Страница:
— Вот как? Видно, Высокий Град всерьез готовится к войне. — Тавалиск провел пальцем по краю бокала. — И понятно, раз он зажат между Халькусом и Бреном.
— Будь письмо подписано, ваше преосвященство, его было бы достаточно, чтобы начать большую войну.
— Она и так начнется, Гамил. С помощью Тирена. Вот Кайлок подходит к столице. Рыцари сидят в Хелче уже пять лет, будто бы ведя переговоры о мире. За такой срок они должны изучить оборону замка как свои пять пальцев. А Тирен наверняка поставляет Кайлоку не только людей, но и сведения. — Бокал выскользнул из руки Тавалиска и со звоном разбился о плиты пола.
Гамил без дальнейших указаний опустился на колени и принялся подбирать осколки около ног архиепископа. Вид сгорбленного Гамила был слишком большим искушением, и Тавалиск поставил ногу на спину секретарю.
— Если рассудить, молодой Кайлок поступил весьма разумно, когда лег в постель с Тиреном. А вот со стороны Тирена это не так уж умно. Он впутался в войну, которую никак не назовешь благородной: в Халькусе убивают женщин и детей, разрушают до основания города. Рыцари не могут не задуматься над правотой своего главы.
— Но они присягнули Тирену на верность, ваше преосвященство, — сказал Гамил, вынужденный стоять на четвереньках, как собака, под пятой архиепископа. — Послушание — один из столпов, на которых держится Вальдис.
— Если бы я нуждался в уроках, Гамил, то пригласил бы ученого, а не слугу. — Тавалиск вдавил каблук в спину Гамила. — Тирен превратил своих рыцарей в наемников — сперва он продавал их услуги Брену, а теперь Королевствам. Столпы столпами, но в Вальдисе должны быть люди, которым не нравится такое положение вещей, и недолгое время спустя они выразят свое недовольство открыто. Никто не поднимает больше шуму, чем эти моралисты.
— Возможно, Кайлок обещал им новообращенных, ваше преосвященство.
Тавалиск снял ногу со спины секретаря — Гамил в кои-то веки сказал нечто умное.
— Ты хочешь сказать: «Сражайтесь за нас, и мы в случае победы все примкнем к вальдисской секте»?
Гамил кивнул и встал.
— Секта, быть может, слишком сильное слово, ваше преосвященство, — ведь вера Вальдиса во многом сходна с нашей, просто они строже соблюдают ее заветы.
— Я вижу, Гамил, ты решил поучить меня заодно и теологии. По-моему, ты ошибся призванием.
— Должен признаться, ваше преосвященство, науки всегда интересовали меня.
— Я имел в виду не науки, Гамил, а должность городского глашатая — это он всегда выкрикивает то, что и так всем известно, — сладко улыбнулся Тавалиск. — Однако тебе пора. Ступай и постарайся выяснить, если ли правда в том, что Тирен метит в религиозные вожди Севера. А письмо перешли с самым быстрым гонцом герцогу Бренскому. Впрочем, нет, не с гонцом — с птицей. Здесь быстрота решает все.
— Но голубь не поднимет его, ваше преосвященство.
Архиепископ тяжело вздохнул.
— Я приду вслед за тобой и внушу что нужно орлу. Но это изнурит меня, и вечером я не смогу благословить семерых странников.
— Можно ограничиться благословением двух или трех.
Гамил позволял себе слишком многое — обряд благословения семерых странников существовал в Рорне уже несколько столетий. Раз в год городские ворота закрываются от полудня до полуночи — а когда они открываются, то первые семеро чужестранцев, вошедшие в них, благословляются архиепископом; юные девы омывают их святой водой, и сам престарелый герцог вручает им по семь золотых монет. Это скорее торговый, чем религиозный обряд, и введен он с целью показать, что Рорн охотно принимает зарубежных купцов и зарубежные деньги.
Этот праздник весьма любим в народе — возможно, из-за присутствия мокрых полунагих дев, — и готовятся к нему месяцами. В этот день каждый ребенок съедает семь вишен, каждый мужчина выпивает семь стаканов вина, а каждая женщина надевает на руки семь браслетов. Предложение Гамила благословить двух-трех странников вместо семи граничит с кощунством.
— Заплати той старой карге на кухне, и пусть орлом займется она. Сам я не имею возможности. — Публичными церемониями нельзя пренебрегать, особенно теперь, когда он особенно нуждается в народной поддержке. В случае войны рорнцы должны довериться ему полностью — иначе он не сможет управлять событиями. Кроме того, ворожить самому опасно: его всегда могут застать за этим делом. Лучше поручить такую работу другому — в случае чего на этого другого и свалят вину.
— Что-нибудь еще, ваше преосвященство?
Тавалиск смерил секретаря холодным взглядом.
— Раз ты преподал мне сегодня столько уроков, Гамил, то и я преподам тебе один — урок для зарвавшегося слуги.
Он улыбнулся про себя. Теперь он почти тосковал по тем трепкам. Замок Харвелл в воспоминаниях представлялся ему тихой гаванью, где заботы пустячны, а жизнь проста и даже скучна немного.
Сейчас он охотно поскучал бы чуточку. Снова пошел дождь, рассекая воздух тяжелыми гневными струями. Ветер вился вокруг ног, словно назойливая собачонка, и было не по-весеннему холодно. В такую ночь хорошо сидеть у огня, а не искать приключений.
Джек шел уже несколько часов. Два холма, так долго маячившие впереди, теперь бросали тени ему в спину. Почва стала ровнее, и Джек, хотя и не узнавал примет, знал, что приближается к дому Роваса.
Стемнело. Деревья, холмы, тучи и дождь — все вносили свою лепту в копилку мрака. Джек видел только свои ноги да деревья, на которые натыкался, — остальное таяло во тьме. Он шел вслепую, помогая себе пением. Фраллит научил его множеству пекарских песен. Одни из них были озорными балладами, повествующими, как пекарь кладет любовное зелье в свои пироги, другие — рифмованными рецептами, которые лучше запоминались, положенные на музыку, а третьи — медленными, мерными напевами, под которые месили тесто. Эти месильные песни Джек любил больше всего. Теперь, в темноте и одиночестве, они поднимали ему дух. Они, словно талисман, воскрешали милые воспоминания.
Дорога уже шла под уклон. Он пощупал ногой землю, поскользнулся и поехал вниз. Как он ни махал руками в темноте, зацепиться было не за что. Ветки, за которые он хватался, ломались, а ноги знай ехали по скользкому склону в поджидающую внизу тьму. Он оцарапал о колючки щеку и ударился коленом обо что-то твердое и зазубренное. Впереди маячило что-то белое. «Камни!» — было последнее, что он подумал.
