Страница:
XXIX
Между тем как Эвриала со светильником в руке всходила по темной лестнице впереди своей протеже, Александр дожидался в переднем зале призыва императора. Верховный жрец Сераписа с несколькими астрологами храма, новым начальником полиции Аристидом и многими «друзьями» повелителя были так же, как и он, допущены только сюда. Всем им был запрещен вход во внутренние покои, потому что Каракалла велел магу Серапиону вызвать духов и в присутствии префекта преторианцев и нескольких других доверенных лиц возвестить ему будущее.
Городской депутации, явившейся просить у цезаря извинения по случаю беспорядков, происшедших в цирке, тоже было приказано дожидаться окончания заклинаний.
Александру было бы всего приятнее держаться в стороне от других, но здесь, по-видимому, никто не ставил ему в упрек его легкомысленный образ действий. Напротив, придворные льнули с оживленной предупредительностью к брату будущей супруги императора; верховный жрец осведомился о здоровье его брата Филиппа, а купец Селевк, явившийся с депутацией от граждан города, сказал ему несколько льстивых слов о красоте его сестры.
Некоторые римские сенаторы, подходы которых он сначала довольно резко отклонял от себя, в конце концов вполне завладели им и рассказывали о произведениях искусства и картинах в новых термах Каракаллы, советовали ему хлопотать, чтобы ему было поручено украшение некоторых еще не готовых зал настенными картинами, и обещали ему свое ходатайство.
Несмотря на свои седые волосы, они вели себя относительно его так, как будто юноше предстоит повелевать ими; но Александр насквозь видел их цель.
Однако же эти многоречивые господа внезапно умолкли, потому что в покое императора послышался шум, и они, вытянув шеи вперед и сдерживая дыхание, начали вслушиваться, чтобы уловить какое-нибудь слово.
Александр пожалел, что с ним нет ни угля, ни доски, чтобы изобразить их напряженные физиономии; но наконец встал и он, потому что дверь отворилась, и император с магом вышли из таблиниума, где Серапион показывал цезарю души некоторых умерших. Среди представления он, по желанию Каракаллы, показал ему также казненного Папиниана. Невидимые руки приставили к его туловищу отрубленную голову, которая затем приветствовала императора, обещая ему счастье.
Наконец, появился великий Александр и в стихах с цветистыми оборотами уверял императора, что душа Роксаны избрала тело Мелиссы для своего жилища. Каракалла посредством ее будет обладать величайшим счастьем, пока она не допустит, чтобы ее отвратила от него любовь к какому-нибудь другому мужчине. Если это случится, то Роксана погибнет, а с нею и весь ее род. Но слава и величие его, цезаря, достигнут крайней высоты. Пусть повелитель смело доводит жизнь Александра до конца. Гений его божественного отца Севера бодрствует над ним и дал ему, в лице Макрина, советника, в смертном теле которого пробудилась к новой жизни душа Сципиона Африканского.
С этими словами призрак, который, подобно прежним, двигался на темной стене таблиниума в виде раскрашенной картины, исчез. Голос великого македонца был глух и невнятен, однако же то, что он сообщил императору, приковало внимание последнего и подняло его настроение.
Но его желание увидеть еще некоторых духов осталось неисполненным.
Маг, который при появлении призраков с поднятыми руками становился на колени, объявил, что принуждение, которое его магическая сила оказывала на духов, истощило его. И в самом деле, его лицо было покрыто смертельною бледностью и высокую фигуру сотрясала сильная дрожь.
Его помощники безмолвно исчезли. Они с большими связками книг скрывались за занавесом, и Серапион объяснил, что они его ученики и их задачею было поддержать его заклинания магическими формулами.
Каракалла милостиво отпустил его и, выйдя теперь к ожидавшим, рассказал им, довольный и возбужденный, какие чудеса он видел и слышал.
– Редкий человек этот Серапион! – вскричал он, обращаясь к верховному жрецу Феофилу. – Мастер в своем искусстве! То, что он, прежде чем началось заклинание, сказал во вступительной речи, убедительно и объясняет мне многое. Магия, по его мнению, относится к религии, как сила к любви, как приказание к молитве. Сила! И в жизни она производит магическое действие. Мы видели ее влияние на духов, и кто из людей может противиться ей? Я обязан ей самым лучшим и думаю, что буду потом обязан ей еще более. Даже сопротивляющаяся любовь должна покориться ей.
Здесь он самодовольно засмеялся и затем продолжал:
– Подобно тому, как благочестивый почитатель богов – объявил нам этот удивительный человек – умилостивляет небожителей посредством молитвы и жертвоприношений, маг посредством своего знания принуждает их к повиновению. Относительно бесплотного, а небожители тоже бесплотны, имя значит то же, что сущность, которой оно есть, так сказать, зеркальное отражение. Поэтому человеку, который знает настоящее имя богов и духов и пользуется им, чтобы призвать их, они должны повиноваться, как рабы господину.
Узнать это имя, которое присоединяется к душе бессмертных при их рождении, удалось мудрецам, служившим в древнее время фараонам, и звание их, переходя по наследству из рода в род, дошло до него. Но уметь пробормотать про себя и написать это имя недостаточно. В нем каждый звук имеет свое собственное значение, подобно каждому члену в человеческом теле. Важно также знать, как его произнести и какой тон придать ему, и настоящие имена бессмертных, совмещающие в себе их существо и, так сказать, воплощающие их, суть иные, чем те, которыми призывают их люди.
Подозреваю ли я, спросил меня Серапион, обращаясь ко мне, какого бога он принуждает к послушанию словами: «Abar Barbarie Eloce Sabaoth Pachnuphis» и так далее, – я только запомнил первые слоги.
Но, – продолжал он, – произнесение этих слов еще не составляет всего. Небесные духи подчиняются только таким смертным, которые во время принудительного призыва их имени разделяют главнейшие их свойства. Прежде чем маг может дерзнуть звать их, он должен освободить свою душу от бремени чувственного и освежить свое тело продолжительным и строгим постом. Только тогда, когда заклинателю удастся, как ему в эти последние дни, внутренне умереть для всех прелестей, доставляемых физическими чувствами, и сделать, насколько это доступно для человеческой природы, душу бесплотною, он приобретает то богоподобие, которое делает его способным обращаться с небожителями и со всеми духами как с равными себе, и порабощать их своей воле посредством призывания их имени.
