Страница:
– В тот день неизгладимыми чертами врезалось в мою память еще и другое, – отвечал Каракалла. – Я в первый раз увидал костер, на котором сжигали тело Пертинакса. Он был великолепно убран. На вершине стояла также позолоченная колесница, в которой он ездил охотнее всего. Прежде чем консулы подожгли дрова из индийских дерев, отец подвел нас всех к изображению Пертинакса, чтобы его облобызать. Меня он держал за руку. Где бы мы ни показывались, повсюду сенат и народ радостно приветствовали нас. Мать несла Гету на руках. Это понравилось всем. При появлении ее и брата они крикнули так же громко, как и при нашем появлении. И я даже теперь помню, как больно кольнуло мне в сердце это обстоятельство. Лакомства я охотно предоставлял ему. Что же касается приветствий народа, они должны были принадлежать отцу и мне, но никак не моему брату. Север – в первый раз я сознательно понял это – был теперешний, а я – будущий император. Гета обязан был только повиноваться наравне со всеми другими.
Облобызав изображение Пертинакса, я все еще рука об руку с отцом всматривался в пламя. С треском его языки пробирались сквозь дрова костра. Я еще и до сих пор вижу, как они, точно ласкаясь, облизывали дерево, пока оно не отдавалось им и, мгновенно запылав, посылало кверху сноп дымного пламени. Наконец горы из дерева превратились в один исполинский факел. И вдруг из недр пламени взвился орел. Со страхом то туда, то сюда летала ширококрылая птица сквозь марево, позолоченное солнечными лучами, дрожавшее от жара, высоко поднимая свои крылья над дымом и пламенем. Но орел скоро ускользнул от удушающего пламени. С восторгом указывая на него отцу, я вскричал: «Посмотри на птицу, куда она летит?» А он проговорил с ударением: «Вот это так! Если ты хочешь, чтобы то могущество, которое я приобрел для тебя, осталось неограниченным, то должен смотреть в оба. Не следует оставлять без внимания ни одного предзнамения, не упускать ни одного удобного случая». И сам он поступал таким образом. Препятствия существовали для него только ради того, чтобы устранять их с дороги. Он же и научил меня никогда не знать отдыха и остановки и не щадить боязливо жизни врагов. То празднество закрепило за отцом благодарность римлян. А между тем на Востоке против него стоял еще Песценний Нигер с большим войском. Но колебание не было в характере отца. Несколько месяцев спустя после похорон Пертинакса Север превратил могущественного соискателя императорского трона в обезглавленный труп.
Но пришлось устранить с пути еще другое препятствие. Ты слышала о Клавдии Альбине? Отец даже усыновил его и возвысил до роли своего соправителя. Но Север не в состоянии был разделять свою власть с кем бы то ни было. Когда мне минуло девять лет, я после битвы при Лионе увидел мертвое лицо Альбина, разбитого на поле сражения. Голова его торчала на копье перед курией.
Итак, после отца я сделался самым высшим лицом в государстве, первым среди юношей всего света и будущим императором. На одиннадцатом году жизни воины провозгласили меня Августом: это было во время парфянской войны, при завоевании Ктесифона. Но они оказали такую же честь и Гете. Мне показалось, как будто капля полыни попала в сладкое питье, и если теперь… Впрочем, какое дело девушке до дел государства и до судьбы властителей и народов?
– Продолжай, – просила Мелисса. – Я уже вижу, к чему ты клонишь свою речь. Тебе была неприятна мысль разделять господство с кем-нибудь другим.
– Нет, этого мало, – с живостью возразил Каракалла. – Не только неприятно, мне представлялось это невыносимым, невозможным. Я хочу доказать тебе, что я был не похож на завистливого сына какого-нибудь торгаша, который не желает выдать брату его часть из отцовского наследства. Целый мир, вот в чем дело, был слишком тесен для нас двоих. Не я, а судьба послала смерть Гете. Я это знаю, и ты также должна это понять. Да, судьба! Она уже принуждала маленькие пальчики ребенка восставать против жизни брата, и это деяние совершилось прежде, чем мой мозг был в состоянии усвоить какую-либо мысль, а мои детские губы выговорить ненавистное имя.
– Итак, ты, еще будучи мальчиком, уже покушался на жизнь брата?
Но Каракалла продолжал в успокоительном тоне:
– Ведь мне тогда не было еще и двух лет! В Милане вскоре после рождения Геты было найдено яйцо на дворе дворца. Курица снесла его около колонны. Оно было ярко-красного, пурпурного цвета, точно императорская мантия. Это указывало на то, что новорожденному предназначено быть владыкою мира. Всеобщая радость была велика. Также и мне, едва умевшему ступить несколько шагов, показывали пурпурное чудо. Но я, крошка, швырнул его наземь, так что скорлупа разбилась и содержимое разлилось кругом. Мать видела все это, и восклицание: «Проклятый маленький злодей, ты умертвил брата!» впоследствии весьма часто повторялось в моей памяти. Мне казалось, что в нем было мало материнского.
Тут он задумчиво посмотрел перед собою и затем спросил напряженно слушавшую девушку:
– Не случалось ли с тобою, что тебя преследовало одно какое-нибудь слово, от которого ты никак не могла отделаться?
– О да, – отвечала Мелисса. – Какой-нибудь ритм из песни или строфа из стихотворения.
Каракалла утвердительно кивнул и продолжал с большим оживлением:
– Так же случилось и со мною относительно слов: «Ты убил своего брата». Я своим внутренним слухом слышал эти слова не только по временам, но они, подобно жужжанию назойливых мух в лагерной палатке, преследовали меня по целым часам, днем и ночью. Тут не помогало никакое опахало! Громче всего раздавался голос одного демона, нашептывавшего мне тогда, когда Гета, бывало, провинится в чем-нибудь предо мною или если ему доставались такие вещи, обладателем которых я не желал видеть его. А как часто это случалось! Я ведь был для матери только Бассиан, а младший сын был дорогой маленький Гета! Так проходили годы.
