Страница:
Наконец возраставшая темнота скрыла и его от глаз девушки.
Все более и более сгущавшийся мрак врывался в окна, и, ничего не обдумывая, не соображая, а только увлеченная непреодолимым побуждением, она ощупью пробралась назад в свою комнатку, где стояла лампа, зажгла светильник и, одушевленная мыслью спасти раненого от смерти, начала думать, как поступить.
Ей было легко выбраться наружу. Она имела при себе несколько монет; на ее пеплосе была застежка, унаследованная от матери, с двумя драгоценными безделушками работы ее отца и на верхней части руки – золотой браслет. За все это она могла купить помощь.
Дело было только в том, чтобы сделать себя неузнаваемою.
На большой, дочерна закоптевшей металлической площадке, которую должны были переходить мисты, обязанные пробраться сквозь огонь, лежало довольно угольев, и там, в шкафу, висели одеяния всякого рода.
В одно мгновение она сбросила свою одежду, чтобы вымазаться углем с ног до головы. В швейном приборе, который Эвриала принесла вместе со свитками, находились ножницы. Девушка схватила их и быстрым сильным и беспощадным движением обрезала свои густые волосы, предмет восторга Александра и ее милого.
Наконец, она выбрала один хитон, доходивший ей до колен, чтобы придать себе вид мальчика.
У нее захватывало дыхание, руки дрожали, и она уже подошла к потайной двери, чтобы бежать из этого места ужасов, как вдруг остановилась снова и тихо покачала головой.
Она посмотрела кругом, и сумбур, который она оставила в маленькой комнате, показался противным ей, привыкшей к порядку. Это неприятное чувство, от которого она не могла удержаться, заставило ее собраться с мыслями, прежде чем она оставит убежище, предложенное ей Эвриалой.
Осторожная и привыкшая действовать рассудительно, она теперь быстро представила себе, какой большой опасности может подвергнуться Эвриала, если заметные следы выдадут какому-нибудь постороннему лицу, что она жила здесь. Доброта позаботившейся о ней с истинно материнским чувством подруги не должна была послужить последней к погибели.
Быстро подняла она свое платье с пола, подобрала длинные космы волос до последнего волоска и все это, вместе со швейным прибором и корзинкою, заключавшею в себе пищу, бросила в печь возле жаровни и зажгла. Ножницы взяла она с собою, как оружие на случай крайней нужды.
Наконец она положила евангельские книги к другим свиткам, огляделась в последний раз вокруг и, убедясь, что все следы ее пребывания здесь исчезли, еще раз обратилась с мольбою к милосердому Утешителю несчастных, Который обещал преследуемым спасти их.
Затем она отворила потайную дверь.
С сильно бьющимся сердцем, но еще более увлекаемая энергичным порывом, заставлявшим ее спешить, чтобы вовремя подать необходимую помощь, чем тревожимая страхом опасности, она так быстро сбежала с лестницы, как это делает ребенок, шаля.
Как много было потеряно времени при приведении в порядок комнаты, без которого, однако же, ей нельзя было обойтись!
У ней не исчезло из памяти, где надо нажать, чтобы тяжелый камень, запиравший вход, сдвинулся с места, но при ее прыжке с последней ступени светильник погас. Черная тьма скрывала гладкую гранитную плиту, отделявшую ее от улицы.
Что если, выйдя за стену, она будет замечена ликторами или сыщиками? При этой мысли ею в первый раз овладел страх с полною силою.
Теперь она чувствовала, как при ощупывании стены дрожали ее руки и капли пота покрывали лоб, но она должна была спешить к раненому жениху! Где человеку грозит опасность истечь кровью, там каждое потерянное мгновение равняется ужасным словам: «Слишком поздно!» Диодор погибнет, если камень не сдвинется с места.
Мелисса отняла руки от гранита и, собрав всю силу воли, принудила себя к спокойному размышлению.
Где находится то место, надавив на которое можно сдвинуть камень?
Оно было вверху, справа от нее, и Мелисса осторожно начала водить рукою по пазам, в которых лежал камень, и только после того как ее осязание дало ей явственное представление об его форме, она начала свои исследования снова. Вдруг ее пальцы коснулись какого-то предмета, который был холоднее камня. Она нашла металлическую ручку. Глубоко вздохнув и не задерживаясь мыслью на том, что она может встретить за стеною, она нажала пружину. Плита сдвинулась; еще один шаг – и Мелисса стояла на улице между Стадиумом и Серапеумом.
Все было тихо вблизи. Только с площади, лежавшей к северу от храма, к которой стремились все, носившие оружие, чтобы пить вино, которое там как знак признательности императора лилось потоками, и изнутри Стадиума доносились голоса. Из граждан ни один человек не осмеливался выходить на улицу, хотя избиение после захода солнца прекратилось. Не носившие императорского оружия заперлись в домах; улицы и площади казались совершенно опустевшими до тех пор как воины собрались перед Серапеумом.
Никто не заметил Мелиссы.
Опасности, угрожавшие ей издали, теперь мало тревожили ее. Она знала только, что должна спешить все вперед и вперед, чтобы успеть вовремя.
Когда она обходила южную сторону храма, чтобы дойти до фонтана, ей нужно было держаться в тени. Месяц еще не взошел, и до сих пор еще не было зажжено ни котлов со смолою, ни факелов, которые обыкновенно горели перед южным фасадом храма. В этот день люди были заняты другими делами, и теперь требовалось много рук, чтобы подобрать трупы. Люди, голоса которых доносились из Стадиума, уже начали это.
Вперед, только вперед!
Но сегодня это было труднее, чем в прошлую ночь. Тонкие сандалии Мелиссы уже промокли, и ей постоянно приходилось обходить разные препятствия. Она знала, что ее ноги мокнут в человеческой крови, и каждое препятствие, на которое она натыкалась, был человеческий труп. Но она не хотела об этом думать, и, не обращая внимания ни на обувь, ни на кровь, спешила все вперед и вперед, постоянно думая о раненом юноше, склонившемся у фонтана.
Так дошла она до восточной стороны храма. Она уже слышала журчание источника, видела мерцание белого мрамора в темноте и искала место, где перед тем она заметила милого. Тогда на пути ее движения вперед встретилось препятствие.
