Страница:
Но никакой ответ не шел на ум, и юноша опять возвращался к началу и терпеливо обдумывал все еще раз, потом снова и снова. Однако ничего не обнаруживалось, кроме сожалений о несделанном.
Вскоре до него дошло, что уже наступила ночь. Комната погрузилась в сумрак, только в одинокое оконце заглядывала луна. Перрин покосился на сальную свечу на ящичке с трутом, что он приметил на полочке над узким очагом, но его глазам света вполне хватало. Надо что-то предпринять, или пусть все идет как идет?
Перрин застегнул на талии пояс с топором и замер. Он опоясался ремнем, совершенно не задумавшись, — носить боевой топор стало для него столь же естественно, как дышать. И эта приобретенная привычка ему ничуть не нравилась. Но снимать пояс он не стал и с топором у бедра вышел в коридор.
После сумрака комнаты коридор казался чуть ли не залитым светом от ламп на лестнице. Из общего зала плыли смех и гомон, а из кухни — щекочущие ноздри запахи еды. Перрин прошагал по коридору к комнате Морейн, стукнул разок в дверь и вошел. И с горящим лицом замер на пороге.
Морейн куталась в бледно-голубой плед, который широкими складками свисал с ее плеч.
— Тебе что-нибудь нужно? — холодно спросила она. В руке у нее была окантованная серебром щетка, Морейн расчесывала волосы, блестящими темными волнами рассыпавшиеся по спине. Ее комната была намного лучше каморки Перрина: полированные деревянные панели на стенах, отделанные серебром лампы, в широком кирпичном камине пылал жаркий, приветливый огонь. Воздух благоухал ароматом розового мыла.
— Я... я думал, Лан тут, — ухитрился вывернуться Перрин. — Вы всегда вместе, всегда рядом, я и подумал, что он, наверное... Я думал...
— Что тебе нужно, Перрин?
Он глубоко вдохнул:
— Ведь это все не Ранд натворил? Я знаю, проследил его досюда, и все выглядит тут очень странно — Охотники эти, айилец... Но разве он это сделал?
— Нет, я так не думаю. Когда Лан расскажет мне, что разузнает сегодня вечером, я смогу сказать больше. Если повезет, то, что он обнаружит, поможет мне сделать выбор.
— Выбор?
— Ранд мог переправиться через реку и напрямик отправиться в Тир. Или же сел на судно, идущее вниз по реке в Иллиан, решив там пересесть на другое, направляющееся в Тир. Последнее на много лиг длиннее, но по времени на дни быстрее.
— По-моему, Морейн, нам его не нагнать. Не знаю, как это у него получается, но, даже пеший, он все время впереди. По-прежнему на пол дня опережает нас, если Лан не ошибается.
— У меня начинает закрадываться подозрение, не научился ли он Перемещаться, — слегка нахмурясь, заметила Морейн, — правда, если б действительно научился, то отправился бы прямо в Тир. Нет, в нем течет кровь неутомимых ходоков и выносливых бегунов. Но через реку нам все равно нужно перебраться. Если я его не нагоню, то буду в Тире вскоре после него. Или буду там его дожидаться.
Перрин смущенно переступил с ноги на ногу. В голосе Айз Седай слышалась уверенность — как сказано, так и будет.
— Вы сказали мне однажды, что можете почувствовать присутствие Приспешника Тьмы, по крайней мере такого, который глубоко пал в Тень. И Лан тоже может. Ничего похожего вы здесь не почувствовали?
Громко хмыкнув, Морейн отвернулась к высокому зеркалу на ножках, затейливо отделанному серебром. Придерживая рукой плед, она водила щеткой по волосам.
— Перрин, очень немногие люди так далеко ушли по пути зла, даже среди самых отъявленных Приспешников Тьмы. — Щетка чуть задержалась на проборе. — А почему ты спрашиваешь?
— Внизу, в общем зале, была девушка. Она смотрела на меня. Не на вас и не на Лойала, как все вокруг. На меня.
Щетка возобновила свое движение, и мимолетная улыбка коснулась губ Морейн.
— Перрин, ты порой забываешь, что ты симпатичный молодой человек. Бывает, девушки тают от одного взгляда на широкие плечи. — Он неопределенно хрюкнул и шаркнул ногой. — Тебя еще что-то беспокоит, Перрин?
— Уг-м... нет.
Все равно с теми видениями, что являлись Мин, Морейн ничего не может поделать, только сказать, что они очень важны. А это он знал и без нее. И не хотелось Перрину говорить, что именно видела Мин. И, если честно, не хотелось даже говорить о том, что Мин вообще что-то видела.
Выйдя в коридор и закрыв за собой дверь, Перрин прислонился к стене и немного постоял так. Свет, вот так ввалиться к ней, и она... Она красивая женщина. И вероятно, по летам вполне могла бы быть мне матерью, а может, она и старше. У Перрина мелькнула мысль, что Мэт, наверное, пригласил бы ее потанцевать в общем зале. Да нет, вряд ли. Даже Мэт не такой дурень, чтобы очаровывать Айз Седай. А танцевать Морейн танцевала. Он сам с ней танцевал один раз. И ноги у него заплетались на каждом шагу, цеплялись одна за другую. Хватит думать о ней как о деревенской девушке только потому, что ты видел... Вот проклятая Айз Седай! Лучше думай о том айильце. Юноша мотнул головой, встряхнулся и начал спускаться по лестнице.
Общий зал был набит под завязку, все стулья заняты, откуда только можно натащили табуретов и скамеек, а те, кому негде было сидеть, выстроились вдоль стен. Черноволосую девушку Перрин не увидел, и на него, торопливо миновавшего зал, никто не взглянул дважды.
За одним из столов расположился Орбан, его перевязанная нога покоилась на стуле с подложенной подушечкой, на ноге красовалась мягкая комнатная туфля. В руке Орбан сжимал серебряный кубок, в который служанки то и дело подливали вина.
— Да, — вещал он на весь зал, — мы знали айильцев как свирепых бойцов, Ганн и я, но времени на колебания не было. Выхватил я свой добрый меч и пришпорил своего Льва...
Перрин вздрогнул, не сразу поняв, что рассказчик говорил о своем коне по кличке Лев. Надо же, поверить, будто он на льве верхом разъезжает! Перрину стало немного стыдно: хоть не нравится ему этот человек, это не причина считать, будто Охотник дойдет до такого откровенного бахвальства. Не оглядываясь, Перрин поспешил за порог.
Народу на улице перед гостиницей было никак не меньше, чем в самой гостинице, — те, кому не досталось местечка в общем зале, заглядывали в окна, и чуть ли не вдвое больше любопытствующих толпилось около дверей, жадно ловя каждое слово Орбана. На Перрина никто не оглянулся, хотя до его слуха донеслось недовольное бормотание и жалобы тех, кому пришлось, пропуская юношу, отступить от двери.
