Елисеева Ольга. Дерианур - море света

   Юноша с восхищением глядел на митрополита.
   -- Переночевать ты можешь в монастыре. Ведь тебе некуда идти, не так ли? -- Глядя на связку книжек и теплый не по погоде плащ добавил старик.
   Позади остались грязные белые стены сто лет нештукатуреного Кремля. Впереди -- только полосатые версты, да знобкий холодный ветер. До самого Санкт-Петербурга: Всесвяткое, Черная Грязь, Вешки, Клин, Завидово, Городня, Медное, вышний Волочек...
   Потемкин устал спать и трястись. Хотилово, Едрово, Валдай, Яжелбицы. Он не знал, что вечером вчерашнего дня его хватился Кисловский. Горько каялся в своей невоздержанности, поднял прислугу и отправил искать воспитанника по всей Москве: по кабакам, у товарищей, в университетском, бывшем аптечном, саду. И только Сережа, полночи гикавший вместе с лакеями по первопрестольной, знал про библиотеку в Заиконоспасском монастыре, но не пошел туда.
   Крестьцы, Зайцево, Бронницы, Новгород, Подберезье. Приладив голову на сундучке с книгами, бельем и денежной шкатулкой, юноша чувствовал себя нежданно богатым и вольным. Хозяином самому себе. Где-то за Спасской Полестью ему вдруг перестало быть жалко своей прежней жизни. И щемящее чувство бесконечности странствий в осенних просторах сиротливой земли охватило его.
   Чудово. Любани, Тосно. "Интересно, как зовется последняя остановка перед Петербургом? Позабыл с того года. Какая-нибудь Мга или Пыжы?" И вдруг сама собой в голову пришла странная выдумка: "Это будет цель моей жизни".
   -- София, - сказал однорукий инвалид, помогавший выпрягать лошадей на станции.
   "Оказывается у меня великая цель. - хмыкнул Потемкин. - А я-то ожидал чего-нибудь вроде Закопай Хвост или Хлебай Лаптем".
   Глава 3. ШОТЛАНДСКИЙ ШИПОВНИК
   Императрица еле шевелила руками и ногами, а по временам ее лицо подергивалось сильными конвульсиями. Нельзя было медлить. Но кто сказал, что в таком полуобморочном состоянии она не проживет еще лет 20?
   Для Шувалова это было странное время. Как будто стоишь на детских качелях по середине, над бревном, и пытаешься удержать равновесие.
   Все утекало из-под вялой, не желавшей сопротивляться руки Елисавет, и первым человеком в государстве вдруг стал ювелир, приносивший ей новые драгоценности и, если хорошо заплатят, важные бумаги. "Пошли вон! Никого не хочу видеть!"
   Шепотом передавали, что у Ее Величества все чаще случаются обмороки. После каждого она вылеживалась тихо, как колода с ульем. Тронь пальцем, тот час вылетит рой злобных, жужжащих пчел - бесконечных придирок, капризов и нравоучений.
   В промежутках между припадками и клистирами Елисавет все также выезжала на охоту, плясала до упаду, ела жирное, пила свой любимый токай и заглядывалась на господ офицеров. В часы полнокровного веселья она бросалась горькими пилюлями и выливала лейб-медикам на головы лекарства: "Вы, суки, знать не знаете, что вашей государыне надо! То-ошно мне! Мочи нет!" Обычно успокоить ее мог только терпеливый Шувалов, но и тот в последнее время обрыд императрице своим грустным сочувственным видом. "Ванька? Гнать в шею!"
   Воскресное сентябрьское утро, без холодка, еще без тени осени, целиком было заполнено поклонами и приветствиями. Разряженная толпа запрудила пустырь перед церковью в Коломенском и отчаянно тянула сотни покрасневших от натуги шей - только бы увидеть государыню.
   Елизавета Петровна грузно вылезла из портшеза и прошествовала к храму под несмолкаемые крики "ура!" Она стала медленно, с явным трудом взбираться по лестнице. Многие видели, как вдруг качнулась внушительная спина императрицы, нелепо завернулся зеленый атласный шлейф, и она стала тяжело оседать на пол. Все разом подались вперед и отпрянули. Гвардейцы, лейб-медики, Разумовский, Мавра Шувалова что-то делали, кричали и толкались над уродливой грудой бархата, лент и камней, из которых вывернулась кукольная белая ручка Ее Величества.
   Смятение в публике было неописуемо.
   На плаще императрицу отнесли в карету и, рискуя не довезти живой, погнали в столицу. Елисавет выпустили целую тарелку черной, загустевшей крови и насажали, где ни попадя пиявок. Вечером она едва могла приоткрыть губы, чтоб ей влили лекарство в рот, но глотать его государыня не желала...