В одно время с ней приближались с юга от устья улицы, которая вела в Ракотис и к морю, колеблющиеся тусклые и более светлые огни. Она находилась посреди улицы, и, кроме как в одной из ниш Серапеума, ей негде было укрыться. Должна ли она была удалиться оттуда? Но ведь ей следовало идти вперед, а искать прикрытия у стены святилища значило бы вернуться назад. Поэтому она остановилась и, сдерживая дыхание, смотрела на приближавшиеся светильники.
Вот они остановились.
Послышались мужские голоса и бряцание оружия. Караул остановил факелоносцев. Это были первые воины, которых она увидела, других задержало вино на площади или работа в Стадиуме. Не подойдут ли солдаты и к ней?
Но нет, они шли с факелоносцами впереди к улице Гермеса.
Что это были за люди, которые бродили между убитыми и то поворачивались туда и сюда, то останавливались, точно ища чего-то?
Это не могли быть грабители трупов, иначе караул задержал бы их.
Вот они подошли совсем близко к ней, и она вздрогнула, потому что один из них был воин. Свет фонаря отражался на его панцире. Он шел впереди какого-то мужчины и двух юношей, которые следовали за навьюченным ослом, и в более высоком из молодых людей Мелисса с ускоренным биением сердца узнала садового работника Полибия, который часто оказывал ей услуги.
Теперь она ближе рассмотрела и пожилого мужчину и, несмотря на его крестьянскую одежду, узнала в нем Андреаса.
Каждое дыхание ее молодой груди превратилось в благодарную молитву. Довольно скоро и вольноотпущенник в стройном черном мальчике, который точно вырос из-под земли и поспешил к нему и теперь указывал ему дорогу, узнал Мелиссу, и ему показалось, что произошло какое-то чудо.
Подобно цветкам, распускающимся на месте казни, вокруг которого каркают жадные вороны, расцвели здесь в благодарных сердцах, среди смерти и ужаса, радость и надежда.
Диодор был жив.
Ни одного слова, только быстрое пожатие руки и быстрый взгляд сказали зрелому мужчине и молодой девушке, которая теперь была похожа на мальчика, едва вышедшего из школы, что чувствовали они оба, когда опустились на колени возле раненого и перевязали нанесенную ему мечом в плечо рану, от которой он упал.
Немного времени спустя Андреас вынул из корзины, которую нес осел и из которой он уже достал полотно для перевязки и лекарство, плетеные походные носилки. Наконец он посадил Мелиссу на спину осла, и они двинулись вперед.
То, что она видела в то время, когда находилась вблизи Серапеума, заставляло ее закрывать глаза, в особенности когда осел натыкался на какое-нибудь препятствие или когда ему и его проводнику приходилось пробираться по липкой влаге.
Она теперь не могла забыть, что эта влага – красная, поэтому и теперь ей пришлось переживать мгновения, когда ей казалось, что она умрет от дрожи и ужаса, от горя и гнева.
Она снова открыла глаза только в спокойном переулке Ракотис, где можно было подвигаться вперед ровно и беспрепятственно.
Но ею овладела какая-то особенная гнетущая скорбь, которую она ощущала еще в первый раз, и ее голова горела до того, что она едва узнавала Андреаса, шедшего впереди, и молодых работников, которые, подкрепленные радостью по поводу того, что их господин жив, не отдыхая, несли Диодора на плетеных носилках.
Воин – это был центурион Марциал, изгнанный на берега Понта, – все еще сопровождал шествие, но пылающая голова Мелиссы болела так сильно, что она не спросила даже, кто он и каким образом пристал к ним.
Несколько раз в ней пробуждалось желание осведомиться, куда же они направляются, но ей недоставало силы воли для того, чтобы возвысить голос. Когда однажды Андреас подошел к ней и указал на центуриона, без которого ему никак бы не удалось спасти ее и ее жениха, она слышала только глухое бормотанье, содержание которого ускользало от нее. Она желала даже, чтобы отпущенник лучше молчал, когда он начал объяснять ей свое своевременное появление близ фонтана, хотя оно должно было представляться ей как бы чудом.
Клеймо раба на руке помогло ему проникнуть в дом Селевка, где он надеялся услыхать о ней. Там Иоанна провела его к Александру, а у Аврелиев он нашел центуриона и раба Аргутиса, который только что вернулся от Эвриалы и уверял, что он видел раненого Диодора. Тогда Андреас высказал свою решимость – отнести сына своего бывшего господина в безопасное место, и молодые трибуны поручили центуриону проводить отпущенника через караулы. Закрытие гавани для выхода кораблей задержало садовых работников Полибия с ослом на постоялом дворе на городской стороне Мареотийского озера, и Андреас предусмотрительно воспользовался их помощью. Без центуриона, знакомого другим солдатам, часовые, конечно, не пропустили бы отпущенника к фонтану, и потому Андреас требовал, чтобы Мелисса поблагодарила воина.
Однако же и это желание прошло мимо ее ушей, и когда Андреас оставил ее, чтобы снова ухаживать за Диодором, она вздохнула с облегчением, потому что его быстрая речь причиняла ей боль.
Если бы только он не подошел к ней снова, чтобы опять говорить с нею!
Она не обращала внимания даже на своего милого. Не иметь нужды что-нибудь видеть или слышать – это казалось ей теперь самым лучшим, самым желательным.
Когда Мелисса потом настолько овладела собою, что могла поднять больные глаза, то перед ней были бедные домишки, которых, как ей казалось, она еще никогда не видела до сих пор. Но она чувствовала, что приближается или к Мареотийскому озеру, или к морю, потому что на нее веял влажный воздух и приятно прохлаждал ее горячую голову.
На высоком плетне перед хижиной, на которую только что упал свете от фонаря, висела, должно быть, рыбачья сеть. Правда, это могло быть и что-нибудь другое, так как образы, представлявшиеся ее отяжелевшим глазам, начинали путаться один с другим, двоиться и были обведены какими-то радужными кругами.
Она чувствовала такую тяжесть в теле, что ее ум перестал бояться или надеяться, однако же он продолжал медленно работать, между тем как путники безостановочно шли все вперед сквозь ночную тьму.
Когда последние хижины остались позади, Мелисса сделала над собою усилие и посмотрела вверх.