Похоже, у гостиницы собрались чуть ли не все, кто вышел этим вечером на улицу, поскольку Перрин, шагая к площади, никого не заметил. Порой в освещенном окне мелькала чья-то тень, но больше никого. Правда, у Перрина было такое чувство, будто за ним следят, поэтому он беспокойно оглядывался. Ничего, только затянутые пологом ночи улицы, испещренные точечками светящихся окон. Но окна, выходящие на площадь, были темны, кроме трех или четырех — на верхних этажах.
Виселица стояла так, как он помнил, человек — айилец — по-прежнему сидел в клетке, которая висела выше, чем мог дотянуться Перрин. Айилец, по-видимому, не спал: по крайней мере, сидел с поднятой головой, но ни разу не опустил взор на Перрина. Камни, которыми в него бросали мальчишки, валялись под клеткой.
Клетка висела на толстой веревке, привязанной к кольцу на одной из верхних перекладин клетки. Затем веревка через тяжелый шкив на поперечине была протянута вниз и обмотана вокруг пары штырей, вбитых по обе стороны опоры футах в трех от земли. Свободный конец веревки валялся у подножия виселицы, небрежно брошенный и кое-как свернутый.
Перрин вновь оглянулся, осматривая погруженную во тьму площадь. Чувство, что за ним следят, не оставляло его, но он ничего не заметил. Потом прислушался — и ничего не услышал. Он чуял дымки каминных труб, запахи кухни из домов, а от мужчины в клетке — запах человеческого пота и засохшей крови. Страхом от человека не пахло.
Его вес, да еще и клетка, думал Перрин, приближаясь к виселице. Он не знал, когда решил сделать это, да и вообще решил ли что-то, но понимал, что он намеревался сделать.
Упершись ногой в массивный опорный столб, Перрин всем своим весом налег на веревку и немного приподнял клетку. Появилась небольшая слабина. Судя по тому, как дернулась веревка, человек в клетке наконец-то зашевелился, но юноша слишком спешил, чтоб бросать задуманное на полдороги и объяснять узнику, что делает. Слабина позволила размотать закрученную вокруг штырей веревку. По-прежнему упираясь в столб, Перрин, перебирая руками, быстро опустил клетку на плиты мостовой.
Теперь айилец смотрел на него молча и изучающе. Перрин же ничего не говорил. Как следует разглядев клетку, он стиснул зубы. Если уж что-то делаешь, пусть даже такую клетку, надо делать на совесть. Передняя стенка клетки целиком представляла собой висящую на грубых, сработанных наспех петлях дверцу, удерживала ее цепь, замкнутая здоровенным железным замком. Цепь была выкована с той же неряшливостью, с какой изготовлена и сама клетка. Перрин ощупал цепь, отыскал слабое звено и всунул в него толстый шип своего топора. Резким движением запястья кузнец сломал плохо склепанное звено. Две секунды — и разомкнутая цепь со звоном упала в сторону, и Перрин распахнул клетку.
Айилец по-прежнему сидел в клетке, подтянув колени к подбородку, и смотрел на освободителя.
— Ну? — хрипло прошептал Перрин. — Я ее открыл, но будь я проклят, если стану тебя оттуда вытаскивать! — Юноша торопливо окинул взглядом затянутую ночным мраком площадь. По-прежнему ничто не двигалось, но он все равно чувствовал на себе следящие глаза.
— Ты силен, мокроземец. — Айилец не шевельнулся, разве что повел плечами. — Чтобы поднять меня туда, понадобилось три человека. А теперь ты меня спустил. Почему?
— Мне не нравится, когда людей сажают в клетку, — прошептал Перрин. Ему хотелось уйти. Клетка открыта, и непрестанно следят те глаза. Но айилец не двигался с места. Если начал дело, делай его хорошо и доводи до конца. — Может, вылезешь, пока кто-нибудь не появился?
Айилец протянул руку вверх, обхватил верхнюю, дальнюю от себя перекладину. Одно движение — и он выбрался из клетки и поднялся на ноги, тяжело опираясь на железный прут решетки. Если б он выпрямился, то был бы на голову выше Перрина. Он посмотрел Перрину в глаза — Перрин знал, как они сияют в лунном свете полированным золотом, но айилец не обратил внимания на их необычный цвет.
— Я просидел тут со вчерашнего дня, мокроземец. — Говорил айилец совсем как Лан. Нет, голос его не походил на голос Лана, и выговор был другой, но у айильца была та же невозмутимая холодность, та же спокойная уверенность. — Нужно немного времени, мокроземец, а то ноги у меня затекли. Я — Гаул, из септа Имран, из Шаарад Айил. Я — Шаеен М'таал. Каменный Пес. Моя вода — твоя.
— Ага, а я — Перрин Айбара. Из Двуречья. Я кузнец.
Из клетки он его вытащил; теперь айилец свободен. Только бы здесь никто не появился, пока Гаул не обретет способность ходить, иначе он опять окажется в клетке, или же его просто убьют. И в том, и в другом случае труды Перрина пошли бы прахом.
— Надо было мне принести фляжку с водой или бурдюк. А почему ты называешь меня мокроземцем?
Гаул указал рукой на реку. В лунном свете даже глаза Перрина могли обмануться, но ему показалось, что айилец впервые выглядел встревоженным.
— Три дня назад я наблюдал за девушкой, она резвилась в громадном пруду! Там было столько воды! В поперечнике озеро было, наверно, шагов двадцати. Она... переплыла его. — Он неуклюже двинул рукой, его жест слегка напоминал гребок. — Храбрая девушка. Переправы через эти... реки... чуть было не лишили меня мужества. Не думал, что где-то может быть столько воды сразу, никогда не предполагал, что в вашем мире, в мокрых землях, так много воды!
Перрин покачал головой. О Пустыне и айильцах он знал немного, о том, что в Айильской Пустыне мало воды, Перрину было известно, но он не предполагал, что ее так мало, чтобы Гаула настолько потрясла река.
— Ты далеко от родных мест, Гаул. Почему ты здесь?
— Мы ищем, — медленно промолвил Гаул. — Мы разыскиваем Того-Кто-Приходит-с-Рассветом.
Перрину уже доводилось слышать это имя, и тогдашние обстоятельства не оставили сомнений, о ком идет речь. Свет, вечно дело возвращается к Ранду! Я накрепко привязан к нему, так норовистую лошадь связывают перед ковкой.
— Ты не там ищешь, Гаул. Я тоже его ищу, а он на пути в Тир.
— В Тир? — Айилец был явно удивлен. — Почему?.. Но так должно быть. Пророчество гласит: когда падет Тирская Твердыня, мы наконец покинем Трехкратную Землю. — Так айильцы называли Пустыню. — В пророчестве сказано: мы изменимся и вновь обретем то, чем владели и что было потеряно.