   На другой день после этих событий, когда кризис миновал, канцлер Михаил Илларионович Воронцов дождался фаворита в диванной Пречистинского дворца и, теребя куропаточный шелк креста, начал неловкий для обоих разговор.
   -- Вам необходимо посетить его, -- настаивал канцлер. -- Пока двор в Москве.
   Иван Иванович терпеть не мог, когда на него давили. Как же случилось, что именно он всю жизнь оказывался крайним во всех щекотливых делах?
   -- Здоровье императрицы с каждым часом внушает все больше опасений, -- настаивал Михаил Воронцов. -- Вы должны.
   Шувалов досадливо отмахнулся. Чего от него хочет этот лис, привыкший таскать чужими руками каштаны из огня? Чтобы он покинул уютный Пречистинский дворец, картины своих пансионеров-художников и пустился по жаркой тряской дороге за семь верст киселя хлебать? И к кому? К человеку, которого уже лет 30 все считают умершим! За которым еще при жизни закрепилась слава чернокнижника! К старику Брюсу, чьи кости давно сгнили в земле.
   -- Нет, нет. Что вы, ваша светлость, -- заверил канцлер. -- Яков Виллимович просто удалился от дел и ведет очень уединенный образ жизни. Он самый старый из наших братьев и единственный, кто помнит, как в ордене принято узнавать имя следующего государя. Поверьте, эти сведения очень важны и для братства, и для каждого из нас лично. -- Канцлер выразительно похлопал фаворита по плечу. -- Вы же все понимаете.
   Иван Иванович поморщился. Да, он понимал... что его втравливают в очень скользкое дело. Если поправившись, императрица узнает, что ближайшие вельможи гадали, кто займет престол после ее смерти, фавориту несдобровать.
   Гнев Елисавет бывал временами едва ли не таким же страшным, как у державного отца. За предательство она могла стереть Шувалова в порошок. Но было и нечто, не позволявшее Ивану Ивановичу ощущать себя сейчас предателем. Нечто несоразмеримо большее, чем сама Лиз, или он, ее возлюбленный. Последние 50 лет вокруг короны разыгрывалась такая кровавая чехарда, что вопрос о "следующем" был далеко не празден.
   Кто? Да кто угодно! От внучатого племянника императрицы Павла до горбатых Брауншвейгских принцев, вековавших ссылку в Холмогорах. В этом списке имя законного наследника Петра Федоровича стояло первым. Но никто не гарантировал, что судьба начнет читать этот список с красной строки.
   -- Хорошо, -- наконец проговорил Шувалов. -- Я поеду. Где искать этого старого колдуна?
   -- Умоляю вас! -- Канцлер всплеснул руками. -- Граф Брюс не любит, когда о нем отзываются с неуважением.
   -- Разве он нас слышит? -- Губы фаворита скривила ироническая усмешка.
   -- Как знать, Иван Иванович. Как знать.
   День выдался жаркий, но ветреный, и 4-часовая поездка страшно утомила Шувалова. Он трясся в открытой карете-гондоле, куда то и дело залетали пылевые смерчи с дороги. Песок барабанил по лаковым расписным стенкам, царапая упоительные итальянские пейзажи: море на закате, солнечные виноградники, гондольеры под мостом Вздохов...
   Вокруг простирались совсем другие картины. Березы на косогоре дрожали каждым листком, сжатые поля линялыми половиками простирались до самого горизонта, где еловый лес стоял грозной синевато-черной стеной. Грустно, по-осеннему тревожно, запах гари веет от паленой стерни.
   Иван Иванович закрыл глаза и тут же показалось, что карета не стучит колесами по колдобинам проселочной дороги, а мерно, как лодка, покачивается на зеленоватых венецианских волнах. Хотя и говорили, что Венеция пахнет тиной, что море с каждым годом все больше пожирает улицы, что от гниющих под водой дубовых свай болеют люди, для Шувалова этот город оставался сказкой. Несбыточной мечтой. Он всегда хотел путешествовать. И никуда не выезжал дальше Калуги. Его жизнь растянулась в стрелу между Москвой и Петербургом, вокруг которых двор вращался как карусель. Когда-то Иван Иванович мечтал о славе. Сейчас -- об одиночестве.
   Солнце било сквозь мелкие копеечки березовой листвы, отбрасывая на дорогу пятнистую тень. Пляска света навевала на Шувалова дремоту. Миновали березняк, почти непроезжий, судя по плохо набитым колеям. Дальше дорога побежала веселее и скоро выровнялась в широкий едва ли не почтовый тракт.