XXIX
— Будь письмо подписано, ваше преосвященство, его было бы достаточно, чтобы начать большую войну.
— Она и так начнется, Гамил. С помощью Тирена. Вот Кайлок подходит к столице. Рыцари сидят в Хелче уже пять лет, будто бы ведя переговоры о мире. За такой срок они должны изучить оборону замка как свои пять пальцев. А Тирен наверняка поставляет Кайлоку не только людей, но и сведения. — Бокал выскользнул из руки Тавалиска и со звоном разбился о плиты пола.
Гамил без дальнейших указаний опустился на колени и принялся подбирать осколки около ног архиепископа. Вид сгорбленного Гамила был слишком большим искушением, и Тавалиск поставил ногу на спину секретарю.
— Если рассудить, молодой Кайлок поступил весьма разумно, когда лег в постель с Тиреном. А вот со стороны Тирена это не так уж умно. Он впутался в войну, которую никак не назовешь благородной: в Халькусе убивают женщин и детей, разрушают до основания города. Рыцари не могут не задуматься над правотой своего главы.
— Но они присягнули Тирену на верность, ваше преосвященство, — сказал Гамил, вынужденный стоять на четвереньках, как собака, под пятой архиепископа. — Послушание — один из столпов, на которых держится Вальдис.
— Если бы я нуждался в уроках, Гамил, то пригласил бы ученого, а не слугу. — Тавалиск вдавил каблук в спину Гамила. — Тирен превратил своих рыцарей в наемников — сперва он продавал их услуги Брену, а теперь Королевствам. Столпы столпами, но в Вальдисе должны быть люди, которым не нравится такое положение вещей, и недолгое время спустя они выразят свое недовольство открыто. Никто не поднимает больше шуму, чем эти моралисты.
— Возможно, Кайлок обещал им новообращенных, ваше преосвященство.
Тавалиск снял ногу со спины секретаря — Гамил в кои-то веки сказал нечто умное.
— Ты хочешь сказать: «Сражайтесь за нас, и мы в случае победы все примкнем к вальдисской секте»?
Гамил кивнул и встал.
— Секта, быть может, слишком сильное слово, ваше преосвященство, — ведь вера Вальдиса во многом сходна с нашей, просто они строже соблюдают ее заветы.
— Я вижу, Гамил, ты решил поучить меня заодно и теологии. По-моему, ты ошибся призванием.
— Должен признаться, ваше преосвященство, науки всегда интересовали меня.
— Я имел в виду не науки, Гамил, а должность городского глашатая — это он всегда выкрикивает то, что и так всем известно, — сладко улыбнулся Тавалиск. — Однако тебе пора. Ступай и постарайся выяснить, если ли правда в том, что Тирен метит в религиозные вожди Севера. А письмо перешли с самым быстрым гонцом герцогу Бренскому. Впрочем, нет, не с гонцом — с птицей. Здесь быстрота решает все.
— Но голубь не поднимет его, ваше преосвященство.
Архиепископ тяжело вздохнул.
— Я приду вслед за тобой и внушу что нужно орлу. Но это изнурит меня, и вечером я не смогу благословить семерых странников.
— Можно ограничиться благословением двух или трех.
Гамил позволял себе слишком многое — обряд благословения семерых странников существовал в Рорне уже несколько столетий. Раз в год городские ворота закрываются от полудня до полуночи — а когда они открываются, то первые семеро чужестранцев, вошедшие в них, благословляются архиепископом; юные девы омывают их святой водой, и сам престарелый герцог вручает им по семь золотых монет. Это скорее торговый, чем религиозный обряд, и введен он с целью показать, что Рорн охотно принимает зарубежных купцов и зарубежные деньги.
Этот праздник весьма любим в народе — возможно, из-за присутствия мокрых полунагих дев, — и готовятся к нему месяцами. В этот день каждый ребенок съедает семь вишен, каждый мужчина выпивает семь стаканов вина, а каждая женщина надевает на руки семь браслетов. Предложение Гамила благословить двух-трех странников вместо семи граничит с кощунством.
— Заплати той старой карге на кухне, и пусть орлом займется она. Сам я не имею возможности. — Публичными церемониями нельзя пренебрегать, особенно теперь, когда он особенно нуждается в народной поддержке. В случае войны рорнцы должны довериться ему полностью — иначе он не сможет управлять событиями. Кроме того, ворожить самому опасно: его всегда могут застать за этим делом. Лучше поручить такую работу другому — в случае чего на этого другого и свалят вину.
— Что-нибудь еще, ваше преосвященство?
Тавалиск смерил секретаря холодным взглядом.
— Раз ты преподал мне сегодня столько уроков, Гамил, то и я преподам тебе один — урок для зарвавшегося слуги.
* * *
Джек осваивал науку сосредотачиваться на чем-то одном. Боль, усталость, голод и жажда чувствовались, но смутно, как во сне. Он был точно пьян — не тем хмелем, который делает мысли легкими, а тем, что будто свинцом наливает голову и ноги. Это напоминало Джеку о тех временах, когда мастер Фраллит заставал его пьяным. После обильных возлияний и последующей трепки в сочетании с руганью Джек чувствовал себя очень странно и телом, и духом.Он улыбнулся про себя. Теперь он почти тосковал по тем трепкам. Замок Харвелл в воспоминаниях представлялся ему тихой гаванью, где заботы пустячны, а жизнь проста и даже скучна немного.
Сейчас он охотно поскучал бы чуточку. Снова пошел дождь, рассекая воздух тяжелыми гневными струями. Ветер вился вокруг ног, словно назойливая собачонка, и было не по-весеннему холодно. В такую ночь хорошо сидеть у огня, а не искать приключений.
Джек шел уже несколько часов. Два холма, так долго маячившие впереди, теперь бросали тени ему в спину. Почва стала ровнее, и Джек, хотя и не узнавал примет, знал, что приближается к дому Роваса.
Стемнело. Деревья, холмы, тучи и дождь — все вносили свою лепту в копилку мрака. Джек видел только свои ноги да деревья, на которые натыкался, — остальное таяло во тьме. Он шел вслепую, помогая себе пением. Фраллит научил его множеству пекарских песен. Одни из них были озорными балладами, повествующими, как пекарь кладет любовное зелье в свои пироги, другие — рифмованными рецептами, которые лучше запоминались, положенные на музыку, а третьи — медленными, мерными напевами, под которые месили тесто. Эти месильные песни Джек любил больше всего. Теперь, в темноте и одиночестве, они поднимали ему дух. Они, словно талисман, воскрешали милые воспоминания.