— Может, и так. Ваших пророчеств, Гаул, я не ведаю. Ты уходить-то собираешься? В любую минуту может кто-нибудь появиться.
— Бежать слишком поздно, — заметил Гаул, и кто-то низким голосом закричал:
— Дикарь на свободе!
С десяток или с дюжину мужчин в белых плащах, выхватывая мечи, бежали через площадь, конические шлемы сияли в лунном свете. Чада Света.
Будто имея в запасе все время в мире, Гаул преспокойно снял темную материю со своих плеч и обмотал ее вокруг головы, довершив боевое облачение плотной черной вуалью, которая скрыла его лицо. Над черной повязкой сверкнули глаза.
— Ты любишь танцевать, Перрин Айбара? — спросил айилец. И с этими словами бросился прочь от клетки. Прямо на наступающих Белоплащников.
На мгновение те оказались застигнуты врасплох, но это мгновение, очевидно, и нужно было айильцу. Из руки того, кто оказался к нему ближе всех, Гаул ногой выбил меч, затем его твердая рука, словно кинжал, ударила по горлу Белоплащника и айилец ловко скользнул мимо падающего солдата. Рука следующего хрустнула с громким треском — Гаул сломал ее. Этого вояку он толкнул под ноги третьему и ногой ударил в лицо четвертого. Это и в самом деле походило на танец — от одного к другому, не останавливаясь и не замедляясь, хотя сбитый с ног воин пытался вновь встать, а тот, у кого была сломана рука, перехватил меч левой. Гаул танцевал в самой гуще врагов.
Изумляться Перрину пришлось совсем недолго, поскольку не все Белоплащники накинулись на айильца. Обеими руками Перрин сжал рукоять своего топора, и вовремя — он тут же отбил выпад меча, размахнулся... и ему захотелось закричать, когда лезвие в форме полумесяца разорвало горло противнику. Но ни для крика, ни для сожалений времени не оставалось: едва рухнул первый, как за ним набежало еще больше Белоплащников. Перрину ненавистны были глубокие зияющие раны, которые наносил его топор, он ненавидел то, как он прорубал кольчугу, кромсая под ней человеческую плоть, как почти с равной легкостью раскалывал шлемы и черепа. Перрин ненавидел это всей душой. Но умирать ему не хотелось.
Казалось, время и сжималось, и растягивалось. Тело Перрина налилось усталостью, будто сражался он уже долгие часы, шершавый воздух при вдохе обдирал горло. Люди словно плавали в вязком желе и одновременно будто в мгновение ока переносились с того места, откуда начинали движение, туда, где падали наземь. Пот градом катился по лицу, но юноша чувствовал такой холод, будто его окатывало ледяной водой из лохани для закалки подков. Перрин бился за свою жизнь и вряд ли мог сказать, длится сражение секунды или всю ночь.
Когда же он, ошеломленный, тяжело дыша, остановился наконец и недоверчиво уставился на дюжину солдат в белых плащах, распростершихся на каменных плитах площади, луна, казалось, не сдвинулась с места. Кое-кто из Белоплащников стонал; другие лежали недвижные и безмолвные. Посреди белых плащей возвышался Гаул, — лицо по-прежнему скрыто вуалью, руки по-прежнему пусты. Большинство поверженных пало от его рук. Перрину вдруг захотелось, чтобы все они были сражены одним Гаулом, но при этой мысли он почувствовал жгучий стыд. Остро и горько пахло кровью и смертью.
— Ты неплохо танцуешь с копьями, Перрин Айбара.
Голова кружилась, но Перрин сумел пробормотать:
— Не понимаю, как двенадцать человек сражались против вас двадцати и победили, пусть даже двое из них Охотники.
— Они, значит, так говорят? — тихонько рассмеялся Гаул. — Мы, Сариен и я, стали беспечны, так долго пробыв в этой мягкой и приятной стране, и ветер дул не с той стороны, поэтому мы ничего не учуяли. Вот и сообразить не успели, как наткнулись прямиком на них. Ладно, Сариен мертв, а меня, как последнего дурака, засадили в клетку, так что расплатились мы, похоже, сполна. А теперь пора бежать, мокроземец. Значит, Тир. Хорошо, я запомню. — Айилец наконец спустил с лица черную вуаль. — Да найдешь ты всегда воду и прохладу, Перрин Айбара. — Гаул повернулся и побежал в ночь.
Перрин тоже побежал было, но сообразил, что в руках у него окровавленный топор. Он поспешно вытер изогнутое лезвие о плащ мертвеца. Он мертв, чтоб мне сгореть, и плащ уже в крови. Перрин заставил себя продеть рукоять топора обратно в петлю на поясе и только после этого торопливой рысцой двинулся с поля битвы.
На краю площади юноша заметил ее — тонкая фигурка в темной узкой юбке. Она повернулась и побежала — он увидел, что это юбка-штаны для верховой езды. Девушка юркнула в переулок и исчезла.
Перрин еще не добрался до места, где она стояла, как его встретил Лан. С одного взгляда Страж уяснил все: пустая клетка под виселицей, среди теней — белые холмики, на которых отсвечивало лунное сияние. Вскинув голову, будто вот-вот взорвется от ярости, он таким же натянутым и жестким, как новый обод колеса, голосом произнес:
— Твоя работа, кузнец? Чтоб мне сгореть! Тебя никто не видел? Никто не свяжет с тобой случившееся?
— Девушка, — промолвил Перрин. — По-моему, она видела. Только не делай ей ничего плохого, Лан! Еще куча народу могла меня видеть. Вон сколько окон вокруг светится!
Страж сграбастал Перрина за рукав куртки и подтолкнул в сторону гостиницы.
— Я заметил, как пробежала девушка, но подумал... Неважно. Хоть из-под земли откопай огир и тащи его в конюшню. Потом надо как можно быстрей добраться с нашими лошадьми до пристани. Одному Свету ведомо, найдется ли судно, которое отплывает сегодня ночью. А если нет, то и Свету неведомо, сколько мне придется заплатить, чтобы его нанять. И без вопросов, кузнец! Давай, действуй! Беги!
Вскоре до него дошло, что уже наступила ночь. Комната погрузилась в сумрак, только в одинокое оконце заглядывала луна. Перрин покосился на сальную свечу на ящичке с трутом, что он приметил на полочке над узким очагом, но его глазам света вполне хватало. Надо что-то предпринять, или пусть все идет как идет?
Перрин застегнул на талии пояс с топором и замер. Он опоясался ремнем, совершенно не задумавшись, — носить боевой топор стало для него столь же естественно, как дышать. И эта приобретенная привычка ему ничуть не нравилась. Но снимать пояс он не стал и с топором у бедра вышел в коридор.