Он употребил свое могущество в дело, и мы видели телесными глазами, как духи повиновались его призыву. Мы узнали также, что это делается не одними словами. Какою благородною наружностью обладает этот человек! И бичевания, которым он себя подвергал, это тоже подвиги! Пустомели музея могут взять с него пример. То, что показал нам Серапион, была работа, и тяжелая. А то, на что они тратят свои дни, не что иное, как слова, жалкие слова. Ими они убедительно доказывают, что лев вон там – кролик. А маг только мигнул, и царь зверей, визжа, скорчился перед ним. Подобно мудрецам музея, в этом городе и каждый человек – рот на двух ногах… Даже христиане – я знаю их вероучение, придумали здесь – где в другом месте было бы возможно что-нибудь подобное? – придумали определение для своего высокого Учителя: «Слово, сделавшееся плотью».
Что мне пришлось услышать здесь, – при этом Каракалла обратился к городской депутации, – были слова и опять слова. Я слышал их от вас, смиренников, которые уверяли меня в любви и почтении, от тех, которые думают, что их маленькая особа проскользнет у меня между пальцами и убежит от меня, от негодных остряков, пропитанных ядом и желчью. Даже в цирке они стреляли в меня своими словами. Только маг осмелился показать мне деяние, и как великолепно удалось оно этому редкому человеку!
– То, что он показал тебе, – заметил главный жрец, – умели уже делать, как мы знаем из старых писаний, заклинатели среди строителей пирамид. Наши астрологи, которые для тебя проследили пути звезд…
– И они тоже, – прервал его цезарь, слегка поклонившись астрологам, – имеют дело с чем-то лучшим, чем слова. Как магу я обязан радостными, так вам счастливыми часами, господа!
Это признание относилось к известию, сообщенному цезарю во время одного перерыва в заклинаниях духов, известию, что звезды предсказывают его брачному союзу с Мелиссой великое счастье, и до какой степени основательно было это предсказание, показывала ему группировка звезд, изображение которой подал ему и вкратце объяснил главный астролог.
В то время как Каракалла выслушивал изъявление благодарности звездочетов, его взгляд упал на Александра, и он тотчас же осведомился о том, как Мелисса добралась до отеческого дома. Затем он приветливо спросил художника, не придумало ли александрийское остроумие какого-нибудь нового подарка ему, императору, в качестве гостя.
Тогда юноша, который еще в цирке твердо решился пожертвовать даже жизнью, чтобы очиститься от позорившего его подозрения, подумал, что наступил час исправить проступок, лишивший его уважения сограждан.
Присутствие столь многих свидетелей укрепило его мужество, и, сознавая, что его слова могут подвергнуть его участи Виндекса, он выпрямился и отвечал серьезным тоном:
– Правда, я легкомысленно и не подумав о последствиях, сообщил тебе, высокий цезарь, некоторые из их остроумных слов…
– Я приказал, и ты повиновался, – прервал его цезарь, вздрогнув, и прибавил с неудовольствием: – Но к чему ты говоришь это?
– К тому, – отвечал Александр с патетическим достоинством, которое в нем удивило императора, – к тому, чтобы сообщить тебе и присутствующим здесь моим александрийским согражданам, что я раскаиваюсь в моей неосторожности. Я проклинаю ее с тех. пор, как из твоих собственных уст услышал, какой глубокий гнев против сынов моего дорогого родного города возбуждает в тебе их опрометчивое остроумие.
– Так, так! И отсюда эти слезы? – прервал его цезарь известною латинскою фразой. Затем он подмигнул живописцу и продолжал тоном веселого превосходства: – Продолжай себе на здоровье изображать из себя оратора, только умерь свой пафос, который к тебе не идет, и сократи свою речь, потому что прежде, чем взойдет солнце, мы – я и вон те господа – желаем лечь в постель.
Юноша то краснел, то бледнел. Он предпочел бы смертный приговор этой презрительной насмешке над отвагой, которую он только что в эту минуту считал великою и геройскою. Он увидел смеющиеся лица римлян, и, оскорбленный, униженный, едва способный говорить и все еще побуждаемый желанием оправдаться, пробормотал с усилием:
– Я хотел… я желал засвидетельствовать… Нет, я вовсе не шпион! Лучше пусть отсохнет у меня язык, чем… Ты, конечно, можешь… В твоей власти лишить меня жизни…
– Разумеется, – прервал его Каракалла, и его голос прозвучал насмешливо и гневно. Он видел, как глубоко был возбужден художник, и, чтобы помешать ему, брату Мелиссы, сделать какую-нибудь неосторожность, которую он был бы принужден наказать, он продолжал тоном снисходительного превосходства: – Но я предпочитаю видеть тебя еще очень долго работающим кистью среди живых людей. Я тебя не задерживаю.
Александр поклонился и повернулся к цезарю спиной, так как чувствовал, что ему теперь угрожает то, что было самым невыносимым для каждого александрийца: смешное положение при столь многих свидетелях.
Каракалла отпустил его; однако же, когда художник был уже у порога, цезарь крикнул ему вслед:
– Завтра, после ванны, вместе с твоей сестрой! Скажи ей, что звезды и духи благоприятствуют нашему союзу.
Затем цезарь обратился к начальнику полиции, с неудовольствием упрекнул его нерадение по случаю беспорядков в цирке и оборвал встревоженного Аристида, когда последний предложил заключить в тюрьму всех крикунов, которые были замечены ликторами.
– Покамест нет. Завтра ни в коем случае, – сказал Каракалла. – Заметьте в точности каждого. Смотрите в оба при следующем представлении. Запишите имена неблагонамеренных. Позаботьтесь, чтобы у всех виновных болталась петля на шее. Время затянуть ее наступит после. Когда они будут считать себя в безопасности, то даже самые трусливые из них покажут свое настоящее лицо. Только тогда, когда я подам знак, наверное, еще не в ближайшие дни, вы их схватите, и ни один не уйдет от нас.