Ноги Джека двигались в лад словам, как некогда его руки. После десяти куплетов даже самое тугое тесто выпекалось славно, с хрустящей корочкой. После одиннадцатого Джек обычно начинал зевать — мотив не отличался живостью. Зато слова были простые и честные, и в каждой строчке сквозила любовь к пекарскому делу. Сейчас Джеку как раз и требовалось нечто такое — знакомое и размеренное, чтобы не думать о боли и усердно переставлять ноги.
Я парень неумный, себе на беду,
Мешу я все утро и сплю на ходу.
Всю долгую ночь раскаляю я печь,
А днем, хоть убей, отправляюсь прилечь.
Пусть мастер бранится, пеку не спеша,
И жизнь у меня, как ни глянь, хороша.
Дорога уже шла под уклон. Он пощупал ногой землю, поскользнулся и поехал вниз. Как он ни махал руками в темноте, зацепиться было не за что. Ветки, за которые он хватался, ломались, а ноги знай ехали по скользкому склону в поджидающую внизу тьму. Он оцарапал о колючки щеку и ударился коленом обо что-то твердое и зазубренное. Впереди маячило что-то белое. «Камни!» — было последнее, что он подумал.
XXIX
Очнулся он от того, что дождь кончился. Стук дождя сопровождал его сон, а когда этот стук прекратился, Джек во сне оказался вдруг на краю пропасти, вздрогнул и проснулся. Над ним нависало серое ненастное небо, снова предвещающее дождь.
Он лежал на покрытых грязью камнях, и руки-ноги у него застыли, словно ручки от метел. Приподняв руку, он осторожно ощупал свой затылок.
— А-ай! — Что-то большое и мягкое, величиной с яйцо ржанки, не желало, чтобы к нему прикасались. Он обвел пальцами вокруг шишки. Волосы слиплись — может, и от грязи, но скорее всего от крови. На щеке подсыхала большая царапина, окруженная, как шипами, двухдневной щетиной.
Джек сел. Вода, скопившаяся во впадине его живота, стекла вниз по ляжкам. Теперь он понял, что это значит — промокнуть до костей. Одежда прилипла к телу, пальцы распухли, как сосиски, а ноги прямо плавали в башмаках.
Сев, он понял, что замерз, а встав, вспомнил все свои боли. Грудь, голова, ноги, колени — все со злобным восторгом спешило подать голос. Один лекарь однажды сказал при Джеке, что человек не может чувствовать несколько болей разом. Дурак он был, этот лекарь.
В горле саднило — и когда Джек понял отчего, он расхохотался. Ему хотелось пить! После проливного дождя и накануне нового он стоит весь мокрый, и ему хочется пить. Ну не смешно ли?
Когда он отсмеялся, то услышал другой звук: журчание воды по камням. Как громко! Почему он не слышал этого раньше? Его чувства, как видно, оживали постепенно, и слух шел последним в ряду. Прямо впереди виднелась густая купа деревьев. Далеко слева по камням лился ручей. Джек двинулся к нему, скользя по грязи. Дорогу ему преградил большой валун. Джек обошел его — и замер.
Это был тот самый пруд, у которого Тарисса призналась ему в любви. Скалы, водопад, поляна — все стало жертвой двухдневного дождя. Чистая некогда вода побурела от грязи, в ней плавали ветки, листья, дохлые птицы и насекомые. Водопад нес в пруд еще большие дряни, а та, что уже плавала в нем, вертелась по кругу. От воды воняло. Гниющие нарциссы вбило в землю. Дождь посшибал почки с ив, и голые ветви висели над прудом, как скелеты.
Жидкая грязь заливала траву. Черви и прочие ползучие твари извивались, стараясь выжить, вытолкнутые на поверхность размокшей землей. Они кишели повсюду, куда ни глянь.
Память вернула Джека в тот чудный день, лучший день его жизни, когда они сидели у пруда и он мыл Тариссе ноги. Она была так красива, так полна жизни, так умна — куда умнее его. В тот день она согласилась бежать с ним в Аннис. Он перекинул ее через плечо, не оставив ей выбора. Джек улыбнулся, вспомнив, как она брыкалась и визжала. Таких, как она, больше нет на свете.
И вот он стоит и смотрит на то, что осталось от некогда прекрасной картины. Как могла Тарисса так поступить? Улыбаться, водить его за руку, говорить, что любит его, и заниматься с ним любовью. За каждым ее словом, каждым поцелуем, каждым нежным взглядом скалилась ложь. Мелли жива, а эти трое — Тарисса, Ровас и Магра — сказали, что она погибла. Они держали его у себя, вскармливали его ненависть, искусно науськивая его на человека, который ее будто бы убил. И он как дурак пошел ради них на убийство. Ноги подкосились под ним, и он повалился на камни. Он сидел, свесив голову на грудь, и вода лилась ему на плечи. Только усилившаяся дрожь заставила его встать.
— Я одеваюсь, зайдите позже, — отозвалась она. Снова стук и мужской голос:
— Вам трудновато было бы одеться без платья, госпожа моя.
Голос был смутно знакомым, а тон — насмешливым. Но кем бы этот человек ни был, он знал, что здесь, в спальне, нет никакой одежды, если не считать ночных сорочек. В Мелли проснулось любопытство, и она отложила вилку и нож.
— Кто там?
— Таул, герцогский боец.
Ага — тот, кого нарядили ее охранять. Мелли уже несколько дней знала, что он несет караул по ту сторону двери. Когда дверь открывалась, она мельком видела его: он сидел на полу и либо чинил свою одежду, либо полировал оружие, всякий раз скромно отводя взор, чтобы случайно не увидеть даму неодетой.
— Войдите, — сказала она.
Вошел Таул в простой одежде, не скрывавшей его мощного сложения.
— Вы одна? — спросил он, оглядывая комнату.
— Вы прекрасно знаете, что да, — ведь вы стережете мою дверь, как тюремщик. — Она взяла ломтик ветчины и принялась его жевать.
— Лекари постоянно снуют туда и обратно, — пожал плечами Таул.
— А какой у них вид, когда они выходят? — созорничала Мелли.
— Они испытывают большое облегчение, — сухо ответил Таул. Мелли рассмеялась.
— Что привело вас сюда? Ведь вы, я полагаю, должны охранять меня издали?
— Я пришел, чтобы отвезли вас в Брен.
— Что? — опешила Мелли. — Мне казалось, что лекари не разрешат трогать меня с места еще пару дней.