В цирке мы уже с ранних пор имели собственные колесницы. Однажды при каком-то состязании – мы еще были мальчиками, и я опередил других сотоварищей – лошади отшвырнули в сторону мою колесницу. Я отлетел далеко на арену. Гета увидел это. Он направил своего бегуна вправо, туда, где я лежал. Через брата он переехал точно через солому или через яблочную кожуру, валяющуюся в пыли. И его колесо переломило мне бедро. Не знаю, что еще другое он повредил во мне, но до этого никому не было дела. С того времени началось – это несомненно – одно из самых мучительных моих страданий. А он, бесстыжий мальчишка, сделал это с намерением. Он умел управлять лошадьми. Против его воли ни одно колесо не коснулось бы лесного ореха на песке арены, а я лежал далеко в стороне от дороги…
При этой жалобе на брата у цезаря стали судорожно подергиваться веки, и каждый из его взглядов указывал на тот дикий огонь, который разгорался в его душе.
На испуганное восклицание Мелиссы: «Какое ужасное подозрение!» – он отвечал отрывистым ироническим смехом и злобным уверением:
– О там находилось достаточно друзей, которые передали мне, какие надежды питал Гета по поводу этой мальчишеской проделки! Разочарование сделало его раздражительным и мрачным, когда Галену удалось настолько поправить меня, что я мог отбросить костыли, и моя хромота стала, как мне, по крайней мере, говорят, едва только заметна.
– Да и совсем не заметна, решительно не заметна! – с состраданием уверяла Мелисса.
А Каракалла продолжал:
– Но что я выстрадал, покуда дело дошло до выздоровления! И когда я во время стольких нескончаемых недель терзался на своем ложе муками и нетерпением, слова матери о брате, мною убитом, так часто раздавались в моих ушах, точно у меня был наемник, обязанный день и ночь повторять мне их.
Но все это прошло. Вместе с болью, испортившею мне много часов, неподвижное лежачее положение принесло мне нечто лучшее: мысли и планы. Да, во время тех недель, когда наступило спокойствие, я ясно и живо понял то, чему учили меня отец и мой воспитатель. Я понял, что обязан быть деятельным, чтобы сделаться настоящим властелином. Как только я снова начал владеть ногою, я сделался прилежным учеником Цило. Еще будучи ребенком, раньше этого ужасного события, я всем своим юным сердцем привязался к кормилице.
Она была христианка из Африки, родины ее отца. От нее я узнал, что являюсь самым дорогим для нее существом на земле. Для моей матери не существовало ничего высшего, как быть domna[26], повелительницею воинов, матерью лагеря, а среди ученых – женщиной-философом. То, что доставалось мне от ее любви, были медные гроши, бросаемые в виде милостыни. Гету она расточительно осыпала золотыми солидами своей привязанности. И то же самое повторялось относительно меня со стороны ее сестры и племянниц, часто проживавших у нас. Мне они оказывали только внимание или избегали меня, а мой братец был их баловнем, игрушкою. Я как раз настолько плохо умел приобретать любовь, насколько Гета был искусен в этом. Но в детские годы я не нуждался в ней; когда я чувствовал потребность в добром слове, в нежном поцелуе, в женской любви, мне были открыты объятия моей кормилицы. Это была женщина необыкновенная. Будучи вдовою трибуна, павшего под начальством моего отца, она приняла на себя уход за мною. Никто и никогда уже не любил меня так, как она. Только ее одну я слушался охотно. Я родился с дикими наклонностями, но она умела своею ласковостью обуздать их. Только к моей антипатии относительно брата она относилась хладнокровно, так как и для нее он был спицей в глазу. Это я замечал, потому что она, такая кроткая, с негодованием объявила мне, что на земле должен быть только один Бог и только один император, который от Его имени управлял бы миром. Она защищала это свое убеждение и в споре с другими. Это не принесло ей счастья. Моя мать разлучила нас и отправила ее назад на родину, в Африку. Вскоре после этого она умерла…
Тут он умолк и задумчиво уставился глазами в пространство; однако вскоре пришел в себя и проговорил уже совсем иным тоном:
– Тогда я сделался учеником Цило.
– Однако, – спросила Мелисса, – ты, кажется, сам говорил, что однажды покушался на его жизнь?
– Это правда, – мрачно проговорил Каракалла, – наступила минута, когда я проклял его наставления. А между тем они были мудры и благожелательны. Вот видишь, дитя: все вы, которые скромно и не обладая властью проводите жизнь, воспитаны для того, чтобы послушно подчиняться велениям небесных властителей. А меня Цило учил ставить выше всего и всех, даже богов, свое собственное могущество и величие государства, которым мне суждено было управлять. Тебе и другим тебе подобным внушают считать жизнь ближних священною, а мы, повелители мира, поставлены выше этого закона в силу наших обязанностей. Если того требует благо вверенного нам государства, то должна быть пролита даже кровь брата. Кормилица учила меня, что быть добрым значит не делать другому того, что было бы больно для нас самих. А Цило говорил мне: «Бей для того, чтобы самому не подвергнуться побоям. При этом отбрось в сторону всякую пощаду, если этого требует благоденствие государства». А сколько рук поднимается против Рима, всемирного государства, в котором я повелеваю в качестве императора! Приходится с помощью насилия сдерживать его части, расходящиеся врозь. Иначе государство рассыплется подобно связке стрел, когда разрывается сдерживающая ее бечевка. И я еще мальчиком поклялся отцу не выпускать из рук ни одной пяди земли без борьбы. Он, Север, был мудрейший из властителей. Только раздутая женщинами любовь к второму сыну заставила его забыть осторожность и мудрость. Мой брат Гета должен был вместе со мною управлять государством, которое по праву принадлежало одному мне, первородному. Ежегодно совершались празднества в честь «любви братьев», сопровождаемые молитвами и жертвоприношениями. Может быть, тебе приходилось видеть монеты, где мы были изображены рука об руку, с подписью: «Вечное единодушие»?
И это я в единодушии, рука об руку с самым ненавистным для меня человеком в мире! Меня выводил из себя даже его голос. Я с величайшим удовольствием схватил бы его за горло, когда видел, что он теряет время в сообществе своих ученых товарищей. Знаешь ли, чем они занимались? Они ребячески составляли слова, которыми следует выразить голоса различных животных. Однажды я вырвал у отпущенника из рук карандаши, когда он в качестве результата заседания писал: «Конь ржет, свинья хрюкает, коза бекает, корова ревет, овца мекает». А я прибавлю: он сам сопел, как хриплая сова. Разделять правительственную власть с этим жалким, бесхарактерным ядовитым ничтожеством было положительно невозможно. Видеть, как этот враг, который каждый раз, когда я говорил «да», хрипит «нет», будет стараться уничтожить каждое из моих мероприятий, – этого я не в состоянии был вынести. Это повлекло бы за собою падение государства так же верно, как верно то, что самою несправедливою и неблагоразумною мерой Севера было назначить младшего брата соправителем старшего, первородного, настоящего наследника престола. Я, которого брат научил обращать внимание на предзнаменования, часто думал о том, как бы положить конец этому самому невыносимому из всех обстоятельств.