Это приказание цезарь отдал, смеясь. Он желал прежде сделать Мелиссу своею и насладиться с нею счастьем любви, и чтобы в это время его ни на один час не обеспокоили просьбы и слезы новобрачной. Он думал, что когда впоследствии она узнает о кровавой каре, постигшей супротивников ее супруга, то будет принуждена примириться с совершившимся фактом и что тогда, конечно, найдутся средства успокоить ее гнев.
Друзья, ожидавшие, что после оскорбительных беспорядков в цирке цезарь будет рвать и метать, переходили от одного изумления к другому. Даже после разговора с начальником полиции он имел более довольный и веселый вид и сказал им:
– Давно уже вы не видали меня таким! Мое собственное зеркало будет потом спрашивать себя, не переменило ли оно владельца. Впрочем, оно, вероятно, привыкнет представлять меня как жизнерадостного человека каждый раз, как я буду смотреться в него. Мне предстоят две благороднейшие радости существования, и я не знал бы, чего еще пожелать мне в эту минуту, если бы здесь был Филострат, чтобы разделить со мною наступающий день.
Тогда серьезный сенатор Кассий Дион выступил вперед и заметил, что удаление его достойного друга от шума придворной жизни имеет свою хорошую сторону. Его биография Аполлония, которой все ожидают с нетерпением, теперь будет окончена раньше.
– Именно для того чтобы поговорить о тианском мудреце, и я желал бы сегодня, чтобы ко мне вернулся его биограф. Этот мудрец желает обладать малым и не нуждаться ни в чем, и я мог бы вообразить себе обстоятельства, при которых человеку, насладившемуся властью и богатством до тошноты, могло бы показаться сладостным, подобно скромному земледельцу, следуя рецепту Горация «procul negotris», возделывать поле и собирать плоды со своих собственных деревьев. По словам Аполлония, мудрец должен также быть беден, и хотя в его государстве дозволяется гражданам собирать сокровища, но богатые все-таки считаются бесчестными. В этом парадоксе есть смысл, потому что блага, которые можно приобретать за деньги, пошлы. Я испытал то, что очищает, возвышает душу и делает ее истинно счастливою, независимо от могущества и обладания. Тот, кто познал это, кому выпало на долю…
Здесь он вдруг остановился, точно испугавшись за самого себя, покачал головою, засмеялся и вскричал:
– Герой трагедии, облаченный в пурпур, чуть не попал одною ногою уже в идиллию!
Затем он пожелал собравшимся вокруг него людям покойного сна на короткий остаток этой ночи. При этом он подал руку некоторым из них, но когда в том числе он пожимал и руку проконсула Юлия Паулина, который – неслыханная дерзость! – оделся в траур, относившийся к казненному сегодня Виндексу, его зятю, то лицо цезаря внезапно омрачилось, и он отвернулся от окружающих и быстрыми шагами вышел из комнаты.
Едва он исчез за дверью, как проконсул в трауре своим сухим тоном, точно говоря сам с собою, вскричал:
– Идиллия начинается! Пусть бы она превратилась в сатирическое представление, которое закончило бы самую кровавую из трагедий.
– Цезарь уже сегодня был не похож на себя самого, – сказал фаворит Феокрит, а сенатор Кассий Дион шепнул Паулину: «Поэтому-то он и имел сносный вид».
Старый Адвент смотрел с удивлением, как Арьюна, индийской раб императора, раздевал его, потому что Каракалла вошел в спальню с мрачным лицом, предвещавшим беду, но когда его башмаки были развязаны, то он снова засмеялся про себя и с сияющими глазами крикнул старому слуге: «Завтра!» Тот немедленно высказал благословение наступающему дню и той, которой суждено наполнить для высокого цезаря многие грядущие годы солнечным светом.
Каракалла, обыкновенно встававший рано, на этот раз спал дольше, чем в другие дни. Он поздно лег в постель, и поэтому Адвент не будил его, тем более что, несмотря на веселое настроение, в котором он лег в постель, его мучили дурные сны.
Когда цезарь наконец встал, он прежде всего спросил о погоде и выразил удовольствие, когда узнал, что солнце взошло с ярким сиянием, но теперь снова покрылось мрачными облаками.
Первый его выход был на жертвенный двор.
Жертвы оказались превосходными, и цезарь радовался здоровому виду бычачьих сердец и печеней, показанных ему авгурами. В желудке одного быка найден был наконечник кремниевой стрелы, и, когда ее показали Каракалле, он засмеялся и сказал верховному жрецу Феофилу:
– Это из колчана Эроса. Бог напоминает мне, чтобы в этот счастливый день я не забыл и его почтить жертвоприношением.
После ванны он оделся с особенною заботливостью и затем приказал впустить к нему сперва префекта преторианцев, а потом Мелиссу, для которой была уже приготовлена масса великолепных цветов.
Но Макрина нельзя было найти, хотя цезарь вчера приказал ему явиться сегодня с докладом прежде всех других. Он появлялся в передней комнате уже два раза, но незадолго перед этим вышел снова и еще не вернулся.
В твердой решимости не смущать наполнявшего его душу чувства счастья цезарь только пожал плечами и затем приказал впустить к нему девушку, а также и ее отца и брата, если они придут вместе с нею. Однако же ни Мелисса, ни они не появлялись до сих пор; между тем Каракалла хорошо помнил, что велел им явиться к нему после ванны, а он вышел из нее сегодня несколькими часами позднее обыкновенного.
Сердясь, но все еще стараясь сдержать свой гнев, он подошел к окну.
Небо было покрыто густыми тучами, и резкий морской ветер гнал ему в лицо первые капли дождя.
На большой площади, лежавшей у его ног, ему представилось зрелище, которое позабавило бы его, если бы он был в лучшем расположении духа.
На площадь стекались отдельными группами молодые люди города, принадлежавшие к греческому племени. Они были разделены на отряды по тем школам борьбы, где они упражнялись, по цветам цирка и обществам, к которым они принадлежали.
Юноши весело шли отдельно от женатых мужчин, и видно было, что они идут охотно и ожидают радости от этого дня и от того, что он им принесет.