Вечерняя звезда ярко сияла на небе, и Мелиссе казалось, что остальные звезды быстро вращаются вокруг нее.
Во рту у нее была какая-то неприятная сухость, и уже несколько раз ею овладевало головокружение, которое заставляло ее крепче держаться за седло.
Теперь они находились перед каким-то большим водным пространством, и у нее сделалось удивительно легко на душе. Ведь это, должно быть, милое, столь дорогое ей озеро!
Вон там стоит уже и Агафья и кивает ей, а возле нее Эвриала, среди прекрасных крон великолепных пальм. Яркое солнечное сияние окружает обеих, а между тем теперь еще ночь, потому что вечерняя звезда все еще смотрит на нее сверху. Что же это значит?
Но когда она хотела исследовать этот вопрос, голова ее разболелась так сильно, головокружение так овладело ею, что она склонилась к шее осла, чтобы не упасть на землю.
Когда она снова выпрямилась, то увидела большую лодку, из которой вышло ей навстречу много людей и впереди них какой-то высокий мужчина в длинной белой одежде.
Это не был сон, она ясно сознавала это.
Однако же каким образом происходит то, что фонарь, который высоко держит один из них, так сильно жжет голову ей, а не ему? О как она горит!
И теперь все снова завертелось вокруг вместе с нею, и в глазах ее все потемнело. Но только на короткое время, потому что затем внезапно сделалось вокруг нее светло, как днем, она услыхала какой-то густой добрый голос, призывавший ее, и когда она отвечала «я здесь», то увидала около себя какого-то незнакомого человека величественного вида, но с добрым выражением в лице, каким она представляла себя распятого Спасителя христиан, в белой одежде, в ушах ее прозвучало ласковое приглашение труждающимся и обремененным прийти к Нему, чтобы успокоиться.
– Я здесь! – вскричала она снова и явственно увидела теперь, как открылись объятия этого человека в белой одежде.
Она, шатаясь, кинулась к нему и почувствовала, что твердая мужская рука дружески охватила ее руку и затем, благословляя, опустилась на ее горящий лоб, причем она почувствовала прохладу.
Затем все снова потемнело у нее в глазах, и она уже не видела и не слышала ничего больше.
Андреас снял ее с осла и поддерживал, между тем как два христианина благодарили воина за помощь.
Последний стал уверять, что тут не было никакой услуги; он только исполнил волю своих начальников. Затем он быстро исчез в темноте, а отпущенник поднял Мелиссу на свои крепкие руки и понес ее к ожидавшей его лодке Зенона.
– У нее горячка, – сказал Андреас, бросив на нее участливый взгляд. – Душа ее сильна, но не могла вынести потрясений этого дня. «Ты должен меня успокоить» – таковы были ее последние слова, прежде чем она лишилась чувств. Не об обещании ли Спасителя думала она?
– Если нет, – отвечал густой звучный голос Зенона, – то мы покажем ей Того, Кто призывал детей, а также труждающихся и обременных. Она принадлежит к их числу.
– Ее глубоко поразили слова Христа, которые Павел повторил в послании к галатам, и я думаю, что в эти ужасные дни и для нее «время исполнилось».
С этими словами отпущенник поднялся на мостик, соединявший лодку с берегом. Диодора уже перенесли в лодку прежде.
Когда Андреас уложил Мелиссу на мягкую скамью в маленькой каюте, он вздохнул с облегчением и сказал:
– Вот мы и у цели.
XXXIV
Все более и более сгущавшийся мрак врывался в окна, и, ничего не обдумывая, не соображая, а только увлеченная непреодолимым побуждением, она ощупью пробралась назад в свою комнатку, где стояла лампа, зажгла светильник и, одушевленная мыслью спасти раненого от смерти, начала думать, как поступить.
Ей было легко выбраться наружу. Она имела при себе несколько монет; на ее пеплосе была застежка, унаследованная от матери, с двумя драгоценными безделушками работы ее отца и на верхней части руки – золотой браслет. За все это она могла купить помощь.
Дело было только в том, чтобы сделать себя неузнаваемою.
На большой, дочерна закоптевшей металлической площадке, которую должны были переходить мисты, обязанные пробраться сквозь огонь, лежало довольно угольев, и там, в шкафу, висели одеяния всякого рода.
В одно мгновение она сбросила свою одежду, чтобы вымазаться углем с ног до головы. В швейном приборе, который Эвриала принесла вместе со свитками, находились ножницы. Девушка схватила их и быстрым сильным и беспощадным движением обрезала свои густые волосы, предмет восторга Александра и ее милого.
Наконец, она выбрала один хитон, доходивший ей до колен, чтобы придать себе вид мальчика.
У нее захватывало дыхание, руки дрожали, и она уже подошла к потайной двери, чтобы бежать из этого места ужасов, как вдруг остановилась снова и тихо покачала головой.
Она посмотрела кругом, и сумбур, который она оставила в маленькой комнате, показался противным ей, привыкшей к порядку. Это неприятное чувство, от которого она не могла удержаться, заставило ее собраться с мыслями, прежде чем она оставит убежище, предложенное ей Эвриалой.
Осторожная и привыкшая действовать рассудительно, она теперь быстро представила себе, какой большой опасности может подвергнуться Эвриала, если заметные следы выдадут какому-нибудь постороннему лицу, что она жила здесь. Доброта позаботившейся о ней с истинно материнским чувством подруги не должна была послужить последней к погибели.
Быстро подняла она свое платье с пола, подобрала длинные космы волос до последнего волоска и все это, вместе со швейным прибором и корзинкою, заключавшею в себе пищу, бросила в печь возле жаровни и зажгла. Ножницы взяла она с собою, как оружие на случай крайней нужды.
Наконец она положила евангельские книги к другим свиткам, огляделась в последний раз вокруг и, убедясь, что все следы ее пребывания здесь исчезли, еще раз обратилась с мольбою к милосердому Утешителю несчастных, Который обещал преследуемым спасти их.
Затем она отворила потайную дверь.
С сильно бьющимся сердцем, но еще более увлекаемая энергичным порывом, заставлявшим ее спешить, чтобы вовремя подать необходимую помощь, чем тревожимая страхом опасности, она так быстро сбежала с лестницы, как это делает ребенок, шаля.