После смерти Севера мы сперва жили в отдельных частях одного и того же дворца, бок о бок друг с другом, подобно львам в одной клетке, между которыми устроена перегородка, чтобы они не растерзали один другого.
Мы встречались у матери.
В одно утро моя собака из породы молоссов растерзала насмерть волкодава Геты, а в животном, которое он назначил для жертвоприношения, оказалась почерневшая печень. Мне сообщили об этом. Судьба оказывалась на моей стороне. Следовало положить конец ленивому бездействию. Я сам не знаю, что со мною делалось, когда я поднимался по лестнице к матери. Ясно помню теперь только одно, что какой-то демон непрестанно нашептывал мне слова: «Ты убил своего брата». Вдруг я внезапно очутился лицом к лицу с Гетой. Это было в приемной императрицы. И вот, когда я увидел так близко перед собою эту ненавистную, придавленную сверху голову и безбородый рот с толстою нижнею губою, который улыбался мне так сладко и вместе с тем лживо, то мне почудилось, будто я снова слышу тот крик, с которым он подгонял коней. И я почувствовал такую же боль, как будто колесо вторично переломило мне ногу. И при этом демон нашептывал мне на ухо: «Придави его, иначе он убьет тебя и через него погибнет Рим!»
Тогда я схватился за меч. Отвратительно гнусавый голос брата проговорил какой-то вздор. Тут мне показалось, как будто заблеяли все овцы и забекали все козы, на которых он так позорно тратил время. Кровь бросилась мне в голову. Зал стал кружиться вокруг меня. Черные точки на красном поле заскакали у меня в глазах. А затем… В моих глазах засверкал мой собственный обнаженный меч. Больше я ничего не видел и не слышал. Ни одна мысль не шевельнулась в голове относительно того, что тогда совершилось… Но вдруг мне показалось, что у меня с груди свалилась целая тяготившая меня свинцовая гора. Как легко снова дышалось мне теперь! То, что в бешеном круговороте мчалось передо мною, теперь остановилось. Солнце ярко освещало большую комнату. Луч света с движущимися пылинками падал на Гету. С моим мечом в груди он опустился на колени совсем близко от меня. Мать напрасно старалась защитить его. При этом с ее руки лилась яркая струя крови. Я точно сейчас вижу каждое кольцо на ее тонких белых пальцах. Также очень живо помню, как мать бросилась между нами, чтобы защитить своего любимца, когда я поднял на него меч. Острый клинок, за который она схватилась, вероятно, как-нибудь мимоходом – право, не знаю как – задел ее по руке. Кожа оказалась только слегка оцарапанной. И, однако, какой крик поднялся по поводу раны, нанесенной сыном матери! Юлия Мэза, ее дочь Маммея и другие женщины показали себя в настоящем свете. Из капли они сумели сделать потоки крови.
Итак, ужасное свершилось, и, однако, если б я оставил в живых этого мальчишку, то оказался бы изменником по отношению к Риму, относительно самого себя и деятельности отца в течение целой его жизни. Именно этот день и сделал меня владыкою мира. Те, кто называют меня братоубийцей, воображают, что имеют на это право. Но на деле выходит другое. Мне это известно гораздо лучше, и ты также знаешь теперь, что судьба, а никак не я, вычеркнула Гету из числа живых…
Тут он, переводя дух, на минуту замолчал. Затем спросил Мелиссу:
– И ты поняла теперь, каким образом я дошел до того, что пролил кровь брата?
Мелисса вздрогнула и тихо повторила за ним:
– Да, я понимаю это.
При этом теплое участие охватило ее сердце, а между тем она чувствовала, что не имеет права одобрять то, что понимала и о чем сожалела. Охваченная мучительным раздвоением чувств, она откинула назад голову, отбросила волосы с лица и воскликнула:
– Остановись, я не могу дольше выносить этого.
– Такая мягкосердечная? – строго спросил он и с неудовольствием покачал головою. – Жизнь кипит сильнее и с большим ожесточением вблизи трона, чем в доме художника. Тебе придется поучиться плыть вместе со мною по бушующему потоку. Даже самое чудовищное, поверь мне, может сделаться совершенно обыкновенным. И тогда… Почему все еще пугает тебя то, что ты сама признаешь необходимым?
– Я не более как слабая девушка, – отвечала Мелисса, – и мне представляется, будто я сама была свидетельницею всех тех ужасов и как будто я вместе с тобою должна нести ответственность за эту страшную кровавую вину.
– Это и будет так! Именно с этою целью я и сообщил тебе все то, что еще не приходилось никому слышать из этих уст, – проговорил Каракалла, причем глаза его ярко сверкнули. Мелиссе показалось, как будто это восклицание заставило ее очнуться от сна и показало ту пропасть, на край которой она пришла в припадке лунатизма.
Когда Каракалла начал рассказывать о годах своей юности, она слушала его только наполовину; спасительный корабль Вереники не выходил у нее из ума. Но затем эти признания сильно заинтересовали ее, и жалобы этого могущественного человека, испытавшего столько горя и несправедливостей, с самого детства лишенного счастья материнской любви, тронули нежное сердце девушки. То, что ей сообщено было дальше, она сравнила со своею собственною маленькою жизнью и с ужасом узнала, что злоба брата была причиною таких жестоких страданий, которые, подобно ядовитой росе, испортили радости жизни, между тем как она сама была обязана всем лучшим и радостным в своем юном существовании именно братской любви. Причины, которыми Каракалла поддерживал свое убеждение, что сама судьба принудила его к убийству Геты, показались достаточно вескими для ее юного неопытного ума. Цезарь оказывался только жертвою своего рождения и жестокой судьбы.
Даже самые скромные и благоразумные люди не в состоянии уклониться от чарующего влияния императорского величия; а достойный сожаления человек, удостоивший Мелиссу своего доверия и с такою теплотою уверявший, что она так много значит для него, был властителем мира.
