меня дожидались.
– Я дожидалась не вашей смерти, я дожидалась… этого. Это не смерть, Ральф, дорогой мой.
– Не для вас… нет. Когда видишь, как умирают другие, с особой силой ощущаешь, что жив. Это само чувство жизни… сознание, что мы остаемся. И у меня оно было… даже у меня. А теперь я только на то и гожусь, чтобы внушать его другим. Для меня все кончено. – Он замолчал. Изабелла ниже и ниже склоняла голову, пока не уткнулась лицом в свои руки, сжимавшие обе его. Теперь она не видела Ральфа, зато его далекий голос звучал у самого ее уха. – Изабелла, – сказал вдруг Ральф, – хорошо, если бы и для вас все было кончено. – Она ничего не ответила – просто разрыдалась, по-прежнему стоя на коленях и спрятав лицо. Он молча лежал и слушал ее всхлипывания; наконец у него вырвалось наподобие скорбного стона: – Вот что вы для меня сделали!
– А что вы сделали для меня? – воскликнула она в крайнем волнении, приглушенном отчасти ее позой. Позабыт был всякий стыд, всякое желание скрыть что-либо. Он должен знать, она хочет, чтобы он знал, – тогда близость их будет полной, а душевной боли он уже недоступен. – Вы сделали для меня… вы сами знаете. О Ральф, вы были для меня всем! А что я для вас сделала… что я могу сделать сейчас? Я готова умереть – только бы вы жили. Да я и не хочу жить. Я готова умереть, только бы нам не расставаться. – От слез и отчаяния у нее так же прерывался голос, как у него.
– Вы со мной не расстанетесь… вы сохраните меня. Сохраните в своем сердце. Я буду к вам еще ближе. Жизнь – лучше, Изабелла, в жизни есть любовь. Смерть хороша… но в ней нет любви.
– Я так и не поблагодарила… так ничего и не сказала… так и не стала той, какой следовало, – продолжала Изабелла. Ей страстно хотелось излить душу, покаяться, целиком отдаться горю. Все беды ее слились сейчас воедино, переплавились в эту душевную боль. – Что вы должны были думать обо мне? Но откуда мне было знать? Я никогда и не узнала бы, и если сейчас знаю, то потому, что не все же люди настолько глупы.
– Бог с ними, с людьми, – сказал Ральф. – Пожалуй, я рад с ними распрощаться.
Она подняла голову и руки со стиснутыми пальцами; какое-то мгновение она словно молилась глядя на него.
– Так это правда… правда? – спросила она.
– Правда, что вы глупы? О нет, – сказал Ральф, явно пытаясь острить.
– Что вы сделали меня богатой… что все, что у меня есть, – ваше? Он отвернулся и некоторое время молчал. Наконец ответил:
– Не стоит об этом говорить… это не принесло вам счастья. – Он опять медленно обратил к ней лицо; они снова смотрели друг на друга. – Не будь этого… не будь этого… – И он замолк. – Думаю, я погубил вас, – сказал он горестно.
Она была твердо уверена, что Ральф недоступен душевной боли, он как бы принадлежал уже тому миру. Но даже и без этой уверенности она продолжала бы говорить – ей все стало неважно сейчас, и единственным просветом в беспросветном ее отчаянии было сознание, что они вместе смотрят правде в глаза.
– Он женился на мне ради денег, – сказала она. Ей хотелось сказать все, она боялась, что он может умереть и ей это не удастся.
Он пристально взглянул на нее своими неподвижными глазами, а потом впервые за все время опустил веки. Но в следующее же мгновение снова поднял их и ответил:
– Он был очень в вас влюблен.
– Да. Но никогда не женился бы на мне, будь я бедна. Это не в обиду вам, Ральф. Мне ли вас укорять! Я только хочу, чтобы вы поняли. Я всегда старалась скрыть от вас, но теперь это ни к чему.
– Я всегда понимал, – сказал Ральф.
– Я так и думала, но не хотела этого. А сейчас хочу.
– Для меня это – не укор… для меня – это счастье, – ответил Ральф, и голос его в самом деле был полон невыразимой радости. Она снова склонила голову и прижалась губами к его руке. – Я всегда понимал, – продолжал он, – хотя это было так дико, так горько. Вам хотелось видеть жизнь своими глазами, а вам не давали, вас за это наказывали, буквально перемалывали жерновами условностей.
– О да, я очень наказана, – плакала навзрыд Изабелла. Несколько секунд Ральф слушал, как она плачет, потом сказал:
– Он очень был взбешен вашим отъездом?
– Да, мне это далось нелегко. Но мне все равно.
– Значит, между вами все кончено?
– Нет, думаю, ничего не кончено.
– Неужели вы к нему вернетесь? – спросил, задыхаясь, Ральф.
– Не знаю… не решила. Я задержусь здесь, пока можно будет. Ни о чем не хочу думать… да и к чему? Для меня существуете сейчас только вы, и этого пока довольно, еще немного это продлится. Вот я стою на коленях, держу вас, умирающего, в объятиях и так счастлива, как давно уже не была. Я хочу, чтобы и вы были счастливы… не думали ни о чем печальном, просто чувствовали бы, что я рядом и люблю вас. Зачем нам боль? В такие часы, как этот, что нам за дело до боли? Есть же нечто, более глубокое, чем самая глубокая боль.
Ральфу, очевидно, с каждой минутой все труднее становилось говорить; ему приходилось дольше пережидать, не сразу удавалось собраться с мыслями. Сначала он будто бы никак не откликнулся на ее слова; прошло немало времени, прежде чем он прошептал:
– Вы должны остаться здесь.
– Останусь… пока это будет прилично.