Как много было потеряно времени при приведении в порядок комнаты, без которого, однако же, ей нельзя было обойтись!
У ней не исчезло из памяти, где надо нажать, чтобы тяжелый камень, запиравший вход, сдвинулся с места, но при ее прыжке с последней ступени светильник погас. Черная тьма скрывала гладкую гранитную плиту, отделявшую ее от улицы.
Что если, выйдя за стену, она будет замечена ликторами или сыщиками? При этой мысли ею в первый раз овладел страх с полною силою.
Теперь она чувствовала, как при ощупывании стены дрожали ее руки и капли пота покрывали лоб, но она должна была спешить к раненому жениху! Где человеку грозит опасность истечь кровью, там каждое потерянное мгновение равняется ужасным словам: «Слишком поздно!» Диодор погибнет, если камень не сдвинется с места.
Мелисса отняла руки от гранита и, собрав всю силу воли, принудила себя к спокойному размышлению.
Где находится то место, надавив на которое можно сдвинуть камень?
Оно было вверху, справа от нее, и Мелисса осторожно начала водить рукою по пазам, в которых лежал камень, и только после того как ее осязание дало ей явственное представление об его форме, она начала свои исследования снова. Вдруг ее пальцы коснулись какого-то предмета, который был холоднее камня. Она нашла металлическую ручку. Глубоко вздохнув и не задерживаясь мыслью на том, что она может встретить за стеною, она нажала пружину. Плита сдвинулась; еще один шаг – и Мелисса стояла на улице между Стадиумом и Серапеумом.
Все было тихо вблизи. Только с площади, лежавшей к северу от храма, к которой стремились все, носившие оружие, чтобы пить вино, которое там как знак признательности императора лилось потоками, и изнутри Стадиума доносились голоса. Из граждан ни один человек не осмеливался выходить на улицу, хотя избиение после захода солнца прекратилось. Не носившие императорского оружия заперлись в домах; улицы и площади казались совершенно опустевшими до тех пор как воины собрались перед Серапеумом.
Никто не заметил Мелиссы.
Опасности, угрожавшие ей издали, теперь мало тревожили ее. Она знала только, что должна спешить все вперед и вперед, чтобы успеть вовремя.
Когда она обходила южную сторону храма, чтобы дойти до фонтана, ей нужно было держаться в тени. Месяц еще не взошел, и до сих пор еще не было зажжено ни котлов со смолою, ни факелов, которые обыкновенно горели перед южным фасадом храма. В этот день люди были заняты другими делами, и теперь требовалось много рук, чтобы подобрать трупы. Люди, голоса которых доносились из Стадиума, уже начали это.
Вперед, только вперед!
Но сегодня это было труднее, чем в прошлую ночь. Тонкие сандалии Мелиссы уже промокли, и ей постоянно приходилось обходить разные препятствия. Она знала, что ее ноги мокнут в человеческой крови, и каждое препятствие, на которое она натыкалась, был человеческий труп. Но она не хотела об этом думать, и, не обращая внимания ни на обувь, ни на кровь, спешила все вперед и вперед, постоянно думая о раненом юноше, склонившемся у фонтана.
Так дошла она до восточной стороны храма. Она уже слышала журчание источника, видела мерцание белого мрамора в темноте и искала место, где перед тем она заметила милого. Тогда на пути ее движения вперед встретилось препятствие.
В одно время с ней приближались с юга от устья улицы, которая вела в Ракотис и к морю, колеблющиеся тусклые и более светлые огни. Она находилась посреди улицы, и, кроме как в одной из ниш Серапеума, ей негде было укрыться. Должна ли она была удалиться оттуда? Но ведь ей следовало идти вперед, а искать прикрытия у стены святилища значило бы вернуться назад. Поэтому она остановилась и, сдерживая дыхание, смотрела на приближавшиеся светильники.
Вот они остановились.
Послышались мужские голоса и бряцание оружия. Караул остановил факелоносцев. Это были первые воины, которых она увидела, других задержало вино на площади или работа в Стадиуме. Не подойдут ли солдаты и к ней?
Но нет, они шли с факелоносцами впереди к улице Гермеса.
Что это были за люди, которые бродили между убитыми и то поворачивались туда и сюда, то останавливались, точно ища чего-то?
Это не могли быть грабители трупов, иначе караул задержал бы их.
Вот они подошли совсем близко к ней, и она вздрогнула, потому что один из них был воин. Свет фонаря отражался на его панцире. Он шел впереди какого-то мужчины и двух юношей, которые следовали за навьюченным ослом, и в более высоком из молодых людей Мелисса с ускоренным биением сердца узнала садового работника Полибия, который часто оказывал ей услуги.
Теперь она ближе рассмотрела и пожилого мужчину и, несмотря на его крестьянскую одежду, узнала в нем Андреаса.
Каждое дыхание ее молодой груди превратилось в благодарную молитву. Довольно скоро и вольноотпущенник в стройном черном мальчике, который точно вырос из-под земли и поспешил к нему и теперь указывал ему дорогу, узнал Мелиссу, и ему показалось, что произошло какое-то чудо.
Подобно цветкам, распускающимся на месте казни, вокруг которого каркают жадные вороны, расцвели здесь в благодарных сердцах, среди смерти и ужаса, радость и надежда.
Диодор был жив.
Ни одного слова, только быстрое пожатие руки и быстрый взгляд сказали зрелому мужчине и молодой девушке, которая теперь была похожа на мальчика, едва вышедшего из школы, что чувствовали они оба, когда опустились на колени возле раненого и перевязали нанесенную ему мечом в плечо рану, от которой он упал.
Немного времени спустя Андреас вынул из корзины, которую нес осел и из которой он уже достал полотно для перевязки и лекарство, плетеные походные носилки. Наконец он посадил Мелиссу на спину осла, и они двинулись вперед.
То, что она видела в то время, когда находилась вблизи Серапеума, заставляло ее закрывать глаза, в особенности когда осел натыкался на какое-нибудь препятствие или когда ему и его проводнику приходилось пробираться по липкой влаге.
Она теперь не могла забыть, что эта влага – красная, поэтому и теперь ей пришлось переживать мгновения, когда ей казалось, что она умрет от дрожи и ужаса, от горя и гнева.