Из женатых многие смотрели не так весело. Они отвыкли повиноваться призыву повелителя, и многим было досадно, что их на целый день оторвали от дел и работ. Но никому не было позволено уклониться, потому что, когда представители городского сословия приглашали императора посетить школы борьбы, то он отвечал им, что предпочитает сделать смотр мужской молодежи города в Стадиуме. Стадиум примыкает к его жилищу в Серапеуме, и на его обширном пространстве он разом может насладиться зрелищем, ради которого ему иначе пришлось бы делать дальние поездки в разные гимназиумы. Он любит действия большими массами, а на большом круге ристалища могут выказать свою силу, ловкость и выносливость и борцы, и кулачные бойцы, и скороходы, и метатели диска.
При этом ему пришла мысль, что между этими мужчинами и юношами находятся потомки тех борцов, которые под предводительством Великого Александра завоевали мир. Следовательно, здесь ему представляется случай собрать вокруг себя как бы помолодевшие и вновь родившиеся толпы, во главе которых одерживал бессмертные победы человек, чье земное существование суждено докончить ему, Каракалле.
Он должен был доставить себе это удовольствие.
Он желал показать Мелиссе воскресшее военное могущество того, с которым она, под именем Роксаны, была связана в своей прежней жизни.
Готовый, как всегда, быстро приводить прихоть в исполнение, он тотчас же приказал городскому голове собрать всю молодежь Александрии утром этого дня, чтобы сформировать из нее македонскую фалангу. Он желал сделать ей смотр в Стадиуме, и теперь она стекалась туда.
Он приказал изготовить шлемы, щиты и копья известной македонской формы, которые затем предполагалось раздать новому эллинскому легиону. Этому легиону могло быть потом вверено охранение города, если дело дойдет до войны с парфянами, и император будет нуждаться в помощи александрийского гарнизона.
Вид этого греческого воинства порадует и Мелиссу. Цезарь надеялся встретить среди него и Александра. Как только она сделается супругою императора, он может назначить ее брата начальником этой отборной фаланги.
Теперь он смотрел, как толпа за толпой направлялась к Стадиуму, и ему казалось, что он давно уже не видал ничего прекраснее этих стройных юношеских фигур, которые с венками на черных, каштановых или белокурых кудрях подходили упругим шагом.
Когда ряды знатных молодых людей, сходившихся в тимагетской школе для борьбы, проходили мимо него, он почувствовал такое удовольствие при виде красоты голов, изумительной пропорциональности членов, окрепших в атлетических играх, и непринужденной грации большинства этих эллинов, что ему казалось, как будто чары перенесли его в цветущие времена Греции к какому-нибудь дню Олимпийских игр.
Но где же Мелисса?
Это зрелище наверняка заслужило бы и ее одобрение, и теперь он мог наконец сказать ей нечто приятное относительно ее земляков. Таким великолепным юношам многое можно простить.
Увлеченный при виде их удовольствием, он махал им платком, и гимназиарх, шедший впереди с двумя своими помощниками с геркулесовскими атлетическими фигурами, заметил это и громко крикнул ему вверх: «Да здравствует цезарь!»
Шедшие за ним юноши сделали то же, а затем и следующая толпа громко и охотно ответила на его приветствие. Молодые голоса раздавались далеко, и скоро между теми, которые шли за первым отрядом, разнеслась весть, в честь кого раздавались эти клики.
Но в особенности между мужчинами, которые обзавелись уже собственным хозяйством, были многие, которым показалось недостойным приветствовать тирана, чью тяжелую руку они уже чувствовали сами, и толпа молодых людей из партии «зеленых», которые пускали уже на бега своих собственных коней, точно по уговору, имела гибельное мужество оставить приветствие императора без ответа. Многоголовая толпа подобна ряду струн, которые звучат, как только раздается тон, на который они настроены, и теперь каждый почувствовал, что его клик только усилил бы высокомерие братоубийцы, кровавого злодея, угнетателя и оскорбителя граждан. Поэтому следующие ряды «зеленых» сделали то же самое, и среди одной группы женатых молодых людей, которых связывали друг с другом общие телесные упражнения в гимназиуме Диоскуров, какой-то бородатый смельчак с преступною дерзостью приложил пальцы к губам и испустил резкий, далеко раздавшийся свист.
Никто не последовал его примеру; однако же оскорбительный звук дошел до ушей императора и показался ему как бы сигналом, поданным судьбою, потому что, прежде чем раздался этот звук, облака разорвались, и поток яркого света быстро залил площадь и покрывавших ее людей. Сумрачный день, приносивший счастье цезарю, африканское солнце внезапно преобразило в светлый и веселый свет, призывающий других к радости и надежде, показался ему как бы извещением свыше, что этот день, от которого он ожидал высочайшего благополучия, принесет ему разочарование и бедствие. Он не высказал этого, так как при нем не было никого, кому он охотно и с уверенностью в его участии мог бы сообщить о своем беспокойстве, чтобы найти облегчение; но кто из присутствовавших наблюдал за его лицом, когда цезарь отошел от окна и вернулся к ним, тот знал, что по крайней мере в ближайшие часы, если не случится какого-либо чуда, конечно, не начнется та идиллия, начало которой император предсказал на сегодня.
О нет! Ему приходилось надолго отложить пастушеское счастье, о котором он мечтал. Вместо сатирического представления, о котором говорил старый Юлий Паулин, после свистка молодого человека, по-видимому, должен был начаться новый акт ужасной трагедии жизни Каракаллы.
«Друзья» с беспокойством смотрели на императора, когда он, с глубокими морщинами на лбу, спросил:
– Макрина еще нет здесь?
Любимец Феокрит и другие, с завистью смотревшие на Мелиссу и ее родных и с беспокойством ожидавшие ее союза с императором, желали возвращения девушки.
Но префект Макрин все еще не появлялся, и между тем как император, пославший за Мелиссой, снова стал смотреть на ярко освещенную площадь и, мрачно опустив глаза, все еще надеялся, что на этот раз предзнаменование окажется ложным и солнечный день наконец все-таки превратится для него в день счастья, префект Макрин думал, что для него открываются врата к будущему величию и блеску.
Суеверный, как император и каждый из его современников, он в этот день более чем когда-либо был убежден, что есть люди, получающие посредством таинственного знания силы, перед которыми должен преклониться даже он, разумный человек, из ничтожества добравшийся до высшего после императора положения в государстве.