– Прилично… Прилично? – повторил он за ней. – Вы придаете этому слишком большое значение.
– А как же иначе? – сказала она. – Вы очень устали?
– Очень. Вы сказали сейчас, боль не самое глубокое. Да… да, но она очень глубока. Если бы я мог остаться…
– Для меня вы всегда будете здесь, – нежно прервала его Изабелла; теперь его ничего не стоило прервать. Но через секунду он продолжал:
– В конце концов боль проходит; она почти уже прошла. А любовь остается; не понимаю, почему мы должны столько страдать. Быть может, мне это откроется. В жизни так много всего. Вы еще очень молоды.
– Я чувствую себя очень старой, – сказала Изабелла.
– Вы снова станете молодой. Только такой я вас и вижу. Я не верю… не верю… – Он опять замолчал, силы его были на исходе.
Она просила его не продолжать.
– Мы и без слов понимаем друг друга, – сказала она.
– Не верю, что за такую великодушную ошибку, как ваша, вам придется долго расплачиваться…
– Ральф, я сейчас так счастлива, – воскликнула она сквозь слезы.
– И еще помните, – продолжал он, – что если вас ненавидели, то ведь и любили, Изабелла… боготворили]– растягивая каждый звук, чуть слышно выдохнул он.
– Ральф, брат мой! – воскликнула она, еще ниже склоняясь перед ним.
55
Изабелла поняла, что в ее словах есть какой-то скрытый смысл и тут же догадалась – какой. Но, отвечая, она постаралась ничем не обнаружить своей догадки; сердце у нее забилось сильнее, ей нужно было выиграть время.
– Ах да… палата лордов и все тому подобное.
– У него не лорды на уме, а леди. По крайней мере одна. Он оповестил Ральфа, что помолвлен и не сегодня-завтра женится.
– Женится – вот как! – воскликнула Изабелла легким тоном.
– Ну разве что расторгнет помолвку. Он почему-то считал, что Ральфу это интересно. Бедный Ральф все равно не сможет пойти на свадьбу, хотя, по-моему, она состоится очень скоро.
– Кто же невеста?
– Девица знатного рода, леди Флора, леди Фелисия – словом, что-то в этом духе.
– Я очень рада, – сказала Изабелла. – Как видно, это внезапное решение?
– Насколько я понимаю, весьма: трехнедельный роман. Помолвку только что огласили.
– Я очень рада, – повторила уже более подчеркнуто Изабелла. Она знала, тетушка за ней наблюдает, пытаясь уловить признаки должной досады, и желание не выказать их помогло Изабелле произнести эту фразу с живейшим удовлетворением, чуть ли не со вздохом облегчения. Миссис Тачит разделяла ходячее мнение, будто женщины, даже замужние, рассматривают женитьбу своих бывших обожателей как личное оскорбление. Вот почему Изабелла прежде всего постаралась показать, что так это или не так, она, во всяком случае, ничуть не оскорблена. И правда, хотя сердце ее, как я уже сказал, забилось сильнее, хотя несколько секунд она просидела в глубокой задумчивости, тут же забыв, что миссис Тачит не сводит с нее глаз, вызвано это было отнюдь не потерей поклонника. Воображение Изабеллы, миновав пол-Европы, остановилось наконец, запыхавшись и даже слегка трепеща, в городе Риме. Она представила себе, как сообщает мужу, что лорд Уорбертон повел невесту под венец, и, разумеется, не могла видеть, каким измученным от подобной игры воображения стало ее лицо. Наконец она опомнилась и сказала:
– Когда-нибудь это должно было произойти.
Миссис Тачит помолчала, потом, вскинув резким движением голову, воскликнула: – Ну, моя дорогая, ты для меня загадка! – После чего они продолжали завтракать молча. У Изабеллы было такое чувство, будто ей сообщили о смерти лорда Уорбертона. Она знала его только в роли влюбленного, претендующего на руку и сердце; этому теперь положен конец. Умер он и для бедняжки Пэнси, а ведь с помощью Пэнси мог бы продолжить свое существование. Слуга все не уходил. В конце концов миссис Тачит отослала ere. Позавтракав, она осталась сидеть, сложив руки на краю стола.
– Мне хотелось бы задать тебе три вопроса, – заметила она, когда слуга ушел.
– Три вопроса – не слишком ли это много?
– Меньшим мне не обойтись, я хорошо все обдумала. Они как нельзя более уместны.
– Этого-то я и боюсь. Что может быть неуместнее самых уместных вопросов, – ответила Изабелла.
Миссис Тачит отодвинула стул, а племянница ее встала и не без умысла направилась к глубокой оконной нише, чувствуя, как неотступно следует за ней взгляд тетушки.
– Ты хоть раз пожалела, что не вышла замуж за лорда Уорбертона? – осведомилась миссис Тачит.
Изабелла покачала головой без горячности, но и без горечи.
– Нет, дорогая тетушка.
– Прекрасно. Должна тебе сказать, я намерена отнестись к твоим ответам с доверием.
– Ваше доверие – величайший соблазн, – объявила, по-прежнему улыбаясь, Изабелла.
– Соблазн солгать? Я бы тебе не советовала – когда меня вводят в заблуждение, я опаснее отравленной крысы. Злорадствовать на твой счет я не собираюсь.
– Не я, мой муж не может со мной ужиться, – опередила ее Изабелла.
– Могла бы заранее ему это предсказать. Но злорадствую я не на твойсчет, – добавила миссис Тачит. – Ты все в таком же восторге от Серины Мерль?
– Нет, не в таком. Но это не имеет значения, она уезжает в Америку.
– В Америку? Должно быть, она сделала что-нибудь очень скверное.