Она чувствовала также во время признаний цезаря, что она может гордиться тем обстоятельством, что он сам удостоил ее принять участие в трагедии, совершившейся в императорском дворце, как будто она принадлежала к членам царственной семьи. Ее живое воображение сделало ее как будто свидетельницей ужасающего деяния, к которому, как она убедилась в этом еще тогда, когда утвердительно отвечала на его вопрос, его принудили непреодолимые силы.
Но требование, последовавшее за ее ответом, заставило ее опомниться. Образ Диодора, на время совершенно исчезнувший из ее памяти, теперь мгновенно возник перед ее внутренним взором, и ей показалось, будто он с упреком глядит на нее.
Но разве она провинилась перед своим женихом?
Нет, нет, разумеется, нет!
Она любит его, только его одного, и именно поэтому ее здравый смысл говорит ей, что она грешит против своего возлюбленного, исполняя требования Каракаллы, делается как бы сообщницею последнего, оправдывая такие кровавые преступления. А между тем на его слова: «Ты должна, ты обязана сделать это» она не находила ответа, который мог бы не возбудить его гнева. Поэтому осторожно и с выражением благодарности за его доверие она стала снова просить у него позволения расстаться с ним, так как после подобного душевного потрясения нуждается в покое. И ему самому тоже будет весьма полезно предаться некоторому отдыху. Но он очень энергично уверял, что спокойствие наступает для него только после исполнения им своих обязанностей властителя. За несколько минут до своего последнего вздоха его отец воскликнул: «Если есть еще какое-нибудь дело, то давайте его сюда», и он, сын его, будет следовать его примеру. «Впрочем, – прибавил он, – на меня благотворно подействовала возможность выставить на свет то, что я так долго скрывал в глубине души. Глядеть тебе при этом в лицо, девушка, было, пожалуй, самым лучшим лекарством».
При этом он поднялся с места, схватил обе руки удивленной Мелиссы и воскликнул:
– Ты делаешь воздержным ненасытного; даже любовь, которую я предлагаю тебе, похожа на роскошную кисть винограда, и я буду доволен уже тем, если ты возвратишь мне хоть одну ягодку.
Но уже начало этого уверения было заглушено дикими криками, целым потоком звуков, ворвавшихся в комнату.
Каракалла остановился; но, прежде чем он успел подойти к окну, старый Адвент, едва переводя дух, вбежал в комнату, а за ним, изменяя своей манере, полной достоинства, быстрыми шагами и с явными признаками волнения следовал Макрин, префект преторианцев, со своим прекрасным молодым сыном и несколькими друзьями императора.
– Вот каково мое отдохновение! – с горечью воскликнул Каракалла, выпуская руки Мелиссы и затем с вопросительным видом обращаясь ко входящим.
Среди преторианцев и македонского легиона распространилась молва, что император, против своего обычая не показывавшийся в течение двух дней, сильно заболел и находится при смерти. Серьезно беспокоясь о нем, так как он осыпал их золотом и предоставил им вольности, которых не существовало еще ни при одном императоре, они столпились у Серапеума и требовали свидания с цезарем.
Глаза Каракаллы засверкали при этом, и он воскликнул с радостным волнением:
– Вот единственные истинно преданные люди!
Затем он приказал подать себе меч и шлем, а также paludamentum, пурпурный, вышитый золотом плащ главнокомандующего, который носил только тогда, когда находился на поле битвы.
Солдаты должны были увидеть, что он намерен еще продолжать ведение войны.
Во время ожидания этих вещей он вел негромкий разговор с Макрином и другими, но когда драгоценный плащ покрыл его плечи, и любимец Феокрит, умевший лучше всех ухаживать за ним в дни страданий, захотел подать ему руку, он крикнул ему, что не нуждается в поддержке.
– Однако же после такого сильного припадка тебе следовало бы… – осмелился заметить врач.
Но Каракалла иронически прервал его, бросив взгляд на Мелиссу:
– Вот в этих маленьких руках заключается более врачующей силы, чем в твоих и в руках великого Галенуса, вместе взятых.
При этом он кивнул девушке, и, когда она вторично попросила у него позволения удалиться, он с повелительным восклицанием: «Подожди!» – вышел из комнаты.
Ему приходилось идти довольно далеко и также подниматься по лестнице, чтобы взобраться на балкон, окружавший основание купола Пантеона, пристроенного его отцом к Серапеуму, но он охотно подчинился этой необходимости, так как оттуда его лучше всего можно было видеть и слышать.
Еще за несколько часов перед тем ему было бы невозможно сделать это, и Эпагатос распорядился, чтобы внизу лестницы ожидали носилки с дюжими носильщиками, но Каракалла отказался от их услуг, так как чувствовал себя как бы снова ожившим, и крики его воинов опьяняли его, подобно огненному вину.
Мелисса между тем осталась в приемной. Она должна была послушаться приказания цезаря. Он все-таки страшил ее, и притом она была настолько женщиной, чтобы счесть за оскорбление то, что человек, с такою теплотою уверявший ее в своей благодарности и даже заявлявший, что любит ее, так сурово отказался исполнить ее желание, отпустить ее отдохнуть. Теперь она уже с уверенностью предвидела, что, пока продлится его пребывание в Александрии, ей еще чаще придется находиться в его обществе. Это приводило ее в ужас, но если б она вздумала обратиться в бегство, то члены ее семьи наверняка бы погибли. Нет, от подобного шага приходится отказаться! Она должна остаться в городе.
Она в задумчивости опустилась на диван, и когда при этом стала вспоминать о почти невероятном доверии, которого ее счел достойною этот неприступный, гордый повелитель, внутренний голос стал нашептывать ей, что очень приятно принимать участие в сильных волнениях самых высших и всемогущих лиц. И разве мог быть абсолютно дурен тот, который ощущал потребность оправдаться перед простою девушкой, которому казалось невыносимым быть непонятым и осужденным ею? Каракалла сделался для нее не только больным императором, но и человеком, добивающимся ее благосклонности. Ей и в голову не приходило обратить внимание на его ухаживание, но все-таки ей льстило, что самый могущественнейший человек в мире уверял ее в своем сердечном расположении.