После сумрака комнаты коридор казался чуть ли не залитым светом от ламп на лестнице. Из общего зала плыли смех и гомон, а из кухни — щекочущие ноздри запахи еды. Перрин прошагал по коридору к комнате Морейн, стукнул разок в дверь и вошел. И с горящим лицом замер на пороге.
Морейн куталась в бледно-голубой плед, который широкими складками свисал с ее плеч.
— Тебе что-нибудь нужно? — холодно спросила она. В руке у нее была окантованная серебром щетка, Морейн расчесывала волосы, блестящими темными волнами рассыпавшиеся по спине. Ее комната была намного лучше каморки Перрина: полированные деревянные панели на стенах, отделанные серебром лампы, в широком кирпичном камине пылал жаркий, приветливый огонь. Воздух благоухал ароматом розового мыла.
— Я... я думал, Лан тут, — ухитрился вывернуться Перрин. — Вы всегда вместе, всегда рядом, я и подумал, что он, наверное... Я думал...
— Что тебе нужно, Перрин?
Он глубоко вдохнул:
— Ведь это все не Ранд натворил? Я знаю, проследил его досюда, и все выглядит тут очень странно — Охотники эти, айилец... Но разве он это сделал?
— Нет, я так не думаю. Когда Лан расскажет мне, что разузнает сегодня вечером, я смогу сказать больше. Если повезет, то, что он обнаружит, поможет мне сделать выбор.
— Выбор?
— Ранд мог переправиться через реку и напрямик отправиться в Тир. Или же сел на судно, идущее вниз по реке в Иллиан, решив там пересесть на другое, направляющееся в Тир. Последнее на много лиг длиннее, но по времени на дни быстрее.
— По-моему, Морейн, нам его не нагнать. Не знаю, как это у него получается, но, даже пеший, он все время впереди. По-прежнему на пол дня опережает нас, если Лан не ошибается.
— У меня начинает закрадываться подозрение, не научился ли он Перемещаться, — слегка нахмурясь, заметила Морейн, — правда, если б действительно научился, то отправился бы прямо в Тир. Нет, в нем течет кровь неутомимых ходоков и выносливых бегунов. Но через реку нам все равно нужно перебраться. Если я его не нагоню, то буду в Тире вскоре после него. Или буду там его дожидаться.
Перрин смущенно переступил с ноги на ногу. В голосе Айз Седай слышалась уверенность — как сказано, так и будет.
— Вы сказали мне однажды, что можете почувствовать присутствие Приспешника Тьмы, по крайней мере такого, который глубоко пал в Тень. И Лан тоже может. Ничего похожего вы здесь не почувствовали?
Громко хмыкнув, Морейн отвернулась к высокому зеркалу на ножках, затейливо отделанному серебром. Придерживая рукой плед, она водила щеткой по волосам.
— Перрин, очень немногие люди так далеко ушли по пути зла, даже среди самых отъявленных Приспешников Тьмы. — Щетка чуть задержалась на проборе. — А почему ты спрашиваешь?
— Внизу, в общем зале, была девушка. Она смотрела на меня. Не на вас и не на Лойала, как все вокруг. На меня.
Щетка возобновила свое движение, и мимолетная улыбка коснулась губ Морейн.
— Перрин, ты порой забываешь, что ты симпатичный молодой человек. Бывает, девушки тают от одного взгляда на широкие плечи. — Он неопределенно хрюкнул и шаркнул ногой. — Тебя еще что-то беспокоит, Перрин?
— Уг-м... нет.
Все равно с теми видениями, что являлись Мин, Морейн ничего не может поделать, только сказать, что они очень важны. А это он знал и без нее. И не хотелось Перрину говорить, что именно видела Мин. И, если честно, не хотелось даже говорить о том, что Мин вообще что-то видела.
Выйдя в коридор и закрыв за собой дверь, Перрин прислонился к стене и немного постоял так. Свет, вот так ввалиться к ней, и она... Она красивая женщина. И вероятно, по летам вполне могла бы быть мне матерью, а может, она и старше. У Перрина мелькнула мысль, что Мэт, наверное, пригласил бы ее потанцевать в общем зале. Да нет, вряд ли. Даже Мэт не такой дурень, чтобы очаровывать Айз Седай. А танцевать Морейн танцевала. Он сам с ней танцевал один раз. И ноги у него заплетались на каждом шагу, цеплялись одна за другую. Хватит думать о ней как о деревенской девушке только потому, что ты видел... Вот проклятая Айз Седай! Лучше думай о том айильце. Юноша мотнул головой, встряхнулся и начал спускаться по лестнице.
Общий зал был набит под завязку, все стулья заняты, откуда только можно натащили табуретов и скамеек, а те, кому негде было сидеть, выстроились вдоль стен. Черноволосую девушку Перрин не увидел, и на него, торопливо миновавшего зал, никто не взглянул дважды.
За одним из столов расположился Орбан, его перевязанная нога покоилась на стуле с подложенной подушечкой, на ноге красовалась мягкая комнатная туфля. В руке Орбан сжимал серебряный кубок, в который служанки то и дело подливали вина.
— Да, — вещал он на весь зал, — мы знали айильцев как свирепых бойцов, Ганн и я, но времени на колебания не было. Выхватил я свой добрый меч и пришпорил своего Льва...
Перрин вздрогнул, не сразу поняв, что рассказчик говорил о своем коне по кличке Лев. Надо же, поверить, будто он на льве верхом разъезжает! Перрину стало немного стыдно: хоть не нравится ему этот человек, это не причина считать, будто Охотник дойдет до такого откровенного бахвальства. Не оглядываясь, Перрин поспешил за порог.
Народу на улице перед гостиницей было никак не меньше, чем в самой гостинице, — те, кому не досталось местечка в общем зале, заглядывали в окна, и чуть ли не вдвое больше любопытствующих толпилось около дверей, жадно ловя каждое слово Орбана. На Перрина никто не оглянулся, хотя до его слуха донеслось недовольное бормотание и жалобы тех, кому пришлось, пропуская юношу, отступить от двери.
Похоже, у гостиницы собрались чуть ли не все, кто вышел этим вечером на улицу, поскольку Перрин, шагая к площади, никого не заметил. Порой в освещенном окне мелькала чья-то тень, но больше никого. Правда, у Перрина было такое чувство, будто за ним следят, поэтому он беспокойно оглядывался. Ничего, только затянутые пологом ночи улицы, испещренные точечками светящихся окон. Но окна, выходящие на площадь, были темны, кроме трех или четырех — на верхних этажах.
Виселица стояла так, как он помнил, человек — айилец — по-прежнему сидел в клетке, которая висела выше, чем мог дотянуться Перрин. Айилец, по-видимому, не спал: по крайней мере, сидел с поднятой головой, но ни разу не опустил взор на Перрина. Камни, которыми в него бросали мальчишки, валялись под клеткой.