Она снова открыла глаза только в спокойном переулке Ракотис, где можно было подвигаться вперед ровно и беспрепятственно.
Но ею овладела какая-то особенная гнетущая скорбь, которую она ощущала еще в первый раз, и ее голова горела до того, что она едва узнавала Андреаса, шедшего впереди, и молодых работников, которые, подкрепленные радостью по поводу того, что их господин жив, не отдыхая, несли Диодора на плетеных носилках.
Воин – это был центурион Марциал, изгнанный на берега Понта, – все еще сопровождал шествие, но пылающая голова Мелиссы болела так сильно, что она не спросила даже, кто он и каким образом пристал к ним.
Несколько раз в ней пробуждалось желание осведомиться, куда же они направляются, но ей недоставало силы воли для того, чтобы возвысить голос. Когда однажды Андреас подошел к ней и указал на центуриона, без которого ему никак бы не удалось спасти ее и ее жениха, она слышала только глухое бормотанье, содержание которого ускользало от нее. Она желала даже, чтобы отпущенник лучше молчал, когда он начал объяснять ей свое своевременное появление близ фонтана, хотя оно должно было представляться ей как бы чудом.
Клеймо раба на руке помогло ему проникнуть в дом Селевка, где он надеялся услыхать о ней. Там Иоанна провела его к Александру, а у Аврелиев он нашел центуриона и раба Аргутиса, который только что вернулся от Эвриалы и уверял, что он видел раненого Диодора. Тогда Андреас высказал свою решимость – отнести сына своего бывшего господина в безопасное место, и молодые трибуны поручили центуриону проводить отпущенника через караулы. Закрытие гавани для выхода кораблей задержало садовых работников Полибия с ослом на постоялом дворе на городской стороне Мареотийского озера, и Андреас предусмотрительно воспользовался их помощью. Без центуриона, знакомого другим солдатам, часовые, конечно, не пропустили бы отпущенника к фонтану, и потому Андреас требовал, чтобы Мелисса поблагодарила воина.
Однако же и это желание прошло мимо ее ушей, и когда Андреас оставил ее, чтобы снова ухаживать за Диодором, она вздохнула с облегчением, потому что его быстрая речь причиняла ей боль.
Если бы только он не подошел к ней снова, чтобы опять говорить с нею!
Она не обращала внимания даже на своего милого. Не иметь нужды что-нибудь видеть или слышать – это казалось ей теперь самым лучшим, самым желательным.
Когда Мелисса потом настолько овладела собою, что могла поднять больные глаза, то перед ней были бедные домишки, которых, как ей казалось, она еще никогда не видела до сих пор. Но она чувствовала, что приближается или к Мареотийскому озеру, или к морю, потому что на нее веял влажный воздух и приятно прохлаждал ее горячую голову.
На высоком плетне перед хижиной, на которую только что упал свете от фонаря, висела, должно быть, рыбачья сеть. Правда, это могло быть и что-нибудь другое, так как образы, представлявшиеся ее отяжелевшим глазам, начинали путаться один с другим, двоиться и были обведены какими-то радужными кругами.
Она чувствовала такую тяжесть в теле, что ее ум перестал бояться или надеяться, однако же он продолжал медленно работать, между тем как путники безостановочно шли все вперед сквозь ночную тьму.
Когда последние хижины остались позади, Мелисса сделала над собою усилие и посмотрела вверх.
Вечерняя звезда ярко сияла на небе, и Мелиссе казалось, что остальные звезды быстро вращаются вокруг нее.
Во рту у нее была какая-то неприятная сухость, и уже несколько раз ею овладевало головокружение, которое заставляло ее крепче держаться за седло.
Теперь они находились перед каким-то большим водным пространством, и у нее сделалось удивительно легко на душе. Ведь это, должно быть, милое, столь дорогое ей озеро!
Вон там стоит уже и Агафья и кивает ей, а возле нее Эвриала, среди прекрасных крон великолепных пальм. Яркое солнечное сияние окружает обеих, а между тем теперь еще ночь, потому что вечерняя звезда все еще смотрит на нее сверху. Что же это значит?
Но когда она хотела исследовать этот вопрос, голова ее разболелась так сильно, головокружение так овладело ею, что она склонилась к шее осла, чтобы не упасть на землю.
Когда она снова выпрямилась, то увидела большую лодку, из которой вышло ей навстречу много людей и впереди них какой-то высокий мужчина в длинной белой одежде.
Это не был сон, она ясно сознавала это.
Однако же каким образом происходит то, что фонарь, который высоко держит один из них, так сильно жжет голову ей, а не ему? О как она горит!
И теперь все снова завертелось вокруг вместе с нею, и в глазах ее все потемнело. Но только на короткое время, потому что затем внезапно сделалось вокруг нее светло, как днем, она услыхала какой-то густой добрый голос, призывавший ее, и когда она отвечала «я здесь», то увидала около себя какого-то незнакомого человека величественного вида, но с добрым выражением в лице, каким она представляла себя распятого Спасителя христиан, в белой одежде, в ушах ее прозвучало ласковое приглашение труждающимся и обремененным прийти к Нему, чтобы успокоиться.
– Я здесь! – вскричала она снова и явственно увидела теперь, как открылись объятия этого человека в белой одежде.
Она, шатаясь, кинулась к нему и почувствовала, что твердая мужская рука дружески охватила ее руку и затем, благословляя, опустилась на ее горящий лоб, причем она почувствовала прохладу.
Затем все снова потемнело у нее в глазах, и она уже не видела и не слышала ничего больше.
Андреас снял ее с осла и поддерживал, между тем как два христианина благодарили воина за помощь.
Последний стал уверять, что тут не было никакой услуги; он только исполнил волю своих начальников. Затем он быстро исчез в темноте, а отпущенник поднял Мелиссу на свои крепкие руки и понес ее к ожидавшей его лодке Зенона.
– У нее горячка, – сказал Андреас, бросив на нее участливый взгляд. – Душа ее сильна, но не могла вынести потрясений этого дня. «Ты должен меня успокоить» – таковы были ее последние слова, прежде чем она лишилась чувств. Не об обещании ли Спасителя думала она?