И разве следовало ей бояться его? Она для него значила так много и доставляла столько облегчения, что он будет остерегаться оскорбить или огорчить ее. Скромное дитя, еще недавно трепетавшее при капризах родного отца, она теперь, в сознании того, что возбудила симпатию цезаря, чувствовала себя уже настолько сильною, чтобы победить гнев и воспротивиться требованиям самого могущественного и ужасного человека. Однако же сказать ему, что она невеста другого, она не решалась, последствием могло быть то, что он дал бы Диодору почувствовать свое могущество. Мысль, что императору желательно играть в ее глазах роль хорошего человека, в особенности была ей понятна. В неопытной девочке даже зародилась надежда, что ради нее Каракалла постарается быть сдержаннее.
Облобызав изображение Пертинакса, я все еще рука об руку с отцом всматривался в пламя. С треском его языки пробирались сквозь дрова костра. Я еще и до сих пор вижу, как они, точно ласкаясь, облизывали дерево, пока оно не отдавалось им и, мгновенно запылав, посылало кверху сноп дымного пламени. Наконец горы из дерева превратились в один исполинский факел. И вдруг из недр пламени взвился орел. Со страхом то туда, то сюда летала ширококрылая птица сквозь марево, позолоченное солнечными лучами, дрожавшее от жара, высоко поднимая свои крылья над дымом и пламенем. Но орел скоро ускользнул от удушающего пламени. С восторгом указывая на него отцу, я вскричал: «Посмотри на птицу, куда она летит?» А он проговорил с ударением: «Вот это так! Если ты хочешь, чтобы то могущество, которое я приобрел для тебя, осталось неограниченным, то должен смотреть в оба. Не следует оставлять без внимания ни одного предзнамения, не упускать ни одного удобного случая». И сам он поступал таким образом. Препятствия существовали для него только ради того, чтобы устранять их с дороги. Он же и научил меня никогда не знать отдыха и остановки и не щадить боязливо жизни врагов. То празднество закрепило за отцом благодарность римлян. А между тем на Востоке против него стоял еще Песценний Нигер с большим войском. Но колебание не было в характере отца. Несколько месяцев спустя после похорон Пертинакса Север превратил могущественного соискателя императорского трона в обезглавленный труп.
Но пришлось устранить с пути еще другое препятствие. Ты слышала о Клавдии Альбине? Отец даже усыновил его и возвысил до роли своего соправителя. Но Север не в состоянии был разделять свою власть с кем бы то ни было. Когда мне минуло девять лет, я после битвы при Лионе увидел мертвое лицо Альбина, разбитого на поле сражения. Голова его торчала на копье перед курией.
Итак, после отца я сделался самым высшим лицом в государстве, первым среди юношей всего света и будущим императором. На одиннадцатом году жизни воины провозгласили меня Августом: это было во время парфянской войны, при завоевании Ктесифона. Но они оказали такую же честь и Гете. Мне показалось, как будто капля полыни попала в сладкое питье, и если теперь… Впрочем, какое дело девушке до дел государства и до судьбы властителей и народов?
– Продолжай, – просила Мелисса. – Я уже вижу, к чему ты клонишь свою речь. Тебе была неприятна мысль разделять господство с кем-нибудь другим.
– Нет, этого мало, – с живостью возразил Каракалла. – Не только неприятно, мне представлялось это невыносимым, невозможным. Я хочу доказать тебе, что я был не похож на завистливого сына какого-нибудь торгаша, который не желает выдать брату его часть из отцовского наследства. Целый мир, вот в чем дело, был слишком тесен для нас двоих. Не я, а судьба послала смерть Гете. Я это знаю, и ты также должна это понять. Да, судьба! Она уже принуждала маленькие пальчики ребенка восставать против жизни брата, и это деяние совершилось прежде, чем мой мозг был в состоянии усвоить какую-либо мысль, а мои детские губы выговорить ненавистное имя.
– Итак, ты, еще будучи мальчиком, уже покушался на жизнь брата?
Но Каракалла продолжал в успокоительном тоне:
– Ведь мне тогда не было еще и двух лет! В Милане вскоре после рождения Геты было найдено яйцо на дворе дворца. Курица снесла его около колонны. Оно было ярко-красного, пурпурного цвета, точно императорская мантия. Это указывало на то, что новорожденному предназначено быть владыкою мира. Всеобщая радость была велика. Также и мне, едва умевшему ступить несколько шагов, показывали пурпурное чудо. Но я, крошка, швырнул его наземь, так что скорлупа разбилась и содержимое разлилось кругом. Мать видела все это, и восклицание: «Проклятый маленький злодей, ты умертвил брата!» впоследствии весьма часто повторялось в моей памяти. Мне казалось, что в нем было мало материнского.
Тут он задумчиво посмотрел перед собою и затем спросил напряженно слушавшую девушку:
– Не случалось ли с тобою, что тебя преследовало одно какое-нибудь слово, от которого ты никак не могла отделаться?
– О да, – отвечала Мелисса. – Какой-нибудь ритм из песни или строфа из стихотворения.
Каракалла утвердительно кивнул и продолжал с большим оживлением:
– Так же случилось и со мною относительно слов: «Ты убил своего брата». Я своим внутренним слухом слышал эти слова не только по временам, но они, подобно жужжанию назойливых мух в лагерной палатке, преследовали меня по целым часам, днем и ночью. Тут не помогало никакое опахало! Громче всего раздавался голос одного демона, нашептывавшего мне тогда, когда Гета, бывало, провинится в чем-нибудь предо мною или если ему доставались такие вещи, обладателем которых я не желал видеть его. А как часто это случалось! Я ведь был для матери только Бассиан, а младший сын был дорогой маленький Гета! Так проходили годы.
В цирке мы уже с ранних пор имели собственные колесницы. Однажды при каком-то состязании – мы еще были мальчиками, и я опередил других сотоварищей – лошади отшвырнули в сторону мою колесницу. Я отлетел далеко на арену. Гета увидел это. Он направил своего бегуна вправо, туда, где я лежал. Через брата он переехал точно через солому или через яблочную кожуру, валяющуюся в пыли. И его колесо переломило мне бедро. Не знаю, что еще другое он повредил во мне, но до этого никому не было дела. С того времени началось – это несомненно – одно из самых мучительных моих страданий. А он, бесстыжий мальчишка, сделал это с намерением. Он умел управлять лошадьми. Против его воли ни одно колесо не коснулось бы лесного ореха на песке арены, а я лежал далеко в стороне от дороги…
При этой жалобе на брата у цезаря стали судорожно подергиваться веки, и каждый из его взглядов указывал на тот дикий огонь, который разгорался в его душе.