Серапион еще в прошлый вечер дал ему видеть и слышать нечто непостижимое. Макрин веровал во власть этого замечательного человека над духами и в его способность совершать чудеса, потому что маг ужасающим образом доказал, какую власть он имеет над исполненною силы воли личностью его, префекта.
Городской депутации, явившейся просить у цезаря извинения по случаю беспорядков, происшедших в цирке, тоже было приказано дожидаться окончания заклинаний.
Александру было бы всего приятнее держаться в стороне от других, но здесь, по-видимому, никто не ставил ему в упрек его легкомысленный образ действий. Напротив, придворные льнули с оживленной предупредительностью к брату будущей супруги императора; верховный жрец осведомился о здоровье его брата Филиппа, а купец Селевк, явившийся с депутацией от граждан города, сказал ему несколько льстивых слов о красоте его сестры.
Некоторые римские сенаторы, подходы которых он сначала довольно резко отклонял от себя, в конце концов вполне завладели им и рассказывали о произведениях искусства и картинах в новых термах Каракаллы, советовали ему хлопотать, чтобы ему было поручено украшение некоторых еще не готовых зал настенными картинами, и обещали ему свое ходатайство.
Несмотря на свои седые волосы, они вели себя относительно его так, как будто юноше предстоит повелевать ими; но Александр насквозь видел их цель.
Однако же эти многоречивые господа внезапно умолкли, потому что в покое императора послышался шум, и они, вытянув шеи вперед и сдерживая дыхание, начали вслушиваться, чтобы уловить какое-нибудь слово.
Александр пожалел, что с ним нет ни угля, ни доски, чтобы изобразить их напряженные физиономии; но наконец встал и он, потому что дверь отворилась, и император с магом вышли из таблиниума, где Серапион показывал цезарю души некоторых умерших. Среди представления он, по желанию Каракаллы, показал ему также казненного Папиниана. Невидимые руки приставили к его туловищу отрубленную голову, которая затем приветствовала императора, обещая ему счастье.
Наконец, появился великий Александр и в стихах с цветистыми оборотами уверял императора, что душа Роксаны избрала тело Мелиссы для своего жилища. Каракалла посредством ее будет обладать величайшим счастьем, пока она не допустит, чтобы ее отвратила от него любовь к какому-нибудь другому мужчине. Если это случится, то Роксана погибнет, а с нею и весь ее род. Но слава и величие его, цезаря, достигнут крайней высоты. Пусть повелитель смело доводит жизнь Александра до конца. Гений его божественного отца Севера бодрствует над ним и дал ему, в лице Макрина, советника, в смертном теле которого пробудилась к новой жизни душа Сципиона Африканского.
С этими словами призрак, который, подобно прежним, двигался на темной стене таблиниума в виде раскрашенной картины, исчез. Голос великого македонца был глух и невнятен, однако же то, что он сообщил императору, приковало внимание последнего и подняло его настроение.
Но его желание увидеть еще некоторых духов осталось неисполненным.
Маг, который при появлении призраков с поднятыми руками становился на колени, объявил, что принуждение, которое его магическая сила оказывала на духов, истощило его. И в самом деле, его лицо было покрыто смертельною бледностью и высокую фигуру сотрясала сильная дрожь.
Его помощники безмолвно исчезли. Они с большими связками книг скрывались за занавесом, и Серапион объяснил, что они его ученики и их задачею было поддержать его заклинания магическими формулами.
Каракалла милостиво отпустил его и, выйдя теперь к ожидавшим, рассказал им, довольный и возбужденный, какие чудеса он видел и слышал.
– Редкий человек этот Серапион! – вскричал он, обращаясь к верховному жрецу Феофилу. – Мастер в своем искусстве! То, что он, прежде чем началось заклинание, сказал во вступительной речи, убедительно и объясняет мне многое. Магия, по его мнению, относится к религии, как сила к любви, как приказание к молитве. Сила! И в жизни она производит магическое действие. Мы видели ее влияние на духов, и кто из людей может противиться ей? Я обязан ей самым лучшим и думаю, что буду потом обязан ей еще более. Даже сопротивляющаяся любовь должна покориться ей.
Здесь он самодовольно засмеялся и затем продолжал:
– Подобно тому, как благочестивый почитатель богов – объявил нам этот удивительный человек – умилостивляет небожителей посредством молитвы и жертвоприношений, маг посредством своего знания принуждает их к повиновению. Относительно бесплотного, а небожители тоже бесплотны, имя значит то же, что сущность, которой оно есть, так сказать, зеркальное отражение. Поэтому человеку, который знает настоящее имя богов и духов и пользуется им, чтобы призвать их, они должны повиноваться, как рабы господину.
Узнать это имя, которое присоединяется к душе бессмертных при их рождении, удалось мудрецам, служившим в древнее время фараонам, и звание их, переходя по наследству из рода в род, дошло до него. Но уметь пробормотать про себя и написать это имя недостаточно. В нем каждый звук имеет свое собственное значение, подобно каждому члену в человеческом теле. Важно также знать, как его произнести и какой тон придать ему, и настоящие имена бессмертных, совмещающие в себе их существо и, так сказать, воплощающие их, суть иные, чем те, которыми призывают их люди.
Подозреваю ли я, спросил меня Серапион, обращаясь ко мне, какого бога он принуждает к послушанию словами: «Abar Barbarie Eloce Sabaoth Pachnuphis» и так далее, – я только запомнил первые слоги.
Но, – продолжал он, – произнесение этих слов еще не составляет всего. Небесные духи подчиняются только таким смертным, которые во время принудительного призыва их имени разделяют главнейшие их свойства. Прежде чем маг может дерзнуть звать их, он должен освободить свою душу от бремени чувственного и освежить свое тело продолжительным и строгим постом. Только тогда, когда заклинателю удастся, как ему в эти последние дни, внутренне умереть для всех прелестей, доставляемых физическими чувствами, и сделать, насколько это доступно для человеческой природы, душу бесплотною, он приобретает то богоподобие, которое делает его способным обращаться с небожителями и со всеми духами как с равными себе, и порабощать их своей воле посредством призывания их имени.