– Если нет, – отвечал густой звучный голос Зенона, – то мы покажем ей Того, Кто призывал детей, а также труждающихся и обременных. Она принадлежит к их числу.
– Ее глубоко поразили слова Христа, которые Павел повторил в послании к галатам, и я думаю, что в эти ужасные дни и для нее «время исполнилось».
С этими словами отпущенник поднялся на мостик, соединявший лодку с берегом. Диодора уже перенесли в лодку прежде.
Когда Андреас уложил Мелиссу на мягкую скамью в маленькой каюте, он вздохнул с облегчением и сказал:
– Вот мы и у цели.
XXXIV
Ужин Каракаллы кончился, и таким безумно веселым уже много лет не видали этого мрачного человека его друзья. Правда, верховный жрец Сераписа, Феофил, сенатор Дион Кассий и несколько других из императорской свиты отсутствовали; зато жрец Александра, префект Макрин и любимцы Феокрит, Пандион, Антигон и им подобные окружали густою толпой императора, пили с ним вместе и поздравляли его по поводу великолепно удавшегося мщения.
То, что повествовали история и предания о подобных деяниях кровавого возмездия, сравнивали с подвигами этого дня и находили, что последние превосходят все, бывшее до сих пор.
Это радовало полупьяного цезаря.
С блестящими глазами он уверял, что сегодня он в первый раз нашел в себе мужество быть вполне тем, для чего предназначила его судьба: судьею и вместе палачом нечестивого и испорченного человечества. Подобно тому как Тит назван был добрым, он желает получить прозвище «грозный». Этот день упрочил за ним это сильное и всем его сердцем желанное имя.
– Да здравствует достойный любви, который, однако, желает быть грозным! – вскричал Феокрит, поднимая кубок, и все другие последовали его примеру.
Затем начались соображения относительно числа убитых.
Никто не мог определить его в точности, потому что Цминис, единственный человек, который мог решить этот вопрос, еще не появлялся. Насчитывали кто шестьдесят, а кто семьдесят тысяч наказанных смертью александрийцев, но префект Макрин уверял, что их должно быть тысяч сто или еще больше, и Каракалла наградил его за это громким восклицанием:
– Великолепно, величественно, почти необъятно для обыкновенного ума! Но этим еще кончено не все, что я для них придумал. Сегодня я поразил их члены, но я должен пронзить их сердце, как они пронзили мое!
Здесь он остановился и после короткой паузы продекламировал разом, точно увлеченный внезапным порывом вдохновения, стихи, которыми Эврипид заканчивает многие из своих трагедий:
Этим кончилась отвратительная беседа. Договорив последний стих, император оттолкнул от себя кубок и, весь бледный, уставился в пустое пространство такими неподвижными, бессмысленными глазами, что придворный врач, предвидя новый припадок, уже взялся за свои лекарства, чтобы иметь их под рукою.
Префект преторианцев подал другим знак не обращать внимания на императора, и со своей стороны позаботился о том, чтобы поддержать остановившийся разговор. Наконец Каракалла после долгого промежутка времени отер свой вспотевший лоб и вскричал хриплым голосом:
– Где же пропадает египтянин? Он должен привести к нам живых узников, я говорю живых!
При этом он запальчиво ударил по маленькому столику, стоявшему у его ложа, и, точно звон столкнувшихся при этом один с другим металлических сосудов посоветовал ему быть сдержаннее, продолжал более спокойным, задумчивым тоном:
– Сто тысяч! Если бы мертвых еще сжигали здесь, то потребовался бы целый лес, чтобы превратить их в пепел.
– Этот день и без того обойдется ему довольно дорого, – прошептал жрец Александра, который, по своей должности идеолога, обязан был доставлять подати с храма и его недвижимых имуществ в кассу императора, старому Юлию Паулину, и последний отвечал:
– Харон делает сегодня превосходные дела. Сто тысяч оборотов в несколько часов. Если власть еще надолго останется в руках Таравтаса, то я возьму лодку старика на откуп.
Во время этого перешептывания любимец Феокрит громким голосом уверял императора, что конфискации имущества убитых будет достаточно для уплаты за похороны всякого рода и за огромную массу благодарственных жертв вдобавок.
– Жертв! – повторил за ним Каракалла, указал на короткий меч, лежавший возле него на подушке, и прибавил: – Этот меч помог при работе. Мой отец носил его во многих битвах, да и я не давал ему заржаветь. Но я сомневаюсь, чтобы до вчерашнего дня он и в его, и в моих руках вместе доходил до ста тысяч.
Затем он начал глазами искать верховного жреца и, не найдя его в числе гостей, вскричал:
– Достойный Феофил сегодня прячет от нас свое лицо! А между тем это мщение я вверил руке его бога. Он жалеет о богомольцах, которых потерял великий Серапис, как ты, Вестин, – при этом он обратился к идеологу, – убитых плательщиков налогов. При этом ты не забываешь и о моей доле, и это я должен похвалить. Твой товарищ, служащий Серапису, заботится только о величии своего бога, но ему не удается возвыситься до этого величия самому. Бедняга! Я научу его этому. Сюда, Эпагатос, и ты, Клавдий! Сейчас же отыщите Феофила. Передайте ему этот меч. Я его посвящаю его Богу. Пусть он хранится в его святая святых в память величайшего из всех деяний мечты. Если Феофил откажется принять его… Но, нет! Это человек разумный. Он знает меня.
Здесь он замолчал и стал искать глазами Макрина, который встал, чтобы поговорить с некоторыми должностными лицами и воинами, вошедшими в зал. Они пришли с известием, что парфянское посольство прервало переговоры и после полудня оставило город. Оно не желает никакого союза и ждет римских войск. Макрин, пожимая плечами, сообщил цезарю это решение, однако же умолчал о замечании престарелого начальника посольства, что они не боятся противника, навлекшего на себя гнев богов таким ужасным злодеянием.
– В таком случае нам предстоит война с парфянами! – воскликнул Каракалла. – Мои воины порадуются.
Но вслед за тем он с более суровым видом спросил:
– Они оставили город? Да разве они птицы? Ворота и гавань были заперты.
– Маленькое финикийское судно проскользнуло с ними перед закатом солнца между нашими сторожевыми кораблями.