– Да, очень.
– Могу я спросить что именно?
– Она использовала меня в своих интересах.
– А-а! – воскликнула миссис Тачит. – Так же она поступила и со мной. Так она поступает со всеми.
– Она и Америку использует в своих интересах, – сказала Изабелла, снова улыбаясь и радуясь тому, что вопросы тетушки исчерпаны.
С Ральфом ей удалось увидеться только вечером. Весь день он дремал, во всяком случае, лежал в забытьи. Приходил врач, пробыл какое-то время и ушел – местный врач, лечивший еще его отца и приятный Ральфу. Он навещал своего пациента три раза в день, тот вызывал у него глубокий интерес. Ральфа пользовал сэр Мэтью Хоуп, но больной устал от медицинского светила и попросил свою матушку известить сэра Мэтью, что он уже умер, а посему впредь в услугах врача не нуждается. Вместо этого миссис Тачит написала сэру Мэтью, что он разонравился ее сыну. В день приезда Изабеллы Ральф, как я уже говорил, много часов подряд не подавал признаков жизни, но к вечеру очнулся и сказал, что знает, его кузина приехала. Как он узнал, осталось неясным, поскольку, не желая его волновать, никто ему этого не сообщал. Изабелла вошла и села возле погруженной в полумрак кровати – комнату освещала одна-единственная стоявшая в дальнем углу свеча. Сиделке Изабелла сказала, что та может идти, она сама побудет с Ральфом до конца вечера. Он открыл глаза, узнал ее и пододвинул свою бессильно лежавшую руку, чтобы Изабелле удобнее было ее взять. Но говорить Ральф не мог, он снова закрыл глаза и не шевелился, только держал ее руку в своей. Она сидела с ним долго, пока не возвратилась сиделка; но Ральф не подавал больше признаков жизни и мог бы скончаться прямо у нее на глазах – он уже являл собой образ и подобие смерти. Еще в Риме казалось – он так плох, что дальше некуда, но сейчас все обстояло куда хуже и невозможны были никакие другие изменения – кроме одного. На его лице застыло непонятное спокойствие; оно было неподвижно, как крышка гроба. При этом от Ральфа остались только кожа да кости; когда он открыл глаза, чтобы поздороваться, у нее было такое чувство, будто она заглянула в бездонное пространство. Сиделка возвратилась около полуночи, но часы эти не показались Изабелле долгими; для того она ведь и приехала. Да, если она приехала, чтобы ждать, ей предоставлена была полная возможность, ибо на три дня он замер в каком-то благодарном молчании. Он узнавал ее и несколько раз как будто хотел заговорить, но голос ему не повиновался. И он снова закрывал глаза, словно тоже чего-то дожидаясь – чего-то, что рано или поздно должно было наступить. Он был так тих, что порой ей казалось, будто предстоявшее уже произошло, и тем не менее ее ни на секунду не покидало ощущение, что они все еще вместе. Но не всегда они были вместе. Выпадали другие часы, когда она бродила по опустелому дому и в ушах у нее звучал голос, который не был голосом бедного Ральфа. Она жила в постоянном страхе, ей представлялось вполне возможным, что муж пожелает ей написать. Но он хранил молчание, и она получила только письмо из Флоренции, от графини Джемини. Наконец Ральф заговорил – это было на третий вечер после ее приезда.
– Мне сегодня лучше, – прошептал он вдруг, прерывая ее сумеречно-безмолвное бдение. – Думаю, я смогу говорить. – Она опустилась на колени у изголовья, взяла его исхудалую руку в свою, попросила не делать усилий, не уставать. Лицо Ральфа, неспособное уже к игре мышц, рождающей улыбку, было серьезно, но сам он явно не утратил умения остро чувствовать все несообразное.
– Что с того, если я устану? Для отдыха у меня впереди вся вечность. Почему же мне не сделать усилия, когда оно последнее? Людям, по-моему, перед концом обычно становится лучше? Я часто об этом слышал. Этого-то я и ждал, ждал с той минуты, как вы появились. Несколько раз я даже пробовал… – боялся, вы устанете сидеть здесь. – Он говорил медленно, мучительно запинаясь, с долгими передышками; казалось, его голос доносится издалека. Во время пауз он лежал, обратив к Изабелле лицо, глядя огромными немигающими глазами прямо ей в глаза. – Какая вы милая, что приехали, – продолжал он. – Я так и думал, но не был уверен.
– Я сама не была уверена, пока не приехала, – сказала Изабелла.
– Вы сидели совсем как ангел у моей кровати. Помните, что говорится про ангела смерти? Он самый из них прекрасный. Такой были вы; как будто вы меня дожидались.
– Я дожидалась не вашей смерти, я дожидалась… этого. Это не смерть, Ральф, дорогой мой.
– Не для вас… нет. Когда видишь, как умирают другие, с особой силой ощущаешь, что жив. Это само чувство жизни… сознание, что мы остаемся. И у меня оно было… даже у меня. А теперь я только на то и гожусь, чтобы внушать его другим. Для меня все кончено. – Он замолчал. Изабелла ниже и ниже склоняла голову, пока не уткнулась лицом в свои руки, сжимавшие обе его. Теперь она не видела Ральфа, зато его далекий голос звучал у самого ее уха. – Изабелла, – сказал вдруг Ральф, – хорошо, если бы и для вас все было кончено. – Она ничего не ответила – просто разрыдалась, по-прежнему стоя на коленях и спрятав лицо. Он молча лежал и слушал ее всхлипывания; наконец у него вырвалось наподобие скорбного стона: – Вот что вы для меня сделали!