Клетка висела на толстой веревке, привязанной к кольцу на одной из верхних перекладин клетки. Затем веревка через тяжелый шкив на поперечине была протянута вниз и обмотана вокруг пары штырей, вбитых по обе стороны опоры футах в трех от земли. Свободный конец веревки валялся у подножия виселицы, небрежно брошенный и кое-как свернутый.
Перрин вновь оглянулся, осматривая погруженную во тьму площадь. Чувство, что за ним следят, не оставляло его, но он ничего не заметил. Потом прислушался — и ничего не услышал. Он чуял дымки каминных труб, запахи кухни из домов, а от мужчины в клетке — запах человеческого пота и засохшей крови. Страхом от человека не пахло.
Его вес, да еще и клетка, думал Перрин, приближаясь к виселице. Он не знал, когда решил сделать это, да и вообще решил ли что-то, но понимал, что он намеревался сделать.
Упершись ногой в массивный опорный столб, Перрин всем своим весом налег на веревку и немного приподнял клетку. Появилась небольшая слабина. Судя по тому, как дернулась веревка, человек в клетке наконец-то зашевелился, но юноша слишком спешил, чтоб бросать задуманное на полдороги и объяснять узнику, что делает. Слабина позволила размотать закрученную вокруг штырей веревку. По-прежнему упираясь в столб, Перрин, перебирая руками, быстро опустил клетку на плиты мостовой.
Теперь айилец смотрел на него молча и изучающе. Перрин же ничего не говорил. Как следует разглядев клетку, он стиснул зубы. Если уж что-то делаешь, пусть даже такую клетку, надо делать на совесть. Передняя стенка клетки целиком представляла собой висящую на грубых, сработанных наспех петлях дверцу, удерживала ее цепь, замкнутая здоровенным железным замком. Цепь была выкована с той же неряшливостью, с какой изготовлена и сама клетка. Перрин ощупал цепь, отыскал слабое звено и всунул в него толстый шип своего топора. Резким движением запястья кузнец сломал плохо склепанное звено. Две секунды — и разомкнутая цепь со звоном упала в сторону, и Перрин распахнул клетку.
Айилец по-прежнему сидел в клетке, подтянув колени к подбородку, и смотрел на освободителя.
— Ну? — хрипло прошептал Перрин. — Я ее открыл, но будь я проклят, если стану тебя оттуда вытаскивать! — Юноша торопливо окинул взглядом затянутую ночным мраком площадь. По-прежнему ничто не двигалось, но он все равно чувствовал на себе следящие глаза.
— Ты силен, мокроземец. — Айилец не шевельнулся, разве что повел плечами. — Чтобы поднять меня туда, понадобилось три человека. А теперь ты меня спустил. Почему?
— Мне не нравится, когда людей сажают в клетку, — прошептал Перрин. Ему хотелось уйти. Клетка открыта, и непрестанно следят те глаза. Но айилец не двигался с места. Если начал дело, делай его хорошо и доводи до конца. — Может, вылезешь, пока кто-нибудь не появился?
Айилец протянул руку вверх, обхватил верхнюю, дальнюю от себя перекладину. Одно движение — и он выбрался из клетки и поднялся на ноги, тяжело опираясь на железный прут решетки. Если б он выпрямился, то был бы на голову выше Перрина. Он посмотрел Перрину в глаза — Перрин знал, как они сияют в лунном свете полированным золотом, но айилец не обратил внимания на их необычный цвет.
— Я просидел тут со вчерашнего дня, мокроземец. — Говорил айилец совсем как Лан. Нет, голос его не походил на голос Лана, и выговор был другой, но у айильца была та же невозмутимая холодность, та же спокойная уверенность. — Нужно немного времени, мокроземец, а то ноги у меня затекли. Я — Гаул, из септа Имран, из Шаарад Айил. Я — Шаеен М'таал. Каменный Пес. Моя вода — твоя.
— Ага, а я — Перрин Айбара. Из Двуречья. Я кузнец.
Из клетки он его вытащил; теперь айилец свободен. Только бы здесь никто не появился, пока Гаул не обретет способность ходить, иначе он опять окажется в клетке, или же его просто убьют. И в том, и в другом случае труды Перрина пошли бы прахом.
— Надо было мне принести фляжку с водой или бурдюк. А почему ты называешь меня мокроземцем?
Гаул указал рукой на реку. В лунном свете даже глаза Перрина могли обмануться, но ему показалось, что айилец впервые выглядел встревоженным.
— Три дня назад я наблюдал за девушкой, она резвилась в громадном пруду! Там было столько воды! В поперечнике озеро было, наверно, шагов двадцати. Она... переплыла его. — Он неуклюже двинул рукой, его жест слегка напоминал гребок. — Храбрая девушка. Переправы через эти... реки... чуть было не лишили меня мужества. Не думал, что где-то может быть столько воды сразу, никогда не предполагал, что в вашем мире, в мокрых землях, так много воды!
Перрин покачал головой. О Пустыне и айильцах он знал немного, о том, что в Айильской Пустыне мало воды, Перрину было известно, но он не предполагал, что ее так мало, чтобы Гаула настолько потрясла река.
— Ты далеко от родных мест, Гаул. Почему ты здесь?
— Мы ищем, — медленно промолвил Гаул. — Мы разыскиваем Того-Кто-Приходит-с-Рассветом.
Перрину уже доводилось слышать это имя, и тогдашние обстоятельства не оставили сомнений, о ком идет речь. Свет, вечно дело возвращается к Ранду! Я накрепко привязан к нему, так норовистую лошадь связывают перед ковкой.
— Ты не там ищешь, Гаул. Я тоже его ищу, а он на пути в Тир.
— В Тир? — Айилец был явно удивлен. — Почему?.. Но так должно быть. Пророчество гласит: когда падет Тирская Твердыня, мы наконец покинем Трехкратную Землю. — Так айильцы называли Пустыню. — В пророчестве сказано: мы изменимся и вновь обретем то, чем владели и что было потеряно.
— Может, и так. Ваших пророчеств, Гаул, я не ведаю. Ты уходить-то собираешься? В любую минуту может кто-нибудь появиться.
— Бежать слишком поздно, — заметил Гаул, и кто-то низким голосом закричал:
— Дикарь на свободе!
С десяток или с дюжину мужчин в белых плащах, выхватывая мечи, бежали через площадь, конические шлемы сияли в лунном свете. Чада Света.
Будто имея в запасе все время в мире, Гаул преспокойно снял темную материю со своих плеч и обмотал ее вокруг головы, довершив боевое облачение плотной черной вуалью, которая скрыла его лицо. Над черной повязкой сверкнули глаза.
— Ты любишь танцевать, Перрин Айбара? — спросил айилец. И с этими словами бросился прочь от клетки. Прямо на наступающих Белоплащников.