Он употребил свое могущество в дело, и мы видели телесными глазами, как духи повиновались его призыву. Мы узнали также, что это делается не одними словами. Какою благородною наружностью обладает этот человек! И бичевания, которым он себя подвергал, это тоже подвиги! Пустомели музея могут взять с него пример. То, что показал нам Серапион, была работа, и тяжелая. А то, на что они тратят свои дни, не что иное, как слова, жалкие слова. Ими они убедительно доказывают, что лев вон там – кролик. А маг только мигнул, и царь зверей, визжа, скорчился перед ним. Подобно мудрецам музея, в этом городе и каждый человек – рот на двух ногах… Даже христиане – я знаю их вероучение, придумали здесь – где в другом месте было бы возможно что-нибудь подобное? – придумали определение для своего высокого Учителя: «Слово, сделавшееся плотью».
Что мне пришлось услышать здесь, – при этом Каракалла обратился к городской депутации, – были слова и опять слова. Я слышал их от вас, смиренников, которые уверяли меня в любви и почтении, от тех, которые думают, что их маленькая особа проскользнет у меня между пальцами и убежит от меня, от негодных остряков, пропитанных ядом и желчью. Даже в цирке они стреляли в меня своими словами. Только маг осмелился показать мне деяние, и как великолепно удалось оно этому редкому человеку!
– То, что он показал тебе, – заметил главный жрец, – умели уже делать, как мы знаем из старых писаний, заклинатели среди строителей пирамид. Наши астрологи, которые для тебя проследили пути звезд…
– И они тоже, – прервал его цезарь, слегка поклонившись астрологам, – имеют дело с чем-то лучшим, чем слова. Как магу я обязан радостными, так вам счастливыми часами, господа!
Это признание относилось к известию, сообщенному цезарю во время одного перерыва в заклинаниях духов, известию, что звезды предсказывают его брачному союзу с Мелиссой великое счастье, и до какой степени основательно было это предсказание, показывала ему группировка звезд, изображение которой подал ему и вкратце объяснил главный астролог.
В то время как Каракалла выслушивал изъявление благодарности звездочетов, его взгляд упал на Александра, и он тотчас же осведомился о том, как Мелисса добралась до отеческого дома. Затем он приветливо спросил художника, не придумало ли александрийское остроумие какого-нибудь нового подарка ему, императору, в качестве гостя.
Тогда юноша, который еще в цирке твердо решился пожертвовать даже жизнью, чтобы очиститься от позорившего его подозрения, подумал, что наступил час исправить проступок, лишивший его уважения сограждан.
Присутствие столь многих свидетелей укрепило его мужество, и, сознавая, что его слова могут подвергнуть его участи Виндекса, он выпрямился и отвечал серьезным тоном:
– Правда, я легкомысленно и не подумав о последствиях, сообщил тебе, высокий цезарь, некоторые из их остроумных слов…
– Я приказал, и ты повиновался, – прервал его цезарь, вздрогнув, и прибавил с неудовольствием: – Но к чему ты говоришь это?
– К тому, – отвечал Александр с патетическим достоинством, которое в нем удивило императора, – к тому, чтобы сообщить тебе и присутствующим здесь моим александрийским согражданам, что я раскаиваюсь в моей неосторожности. Я проклинаю ее с тех. пор, как из твоих собственных уст услышал, какой глубокий гнев против сынов моего дорогого родного города возбуждает в тебе их опрометчивое остроумие.
– Так, так! И отсюда эти слезы? – прервал его цезарь известною латинскою фразой. Затем он подмигнул живописцу и продолжал тоном веселого превосходства: – Продолжай себе на здоровье изображать из себя оратора, только умерь свой пафос, который к тебе не идет, и сократи свою речь, потому что прежде, чем взойдет солнце, мы – я и вон те господа – желаем лечь в постель.
Юноша то краснел, то бледнел. Он предпочел бы смертный приговор этой презрительной насмешке над отвагой, которую он только что в эту минуту считал великою и геройскою. Он увидел смеющиеся лица римлян, и, оскорбленный, униженный, едва способный говорить и все еще побуждаемый желанием оправдаться, пробормотал с усилием:
– Я хотел… я желал засвидетельствовать… Нет, я вовсе не шпион! Лучше пусть отсохнет у меня язык, чем… Ты, конечно, можешь… В твоей власти лишить меня жизни…
– Разумеется, – прервал его Каракалла, и его голос прозвучал насмешливо и гневно. Он видел, как глубоко был возбужден художник, и, чтобы помешать ему, брату Мелиссы, сделать какую-нибудь неосторожность, которую он был бы принужден наказать, он продолжал тоном снисходительного превосходства: – Но я предпочитаю видеть тебя еще очень долго работающим кистью среди живых людей. Я тебя не задерживаю.
Александр поклонился и повернулся к цезарю спиной, так как чувствовал, что ему теперь угрожает то, что было самым невыносимым для каждого александрийца: смешное положение при столь многих свидетелях.
Каракалла отпустил его; однако же, когда художник был уже у порога, цезарь крикнул ему вслед:
– Завтра, после ванны, вместе с твоей сестрой! Скажи ей, что звезды и духи благоприятствуют нашему союзу.
Затем цезарь обратился к начальнику полиции, с неудовольствием упрекнул его нерадение по случаю беспорядков в цирке и оборвал встревоженного Аристида, когда последний предложил заключить в тюрьму всех крикунов, которые были замечены ликторами.
– Покамест нет. Завтра ни в коем случае, – сказал Каракалла. – Заметьте в точности каждого. Смотрите в оба при следующем представлении. Запишите имена неблагонамеренных. Позаботьтесь, чтобы у всех виновных болталась петля на шее. Время затянуть ее наступит после. Когда они будут считать себя в безопасности, то даже самые трусливые из них покажут свое настоящее лицо. Только тогда, когда я подам знак, наверное, еще не в ближайшие дни, вы их схватите, и ни один не уйдет от нас.
Это приказание цезарь отдал, смеясь. Он желал прежде сделать Мелиссу своею и насладиться с нею счастьем любви, и чтобы в это время его ни на один час не обеспокоили просьбы и слезы новобрачной. Он думал, что когда впоследствии она узнает о кровавой каре, постигшей супротивников ее супруга, то будет принуждена примириться с совершившимся фактом и что тогда, конечно, найдутся средства успокоить ее гнев.