– А что вы сделали для меня? – воскликнула она в крайнем волнении, приглушенном отчасти ее позой. Позабыт был всякий стыд, всякое желание скрыть что-либо. Он должен знать, она хочет, чтобы он знал, – тогда близость их будет полной, а душевной боли он уже недоступен. – Вы сделали для меня… вы сами знаете. О Ральф, вы были для меня всем! А что я для вас сделала… что я могу сделать сейчас? Я готова умереть – только бы вы жили. Да я и не хочу жить. Я готова умереть, только бы нам не расставаться. – От слез и отчаяния у нее так же прерывался голос, как у него.
– Вы со мной не расстанетесь… вы сохраните меня. Сохраните в своем сердце. Я буду к вам еще ближе. Жизнь – лучше, Изабелла, в жизни есть любовь. Смерть хороша… но в ней нет любви.
– Я так и не поблагодарила… так ничего и не сказала… так и не стала той, какой следовало, – продолжала Изабелла. Ей страстно хотелось излить душу, покаяться, целиком отдаться горю. Все беды ее слились сейчас воедино, переплавились в эту душевную боль. – Что вы должны были думать обо мне? Но откуда мне было знать? Я никогда и не узнала бы, и если сейчас знаю, то потому, что не все же люди настолько глупы.
– Бог с ними, с людьми, – сказал Ральф. – Пожалуй, я рад с ними распрощаться.
Она подняла голову и руки со стиснутыми пальцами; какое-то мгновение она словно молилась глядя на него.
– Так это правда… правда? – спросила она.
– Правда, что вы глупы? О нет, – сказал Ральф, явно пытаясь острить.
– Что вы сделали меня богатой… что все, что у меня есть, – ваше? Он отвернулся и некоторое время молчал. Наконец ответил:
– Не стоит об этом говорить… это не принесло вам счастья. – Он опять медленно обратил к ней лицо; они снова смотрели друг на друга. – Не будь этого… не будь этого… – И он замолк. – Думаю, я погубил вас, – сказал он горестно.
Она была твердо уверена, что Ральф недоступен душевной боли, он как бы принадлежал уже тому миру. Но даже и без этой уверенности она продолжала бы говорить – ей все стало неважно сейчас, и единственным просветом в беспросветном ее отчаянии было сознание, что они вместе смотрят правде в глаза.
– Он женился на мне ради денег, – сказала она. Ей хотелось сказать все, она боялась, что он может умереть и ей это не удастся.
Он пристально взглянул на нее своими неподвижными глазами, а потом впервые за все время опустил веки. Но в следующее же мгновение снова поднял их и ответил:
– Он был очень в вас влюблен.
– Да. Но никогда не женился бы на мне, будь я бедна. Это не в обиду вам, Ральф. Мне ли вас укорять! Я только хочу, чтобы вы поняли. Я всегда старалась скрыть от вас, но теперь это ни к чему.
– Я всегда понимал, – сказал Ральф.
– Я так и думала, но не хотела этого. А сейчас хочу.
– Для меня это – не укор… для меня – это счастье, – ответил Ральф, и голос его в самом деле был полон невыразимой радости. Она снова склонила голову и прижалась губами к его руке. – Я всегда понимал, – продолжал он, – хотя это было так дико, так горько. Вам хотелось видеть жизнь своими глазами, а вам не давали, вас за это наказывали, буквально перемалывали жерновами условностей.
– О да, я очень наказана, – плакала навзрыд Изабелла. Несколько секунд Ральф слушал, как она плачет, потом сказал:
– Он очень был взбешен вашим отъездом?
– Да, мне это далось нелегко. Но мне все равно.
– Значит, между вами все кончено?
– Нет, думаю, ничего не кончено.
– Неужели вы к нему вернетесь? – спросил, задыхаясь, Ральф.
– Не знаю… не решила. Я задержусь здесь, пока можно будет. Ни о чем не хочу думать… да и к чему? Для меня существуете сейчас только вы, и этого пока довольно, еще немного это продлится. Вот я стою на коленях, держу вас, умирающего, в объятиях и так счастлива, как давно уже не была. Я хочу, чтобы и вы были счастливы… не думали ни о чем печальном, просто чувствовали бы, что я рядом и люблю вас. Зачем нам боль? В такие часы, как этот, что нам за дело до боли? Есть же нечто, более глубокое, чем самая глубокая боль.
Ральфу, очевидно, с каждой минутой все труднее становилось говорить; ему приходилось дольше пережидать, не сразу удавалось собраться с мыслями. Сначала он будто бы никак не откликнулся на ее слова; прошло немало времени, прежде чем он прошептал:
– Вы должны остаться здесь.
– Останусь… пока это будет прилично.
– Прилично… Прилично? – повторил он за ней. – Вы придаете этому слишком большое значение.
– А как же иначе? – сказала она. – Вы очень устали?
– Очень. Вы сказали сейчас, боль не самое глубокое. Да… да, но она очень глубока. Если бы я мог остаться…
– Для меня вы всегда будете здесь, – нежно прервала его Изабелла; теперь его ничего не стоило прервать. Но через секунду он продолжал:
– В конце концов боль проходит; она почти уже прошла. А любовь остается; не понимаю, почему мы должны столько страдать. Быть может, мне это откроется. В жизни так много всего. Вы еще очень молоды.
– Я чувствую себя очень старой, – сказала Изабелла.
– Вы снова станете молодой. Только такой я вас и вижу. Я не верю… не верю… – Он опять замолчал, силы его были на исходе.
Она просила его не продолжать.
– Мы и без слов понимаем друг друга, – сказала она.