На мгновение те оказались застигнуты врасплох, но это мгновение, очевидно, и нужно было айильцу. Из руки того, кто оказался к нему ближе всех, Гаул ногой выбил меч, затем его твердая рука, словно кинжал, ударила по горлу Белоплащника и айилец ловко скользнул мимо падающего солдата. Рука следующего хрустнула с громким треском — Гаул сломал ее. Этого вояку он толкнул под ноги третьему и ногой ударил в лицо четвертого. Это и в самом деле походило на танец — от одного к другому, не останавливаясь и не замедляясь, хотя сбитый с ног воин пытался вновь встать, а тот, у кого была сломана рука, перехватил меч левой. Гаул танцевал в самой гуще врагов.
Изумляться Перрину пришлось совсем недолго, поскольку не все Белоплащники накинулись на айильца. Обеими руками Перрин сжал рукоять своего топора, и вовремя — он тут же отбил выпад меча, размахнулся... и ему захотелось закричать, когда лезвие в форме полумесяца разорвало горло противнику. Но ни для крика, ни для сожалений времени не оставалось: едва рухнул первый, как за ним набежало еще больше Белоплащников. Перрину ненавистны были глубокие зияющие раны, которые наносил его топор, он ненавидел то, как он прорубал кольчугу, кромсая под ней человеческую плоть, как почти с равной легкостью раскалывал шлемы и черепа. Перрин ненавидел это всей душой. Но умирать ему не хотелось.
Казалось, время и сжималось, и растягивалось. Тело Перрина налилось усталостью, будто сражался он уже долгие часы, шершавый воздух при вдохе обдирал горло. Люди словно плавали в вязком желе и одновременно будто в мгновение ока переносились с того места, откуда начинали движение, туда, где падали наземь. Пот градом катился по лицу, но юноша чувствовал такой холод, будто его окатывало ледяной водой из лохани для закалки подков. Перрин бился за свою жизнь и вряд ли мог сказать, длится сражение секунды или всю ночь.
Когда же он, ошеломленный, тяжело дыша, остановился наконец и недоверчиво уставился на дюжину солдат в белых плащах, распростершихся на каменных плитах площади, луна, казалось, не сдвинулась с места. Кое-кто из Белоплащников стонал; другие лежали недвижные и безмолвные. Посреди белых плащей возвышался Гаул, — лицо по-прежнему скрыто вуалью, руки по-прежнему пусты. Большинство поверженных пало от его рук. Перрину вдруг захотелось, чтобы все они были сражены одним Гаулом, но при этой мысли он почувствовал жгучий стыд. Остро и горько пахло кровью и смертью.
— Ты неплохо танцуешь с копьями, Перрин Айбара.
Голова кружилась, но Перрин сумел пробормотать:
— Не понимаю, как двенадцать человек сражались против вас двадцати и победили, пусть даже двое из них Охотники.
— Они, значит, так говорят? — тихонько рассмеялся Гаул. — Мы, Сариен и я, стали беспечны, так долго пробыв в этой мягкой и приятной стране, и ветер дул не с той стороны, поэтому мы ничего не учуяли. Вот и сообразить не успели, как наткнулись прямиком на них. Ладно, Сариен мертв, а меня, как последнего дурака, засадили в клетку, так что расплатились мы, похоже, сполна. А теперь пора бежать, мокроземец. Значит, Тир. Хорошо, я запомню. — Айилец наконец спустил с лица черную вуаль. — Да найдешь ты всегда воду и прохладу, Перрин Айбара. — Гаул повернулся и побежал в ночь.
Перрин тоже побежал было, но сообразил, что в руках у него окровавленный топор. Он поспешно вытер изогнутое лезвие о плащ мертвеца. Он мертв, чтоб мне сгореть, и плащ уже в крови. Перрин заставил себя продеть рукоять топора обратно в петлю на поясе и только после этого торопливой рысцой двинулся с поля битвы.
На краю площади юноша заметил ее — тонкая фигурка в темной узкой юбке. Она повернулась и побежала — он увидел, что это юбка-штаны для верховой езды. Девушка юркнула в переулок и исчезла.
Перрин еще не добрался до места, где она стояла, как его встретил Лан. С одного взгляда Страж уяснил все: пустая клетка под виселицей, среди теней — белые холмики, на которых отсвечивало лунное сияние. Вскинув голову, будто вот-вот взорвется от ярости, он таким же натянутым и жестким, как новый обод колеса, голосом произнес:
— Твоя работа, кузнец? Чтоб мне сгореть! Тебя никто не видел? Никто не свяжет с тобой случившееся?
— Девушка, — промолвил Перрин. — По-моему, она видела. Только не делай ей ничего плохого, Лан! Еще куча народу могла меня видеть. Вон сколько окон вокруг светится!
Страж сграбастал Перрина за рукав куртки и подтолкнул в сторону гостиницы.
— Я заметил, как пробежала девушка, но подумал... Неважно. Хоть из-под земли откопай огир и тащи его в конюшню. Потом надо как можно быстрей добраться с нашими лошадьми до пристани. Одному Свету ведомо, найдется ли судно, которое отплывает сегодня ночью. А если нет, то и Свету неведомо, сколько мне придется заплатить, чтобы его нанять. И без вопросов, кузнец! Давай, действуй! Беги!
Глава 35
СОКОЛ
Длинные шаги Стража были не чета Перриновым, и когда юноша наконец протолкался через толпу у дверей гостиницы, Лан уже поднимался по лестнице на второй этаж, никак не выказывая спешки. Перрин заставил себя шагать столь же неторопливо. Позади, у дверей, недовольно шушукались и бурчали о всяких, что лезут вперед приличных людей.
— Снова? — переспрашивал Орбан, приподняв свой серебряный кубок, чтобы тот не забывали наполнять. — Будь по-вашему, ладно. Они засели в кустах у самой дороги, по которой мы ехали, и так близко от Ремена мы никак не ждали засады. С дикими воплями ринулись они на нас из густых зарослей. Не успели мы и глазом моргнуть, как они, выставив свои копья, врезались в самую середину нашего отряда. Сразу поразили двух моих лучших воинов и одного из людей Ганна. И вот, едва увидев нападавших, я сразу узнал айильцев и...
Перрин заторопился вверх по лестнице. Ладно, теперь Орбан будет их знать.
Из-за двери комнаты Морейн доносился гул голосов. Юноше совсем не хотелось слышать, что она скажет обо всем случившемся на площади. Перрин протрусил мимо и сунул голову в комнату Лойала.