— Так и есть.
— Но...
— Однако я увожу вас, невзирая на мнение лекарей.
Мелли ничего не имела против: ей уже опротивело сидеть взаперти в этой спальне, словно спасенной героине рыцарского романа.
— Герцог знает об этом?
— Он уехал в Брен рано утром. Я сказал ему, и только ему одному, что вечером вы присоединитесь к нему во дворце. — Таул подошел к постели, где Мелли сидела, поджав ноги, с подносом еды перед собой. — Раскройте вашу сорочку.
Мелли вытаращила на него глаза.
— Я хочу взглянуть на вашу рану.
— Как вы смеете? — вознегодовала Мелли. — Выйдите отсюда немедленно, иначе я позову стражу.
— Госпожа, — с легким нетерпением сказал Таул, — у меня нет желания смотреть на вашу наготу, но я должен увидеть вашу рану сам, чтобы решить, выдержите ли вы путешествие. По опыту я знаю, что лекари часто бывают излишне осторожны, но мне надо увериться в этом, прежде чем я посажу вас на коня. — Он скрестил руки на груди со спокойствием, выводящим Мелли из себя. — Так вот — либо поднимите сорочку и покажите мне ваш бок, либо сидите и зовите стражу, покуда не посинеете. Насколько я знаю, услышать вас никто не может.
Спохватившись, что рот у нее открыт, Мелли захлопнула его. Ну что на это скажешь? Мелли сверкнула глазами, пробормотала себе под нос несколько проклятий и повернулась на бок. Торопясь поскорее покончить с этим делом, она рванула ленты, скрепляющие спинку сорочки с передом, и с видом оскорбленной невинности чуть-чуть приоткрыла ткань, показав бинты пониже ребер.
— Ну что ж, смотрите.
Таул, прежде чем прикоснуться к ней, подышал на руки. Мелли скривила шею, чтобы посмотреть, что он будет делать. Серебристая вспышка мелькнула в воздухе, и Мелли не сразу поняла, что Таул рассек ножом бинты. Осторожно, но твердо он положил одну руку ей на ребра, а другую — чуть ниже раны и медленно нажал, пробуя сначала мышцы, а потом то, что под ними. Лицо его было серьезным. Мелли обратила внимание на красивый рисунок его губ. Издав тихий гортанный звук, он провел большим пальцем по ране, а потом сжал обоими большими пальцами ее края.
— Лежите так, не двигайтесь, — сказал он, вышел в соседнюю комнату и стал рыться в кожаной седельной сумке. Вернувшись с синей скляночкой, он зачерпнул из нее что-то, подозрительно напоминающее колесную мазь. Увидев лицо Мелли, Таул улыбнулся. — Сам делал, — сообщил он, погрел мазь в руке и плюхнул Мелли на кожу. — Рана заживает хорошо, но мышцы внизу немного онемели. Не думаю, чтобы шов открылся во время езды, однако бок будет побаливать, — говорил он, втирая мазь в мышцы и массируя их.
— Откуда вы все это знаете? Или вы из лекарей, но вам до того опостылело зрелище крови и кишок, что вы сменили свое поприще на мирную жизнь бойца? — Мелли немного раскаивалась в своей строптивости, и ей нравилось чувствовать на теле большие руки Таула. Ее попытку сострить он оставил без внимания и ответил серьезно:
— Нет. Но когда ты предоставлен самому себе, чему только не научишься. Надо уметь латать себя — до ближайшего селения бывает далеко. — Она ожидала не такого ответа и собралась расспрашивать Таула дальше, но он сказал, похлопав ее по ребрам: — Приподнимитесь немного. Надо наложить новую повязку.
Она исполнила его просьбу, и он, подхватив ее своими умелыми руками за поясницу, принялся бинтовать. Он перевязал туже, чем это делали лекари, и повязку сделал чуть пониже. Под конец он закрепил ее вокруг талии самым причудливым узлом, какой Мелли доводилось видеть. С почти трогательной заботой он подрезал выступающие концы и пристроил узел так, чтобы тот не давил на тело.
— Это лучшее, на что я способен, — сказал он, завязывая бок сорочки. — Теперь я вас оставлю и пришлю горничную, чтобы она помогла вам одеться. Пусть принесет вам свободную шерстяную юбку — и никаких корсетов. Наденете панцирь — я выложу его чем-нибудь мягким изнутри.
— Панцирь? — совсем растерялась Мелли. Таул кивнул.
— Ваша жизнь в опасности. Есть люди, которые не остановятся ни перед чем, чтобы предотвратить ваш брак с герцогом.
Чувствуя себя довольно глупо, Мелли спросила его почему. Она готовилась услышать истинно мужской снисходительный ответ, где все выражено самыми простыми словами, чтобы не утруждать женский ум, — и прямота Таула удивила ее.
— Тут главное — время. Катерина и Кайлок должны скоро пожениться, и оба считают, что это их свадьба явится важнейшим событием за все десятилетие. — Таул стер старым бинтом мазь с пальцев. — Им обоим весьма не понравится, если вы с герцогом их обскачете. Население Четырех Королевств будет вне себя от ярости — ведь они там думают, что их король женится на единственной бренской наследнице.
— Мое замужество не повлияет на положение Катерины.
— Повлияет, если вы родите сына.
Мелли почувствовала неприятную дрожь в желудке. Ну и влипла же она! Выходит замуж за человека, которого едва знает и который, в свою очередь, ничего не знает о ней. Она нервно комкала сорочку. Герцог не знает, что она дочь Мейбора. Как он повел бы себя, узнав об этом? Разгневался бы на нее за обман или порадовался бы, что она из знатного рода и за ней дают хорошее приданое? Ему, как видно, безразлично ее положение в обществе. Это-то и привлекает ее: герцог ценит женщину по характеру, а не по происхождению или богатству. Это — и еще власть, которой он облечен. Она никогда не соединилась бы с мужчиной, стоящим ниже ее, — ей нужен сильный человек, на которого все смотрят снизу вверх.
Герцог же — самый могущественный владыка на Севере. Без чьей-либо помощи он превратил свой город в королевство. Еще немного, и он объявит себя королем. Мелли опустила сорочку — ее ладони взмокли от пота. Быть может, желание ее отца все же осуществится и она станет-таки королевой.