– Не верю, что за такую великодушную ошибку, как ваша, вам придется долго расплачиваться…
– Ральф, я сейчас так счастлива, – воскликнула она сквозь слезы.
– И еще помните, – продолжал он, – что если вас ненавидели, то ведь и любили, Изабелла… боготворили]– растягивая каждый звук, чуть слышно выдохнул он.
– Ральф, брат мой! – воскликнула она, еще ниже склоняясь перед ним.
55
Он сказал в тот самый первый ее вечер в Гарденкорте, что, если ей выпадет на долю много страдать, в один прекрасный день она увидит привидение, которое, как и пристало, водится в этом старом доме. Очевидно, необходимое условие было выполнено, ибо назавтра, когда чуть занялась холодная заря, она почувствовала, что возле ее кровати стоит призрак. Вечером она прилегла, не раздеваясь, так как знала – Ральфу эту ночь не пережить. Спать ей не хотелось; она ждала, а такое ожидание бессонно. Но глаза она закрыла, убежденная, что под утро услышит стук в дверь. Стука Изабелла не услышала, но, как только темнота стала редеть, превращаясь в смутный сумрак, она вдруг подняла голову с подушки, словно ее позвали. Какое-то мгновение ей казалось, что возле кровати стоит он – смутная, зыбкая фигура в смутной предрассветной комнате. Секунду она смотрела на него, на его бледное лицо… в его любящие глаза, потом все исчезло. Она не испугалась, просто была уверена. Она вышла из комнаты и, не колеблясь, прошла по темным коридорам, спустилась по ступеням дубовой лестницы, которая поблескивала в падавшем из окна смутном свете. У двери Ральфа она на миг остановилась, прислушалась, но ничего не услышала, кроме нерушимой тишины. Она открыла дверь такой осторожной рукой, будто приподнимала легчайшую вуаль с лица покойного, и увидела прямую, неподвижную миссис Тачит, которая сидела у ложа сына, держа его руку в своей. По другую сторону кровати стоял врач, сжимая своими многоопытными пальцами запястье второй руки бедного Ральфа. В ногах стояли две сиделки. Миссис Тачит не повернула головы, но врач взглянул на Изабеллу очень строго, потом осторожно выпрямил руку Ральфа и положил вдоль тела. Сиделка тоже строго на нее взглянула; никто не произнес ни слова, но Изабелла увидела то, что ожидала увидеть. Ральф казался благообразнее, чем при жизни, и лицо его стало удивительно похоже на лицо отца, которое шесть лет назад она видела на той же подушке. Подойдя к тетушке, она обняла ее, и миссис Тачит, не признававшая, как правило, никаких нежностей и не располагавшая к ним, на сей раз не только не отстранилась, а даже как бы привстала навстречу. Но была она окаменевшая, бесслезная, с бледным заострившимся невыразимо страшным лицом.
– Тетя Лидия, дорогая, – шепнула Изабелла.
– Иди и поблагодари бога, что у тебя нет детей, – сказала, высвобождаясь из ее объятий, миссис Тачит.
Три дня спустя немало людей сочло нужным, невзирая на разгар лондонского «сезона», приехать утренним поездом на тихую железнодорожную станцию в Баркшире и провести полчаса в скромной серой церкви, до которой было несколько минут ходу. Там, на зеленом погосте, предала миссис Тачит земле тело своего сына. Она стояла у самого края могилы, рядом с ней Изабелла, и, вероятно, даже могильщик не относился более деловито к происходящему, чем миссис Тачит. Церемония протекала торжественно, но не тягостно, не мучительно, все вокруг как-то размягчало душу. Прояснело – день, один из последних коварного месяца мая, выдался теплый, безветренный; воздух был полон пеньем дроздов и запахом цветущего боярышника. Пусть грустно было думать о бедном Тачите, но все же не чрезмерно грустно, ведь смерть вырвала его из жизни не грубой рукой. Он так давно умирал, был так к этому готов, все было давно предвидено, предрешено. В глазах у Изабеллы стояли слезы – но не те, что ослепляют. Сквозь них она видела и красоту дня, и великолепие природы, и очарование старого английского кладбища, и склоненные головы добрых друзей. Был там и лорд Уорбертон, были какие-то совсем незнакомые ей джентльмены – некоторые из них, как впоследствии она узнала, имели отношение к банку, и другие, знакомые ей лица. К числу последних принадлежали Генриетта Стэкпол с верным своим мистером Бентлингом и Каспар Гудвуд, чья голова возвышалась над всеми и склонялась реже, чем у всех. Изабелла постоянно чувствовала на себе его взгляд; он смотрел на нее более упорно, чем обычно позволял себе на людях, меж тем как остальные не отрывали глаз от кладбищенского дерна. Но она сделала вид, будто не видит его. Ее удивило присутствие Гудвуда на похоронах, только и всего. Почему-то она считала само собой разумеющимся, что, проводив Ральфа в Гарденкорт, он уехал из Англии: она помнила, как не по вкусу пришлась ему эта страна. Тем не менее он, вне всякого сомнения, был здесь, и что-то в его манере держаться говорило: его привели сюда сложные мотивы. Изабелла не желала встречаться с ним глазами, хоть знала наверное, что прочтет в них сочувствие, но ей было при нем неловко. Когда кучка приезжих ушла с кладбища, исчез и он; подошла к ней только Генриетта Стэкпол – к миссис Тачит подходили многие. Глаза у Генриетты были заплаканы.