– Проклятье! – громко воскликнул император и после короткого разговора вполголоса с префектом велел принести папирус и письменные принадлежности.
Он должен был сам уведомить сенат о случившемся. Император сделал это в коротких словах.
Он не знал числа убитых и не считал стоящим труда определить его даже приблизительно. «Собственно говоря, – писал он, – все александрийцы заслужили смерти».
На рассвете быстроходная трирема должна была везти это послание в Остию. Правда, он не спрашивал мнения какого-нибудь ничтожного сената, однако же чувствовал, что будет лучше, если весть о событиях этого дня дойдет до курии от него самого, чем посредством искажающего все голоса молвы.
Макрин не убеждал его, как это было прежде, придать своему посланию более вежливую форму. Это злодеяние более чем что-нибудь могло помочь ему, префекту, в осуществлении предсказания мага Серапиона.
В то время как император свертывал письмо, в зал вошел так долго ожидаемый Цминис.
Начальник полиции был великолепно одет и носил знаки своего нового звания. Он почтительно извинился за свое долгое отсутствие. Он должен был привести свою внешность в соответствие с внешностью гостей высокого цезаря, потому что… И он хвастливо начал описывать, как он самолично купался в крови, как на переднем дворе музея красный сок жизни александрийцев достигал колен его коня.
– Число павших, – заключил он с гордостью на вопрос императора, – превысило сотню тысяч, как рассчитывал префект.
– Так определишь его примерно во сто десять тысяч, – прервал его Каракалла. – Но довольно говорить о мертвых. Теперь начинается увенчание дня. Вели привести живых.
– Кого? – спросил изумленный египтянин.
Веки императора задрожали, и угрожающим тоном он напомнил своему кровожадному орудию о тех, которых он велел привести в качестве узников живыми.
Однако же египтянин продолжал молчать, и цезарь гневно спросил его, не ускользнула ли от него дочь Герона, и неужели он не привел также резчика и живописца.
Цминис понял, что убийственный меч цезаря может направиться и против него. Однако же он готов был защищаться всеми средствами.
Он обладал изобретательным умом, и, предвидя, что ему труднее всего будет испросить прощения в том, что он не схватил Мелиссу, он старался оправдаться посредством лжи.
Поэтому, привязавшись к одному случаю, при котором он сам присутствовал, он начал:
– Прекрасная дочь резчика была уже у меня в руках, потому что мои люди оцепили дом Герона. Но до слуха александрийских мошенников дошло, что один из сыновей художника, именно живописец, и его сестра изменили своим согражданам и возбудили твой гнев против них. Они приписали им то наказание, которое я совершил над александрийцами по твоему приказу. Это отродье не может здраво рассуждать, и потому, прежде чем мои люди могли помешать этому, александрийцы напали на невинное строение. Они подожгли его и разрушили. Все, что в нем было, погибло, в том числе и дочь Герона. К сожалению, это подтвердилось вполне. До старика и его сына я доберусь завтра. Сегодня приходилось так много косить, что некогда было думать о связывании снопов. Дело в том, что они, должно быть, убежали, прежде чем толпа напала на дом.
– И дочь резчика? – спросил император дрожащим голосом. – Это верно, что она сгорела вместе с домом?
– Так же верно, как то, что я усердно старался дать почувствовать александрийцам твою карающую руку, – отвечал египтянин с гордостью и затем с медным лбом продолжал лгать: – При мне находится запястье, которое она носила на руке. Его нашли в погребе на обуглившемся теле. Адвент говорит, что Мелисса вчера получила его от тебя в подарок. Вот оно.
То, что повествовали история и предания о подобных деяниях кровавого возмездия, сравнивали с подвигами этого дня и находили, что последние превосходят все, бывшее до сих пор.
Это радовало полупьяного цезаря.
С блестящими глазами он уверял, что сегодня он в первый раз нашел в себе мужество быть вполне тем, для чего предназначила его судьба: судьею и вместе палачом нечестивого и испорченного человечества. Подобно тому как Тит назван был добрым, он желает получить прозвище «грозный». Этот день упрочил за ним это сильное и всем его сердцем желанное имя.
– Да здравствует достойный любви, который, однако, желает быть грозным! – вскричал Феокрит, поднимая кубок, и все другие последовали его примеру.
Затем начались соображения относительно числа убитых.
Никто не мог определить его в точности, потому что Цминис, единственный человек, который мог решить этот вопрос, еще не появлялся. Насчитывали кто шестьдесят, а кто семьдесят тысяч наказанных смертью александрийцев, но префект Макрин уверял, что их должно быть тысяч сто или еще больше, и Каракалла наградил его за это громким восклицанием:
– Великолепно, величественно, почти необъятно для обыкновенного ума! Но этим еще кончено не все, что я для них придумал. Сегодня я поразил их члены, но я должен пронзить их сердце, как они пронзили мое!
Здесь он остановился и после короткой паузы продекламировал разом, точно увлеченный внезапным порывом вдохновения, стихи, которыми Эврипид заканчивает многие из своих трагедий:
Многое Зевс на Олимпе творит и приводит в порядок,
Многое также нежданно решает его приговор:
Не исполняется то, чего ждал ты с великой надеждой,
Для божества же открыт и к невозможному путь.
Этим кончилась отвратительная беседа. Договорив последний стих, император оттолкнул от себя кубок и, весь бледный, уставился в пустое пространство такими неподвижными, бессмысленными глазами, что придворный врач, предвидя новый припадок, уже взялся за свои лекарства, чтобы иметь их под рукою.
Префект преторианцев подал другим знак не обращать внимания на императора, и со своей стороны позаботился о том, чтобы поддержать остановившийся разговор. Наконец Каракалла после долгого промежутка времени отер свой вспотевший лоб и вскричал хриплым голосом:
– Где же пропадает египтянин? Он должен привести к нам живых узников, я говорю живых!
При этом он запальчиво ударил по маленькому столику, стоявшему у его ложа, и, точно звон столкнувшихся при этом один с другим металлических сосудов посоветовал ему быть сдержаннее, продолжал более спокойным, задумчивым тоном:
– Сто тысяч! Если бы мертвых еще сжигали здесь, то потребовался бы целый лес, чтобы превратить их в пепел.