Друзья, ожидавшие, что после оскорбительных беспорядков в цирке цезарь будет рвать и метать, переходили от одного изумления к другому. Даже после разговора с начальником полиции он имел более довольный и веселый вид и сказал им:
– Давно уже вы не видали меня таким! Мое собственное зеркало будет потом спрашивать себя, не переменило ли оно владельца. Впрочем, оно, вероятно, привыкнет представлять меня как жизнерадостного человека каждый раз, как я буду смотреться в него. Мне предстоят две благороднейшие радости существования, и я не знал бы, чего еще пожелать мне в эту минуту, если бы здесь был Филострат, чтобы разделить со мною наступающий день.
Тогда серьезный сенатор Кассий Дион выступил вперед и заметил, что удаление его достойного друга от шума придворной жизни имеет свою хорошую сторону. Его биография Аполлония, которой все ожидают с нетерпением, теперь будет окончена раньше.
– Именно для того чтобы поговорить о тианском мудреце, и я желал бы сегодня, чтобы ко мне вернулся его биограф. Этот мудрец желает обладать малым и не нуждаться ни в чем, и я мог бы вообразить себе обстоятельства, при которых человеку, насладившемуся властью и богатством до тошноты, могло бы показаться сладостным, подобно скромному земледельцу, следуя рецепту Горация «procul negotris», возделывать поле и собирать плоды со своих собственных деревьев. По словам Аполлония, мудрец должен также быть беден, и хотя в его государстве дозволяется гражданам собирать сокровища, но богатые все-таки считаются бесчестными. В этом парадоксе есть смысл, потому что блага, которые можно приобретать за деньги, пошлы. Я испытал то, что очищает, возвышает душу и делает ее истинно счастливою, независимо от могущества и обладания. Тот, кто познал это, кому выпало на долю…
Здесь он вдруг остановился, точно испугавшись за самого себя, покачал головою, засмеялся и вскричал:
– Герой трагедии, облаченный в пурпур, чуть не попал одною ногою уже в идиллию!
Затем он пожелал собравшимся вокруг него людям покойного сна на короткий остаток этой ночи. При этом он подал руку некоторым из них, но когда в том числе он пожимал и руку проконсула Юлия Паулина, который – неслыханная дерзость! – оделся в траур, относившийся к казненному сегодня Виндексу, его зятю, то лицо цезаря внезапно омрачилось, и он отвернулся от окружающих и быстрыми шагами вышел из комнаты.
Едва он исчез за дверью, как проконсул в трауре своим сухим тоном, точно говоря сам с собою, вскричал:
– Идиллия начинается! Пусть бы она превратилась в сатирическое представление, которое закончило бы самую кровавую из трагедий.
– Цезарь уже сегодня был не похож на себя самого, – сказал фаворит Феокрит, а сенатор Кассий Дион шепнул Паулину: «Поэтому-то он и имел сносный вид».
Старый Адвент смотрел с удивлением, как Арьюна, индийской раб императора, раздевал его, потому что Каракалла вошел в спальню с мрачным лицом, предвещавшим беду, но когда его башмаки были развязаны, то он снова засмеялся про себя и с сияющими глазами крикнул старому слуге: «Завтра!» Тот немедленно высказал благословение наступающему дню и той, которой суждено наполнить для высокого цезаря многие грядущие годы солнечным светом.
Каракалла, обыкновенно встававший рано, на этот раз спал дольше, чем в другие дни. Он поздно лег в постель, и поэтому Адвент не будил его, тем более что, несмотря на веселое настроение, в котором он лег в постель, его мучили дурные сны.
Когда цезарь наконец встал, он прежде всего спросил о погоде и выразил удовольствие, когда узнал, что солнце взошло с ярким сиянием, но теперь снова покрылось мрачными облаками.
Первый его выход был на жертвенный двор.
Жертвы оказались превосходными, и цезарь радовался здоровому виду бычачьих сердец и печеней, показанных ему авгурами. В желудке одного быка найден был наконечник кремниевой стрелы, и, когда ее показали Каракалле, он засмеялся и сказал верховному жрецу Феофилу:
– Это из колчана Эроса. Бог напоминает мне, чтобы в этот счастливый день я не забыл и его почтить жертвоприношением.
После ванны он оделся с особенною заботливостью и затем приказал впустить к нему сперва префекта преторианцев, а потом Мелиссу, для которой была уже приготовлена масса великолепных цветов.
Но Макрина нельзя было найти, хотя цезарь вчера приказал ему явиться сегодня с докладом прежде всех других. Он появлялся в передней комнате уже два раза, но незадолго перед этим вышел снова и еще не вернулся.
В твердой решимости не смущать наполнявшего его душу чувства счастья цезарь только пожал плечами и затем приказал впустить к нему девушку, а также и ее отца и брата, если они придут вместе с нею. Однако же ни Мелисса, ни они не появлялись до сих пор; между тем Каракалла хорошо помнил, что велел им явиться к нему после ванны, а он вышел из нее сегодня несколькими часами позднее обыкновенного.
Сердясь, но все еще стараясь сдержать свой гнев, он подошел к окну.
Небо было покрыто густыми тучами, и резкий морской ветер гнал ему в лицо первые капли дождя.
На большой площади, лежавшей у его ног, ему представилось зрелище, которое позабавило бы его, если бы он был в лучшем расположении духа.
На площадь стекались отдельными группами молодые люди города, принадлежавшие к греческому племени. Они были разделены на отряды по тем школам борьбы, где они упражнялись, по цветам цирка и обществам, к которым они принадлежали.
Юноши весело шли отдельно от женатых мужчин, и видно было, что они идут охотно и ожидают радости от этого дня и от того, что он им принесет.
Из женатых многие смотрели не так весело. Они отвыкли повиноваться призыву повелителя, и многим было досадно, что их на целый день оторвали от дел и работ. Но никому не было позволено уклониться, потому что, когда представители городского сословия приглашали императора посетить школы борьбы, то он отвечал им, что предпочитает сделать смотр мужской молодежи города в Стадиуме. Стадиум примыкает к его жилищу в Серапеуме, и на его обширном пространстве он разом может насладиться зрелищем, ради которого ему иначе пришлось бы делать дальние поездки в разные гимназиумы. Он любит действия большими массами, а на большом круге ристалища могут выказать свою силу, ловкость и выносливость и борцы, и кулачные бойцы, и скороходы, и метатели диска.