Ральф сказал Изабелле, что хочет верить – она останется в Гарден-корте, и пока она не собиралась уезжать, убеждая себя, что из элементарного чувства сострадания ей следует какое-то время побыть с тетушкой. Счастье, что у нее нашелся этот законный повод, другого ей, пожалуй, было бы не придумать. Миссия, ради которой она покинула мужа, выполнена. Да, у нее есть в чужой стране муж, он числит каждый час ее отсутствия, в таких случаях нужно иметь очень веские основания. Он, конечно, не лучший из мужей, но это не меняет дела. Замужество налагает известные обязательства, независимо от того, радует оно вас или нет. Она почти не вспоминала мужа; но теперь, будучи вдали от Рима и его чар, не могла без содрогания вспомнить этот город. У нее мороз пробегал по коже при одной мысли о нем, и она спешила укрыться в густой тени Гарденкорта. Так она и жила – изо дня в день, давая себе отсрочку, закрывая глаза, стараясь не думать. Она знала, пришла пора решать, и ничего не решала. Ее отъезд тоже ведь не был решением. Она просто тогда пустилась в путь. Озмонд не подавал вестей, и теперь явно уже не подаст, все переложит на нее. От Пэнси она тоже ничего не получала, но это объяснялось просто: отец запретил ей писать.
Миссис Тачит охотно находилась в обществе Изабеллы, но помощи от тетушки ждать не приходилось; она была занята тем, что пыталась – без всякого воодушевления, но с полной ясностью – представить себе все преимущества своего нового положения. Не будучи оптимисткой, миссис Тачит умудрялась, однако, даже из самых удручающих обстоятельств извлечь какую-то пользу. В данном случае дело сводилось к размышлению о том, что в конце концов происшедшее произошло не с ней, а с другими. Смерть – вещь неприятная, но на сей раз умерла не она, умер ее сын; при этом миссис Тачит не строила себе иллюзий, что ее собственная смерть будет неприятна кому-нибудь, кроме самой миссис Тачит. Она сейчас в более благоприятном положении, чем бедный Ральф, оставивший позади все жизненные удобства и все гарантии, если на то пошло, ибо смерть, по мнению миссис Тачит, тем и плоха, что ваши интересы уже не ограждены и обстоятельством этим могут воспользоваться. Что же касается ее – она тут, на прежнем своем месте, самом надежном. Вечером после похорон сына тетушка не замедлила сообщить Изабелле некоторые пункты завещания Ральфа. Он обо всем ее уведомил, все с ней обсудил. Денег он ей не оставил, у нее нет в них, разумеется, недостатка. Но оставил ей всю обстановку Гарденкорта, за исключением картин и книг, и право пользоваться домом в течение года, после чего Гарденкорт должен быть продан и на эти деньги будет учрежден фонд больницы для бедных, страдающих тем же недугом, от которого умер он сам. Душеприказчиком по этому пункту завещания назначается лорд Уорбертон. Все остальные его средства изымаются из банка и распределяются согласно отдельным завещательным отказам – часть пойдет вернонским кузинам, уже и без того щедро облагодетельствованным его отцом, ну и затем имеется целый ряд мелких распоряжений.
– Некоторые из них очень странные, – сказала миссис Тачит. – Он оставил значительные суммы лицам, о которых я никогда и не слыхала, дал мне целый список, а когда я спросила, кто они такие, объяснил, что этим людям в разные годы своей жизни он был по душе. Очевидно, он считал, что тебе по душе он не был, так как не оставил ни гроша. Правда, по его мнению, тебя достаточно великодушно одарил его отец, с чем не могу не согласиться, хотя должна тебе сказать, я никогда не слышала от него по этому поводу ни одной жалобы. Картины будут раздарены, кому что, как маленькие сувениры. Самые ценные предназначаются лорду Уорбертону. А хочешь знать, как он распорядился своей библиотекой? Похоже на то, что он сделал это шутки ради. Он оставил ее твоей приятельнице, мисс Стэкпол, – в знак признания заслуг этой особы перед литературой. Разумел он под этим, что она следовала за ним по пятам из Рима? Но заслуга ли это перед литературой? В библиотеке немало редких, дорогих книг, и, поскольку она не может таскать их за собой по свету в сундуке, он рекомендует ей все распродать с аукциона! Она, конечно, распродаст их у Кристи и на вырученные деньги начнет издавать газету. Но будет ли это заслугой перед литературой?
Изабелла промолчала; вопрос не входил в число тех, на которые она, приехав в Гарденкорт, считала нужным отвечать. Тем более что литература никогда еще не возбуждала в ней столь малый интерес, как нынче, в чем она убеждалась каждый раз, когда брала с полки одну из тех редких, дорогих книг, которые упомянула миссис Тачит. Она совершенно неспособна была читать; ей просто не удавалось сосредоточиться. Как-то днем, около недели после похорон, она целый час, сидя в библиотеке, пыталась углубиться в чтение, но глаза ее то и дело отрывались от книги, устремляясь к окну, выходившему на длинную центральную аллею. Таким образом она и увидела подъехавшую к дому скромную пролетку и примостившегося там в углу лорда Уорбертона. Он всегда был образцом учтивости, не удивительно поэтому, что при нынешних обстоятельствах почел непременным долгом приехать из Лондона и нанести миссис Тачит визит. Разумеется же, он приехал повидать миссис Тачит, а не миссис Озмонд. Желая доказать себе правильность своего умозаключения, Изабелла выскользнула из дому и отправилась бродить по парку. Во время этого своего приезда она почти не выходила из дому, так как погода не располагала к прогулкам. Вечер, однако, был прекрасный, и сначала она похвалила себя за счастливую мысль пройтись. Хотя теория ее, о которой я упомянул, казалась вполне правдоподобной, сердце у Изабеллы все же было не на месте, и всякий, кто увидел бы, как она бродит взад и вперед, решил бы, что совесть у нее нечиста. Так и не обретя душевного покоя, она через полчаса очутилась напротив дома и увидела, как из-под портика выходит миссис Тачит в сопровождении гостя. Тетушка, вероятно, предложила лорду Уорбертону вместе с ней поискать племянницу. Изабелла не настроена была принимать визитеров и, будь у нее на то малейшая возможность, сразу же укрылась бы за одним из огромных деревьев. Но она увидела, что ее заметили, и теперь ей ничего не оставалось, как пойти им навстречу. Пока Изабелла шла по лужайке, широко раскинувшейся перед домом, она успела разглядеть, что лорд Уорбертон идет рядом с миссис Тачит как-то скованно, заложив руки за спину и потупившись. Судя по всему, оба хранили молчание, но брошенный на нее исподволь острый взгляд тетушки даже на расстоянии был весьма красноречив. Он точно говорил с язвительной суровостью: «Вот чрезвычайно покладистый лорд, за которого ты могла выйти замуж». Когда же лорд Уорбертон поднял глаза, они сказали совсем не то. Они только и сказали: «Как вы сами понимаете, все получилось весьма неловко и я рассчитываю на вашу помощь». Держался он очень серьезно, очень чинно и впервые, с тех пор как они познакомились, поздоровался с ней без улыбки. Даже в пору его отчаяния он всегда начинал с улыбки. Ему, как видно, было чрезвычайно не по себе.