На испуганное восклицание Мелиссы: «Какое ужасное подозрение!» – он отвечал отрывистым ироническим смехом и злобным уверением:
– О там находилось достаточно друзей, которые передали мне, какие надежды питал Гета по поводу этой мальчишеской проделки! Разочарование сделало его раздражительным и мрачным, когда Галену удалось настолько поправить меня, что я мог отбросить костыли, и моя хромота стала, как мне, по крайней мере, говорят, едва только заметна.
– Да и совсем не заметна, решительно не заметна! – с состраданием уверяла Мелисса.
А Каракалла продолжал:
– Но что я выстрадал, покуда дело дошло до выздоровления! И когда я во время стольких нескончаемых недель терзался на своем ложе муками и нетерпением, слова матери о брате, мною убитом, так часто раздавались в моих ушах, точно у меня был наемник, обязанный день и ночь повторять мне их.
Но все это прошло. Вместе с болью, испортившею мне много часов, неподвижное лежачее положение принесло мне нечто лучшее: мысли и планы. Да, во время тех недель, когда наступило спокойствие, я ясно и живо понял то, чему учили меня отец и мой воспитатель. Я понял, что обязан быть деятельным, чтобы сделаться настоящим властелином. Как только я снова начал владеть ногою, я сделался прилежным учеником Цило. Еще будучи ребенком, раньше этого ужасного события, я всем своим юным сердцем привязался к кормилице.
Она была христианка из Африки, родины ее отца. От нее я узнал, что являюсь самым дорогим для нее существом на земле. Для моей матери не существовало ничего высшего, как быть domna[26], повелительницею воинов, матерью лагеря, а среди ученых – женщиной-философом. То, что доставалось мне от ее любви, были медные гроши, бросаемые в виде милостыни. Гету она расточительно осыпала золотыми солидами своей привязанности. И то же самое повторялось относительно меня со стороны ее сестры и племянниц, часто проживавших у нас. Мне они оказывали только внимание или избегали меня, а мой братец был их баловнем, игрушкою. Я как раз настолько плохо умел приобретать любовь, насколько Гета был искусен в этом. Но в детские годы я не нуждался в ней; когда я чувствовал потребность в добром слове, в нежном поцелуе, в женской любви, мне были открыты объятия моей кормилицы. Это была женщина необыкновенная. Будучи вдовою трибуна, павшего под начальством моего отца, она приняла на себя уход за мною. Никто и никогда уже не любил меня так, как она. Только ее одну я слушался охотно. Я родился с дикими наклонностями, но она умела своею ласковостью обуздать их. Только к моей антипатии относительно брата она относилась хладнокровно, так как и для нее он был спицей в глазу. Это я замечал, потому что она, такая кроткая, с негодованием объявила мне, что на земле должен быть только один Бог и только один император, который от Его имени управлял бы миром. Она защищала это свое убеждение и в споре с другими. Это не принесло ей счастья. Моя мать разлучила нас и отправила ее назад на родину, в Африку. Вскоре после этого она умерла…
Тут он умолк и задумчиво уставился глазами в пространство; однако вскоре пришел в себя и проговорил уже совсем иным тоном:
– Тогда я сделался учеником Цило.
– Однако, – спросила Мелисса, – ты, кажется, сам говорил, что однажды покушался на его жизнь?
– Это правда, – мрачно проговорил Каракалла, – наступила минута, когда я проклял его наставления. А между тем они были мудры и благожелательны. Вот видишь, дитя: все вы, которые скромно и не обладая властью проводите жизнь, воспитаны для того, чтобы послушно подчиняться велениям небесных властителей. А меня Цило учил ставить выше всего и всех, даже богов, свое собственное могущество и величие государства, которым мне суждено было управлять. Тебе и другим тебе подобным внушают считать жизнь ближних священною, а мы, повелители мира, поставлены выше этого закона в силу наших обязанностей. Если того требует благо вверенного нам государства, то должна быть пролита даже кровь брата. Кормилица учила меня, что быть добрым значит не делать другому того, что было бы больно для нас самих. А Цило говорил мне: «Бей для того, чтобы самому не подвергнуться побоям. При этом отбрось в сторону всякую пощаду, если этого требует благоденствие государства». А сколько рук поднимается против Рима, всемирного государства, в котором я повелеваю в качестве императора! Приходится с помощью насилия сдерживать его части, расходящиеся врозь. Иначе государство рассыплется подобно связке стрел, когда разрывается сдерживающая ее бечевка. И я еще мальчиком поклялся отцу не выпускать из рук ни одной пяди земли без борьбы. Он, Север, был мудрейший из властителей. Только раздутая женщинами любовь к второму сыну заставила его забыть осторожность и мудрость. Мой брат Гета должен был вместе со мною управлять государством, которое по праву принадлежало одному мне, первородному. Ежегодно совершались празднества в честь «любви братьев», сопровождаемые молитвами и жертвоприношениями. Может быть, тебе приходилось видеть монеты, где мы были изображены рука об руку, с подписью: «Вечное единодушие»?
И это я в единодушии, рука об руку с самым ненавистным для меня человеком в мире! Меня выводил из себя даже его голос. Я с величайшим удовольствием схватил бы его за горло, когда видел, что он теряет время в сообществе своих ученых товарищей. Знаешь ли, чем они занимались? Они ребячески составляли слова, которыми следует выразить голоса различных животных. Однажды я вырвал у отпущенника из рук карандаши, когда он в качестве результата заседания писал: «Конь ржет, свинья хрюкает, коза бекает, корова ревет, овца мекает». А я прибавлю: он сам сопел, как хриплая сова. Разделять правительственную власть с этим жалким, бесхарактерным ядовитым ничтожеством было положительно невозможно. Видеть, как этот враг, который каждый раз, когда я говорил «да», хрипит «нет», будет стараться уничтожить каждое из моих мероприятий, – этого я не в состоянии был вынести. Это повлекло бы за собою падение государства так же верно, как верно то, что самою несправедливою и неблагоразумною мерой Севера было назначить младшего брата соправителем старшего, первородного, настоящего наследника престола. Я, которого брат научил обращать внимание на предзнаменования, часто думал о том, как бы положить конец этому самому невыносимому из всех обстоятельств.