Как ни странно, сам титул был ей безразличен. Что толку называться королевой, если при этом только наряжаешься в красивые платья да носишь корону? Нет, ей нужна настоящая власть — та, которую обещал ей герцог. Она хочет принимать решения и влиять на события. В ней слишком много от Мейбора, чтобы она удовлетворилась ролью покорной супруги. Герцог чувствует это и не только мирится с таким ее характером, но и радуется ему. Он хочет, чтобы она была с ним рядом не только в постели, но и в совете. Он мог бы иметь хоть тысячу красивых покорных женщин, однако выбрал ее. Это-то и стало главной причиной, по которой она дала согласие.
Она ничего не знает о герцоге, не знает даже, сколько ему лет, но теперь, после слов Таула, начала сомневаться в его мотивах. Выходит, он женится на ней, чтобы получить сына? Наверняка нет: при дворе немало женщин, которые больше нее годятся в матери будущему наследнику. Герцог полагает, что она незаконнорожденная, — вряд ли ему хочется наделить своего сына подобным клеймом. Мелли покачала головой: нет, не верит она в это. Даже подарки герцога — нож, ножны и сокол — выдают человека, которому приключение и опасность милее домашнего блаженства.
Таул вернул ее к настоящему.
— Я вернусь через час, госпожа, — сказал он мягко, чувствуя, вероятно, что мыслями она далеко.
— Хорошо, — кивнула она.
Он поклонился, почти коснувшись пола золотистыми волосами, и молча вышел.
Когда дверь за ним закрылась, Мелли перевела дух. Итак, вечером она увидит герцога в Брене. Она уехала из города рабыней, а возвращается госпожой. Слишком невероятный поворот судьбы, чтобы приписывать его случаю.
Полено в очаге вспыхнуло, выбросив столб искр. «В наших краях таких, как она, зовут хитниками. Их судьбы так сильны, что берут другие себе на службу, — а если не могут взять добром, то похищают», — взмыли вверх вместе с дымом слова Алиши. Неужели помощница работорговца была права? И Мелли суждено выйти за герцога? И все, что бы она ни делала, вело ее именно к этому? И все — халькусский капитан, Фискель, Бэйлор, а быть может, даже Джек и ее отец — только способствовали судьбе?
Мелли даже не попыталась загасить искры, упавшие на ковер. Ничего, авось не займется.
Если верить Таулу, ее брак с герцогом будет иметь большое влияние на будущее всего Севера.
— Госпожа, — спросила вошедшая Несса, — здоровы ли вы? Вы что-то побледнели.
Мелли была рада отвлечься: мысли завели ее далеко — туда, где все предопределено заранее и люди — только фигурки в руках судьбы.
— Все хорошо, Несса. Не стой разинув рот, помоги мне одеться. Через час я уезжаю в Брен.
Горничная принялась расчесывать ей волосы.
— Да вы, госпожа, как лист дрожите. Вас беспокоит путешествие?
Мелли покачала головой и постаралась успокоиться. Не путешествие в Брен пугало ее — она была уверена, что в дороге с ней ничего не случится, — пугало то, что ждет ее в городе. Нужно открыть герцогу, кто она на самом деле. Сказка о незаконной дочери завела ее слишком далеко. Он должен знать правду. На карту поставлено больше, чем она думала: тут и политика, и власть, и право наследования, и даже война. Мелли тяжело вздохнула. Пора герцогу узнать, что его будущая жена — дочь самого богатого и влиятельного лорда Четырех Королевств.
Плотные тучи поторопили ночь, заставив ее прийти быстрее, чем полагалось бы в эту весеннюю пору. В доме зажгли лампы: их теплый свет сочился сквозь скважины ставень. Огонь тоже пылал вовсю — дым из трубы так и валил. Милое зрелище: уютный дом с дверью, оплетенной живой рамой плюща, и с побеленными стенами, что еще издали приветствуют хозяина.
Джек сплюнул горькую слюну и посмотрел на дорогу слева от себя. Нет, Роваса все еще не видно.
Он не знал, сколько времени лежит здесь: во всяком случае, белый день успел смениться сумерками. От водопада он пришел прямо сюда. Чем ближе он подходил к дому, тем ниже нагибался и под конец уже полз на четвереньках по-собачьи. Он не хотел, чтобы его заметили. Все время, пока он жил в этом доме, преимущество было на их стороне — они вертели им как хотели и наблюдали за ним, как за букашкой под стеклом. Теперь его черед взять над ними верх.
Джек чувствовал себя заправским шпионом, следя за домом из мрака. Он был хозяином положения. Когда настанет время, все пойдет так, как захочет он. А время настанет, когда Ровас вернется с рынка. Тогда-то Джек и захватит их врасплох.
До него донесся далекий стук колес, и вскоре показалась повозка Роваса. Контрабандист сидел на козлах, прикрывшись какой-то дерюгой от дождя. Не успел он слезть, как дверь отворилась — и Джек затаил дыхание: это была Тарисса.
Он знал, что она дома. Пару раз, когда еще не закрыли ставни, он видел ее силуэт на промасленной ткани занавесок. Но увидеть ее вот так, во плоти, было для него потрясением. Он был достаточно близко, чтобы разглядеть новые тревожные морщинки у нее на лице, но недостаточно близко, чтобы слышать, о чем она говорит. Она сняла с Роваса его накидку, и они вошли в дом. Прежде чем дверь закрылась, Джек увидел, как она пробует рукой его лоб. От этого маленького дружеского жеста, так просто сделанного и принятого, сердце Джека окончательно отвердело. Они заодно, в этом нет сомнений. Они оба задумали все с самого начала. Тарисса только притворялась, что любит его, так же как притворялась, что ненавидит Роваса.
Джек с усилием встал. Ноги так отвыкли от работы, что подкосились под ним, и он опять повалился наземь.
— Черт! — прошипел он. Ему надоело быть слабым, надоело все время бежать или прятаться, и он злился на свое немощное тело. Ровасу за многое придется ответить.
На этот раз ноги удержали его и даже окрепли, пока он шел к дому. Достаточно окрепли, чтобы позволить ему вышибить дверь.
Крак! Боль прошила плечо и бок, и дверь сорвалась с петель. Внутри завизжали Тарисса и Магра. Еще удар — и дверь упала внутрь. Первым, кого увидел Джек, был Ровас с ножом для мяса в руке. За спиной у него прятались обе женщины.
— Джек! — закричала Тарисса, бросаясь вперед.
Ровас локтем отпихнул ее обратно.
— Стой на месте.
Она сильно ударила его в спину. Ровас от неожиданности покачнулся, она проскочила мимо него и с раскинутыми руками кинулась к Джеку.
Он чуть не поддался ее порыву, но устоял, отвернулся и сказал:
— Не подходи ко мне, Тарисса.