– Тетя Лидия, дорогая, – шепнула Изабелла.
– Иди и поблагодари бога, что у тебя нет детей, – сказала, высвобождаясь из ее объятий, миссис Тачит.
Три дня спустя немало людей сочло нужным, невзирая на разгар лондонского «сезона», приехать утренним поездом на тихую железнодорожную станцию в Баркшире и провести полчаса в скромной серой церкви, до которой было несколько минут ходу. Там, на зеленом погосте, предала миссис Тачит земле тело своего сына. Она стояла у самого края могилы, рядом с ней Изабелла, и, вероятно, даже могильщик не относился более деловито к происходящему, чем миссис Тачит. Церемония протекала торжественно, но не тягостно, не мучительно, все вокруг как-то размягчало душу. Прояснело – день, один из последних коварного месяца мая, выдался теплый, безветренный; воздух был полон пеньем дроздов и запахом цветущего боярышника. Пусть грустно было думать о бедном Тачите, но все же не чрезмерно грустно, ведь смерть вырвала его из жизни не грубой рукой. Он так давно умирал, был так к этому готов, все было давно предвидено, предрешено. В глазах у Изабеллы стояли слезы – но не те, что ослепляют. Сквозь них она видела и красоту дня, и великолепие природы, и очарование старого английского кладбища, и склоненные головы добрых друзей. Был там и лорд Уорбертон, были какие-то совсем незнакомые ей джентльмены – некоторые из них, как впоследствии она узнала, имели отношение к банку, и другие, знакомые ей лица. К числу последних принадлежали Генриетта Стэкпол с верным своим мистером Бентлингом и Каспар Гудвуд, чья голова возвышалась над всеми и склонялась реже, чем у всех. Изабелла постоянно чувствовала на себе его взгляд; он смотрел на нее более упорно, чем обычно позволял себе на людях, меж тем как остальные не отрывали глаз от кладбищенского дерна. Но она сделала вид, будто не видит его. Ее удивило присутствие Гудвуда на похоронах, только и всего. Почему-то она считала само собой разумеющимся, что, проводив Ральфа в Гарденкорт, он уехал из Англии: она помнила, как не по вкусу пришлась ему эта страна. Тем не менее он, вне всякого сомнения, был здесь, и что-то в его манере держаться говорило: его привели сюда сложные мотивы. Изабелла не желала встречаться с ним глазами, хоть знала наверное, что прочтет в них сочувствие, но ей было при нем неловко. Когда кучка приезжих ушла с кладбища, исчез и он; подошла к ней только Генриетта Стэкпол – к миссис Тачит подходили многие. Глаза у Генриетты были заплаканы.
Ральф сказал Изабелле, что хочет верить – она останется в Гарден-корте, и пока она не собиралась уезжать, убеждая себя, что из элементарного чувства сострадания ей следует какое-то время побыть с тетушкой. Счастье, что у нее нашелся этот законный повод, другого ей, пожалуй, было бы не придумать. Миссия, ради которой она покинула мужа, выполнена. Да, у нее есть в чужой стране муж, он числит каждый час ее отсутствия, в таких случаях нужно иметь очень веские основания. Он, конечно, не лучший из мужей, но это не меняет дела. Замужество налагает известные обязательства, независимо от того, радует оно вас или нет. Она почти не вспоминала мужа; но теперь, будучи вдали от Рима и его чар, не могла без содрогания вспомнить этот город. У нее мороз пробегал по коже при одной мысли о нем, и она спешила укрыться в густой тени Гарденкорта. Так она и жила – изо дня в день, давая себе отсрочку, закрывая глаза, стараясь не думать. Она знала, пришла пора решать, и ничего не решала. Ее отъезд тоже ведь не был решением. Она просто тогда пустилась в путь. Озмонд не подавал вестей, и теперь явно уже не подаст, все переложит на нее. От Пэнси она тоже ничего не получала, но это объяснялось просто: отец запретил ей писать.