Перрину сразу бросилась в глаза кровать огир — низкая и массивная, вдвое длиннее и раза в два шире любой человеческой кровати. Ничего похожего Перрин прежде не видывал. Кровать занимала большую часть комнаты, просторной и великолепной, ничем не уступавшей апартаментам Морейн. Перрин смутно припомнил, как Лойал говорил, что кровать изготовлена из воспетого дерева, и в другое время, скорей всего, задержался бы полюбоваться ее плавными изгибами. При виде текучих линий, словно созданных самой природой, складывалось впечатление, будто кровать просто выросла там, где стоит. Да, некогда в прошлом в Ремене несомненно останавливались огир, иначе где хозяин гостиницы раздобыл бы деревянное кресло по росту Лойалу. На лежащих в кресле подушках и расположился со всеми удобствами огир — в рубашке и штанах, лениво почесывая голую лодыжку большим пальцем другой ноги и одновременно делая пометки в большой книге в матерчатом переплете, которую пристроил на подлокотнике кресла.
— Мы уходим! — сказал Перрин.
Лойал вздрогнул, чуть было не опрокинув пузырек с чернилами и не уронив книгу.
— Уходим? Как так? Мы же только что приехали! — пророкотал он.
— Уходим, именно так. Встречаемся на конюшне, давай-ка поторопись. И чтобы никто не видел, как ты уходишь. По-моему, здесь есть черная лестница, рядом с кухней. По ней и спустимся.
В том конце коридора, где отвели комнату Перрину, сильно пахло всякой жаркой-готовкой, и наверняка запах поднимался по черному ходу.
Полным сожаления взором огир окинул кровать, затем начал натягивать свои высокие сапоги.
— Но почему мы уходим?
— Белоплащники, — ответил Перрин. — Подробней расскажу попозже. — И, пока Лойал не успел спросить еще чего-нибудь, поспешно выскочил в коридор.
А своих сумок Перрин даже не расстегивал. Всего и надо было ему — повесить на пояс колчан, накинуть плащ, забросить на плечо скатку одеяла и переметные сумы, подобрать лук, и ничто не выдавало, что он когда-либо переступал порог комнаты. Ни единой морщинки на сложенных одеялах в изножье кровати, ни следов брызг на щербатом тазике на умывальнике. Даже фитиль сальной свечи, вдруг дошло до Перрина, остался нетронутым. Наверное, я догадывался, что не придется здесь остановиться. Похоже, в последнее время я не оставляю за собой следов.
Как он и предполагал, узкая лестница в дальнем конце выходила в коридор, что вел мимо кухни. Перрин со всей осторожностью заглянул в кухню. В большом плетеном колесе споро перебирала лапами собака, вращая длинный вертел с нанизанными на него задней ногой барашка, огромным куском говядины, полудесятком цыплят и целым гусем. Над вторым очагом висел на крепком крюке котел с супом, от котла вился густой поток ароматов. Но не было видно ни одного повара, ни единой живой души, если не считать собаки. Поблагодарив про себя Орбана с его несусветными лживыми россказнями, Перрин торопливо выскользнул в ночь.
Просторная конюшня была сооружена из того же камня, что и гостиница, хотя обтесанными оказались лишь каменные блоки вокруг больших дверей. Тускло светил одинокий фонарь, свисавший со столба. В стойлах возле дверей Перрин обнаружил Ходока и коней своих спутников. Огромной верховой лошади Лойала явно было тесно в ее стойле. Знакомый запах сена и лошадиный дух действовали успокаивающе. Судя по всему, до конюшни Перрин добрался первым.
Порядок тут блюл всего один конюх, узколицый мужчина в грязной рубахе, с прямыми седыми волосами. Въедливому конюху потребовалось узнать, кто вообще такой Перрин, раз ему вздумалось приказывать седлать сразу четырех лошадей, и кто его хозяин, и что он делает здесь среди ночи, весь увешанный узлами, будто собрался в дорогу, и известно ли мастеру Фурлану, что некий постоялец решил потихоньку улизнуть, и, кстати, что прячет Перрин в тех седельных сумках, да и с глазами у него что-то неладно, уж не болен ли он?
Из-за спины Перрина, блеснув в свете фонаря золотом, вылетела монета. Конюх тут же сграбастал ее цепкой рукой и попробовал на зуб.
— Седлай, — сказал Лан. Голос его был мягок, — таким мягким может быть холодное железо, и конюх коротко кивнул и засуетился, торопясь приготовить лошадей.
Когда в конюшню спустились Морейн и Лойал, им не пришлось ждать ни минуты, они сразу взяли своих лошадей под уздцы, и вскоре отряд уже шел за Ланом прочь от гостиницы, по улице, что пролегла за конюшней в сторону реки. Приглушенный цокот копыт по брусчатке привлек внимание лишь облезлого пса, ребра которого напоминали штакетник забора, да и этот свидетель разок мрачно гавкнул на отряд и шмыгнул в сторону от греха подальше, когда Лан оказался шагах в двух от него.
— Это тебе ничего не напоминает, а, Перрин? — тихо, чтобы услышал только юноша, спросил Лойал.
— Да потише ты, — прошептал Перрин. — А что это должно напоминать?
— Ну, совсем как в старые времена. — Огир как мог постарался понизить голос — теперь гудел шмель с собаку, а не с лошадь, как раньше. — Крадучись уходим в ночь, а позади — враги, и, может статься, впереди тоже, в воздухе веет опасностью, и холодный привкус приключения.
Перрин хмуро воззрился на Лойала поверх седла Ходока. Сделать это было проще простого: голова, плечи и грудь Лойала высились над седлом.
— О чем ты говоришь? Тебе что, начинает нравится опасность? Поверить не могу! Лойал, ты, должно быть, с ума сошел!
— Я только отмечаю для памяти свое общее настроение, — произнес Лойал натянуто. Или, быть может, оправдываясь. — Это нужно для моей книги. Я все обязан в нее заносить. И, по-моему, мне начинает нравиться. Участвовать в приключениях. Да, нравится! — Его уши дважды яростно дернулись. — Если я хочу писать о приключениях, то должен их полюбить.
Перрин только головой покачал.
У каменных причалов приткнулись на ночь паромы, очень смахивавшие на баржи, и были они недвижны и темны, как и большая часть судов. Правда, возле одного двухмачтового судна суетились на причале, да и на палубе, люди, качались отсветы фонарей. Пахло у реки в основном смолой и пенькой, с сильным рыбным духом, хотя от ближайшего склада ветерок доносил острые пряные ароматы, на фоне которых прочие составляющие ночного букета словно блекли и выцветали.
— Снова? — переспрашивал Орбан, приподняв свой серебряный кубок, чтобы тот не забывали наполнять. — Будь по-вашему, ладно. Они засели в кустах у самой дороги, по которой мы ехали, и так близко от Ремена мы никак не ждали засады. С дикими воплями ринулись они на нас из густых зарослей. Не успели мы и глазом моргнуть, как они, выставив свои копья, врезались в самую середину нашего отряда. Сразу поразили двух моих лучших воинов и одного из людей Ганна. И вот, едва увидев нападавших, я сразу узнал айильцев и...
Перрин заторопился вверх по лестнице. Ладно, теперь Орбан будет их знать.