Но она подошла — и та же рука, что только что трогала лоб Роваса, протянулась к нему.
— Да ты ранен и весь промок! Мама, вскипяти воды.
— Не беспокойся, Магра, — сказал Джек. — Я ненадолго.
Тарисса положила руку ему на плечо. Он отстранился.
— Тарисса, выйди и возьми с собой Магру.
— Но, Джек...
— Выйди, я сказал!
Он произнес это с такой силой, что Тарисса дрогнула и посмотрела на мать. Та слабо кивнула. Обе женщины вышли в выломанную дверь, и Магра, проходя мимо, шепнула тихо, чтобы никто больше не слышал:
— Все не так, как ты думаешь, Джек.
Он лежал на покрытых грязью камнях, и руки-ноги у него застыли, словно ручки от метел. Приподняв руку, он осторожно ощупал свой затылок.
— А-ай! — Что-то большое и мягкое, величиной с яйцо ржанки, не желало, чтобы к нему прикасались. Он обвел пальцами вокруг шишки. Волосы слиплись — может, и от грязи, но скорее всего от крови. На щеке подсыхала большая царапина, окруженная, как шипами, двухдневной щетиной.
Джек сел. Вода, скопившаяся во впадине его живота, стекла вниз по ляжкам. Теперь он понял, что это значит — промокнуть до костей. Одежда прилипла к телу, пальцы распухли, как сосиски, а ноги прямо плавали в башмаках.
Сев, он понял, что замерз, а встав, вспомнил все свои боли. Грудь, голова, ноги, колени — все со злобным восторгом спешило подать голос. Один лекарь однажды сказал при Джеке, что человек не может чувствовать несколько болей разом. Дурак он был, этот лекарь.
В горле саднило — и когда Джек понял отчего, он расхохотался. Ему хотелось пить! После проливного дождя и накануне нового он стоит весь мокрый, и ему хочется пить. Ну не смешно ли?
Когда он отсмеялся, то услышал другой звук: журчание воды по камням. Как громко! Почему он не слышал этого раньше? Его чувства, как видно, оживали постепенно, и слух шел последним в ряду. Прямо впереди виднелась густая купа деревьев. Далеко слева по камням лился ручей. Джек двинулся к нему, скользя по грязи. Дорогу ему преградил большой валун. Джек обошел его — и замер.
Это был тот самый пруд, у которого Тарисса призналась ему в любви. Скалы, водопад, поляна — все стало жертвой двухдневного дождя. Чистая некогда вода побурела от грязи, в ней плавали ветки, листья, дохлые птицы и насекомые. Водопад нес в пруд еще большие дряни, а та, что уже плавала в нем, вертелась по кругу. От воды воняло. Гниющие нарциссы вбило в землю. Дождь посшибал почки с ив, и голые ветви висели над прудом, как скелеты.
Жидкая грязь заливала траву. Черви и прочие ползучие твари извивались, стараясь выжить, вытолкнутые на поверхность размокшей землей. Они кишели повсюду, куда ни глянь.
Память вернула Джека в тот чудный день, лучший день его жизни, когда они сидели у пруда и он мыл Тариссе ноги. Она была так красива, так полна жизни, так умна — куда умнее его. В тот день она согласилась бежать с ним в Аннис. Он перекинул ее через плечо, не оставив ей выбора. Джек улыбнулся, вспомнив, как она брыкалась и визжала. Таких, как она, больше нет на свете.
И вот он стоит и смотрит на то, что осталось от некогда прекрасной картины. Как могла Тарисса так поступить? Улыбаться, водить его за руку, говорить, что любит его, и заниматься с ним любовью. За каждым ее словом, каждым поцелуем, каждым нежным взглядом скалилась ложь. Мелли жива, а эти трое — Тарисса, Ровас и Магра — сказали, что она погибла. Они держали его у себя, вскармливали его ненависть, искусно науськивая его на человека, который ее будто бы убил. И он как дурак пошел ради них на убийство. Ноги подкосились под ним, и он повалился на камни. Он сидел, свесив голову на грудь, и вода лилась ему на плечи. Только усилившаяся дрожь заставила его встать.
* * *
Мелли собиралась приступить ко второй порции яичницы с ветчиной, когда в дверь постучали.— Я одеваюсь, зайдите позже, — отозвалась она. Снова стук и мужской голос:
— Вам трудновато было бы одеться без платья, госпожа моя.
Голос был смутно знакомым, а тон — насмешливым. Но кем бы этот человек ни был, он знал, что здесь, в спальне, нет никакой одежды, если не считать ночных сорочек. В Мелли проснулось любопытство, и она отложила вилку и нож.
— Кто там?
— Таул, герцогский боец.
Ага — тот, кого нарядили ее охранять. Мелли уже несколько дней знала, что он несет караул по ту сторону двери. Когда дверь открывалась, она мельком видела его: он сидел на полу и либо чинил свою одежду, либо полировал оружие, всякий раз скромно отводя взор, чтобы случайно не увидеть даму неодетой.
— Войдите, — сказала она.
Вошел Таул в простой одежде, не скрывавшей его мощного сложения.
— Вы одна? — спросил он, оглядывая комнату.
— Вы прекрасно знаете, что да, — ведь вы стережете мою дверь, как тюремщик. — Она взяла ломтик ветчины и принялась его жевать.
— Лекари постоянно снуют туда и обратно, — пожал плечами Таул.
— А какой у них вид, когда они выходят? — созорничала Мелли.
— Они испытывают большое облегчение, — сухо ответил Таул. Мелли рассмеялась.
— Что привело вас сюда? Ведь вы, я полагаю, должны охранять меня издали?
— Я пришел, чтобы отвезли вас в Брен.
— Что? — опешила Мелли. — Мне казалось, что лекари не разрешат трогать меня с места еще пару дней.
— Так и есть.
— Но...
— Однако я увожу вас, невзирая на мнение лекарей.
Мелли ничего не имела против: ей уже опротивело сидеть взаперти в этой спальне, словно спасенной героине рыцарского романа.
— Герцог знает об этом?
— Он уехал в Брен рано утром. Я сказал ему, и только ему одному, что вечером вы присоединитесь к нему во дворце. — Таул подошел к постели, где Мелли сидела, поджав ноги, с подносом еды перед собой. — Раскройте вашу сорочку.
Мелли вытаращила на него глаза.
— Я хочу взглянуть на вашу рану.
— Как вы смеете? — вознегодовала Мелли. — Выйдите отсюда немедленно, иначе я позову стражу.