После смерти Севера мы сперва жили в отдельных частях одного и того же дворца, бок о бок друг с другом, подобно львам в одной клетке, между которыми устроена перегородка, чтобы они не растерзали один другого.
Мы встречались у матери.
В одно утро моя собака из породы молоссов растерзала насмерть волкодава Геты, а в животном, которое он назначил для жертвоприношения, оказалась почерневшая печень. Мне сообщили об этом. Судьба оказывалась на моей стороне. Следовало положить конец ленивому бездействию. Я сам не знаю, что со мною делалось, когда я поднимался по лестнице к матери. Ясно помню теперь только одно, что какой-то демон непрестанно нашептывал мне слова: «Ты убил своего брата». Вдруг я внезапно очутился лицом к лицу с Гетой. Это было в приемной императрицы. И вот, когда я увидел так близко перед собою эту ненавистную, придавленную сверху голову и безбородый рот с толстою нижнею губою, который улыбался мне так сладко и вместе с тем лживо, то мне почудилось, будто я снова слышу тот крик, с которым он подгонял коней. И я почувствовал такую же боль, как будто колесо вторично переломило мне ногу. И при этом демон нашептывал мне на ухо: «Придави его, иначе он убьет тебя и через него погибнет Рим!»
Тогда я схватился за меч. Отвратительно гнусавый голос брата проговорил какой-то вздор. Тут мне показалось, как будто заблеяли все овцы и забекали все козы, на которых он так позорно тратил время. Кровь бросилась мне в голову. Зал стал кружиться вокруг меня. Черные точки на красном поле заскакали у меня в глазах. А затем… В моих глазах засверкал мой собственный обнаженный меч. Больше я ничего не видел и не слышал. Ни одна мысль не шевельнулась в голове относительно того, что тогда совершилось… Но вдруг мне показалось, что у меня с груди свалилась целая тяготившая меня свинцовая гора. Как легко снова дышалось мне теперь! То, что в бешеном круговороте мчалось передо мною, теперь остановилось. Солнце ярко освещало большую комнату. Луч света с движущимися пылинками падал на Гету. С моим мечом в груди он опустился на колени совсем близко от меня. Мать напрасно старалась защитить его. При этом с ее руки лилась яркая струя крови. Я точно сейчас вижу каждое кольцо на ее тонких белых пальцах. Также очень живо помню, как мать бросилась между нами, чтобы защитить своего любимца, когда я поднял на него меч. Острый клинок, за который она схватилась, вероятно, как-нибудь мимоходом – право, не знаю как – задел ее по руке. Кожа оказалась только слегка оцарапанной. И, однако, какой крик поднялся по поводу раны, нанесенной сыном матери! Юлия Мэза, ее дочь Маммея и другие женщины показали себя в настоящем свете. Из капли они сумели сделать потоки крови.
Итак, ужасное свершилось, и, однако, если б я оставил в живых этого мальчишку, то оказался бы изменником по отношению к Риму, относительно самого себя и деятельности отца в течение целой его жизни. Именно этот день и сделал меня владыкою мира. Те, кто называют меня братоубийцей, воображают, что имеют на это право. Но на деле выходит другое. Мне это известно гораздо лучше, и ты также знаешь теперь, что судьба, а никак не я, вычеркнула Гету из числа живых…
Тут он, переводя дух, на минуту замолчал. Затем спросил Мелиссу:
– И ты поняла теперь, каким образом я дошел до того, что пролил кровь брата?
Мелисса вздрогнула и тихо повторила за ним:
– Да, я понимаю это.
При этом теплое участие охватило ее сердце, а между тем она чувствовала, что не имеет права одобрять то, что понимала и о чем сожалела. Охваченная мучительным раздвоением чувств, она откинула назад голову, отбросила волосы с лица и воскликнула:
– Остановись, я не могу дольше выносить этого.
– Такая мягкосердечная? – строго спросил он и с неудовольствием покачал головою. – Жизнь кипит сильнее и с большим ожесточением вблизи трона, чем в доме художника. Тебе придется поучиться плыть вместе со мною по бушующему потоку. Даже самое чудовищное, поверь мне, может сделаться совершенно обыкновенным. И тогда… Почему все еще пугает тебя то, что ты сама признаешь необходимым?
– Я не более как слабая девушка, – отвечала Мелисса, – и мне представляется, будто я сама была свидетельницею всех тех ужасов и как будто я вместе с тобою должна нести ответственность за эту страшную кровавую вину.
– Это и будет так! Именно с этою целью я и сообщил тебе все то, что еще не приходилось никому слышать из этих уст, – проговорил Каракалла, причем глаза его ярко сверкнули. Мелиссе показалось, как будто это восклицание заставило ее очнуться от сна и показало ту пропасть, на край которой она пришла в припадке лунатизма.
Когда Каракалла начал рассказывать о годах своей юности, она слушала его только наполовину; спасительный корабль Вереники не выходил у нее из ума. Но затем эти признания сильно заинтересовали ее, и жалобы этого могущественного человека, испытавшего столько горя и несправедливостей, с самого детства лишенного счастья материнской любви, тронули нежное сердце девушки. То, что ей сообщено было дальше, она сравнила со своею собственною маленькою жизнью и с ужасом узнала, что злоба брата была причиною таких жестоких страданий, которые, подобно ядовитой росе, испортили радости жизни, между тем как она сама была обязана всем лучшим и радостным в своем юном существовании именно братской любви. Причины, которыми Каракалла поддерживал свое убеждение, что сама судьба принудила его к убийству Геты, показались достаточно вескими для ее юного неопытного ума. Цезарь оказывался только жертвою своего рождения и жестокой судьбы.
Даже самые скромные и благоразумные люди не в состоянии уклониться от чарующего влияния императорского величия; а достойный сожаления человек, удостоивший Мелиссу своего доверия и с такою теплотою уверявший, что она так много значит для него, был властителем мира.
Она чувствовала также во время признаний цезаря, что она может гордиться тем обстоятельством, что он сам удостоил ее принять участие в трагедии, совершившейся в императорском дворце, как будто она принадлежала к членам царственной семьи. Ее живое воображение сделало ее как будто свидетельницей ужасающего деяния, к которому, как она убедилась в этом еще тогда, когда утвердительно отвечала на его вопрос, его принудили непреодолимые силы.