При этом ему пришла мысль, что между этими мужчинами и юношами находятся потомки тех борцов, которые под предводительством Великого Александра завоевали мир. Следовательно, здесь ему представляется случай собрать вокруг себя как бы помолодевшие и вновь родившиеся толпы, во главе которых одерживал бессмертные победы человек, чье земное существование суждено докончить ему, Каракалле.
Он должен был доставить себе это удовольствие.
Он желал показать Мелиссе воскресшее военное могущество того, с которым она, под именем Роксаны, была связана в своей прежней жизни.
Готовый, как всегда, быстро приводить прихоть в исполнение, он тотчас же приказал городскому голове собрать всю молодежь Александрии утром этого дня, чтобы сформировать из нее македонскую фалангу. Он желал сделать ей смотр в Стадиуме, и теперь она стекалась туда.
Он приказал изготовить шлемы, щиты и копья известной македонской формы, которые затем предполагалось раздать новому эллинскому легиону. Этому легиону могло быть потом вверено охранение города, если дело дойдет до войны с парфянами, и император будет нуждаться в помощи александрийского гарнизона.
Вид этого греческого воинства порадует и Мелиссу. Цезарь надеялся встретить среди него и Александра. Как только она сделается супругою императора, он может назначить ее брата начальником этой отборной фаланги.
Теперь он смотрел, как толпа за толпой направлялась к Стадиуму, и ему казалось, что он давно уже не видал ничего прекраснее этих стройных юношеских фигур, которые с венками на черных, каштановых или белокурых кудрях подходили упругим шагом.
Когда ряды знатных молодых людей, сходившихся в тимагетской школе для борьбы, проходили мимо него, он почувствовал такое удовольствие при виде красоты голов, изумительной пропорциональности членов, окрепших в атлетических играх, и непринужденной грации большинства этих эллинов, что ему казалось, как будто чары перенесли его в цветущие времена Греции к какому-нибудь дню Олимпийских игр.
Но где же Мелисса?
Это зрелище наверняка заслужило бы и ее одобрение, и теперь он мог наконец сказать ей нечто приятное относительно ее земляков. Таким великолепным юношам многое можно простить.
Увлеченный при виде их удовольствием, он махал им платком, и гимназиарх, шедший впереди с двумя своими помощниками с геркулесовскими атлетическими фигурами, заметил это и громко крикнул ему вверх: «Да здравствует цезарь!»
Шедшие за ним юноши сделали то же, а затем и следующая толпа громко и охотно ответила на его приветствие. Молодые голоса раздавались далеко, и скоро между теми, которые шли за первым отрядом, разнеслась весть, в честь кого раздавались эти клики.
Но в особенности между мужчинами, которые обзавелись уже собственным хозяйством, были многие, которым показалось недостойным приветствовать тирана, чью тяжелую руку они уже чувствовали сами, и толпа молодых людей из партии «зеленых», которые пускали уже на бега своих собственных коней, точно по уговору, имела гибельное мужество оставить приветствие императора без ответа. Многоголовая толпа подобна ряду струн, которые звучат, как только раздается тон, на который они настроены, и теперь каждый почувствовал, что его клик только усилил бы высокомерие братоубийцы, кровавого злодея, угнетателя и оскорбителя граждан. Поэтому следующие ряды «зеленых» сделали то же самое, и среди одной группы женатых молодых людей, которых связывали друг с другом общие телесные упражнения в гимназиуме Диоскуров, какой-то бородатый смельчак с преступною дерзостью приложил пальцы к губам и испустил резкий, далеко раздавшийся свист.
Никто не последовал его примеру; однако же оскорбительный звук дошел до ушей императора и показался ему как бы сигналом, поданным судьбою, потому что, прежде чем раздался этот звук, облака разорвались, и поток яркого света быстро залил площадь и покрывавших ее людей. Сумрачный день, приносивший счастье цезарю, африканское солнце внезапно преобразило в светлый и веселый свет, призывающий других к радости и надежде, показался ему как бы извещением свыше, что этот день, от которого он ожидал высочайшего благополучия, принесет ему разочарование и бедствие. Он не высказал этого, так как при нем не было никого, кому он охотно и с уверенностью в его участии мог бы сообщить о своем беспокойстве, чтобы найти облегчение; но кто из присутствовавших наблюдал за его лицом, когда цезарь отошел от окна и вернулся к ним, тот знал, что по крайней мере в ближайшие часы, если не случится какого-либо чуда, конечно, не начнется та идиллия, начало которой император предсказал на сегодня.
О нет! Ему приходилось надолго отложить пастушеское счастье, о котором он мечтал. Вместо сатирического представления, о котором говорил старый Юлий Паулин, после свистка молодого человека, по-видимому, должен был начаться новый акт ужасной трагедии жизни Каракаллы.
«Друзья» с беспокойством смотрели на императора, когда он, с глубокими морщинами на лбу, спросил:
– Макрина еще нет здесь?
Любимец Феокрит и другие, с завистью смотревшие на Мелиссу и ее родных и с беспокойством ожидавшие ее союза с императором, желали возвращения девушки.
Но префект Макрин все еще не появлялся, и между тем как император, пославший за Мелиссой, снова стал смотреть на ярко освещенную площадь и, мрачно опустив глаза, все еще надеялся, что на этот раз предзнаменование окажется ложным и солнечный день наконец все-таки превратится для него в день счастья, префект Макрин думал, что для него открываются врата к будущему величию и блеску.
Суеверный, как император и каждый из его современников, он в этот день более чем когда-либо был убежден, что есть люди, получающие посредством таинственного знания силы, перед которыми должен преклониться даже он, разумный человек, из ничтожества добравшийся до высшего после императора положения в государстве.
Серапион еще в прошлый вечер дал ему видеть и слышать нечто непостижимое. Макрин веровал во власть этого замечательного человека над духами и в его способность совершать чудеса, потому что маг ужасающим образом доказал, какую власть он имеет над исполненною силы воли личностью его, префекта.