— Госпожа, — с легким нетерпением сказал Таул, — у меня нет желания смотреть на вашу наготу, но я должен увидеть вашу рану сам, чтобы решить, выдержите ли вы путешествие. По опыту я знаю, что лекари часто бывают излишне осторожны, но мне надо увериться в этом, прежде чем я посажу вас на коня. — Он скрестил руки на груди со спокойствием, выводящим Мелли из себя. — Так вот — либо поднимите сорочку и покажите мне ваш бок, либо сидите и зовите стражу, покуда не посинеете. Насколько я знаю, услышать вас никто не может.
Спохватившись, что рот у нее открыт, Мелли захлопнула его. Ну что на это скажешь? Мелли сверкнула глазами, пробормотала себе под нос несколько проклятий и повернулась на бок. Торопясь поскорее покончить с этим делом, она рванула ленты, скрепляющие спинку сорочки с передом, и с видом оскорбленной невинности чуть-чуть приоткрыла ткань, показав бинты пониже ребер.
— Ну что ж, смотрите.
Таул, прежде чем прикоснуться к ней, подышал на руки. Мелли скривила шею, чтобы посмотреть, что он будет делать. Серебристая вспышка мелькнула в воздухе, и Мелли не сразу поняла, что Таул рассек ножом бинты. Осторожно, но твердо он положил одну руку ей на ребра, а другую — чуть ниже раны и медленно нажал, пробуя сначала мышцы, а потом то, что под ними. Лицо его было серьезным. Мелли обратила внимание на красивый рисунок его губ. Издав тихий гортанный звук, он провел большим пальцем по ране, а потом сжал обоими большими пальцами ее края.
— Лежите так, не двигайтесь, — сказал он, вышел в соседнюю комнату и стал рыться в кожаной седельной сумке. Вернувшись с синей скляночкой, он зачерпнул из нее что-то, подозрительно напоминающее колесную мазь. Увидев лицо Мелли, Таул улыбнулся. — Сам делал, — сообщил он, погрел мазь в руке и плюхнул Мелли на кожу. — Рана заживает хорошо, но мышцы внизу немного онемели. Не думаю, чтобы шов открылся во время езды, однако бок будет побаливать, — говорил он, втирая мазь в мышцы и массируя их.
— Откуда вы все это знаете? Или вы из лекарей, но вам до того опостылело зрелище крови и кишок, что вы сменили свое поприще на мирную жизнь бойца? — Мелли немного раскаивалась в своей строптивости, и ей нравилось чувствовать на теле большие руки Таула. Ее попытку сострить он оставил без внимания и ответил серьезно:
— Нет. Но когда ты предоставлен самому себе, чему только не научишься. Надо уметь латать себя — до ближайшего селения бывает далеко. — Она ожидала не такого ответа и собралась расспрашивать Таула дальше, но он сказал, похлопав ее по ребрам: — Приподнимитесь немного. Надо наложить новую повязку.
Она исполнила его просьбу, и он, подхватив ее своими умелыми руками за поясницу, принялся бинтовать. Он перевязал туже, чем это делали лекари, и повязку сделал чуть пониже. Под конец он закрепил ее вокруг талии самым причудливым узлом, какой Мелли доводилось видеть. С почти трогательной заботой он подрезал выступающие концы и пристроил узел так, чтобы тот не давил на тело.
— Это лучшее, на что я способен, — сказал он, завязывая бок сорочки. — Теперь я вас оставлю и пришлю горничную, чтобы она помогла вам одеться. Пусть принесет вам свободную шерстяную юбку — и никаких корсетов. Наденете панцирь — я выложу его чем-нибудь мягким изнутри.
— Панцирь? — совсем растерялась Мелли. Таул кивнул.
— Ваша жизнь в опасности. Есть люди, которые не остановятся ни перед чем, чтобы предотвратить ваш брак с герцогом.
Чувствуя себя довольно глупо, Мелли спросила его почему. Она готовилась услышать истинно мужской снисходительный ответ, где все выражено самыми простыми словами, чтобы не утруждать женский ум, — и прямота Таула удивила ее.
— Тут главное — время. Катерина и Кайлок должны скоро пожениться, и оба считают, что это их свадьба явится важнейшим событием за все десятилетие. — Таул стер старым бинтом мазь с пальцев. — Им обоим весьма не понравится, если вы с герцогом их обскачете. Население Четырех Королевств будет вне себя от ярости — ведь они там думают, что их король женится на единственной бренской наследнице.
— Мое замужество не повлияет на положение Катерины.
— Повлияет, если вы родите сына.
Мелли почувствовала неприятную дрожь в желудке. Ну и влипла же она! Выходит замуж за человека, которого едва знает и который, в свою очередь, ничего не знает о ней. Она нервно комкала сорочку. Герцог не знает, что она дочь Мейбора. Как он повел бы себя, узнав об этом? Разгневался бы на нее за обман или порадовался бы, что она из знатного рода и за ней дают хорошее приданое? Ему, как видно, безразлично ее положение в обществе. Это-то и привлекает ее: герцог ценит женщину по характеру, а не по происхождению или богатству. Это — и еще власть, которой он облечен. Она никогда не соединилась бы с мужчиной, стоящим ниже ее, — ей нужен сильный человек, на которого все смотрят снизу вверх.
Герцог же — самый могущественный владыка на Севере. Без чьей-либо помощи он превратил свой город в королевство. Еще немного, и он объявит себя королем. Мелли опустила сорочку — ее ладони взмокли от пота. Быть может, желание ее отца все же осуществится и она станет-таки королевой.
Как ни странно, сам титул был ей безразличен. Что толку называться королевой, если при этом только наряжаешься в красивые платья да носишь корону? Нет, ей нужна настоящая власть — та, которую обещал ей герцог. Она хочет принимать решения и влиять на события. В ней слишком много от Мейбора, чтобы она удовлетворилась ролью покорной супруги. Герцог чувствует это и не только мирится с таким ее характером, но и радуется ему. Он хочет, чтобы она была с ним рядом не только в постели, но и в совете. Он мог бы иметь хоть тысячу красивых покорных женщин, однако выбрал ее. Это-то и стало главной причиной, по которой она дала согласие.
Она ничего не знает о герцоге, не знает даже, сколько ему лет, но теперь, после слов Таула, начала сомневаться в его мотивах. Выходит, он женится на ней, чтобы получить сына? Наверняка нет: при дворе немало женщин, которые больше нее годятся в матери будущему наследнику. Герцог полагает, что она незаконнорожденная, — вряд ли ему хочется наделить своего сына подобным клеймом. Мелли покачала головой: нет, не верит она в это. Даже подарки герцога — нож, ножны и сокол — выдают человека, которому приключение и опасность милее домашнего блаженства.