Миссис Тачит охотно находилась в обществе Изабеллы, но помощи от тетушки ждать не приходилось; она была занята тем, что пыталась – без всякого воодушевления, но с полной ясностью – представить себе все преимущества своего нового положения. Не будучи оптимисткой, миссис Тачит умудрялась, однако, даже из самых удручающих обстоятельств извлечь какую-то пользу. В данном случае дело сводилось к размышлению о том, что в конце концов происшедшее произошло не с ней, а с другими. Смерть – вещь неприятная, но на сей раз умерла не она, умер ее сын; при этом миссис Тачит не строила себе иллюзий, что ее собственная смерть будет неприятна кому-нибудь, кроме самой миссис Тачит. Она сейчас в более благоприятном положении, чем бедный Ральф, оставивший позади все жизненные удобства и все гарантии, если на то пошло, ибо смерть, по мнению миссис Тачит, тем и плоха, что ваши интересы уже не ограждены и обстоятельством этим могут воспользоваться. Что же касается ее – она тут, на прежнем своем месте, самом надежном. Вечером после похорон сына тетушка не замедлила сообщить Изабелле некоторые пункты завещания Ральфа. Он обо всем ее уведомил, все с ней обсудил. Денег он ей не оставил, у нее нет в них, разумеется, недостатка. Но оставил ей всю обстановку Гарденкорта, за исключением картин и книг, и право пользоваться домом в течение года, после чего Гарденкорт должен быть продан и на эти деньги будет учрежден фонд больницы для бедных, страдающих тем же недугом, от которого умер он сам. Душеприказчиком по этому пункту завещания назначается лорд Уорбертон. Все остальные его средства изымаются из банка и распределяются согласно отдельным завещательным отказам – часть пойдет вернонским кузинам, уже и без того щедро облагодетельствованным его отцом, ну и затем имеется целый ряд мелких распоряжений.
– Некоторые из них очень странные, – сказала миссис Тачит. – Он оставил значительные суммы лицам, о которых я никогда и не слыхала, дал мне целый список, а когда я спросила, кто они такие, объяснил, что этим людям в разные годы своей жизни он был по душе. Очевидно, он считал, что тебе по душе он не был, так как не оставил ни гроша. Правда, по его мнению, тебя достаточно великодушно одарил его отец, с чем не могу не согласиться, хотя должна тебе сказать, я никогда не слышала от него по этому поводу ни одной жалобы. Картины будут раздарены, кому что, как маленькие сувениры. Самые ценные предназначаются лорду Уорбертону. А хочешь знать, как он распорядился своей библиотекой? Похоже на то, что он сделал это шутки ради. Он оставил ее твоей приятельнице, мисс Стэкпол, – в знак признания заслуг этой особы перед литературой. Разумел он под этим, что она следовала за ним по пятам из Рима? Но заслуга ли это перед литературой? В библиотеке немало редких, дорогих книг, и, поскольку она не может таскать их за собой по свету в сундуке, он рекомендует ей все распродать с аукциона! Она, конечно, распродаст их у Кристи и на вырученные деньги начнет издавать газету. Но будет ли это заслугой перед литературой?
Изабелла промолчала; вопрос не входил в число тех, на которые она, приехав в Гарденкорт, считала нужным отвечать. Тем более что литература никогда еще не возбуждала в ней столь малый интерес, как нынче, в чем она убеждалась каждый раз, когда брала с полки одну из тех редких, дорогих книг, которые упомянула миссис Тачит. Она совершенно неспособна была читать; ей просто не удавалось сосредоточиться. Как-то днем, около недели после похорон, она целый час, сидя в библиотеке, пыталась углубиться в чтение, но глаза ее то и дело отрывались от книги, устремляясь к окну, выходившему на длинную центральную аллею. Таким образом она и увидела подъехавшую к дому скромную пролетку и примостившегося там в углу лорда Уорбертона. Он всегда был образцом учтивости, не удивительно поэтому, что при нынешних обстоятельствах почел непременным долгом приехать из Лондона и нанести миссис Тачит визит. Разумеется же, он приехал повидать миссис Тачит, а не миссис Озмонд. Желая доказать себе правильность своего умозаключения, Изабелла выскользнула из дому и отправилась бродить по парку. Во время этого своего приезда она почти не выходила из дому, так как погода не располагала к прогулкам. Вечер, однако, был прекрасный, и сначала она похвалила себя за счастливую мысль пройтись. Хотя теория ее, о которой я упомянул, казалась вполне правдоподобной, сердце у Изабеллы все же было не на месте, и всякий, кто увидел бы, как она бродит взад и вперед, решил бы, что совесть у нее нечиста. Так и не обретя душевного покоя, она через полчаса очутилась напротив дома и увидела, как из-под портика выходит миссис Тачит в сопровождении гостя. Тетушка, вероятно, предложила лорду Уорбертону вместе с ней поискать племянницу. Изабелла не настроена была принимать визитеров и, будь у нее на то малейшая возможность, сразу же укрылась бы за одним из огромных деревьев. Но она увидела, что ее заметили, и теперь ей ничего не оставалось, как пойти им навстречу. Пока Изабелла шла по лужайке, широко раскинувшейся перед домом, она успела разглядеть, что лорд Уорбертон идет рядом с миссис Тачит как-то скованно, заложив руки за спину и потупившись. Судя по всему, оба хранили молчание, но брошенный на нее исподволь острый взгляд тетушки даже на расстоянии был весьма красноречив. Он точно говорил с язвительной суровостью: «Вот чрезвычайно покладистый лорд, за которого ты могла выйти замуж». Когда же лорд Уорбертон поднял глаза, они сказали совсем не то. Они только и сказали: «Как вы сами понимаете, все получилось весьма неловко и я рассчитываю на вашу помощь». Держался он очень серьезно, очень чинно и впервые, с тех пор как они познакомились, поздоровался с ней без улыбки. Даже в пору его отчаяния он всегда начинал с улыбки. Ему, как видно, было чрезвычайно не по себе.