Из-за двери комнаты Морейн доносился гул голосов. Юноше совсем не хотелось слышать, что она скажет обо всем случившемся на площади. Перрин протрусил мимо и сунул голову в комнату Лойала.
Перрину сразу бросилась в глаза кровать огир — низкая и массивная, вдвое длиннее и раза в два шире любой человеческой кровати. Ничего похожего Перрин прежде не видывал. Кровать занимала большую часть комнаты, просторной и великолепной, ничем не уступавшей апартаментам Морейн. Перрин смутно припомнил, как Лойал говорил, что кровать изготовлена из воспетого дерева, и в другое время, скорей всего, задержался бы полюбоваться ее плавными изгибами. При виде текучих линий, словно созданных самой природой, складывалось впечатление, будто кровать просто выросла там, где стоит. Да, некогда в прошлом в Ремене несомненно останавливались огир, иначе где хозяин гостиницы раздобыл бы деревянное кресло по росту Лойалу. На лежащих в кресле подушках и расположился со всеми удобствами огир — в рубашке и штанах, лениво почесывая голую лодыжку большим пальцем другой ноги и одновременно делая пометки в большой книге в матерчатом переплете, которую пристроил на подлокотнике кресла.
— Мы уходим! — сказал Перрин.
Лойал вздрогнул, чуть было не опрокинув пузырек с чернилами и не уронив книгу.
— Уходим? Как так? Мы же только что приехали! — пророкотал он.
— Уходим, именно так. Встречаемся на конюшне, давай-ка поторопись. И чтобы никто не видел, как ты уходишь. По-моему, здесь есть черная лестница, рядом с кухней. По ней и спустимся.
В том конце коридора, где отвели комнату Перрину, сильно пахло всякой жаркой-готовкой, и наверняка запах поднимался по черному ходу.
Полным сожаления взором огир окинул кровать, затем начал натягивать свои высокие сапоги.
— Но почему мы уходим?
— Белоплащники, — ответил Перрин. — Подробней расскажу попозже. — И, пока Лойал не успел спросить еще чего-нибудь, поспешно выскочил в коридор.
А своих сумок Перрин даже не расстегивал. Всего и надо было ему — повесить на пояс колчан, накинуть плащ, забросить на плечо скатку одеяла и переметные сумы, подобрать лук, и ничто не выдавало, что он когда-либо переступал порог комнаты. Ни единой морщинки на сложенных одеялах в изножье кровати, ни следов брызг на щербатом тазике на умывальнике. Даже фитиль сальной свечи, вдруг дошло до Перрина, остался нетронутым. Наверное, я догадывался, что не придется здесь остановиться. Похоже, в последнее время я не оставляю за собой следов.
Как он и предполагал, узкая лестница в дальнем конце выходила в коридор, что вел мимо кухни. Перрин со всей осторожностью заглянул в кухню. В большом плетеном колесе споро перебирала лапами собака, вращая длинный вертел с нанизанными на него задней ногой барашка, огромным куском говядины, полудесятком цыплят и целым гусем. Над вторым очагом висел на крепком крюке котел с супом, от котла вился густой поток ароматов. Но не было видно ни одного повара, ни единой живой души, если не считать собаки. Поблагодарив про себя Орбана с его несусветными лживыми россказнями, Перрин торопливо выскользнул в ночь.
Просторная конюшня была сооружена из того же камня, что и гостиница, хотя обтесанными оказались лишь каменные блоки вокруг больших дверей. Тускло светил одинокий фонарь, свисавший со столба. В стойлах возле дверей Перрин обнаружил Ходока и коней своих спутников. Огромной верховой лошади Лойала явно было тесно в ее стойле. Знакомый запах сена и лошадиный дух действовали успокаивающе. Судя по всему, до конюшни Перрин добрался первым.
Порядок тут блюл всего один конюх, узколицый мужчина в грязной рубахе, с прямыми седыми волосами. Въедливому конюху потребовалось узнать, кто вообще такой Перрин, раз ему вздумалось приказывать седлать сразу четырех лошадей, и кто его хозяин, и что он делает здесь среди ночи, весь увешанный узлами, будто собрался в дорогу, и известно ли мастеру Фурлану, что некий постоялец решил потихоньку улизнуть, и, кстати, что прячет Перрин в тех седельных сумках, да и с глазами у него что-то неладно, уж не болен ли он?
Из-за спины Перрина, блеснув в свете фонаря золотом, вылетела монета. Конюх тут же сграбастал ее цепкой рукой и попробовал на зуб.
— Седлай, — сказал Лан. Голос его был мягок, — таким мягким может быть холодное железо, и конюх коротко кивнул и засуетился, торопясь приготовить лошадей.
Когда в конюшню спустились Морейн и Лойал, им не пришлось ждать ни минуты, они сразу взяли своих лошадей под уздцы, и вскоре отряд уже шел за Ланом прочь от гостиницы, по улице, что пролегла за конюшней в сторону реки. Приглушенный цокот копыт по брусчатке привлек внимание лишь облезлого пса, ребра которого напоминали штакетник забора, да и этот свидетель разок мрачно гавкнул на отряд и шмыгнул в сторону от греха подальше, когда Лан оказался шагах в двух от него.
— Это тебе ничего не напоминает, а, Перрин? — тихо, чтобы услышал только юноша, спросил Лойал.
— Да потише ты, — прошептал Перрин. — А что это должно напоминать?
— Ну, совсем как в старые времена. — Огир как мог постарался понизить голос — теперь гудел шмель с собаку, а не с лошадь, как раньше. — Крадучись уходим в ночь, а позади — враги, и, может статься, впереди тоже, в воздухе веет опасностью, и холодный привкус приключения.
Перрин хмуро воззрился на Лойала поверх седла Ходока. Сделать это было проще простого: голова, плечи и грудь Лойала высились над седлом.
— О чем ты говоришь? Тебе что, начинает нравится опасность? Поверить не могу! Лойал, ты, должно быть, с ума сошел!
— Я только отмечаю для памяти свое общее настроение, — произнес Лойал натянуто. Или, быть может, оправдываясь. — Это нужно для моей книги. Я все обязан в нее заносить. И, по-моему, мне начинает нравиться. Участвовать в приключениях. Да, нравится! — Его уши дважды яростно дернулись. — Если я хочу писать о приключениях, то должен их полюбить.
Перрин только головой покачал.
У каменных причалов приткнулись на ночь паромы, очень смахивавшие на баржи, и были они недвижны и темны, как и большая часть судов. Правда, возле одного двухмачтового судна суетились на причале, да и на палубе, люди, качались отсветы фонарей. Пахло у реки в основном смолой и пенькой, с сильным рыбным духом, хотя от ближайшего склада ветерок доносил острые пряные ароматы, на фоне которых прочие составляющие ночного букета словно блекли и выцветали.