Таул вернул ее к настоящему.
— Я вернусь через час, госпожа, — сказал он мягко, чувствуя, вероятно, что мыслями она далеко.
— Хорошо, — кивнула она.
Он поклонился, почти коснувшись пола золотистыми волосами, и молча вышел.
Когда дверь за ним закрылась, Мелли перевела дух. Итак, вечером она увидит герцога в Брене. Она уехала из города рабыней, а возвращается госпожой. Слишком невероятный поворот судьбы, чтобы приписывать его случаю.
Полено в очаге вспыхнуло, выбросив столб искр. «В наших краях таких, как она, зовут хитниками. Их судьбы так сильны, что берут другие себе на службу, — а если не могут взять добром, то похищают», — взмыли вверх вместе с дымом слова Алиши. Неужели помощница работорговца была права? И Мелли суждено выйти за герцога? И все, что бы она ни делала, вело ее именно к этому? И все — халькусский капитан, Фискель, Бэйлор, а быть может, даже Джек и ее отец — только способствовали судьбе?
Мелли даже не попыталась загасить искры, упавшие на ковер. Ничего, авось не займется.
Если верить Таулу, ее брак с герцогом будет иметь большое влияние на будущее всего Севера.
— Госпожа, — спросила вошедшая Несса, — здоровы ли вы? Вы что-то побледнели.
Мелли была рада отвлечься: мысли завели ее далеко — туда, где все предопределено заранее и люди — только фигурки в руках судьбы.
— Все хорошо, Несса. Не стой разинув рот, помоги мне одеться. Через час я уезжаю в Брен.
Горничная принялась расчесывать ей волосы.
— Да вы, госпожа, как лист дрожите. Вас беспокоит путешествие?
Мелли покачала головой и постаралась успокоиться. Не путешествие в Брен пугало ее — она была уверена, что в дороге с ней ничего не случится, — пугало то, что ждет ее в городе. Нужно открыть герцогу, кто она на самом деле. Сказка о незаконной дочери завела ее слишком далеко. Он должен знать правду. На карту поставлено больше, чем она думала: тут и политика, и власть, и право наследования, и даже война. Мелли тяжело вздохнула. Пора герцогу узнать, что его будущая жена — дочь самого богатого и влиятельного лорда Четырех Королевств.
* * *
Джек лежал в грязи, распластавшись на животе. Последний час дождь моросил без продыху, и он промок до нитки — но продолжал, невзирая на холод и дождь, наблюдать за домом Роваса.Плотные тучи поторопили ночь, заставив ее прийти быстрее, чем полагалось бы в эту весеннюю пору. В доме зажгли лампы: их теплый свет сочился сквозь скважины ставень. Огонь тоже пылал вовсю — дым из трубы так и валил. Милое зрелище: уютный дом с дверью, оплетенной живой рамой плюща, и с побеленными стенами, что еще издали приветствуют хозяина.
Джек сплюнул горькую слюну и посмотрел на дорогу слева от себя. Нет, Роваса все еще не видно.
Он не знал, сколько времени лежит здесь: во всяком случае, белый день успел смениться сумерками. От водопада он пришел прямо сюда. Чем ближе он подходил к дому, тем ниже нагибался и под конец уже полз на четвереньках по-собачьи. Он не хотел, чтобы его заметили. Все время, пока он жил в этом доме, преимущество было на их стороне — они вертели им как хотели и наблюдали за ним, как за букашкой под стеклом. Теперь его черед взять над ними верх.
Джек чувствовал себя заправским шпионом, следя за домом из мрака. Он был хозяином положения. Когда настанет время, все пойдет так, как захочет он. А время настанет, когда Ровас вернется с рынка. Тогда-то Джек и захватит их врасплох.
До него донесся далекий стук колес, и вскоре показалась повозка Роваса. Контрабандист сидел на козлах, прикрывшись какой-то дерюгой от дождя. Не успел он слезть, как дверь отворилась — и Джек затаил дыхание: это была Тарисса.
Он знал, что она дома. Пару раз, когда еще не закрыли ставни, он видел ее силуэт на промасленной ткани занавесок. Но увидеть ее вот так, во плоти, было для него потрясением. Он был достаточно близко, чтобы разглядеть новые тревожные морщинки у нее на лице, но недостаточно близко, чтобы слышать, о чем она говорит. Она сняла с Роваса его накидку, и они вошли в дом. Прежде чем дверь закрылась, Джек увидел, как она пробует рукой его лоб. От этого маленького дружеского жеста, так просто сделанного и принятого, сердце Джека окончательно отвердело. Они заодно, в этом нет сомнений. Они оба задумали все с самого начала. Тарисса только притворялась, что любит его, так же как притворялась, что ненавидит Роваса.
Джек с усилием встал. Ноги так отвыкли от работы, что подкосились под ним, и он опять повалился наземь.
— Черт! — прошипел он. Ему надоело быть слабым, надоело все время бежать или прятаться, и он злился на свое немощное тело. Ровасу за многое придется ответить.
На этот раз ноги удержали его и даже окрепли, пока он шел к дому. Достаточно окрепли, чтобы позволить ему вышибить дверь.
Крак! Боль прошила плечо и бок, и дверь сорвалась с петель. Внутри завизжали Тарисса и Магра. Еще удар — и дверь упала внутрь. Первым, кого увидел Джек, был Ровас с ножом для мяса в руке. За спиной у него прятались обе женщины.
— Джек! — закричала Тарисса, бросаясь вперед.
Ровас локтем отпихнул ее обратно.
— Стой на месте.
Она сильно ударила его в спину. Ровас от неожиданности покачнулся, она проскочила мимо него и с раскинутыми руками кинулась к Джеку.
Он чуть не поддался ее порыву, но устоял, отвернулся и сказал:
— Не подходи ко мне, Тарисса.
Но она подошла — и та же рука, что только что трогала лоб Роваса, протянулась к нему.
— Да ты ранен и весь промок! Мама, вскипяти воды.
— Не беспокойся, Магра, — сказал Джек. — Я ненадолго.
Тарисса положила руку ему на плечо. Он отстранился.
— Тарисса, выйди и возьми с собой Магру.
— Но, Джек...
— Выйди, я сказал!
Он произнес это с такой силой, что Тарисса дрогнула и посмотрела на мать. Та слабо кивнула. Обе женщины вышли в выломанную дверь, и Магра, проходя мимо, шепнула тихо, чтобы никто больше не слышал:
— Все не так, как ты думаешь, Джек.