– Этот день и без того обойдется ему довольно дорого, – прошептал жрец Александра, который, по своей должности идеолога, обязан был доставлять подати с храма и его недвижимых имуществ в кассу императора, старому Юлию Паулину, и последний отвечал:
– Харон делает сегодня превосходные дела. Сто тысяч оборотов в несколько часов. Если власть еще надолго останется в руках Таравтаса, то я возьму лодку старика на откуп.
Во время этого перешептывания любимец Феокрит громким голосом уверял императора, что конфискации имущества убитых будет достаточно для уплаты за похороны всякого рода и за огромную массу благодарственных жертв вдобавок.
– Жертв! – повторил за ним Каракалла, указал на короткий меч, лежавший возле него на подушке, и прибавил: – Этот меч помог при работе. Мой отец носил его во многих битвах, да и я не давал ему заржаветь. Но я сомневаюсь, чтобы до вчерашнего дня он и в его, и в моих руках вместе доходил до ста тысяч.
Затем он начал глазами искать верховного жреца и, не найдя его в числе гостей, вскричал:
– Достойный Феофил сегодня прячет от нас свое лицо! А между тем это мщение я вверил руке его бога. Он жалеет о богомольцах, которых потерял великий Серапис, как ты, Вестин, – при этом он обратился к идеологу, – убитых плательщиков налогов. При этом ты не забываешь и о моей доле, и это я должен похвалить. Твой товарищ, служащий Серапису, заботится только о величии своего бога, но ему не удается возвыситься до этого величия самому. Бедняга! Я научу его этому. Сюда, Эпагатос, и ты, Клавдий! Сейчас же отыщите Феофила. Передайте ему этот меч. Я его посвящаю его Богу. Пусть он хранится в его святая святых в память величайшего из всех деяний мечты. Если Феофил откажется принять его… Но, нет! Это человек разумный. Он знает меня.
Здесь он замолчал и стал искать глазами Макрина, который встал, чтобы поговорить с некоторыми должностными лицами и воинами, вошедшими в зал. Они пришли с известием, что парфянское посольство прервало переговоры и после полудня оставило город. Оно не желает никакого союза и ждет римских войск. Макрин, пожимая плечами, сообщил цезарю это решение, однако же умолчал о замечании престарелого начальника посольства, что они не боятся противника, навлекшего на себя гнев богов таким ужасным злодеянием.
– В таком случае нам предстоит война с парфянами! – воскликнул Каракалла. – Мои воины порадуются.
Но вслед за тем он с более суровым видом спросил:
– Они оставили город? Да разве они птицы? Ворота и гавань были заперты.
– Маленькое финикийское судно проскользнуло с ними перед закатом солнца между нашими сторожевыми кораблями.
– Проклятье! – громко воскликнул император и после короткого разговора вполголоса с префектом велел принести папирус и письменные принадлежности.
Он должен был сам уведомить сенат о случившемся. Император сделал это в коротких словах.
Он не знал числа убитых и не считал стоящим труда определить его даже приблизительно. «Собственно говоря, – писал он, – все александрийцы заслужили смерти».
На рассвете быстроходная трирема должна была везти это послание в Остию. Правда, он не спрашивал мнения какого-нибудь ничтожного сената, однако же чувствовал, что будет лучше, если весть о событиях этого дня дойдет до курии от него самого, чем посредством искажающего все голоса молвы.
Макрин не убеждал его, как это было прежде, придать своему посланию более вежливую форму. Это злодеяние более чем что-нибудь могло помочь ему, префекту, в осуществлении предсказания мага Серапиона.
В то время как император свертывал письмо, в зал вошел так долго ожидаемый Цминис.
Начальник полиции был великолепно одет и носил знаки своего нового звания. Он почтительно извинился за свое долгое отсутствие. Он должен был привести свою внешность в соответствие с внешностью гостей высокого цезаря, потому что… И он хвастливо начал описывать, как он самолично купался в крови, как на переднем дворе музея красный сок жизни александрийцев достигал колен его коня.
– Число павших, – заключил он с гордостью на вопрос императора, – превысило сотню тысяч, как рассчитывал префект.
– Так определишь его примерно во сто десять тысяч, – прервал его Каракалла. – Но довольно говорить о мертвых. Теперь начинается увенчание дня. Вели привести живых.
– Кого? – спросил изумленный египтянин.
Веки императора задрожали, и угрожающим тоном он напомнил своему кровожадному орудию о тех, которых он велел привести в качестве узников живыми.
Однако же египтянин продолжал молчать, и цезарь гневно спросил его, не ускользнула ли от него дочь Герона, и неужели он не привел также резчика и живописца.
Цминис понял, что убийственный меч цезаря может направиться и против него. Однако же он готов был защищаться всеми средствами.
Он обладал изобретательным умом, и, предвидя, что ему труднее всего будет испросить прощения в том, что он не схватил Мелиссу, он старался оправдаться посредством лжи.
Поэтому, привязавшись к одному случаю, при котором он сам присутствовал, он начал:
– Прекрасная дочь резчика была уже у меня в руках, потому что мои люди оцепили дом Герона. Но до слуха александрийских мошенников дошло, что один из сыновей художника, именно живописец, и его сестра изменили своим согражданам и возбудили твой гнев против них. Они приписали им то наказание, которое я совершил над александрийцами по твоему приказу. Это отродье не может здраво рассуждать, и потому, прежде чем мои люди могли помешать этому, александрийцы напали на невинное строение. Они подожгли его и разрушили. Все, что в нем было, погибло, в том числе и дочь Герона. К сожалению, это подтвердилось вполне. До старика и его сына я доберусь завтра. Сегодня приходилось так много косить, что некогда было думать о связывании снопов. Дело в том, что они, должно быть, убежали, прежде чем толпа напала на дом.
– И дочь резчика? – спросил император дрожащим голосом. – Это верно, что она сгорела вместе с домом?
– Так же верно, как то, что я усердно старался дать почувствовать александрийцам твою карающую руку, – отвечал египтянин с гордостью и затем с медным лбом продолжал лгать: – При мне находится запястье, которое она носила на руке. Его нашли в погребе на обуглившемся теле. Адвент говорит, что Мелисса вчера получила его от тебя в подарок. Вот оно.