Но требование, последовавшее за ее ответом, заставило ее опомниться. Образ Диодора, на время совершенно исчезнувший из ее памяти, теперь мгновенно возник перед ее внутренним взором, и ей показалось, будто он с упреком глядит на нее.
Но разве она провинилась перед своим женихом?
Нет, нет, разумеется, нет!
Она любит его, только его одного, и именно поэтому ее здравый смысл говорит ей, что она грешит против своего возлюбленного, исполняя требования Каракаллы, делается как бы сообщницею последнего, оправдывая такие кровавые преступления. А между тем на его слова: «Ты должна, ты обязана сделать это» она не находила ответа, который мог бы не возбудить его гнева. Поэтому осторожно и с выражением благодарности за его доверие она стала снова просить у него позволения расстаться с ним, так как после подобного душевного потрясения нуждается в покое. И ему самому тоже будет весьма полезно предаться некоторому отдыху. Но он очень энергично уверял, что спокойствие наступает для него только после исполнения им своих обязанностей властителя. За несколько минут до своего последнего вздоха его отец воскликнул: «Если есть еще какое-нибудь дело, то давайте его сюда», и он, сын его, будет следовать его примеру. «Впрочем, – прибавил он, – на меня благотворно подействовала возможность выставить на свет то, что я так долго скрывал в глубине души. Глядеть тебе при этом в лицо, девушка, было, пожалуй, самым лучшим лекарством».
При этом он поднялся с места, схватил обе руки удивленной Мелиссы и воскликнул:
– Ты делаешь воздержным ненасытного; даже любовь, которую я предлагаю тебе, похожа на роскошную кисть винограда, и я буду доволен уже тем, если ты возвратишь мне хоть одну ягодку.
Но уже начало этого уверения было заглушено дикими криками, целым потоком звуков, ворвавшихся в комнату.
Каракалла остановился; но, прежде чем он успел подойти к окну, старый Адвент, едва переводя дух, вбежал в комнату, а за ним, изменяя своей манере, полной достоинства, быстрыми шагами и с явными признаками волнения следовал Макрин, префект преторианцев, со своим прекрасным молодым сыном и несколькими друзьями императора.
– Вот каково мое отдохновение! – с горечью воскликнул Каракалла, выпуская руки Мелиссы и затем с вопросительным видом обращаясь ко входящим.
Среди преторианцев и македонского легиона распространилась молва, что император, против своего обычая не показывавшийся в течение двух дней, сильно заболел и находится при смерти. Серьезно беспокоясь о нем, так как он осыпал их золотом и предоставил им вольности, которых не существовало еще ни при одном императоре, они столпились у Серапеума и требовали свидания с цезарем.
Глаза Каракаллы засверкали при этом, и он воскликнул с радостным волнением:
– Вот единственные истинно преданные люди!
Затем он приказал подать себе меч и шлем, а также paludamentum, пурпурный, вышитый золотом плащ главнокомандующего, который носил только тогда, когда находился на поле битвы.
Солдаты должны были увидеть, что он намерен еще продолжать ведение войны.
Во время ожидания этих вещей он вел негромкий разговор с Макрином и другими, но когда драгоценный плащ покрыл его плечи, и любимец Феокрит, умевший лучше всех ухаживать за ним в дни страданий, захотел подать ему руку, он крикнул ему, что не нуждается в поддержке.
– Однако же после такого сильного припадка тебе следовало бы… – осмелился заметить врач.
Но Каракалла иронически прервал его, бросив взгляд на Мелиссу:
– Вот в этих маленьких руках заключается более врачующей силы, чем в твоих и в руках великого Галенуса, вместе взятых.
При этом он кивнул девушке, и, когда она вторично попросила у него позволения удалиться, он с повелительным восклицанием: «Подожди!» – вышел из комнаты.
Ему приходилось идти довольно далеко и также подниматься по лестнице, чтобы взобраться на балкон, окружавший основание купола Пантеона, пристроенного его отцом к Серапеуму, но он охотно подчинился этой необходимости, так как оттуда его лучше всего можно было видеть и слышать.
Еще за несколько часов перед тем ему было бы невозможно сделать это, и Эпагатос распорядился, чтобы внизу лестницы ожидали носилки с дюжими носильщиками, но Каракалла отказался от их услуг, так как чувствовал себя как бы снова ожившим, и крики его воинов опьяняли его, подобно огненному вину.
Мелисса между тем осталась в приемной. Она должна была послушаться приказания цезаря. Он все-таки страшил ее, и притом она была настолько женщиной, чтобы счесть за оскорбление то, что человек, с такою теплотою уверявший ее в своей благодарности и даже заявлявший, что любит ее, так сурово отказался исполнить ее желание, отпустить ее отдохнуть. Теперь она уже с уверенностью предвидела, что, пока продлится его пребывание в Александрии, ей еще чаще придется находиться в его обществе. Это приводило ее в ужас, но если б она вздумала обратиться в бегство, то члены ее семьи наверняка бы погибли. Нет, от подобного шага приходится отказаться! Она должна остаться в городе.
Она в задумчивости опустилась на диван, и когда при этом стала вспоминать о почти невероятном доверии, которого ее счел достойною этот неприступный, гордый повелитель, внутренний голос стал нашептывать ей, что очень приятно принимать участие в сильных волнениях самых высших и всемогущих лиц. И разве мог быть абсолютно дурен тот, который ощущал потребность оправдаться перед простою девушкой, которому казалось невыносимым быть непонятым и осужденным ею? Каракалла сделался для нее не только больным императором, но и человеком, добивающимся ее благосклонности. Ей и в голову не приходило обратить внимание на его ухаживание, но все-таки ей льстило, что самый могущественнейший человек в мире уверял ее в своем сердечном расположении.
И разве следовало ей бояться его? Она для него значила так много и доставляла столько облегчения, что он будет остерегаться оскорбить или огорчить ее. Скромное дитя, еще недавно трепетавшее при капризах родного отца, она теперь, в сознании того, что возбудила симпатию цезаря, чувствовала себя уже настолько сильною, чтобы победить гнев и воспротивиться требованиям самого могущественного и ужасного человека. Однако же сказать ему, что она невеста другого, она не решалась, последствием могло быть то, что он дал бы Диодору почувствовать свое могущество. Мысль, что императору желательно играть в ее глазах роль хорошего человека, в особенности была ей понятна. В неопытной девочке даже зародилась надежда, что ради нее Каракалла постарается быть сдержаннее.