   Вкатив на мост над шумной Гжелкой, карета так и не съезжала с досок мощенное бревнами полотно, как скатерть, стелилось к барскому дому. По обеим ее сторонам возвышались тенистые липы, и Шувалов, наконец, вместо пыли вдохнул поной грудью пьянящий запах доброго зимнего чая. Не хватало только острой ноты малинового варенья, чтоб совсем погрузить фаворита в морозные мечтания у камелька.
   Навстречу гостю попались бабы, идущие с реки с полными корзинами отполосканного белья. Но кучер проигнорировал их, как несерьезных созданий, у которых не стоит спрашивать о хозяине усадьбы. За стеной теплых черных стволов мелькнули два мужика, обкашивавших траву по обочинам дороги. Они скинули войлочные шапки и низко поклонились Шувалову.
   -- Барин-то ваш где? - Осведомился тот, порывшись в кармане и выгребая для дворовых пятак медью.
   -- Известное дело, на коньках катается, - отвечали мужики. -Благодарствуй, батюшка. На пруду его найдешь.
   -- На коньках? - Переспросил Иван Иванович, решив, что ослышался.
   -- Вестимо, - отвечали косари. - Заморозил запруду и рассекает.
   -- Заморозил? - Гость не поверил своим ушам. - Как?
   -- А Бог его знает, - беспечно отозвались мужики. - Он, слышь ты, колдун у нас, барин-то. - После чего они вновь принялись за работу и уже не обращали на Ивана Ивановича никакого внимания.
   Шувалов велел кучеру трогать, и карета проехала чуть вперед по берегу реки. В излучине Гжелка была перегорожена каменной ступенчатой запрудой. Одного взгляда было достаточно, чтоб понять: ее проектировал профессиональный фортификатор, всю жизнь имевший дело с вражескими крепостями. Если б потребовалось, на этой чудо-запруде небольшой отряд солдат мог выдержать многодневную осаду неведомого неприятеля.
   Скользнув глазами по грозным брустверам и узким орудийным бойницам, Шувалов зацепился взглядом за воду и обомлел. Мужики не соврали, среди жаркого почти летнего дня пруд стоял, как студень в погребе - серый лед с белыми пятнами снежных сугробов покрывал его целиком. На берегах зеленая трава была схвачена инеем. По глади образовавшегося катка скользил на острых серебряных полозьях сухонький старичок в черном сюртуке и клетчатом шотландском пледе, обмотанном вокруг поясницы. Он лихо выписывал восьмерки, делал изящные пируэты, а в самой середине вдруг подпрыгнул и закрутился волчком.
   Иван Иванович решил, что перегрелся на солнце, и приложил руку ко лбу. Голова не была горячей.
   Между тем, старичок, заметив гостя, прекратил свой удивительный танец и, приветливо улыбаясь, заскользил к краю катка.
   -- Вы и есть молодой Шувалов? - осведомился он без всякого предисловия. - Я ждал вас.
   -- Здравствуйте, Яков Виллимович. - произнес фаворит, едва ворочая языком. Сказать, что он потрясен, было бы не точно. Иван Иванович чувствовал себя сбитым с толку и ошарашенным.
   -- Вас это удивляет? - Брюс широким жестом обвел пруд. - Простейшая химическая реакция. Ничего сложного. Могу научить. - и старый фортификатор пустился в мудреные рассуждения о взаимодействии воды и свинца. Всю дорогу до дома он сыпал формулами, ни одну из которых Ивану Ивановичу не удалось запомнить.
   Графская усадьба оказалась приятным двухэтажным домом на взгорье, которое огибал неширокий ручей. По словам Брюса, его он тоже замораживал для дворовых ребятишек, когда тем хотелось покататься на коньках.
   -- Все дело в запруде, - признался Яков Виллимович. - Она генерирует холод. Внутри нее... -- тут граф опять погрузился в объяснения, из которых Шувалов, не получивший инженерного образования, не понял ни слова. - А зимой, когда нужна свежая рыба, пруд можно и оттаять. - с торжеством заключил Брюс. - Я часто так делаю.
   Он проводил гостя по высокой деревянной лестнице к дверям, а сам скрылся наверху в гардеробной, чтоб привести себя в порядок.
   Дворецкий, похожий на плохо отесанное бревно, на которое нацепили камзол из желтого шелка с вышитым гербом шотландских королей на груди, жестами объяснил Шувалову, куда двигаться. "Может он немой?" - подумал Иван Иванович. В этом доме фаворит ничему бы не удивился.
   Стайка таких же бессловесных, но прелестных, как день, горничных окружила гостя в его комнате -- просторной, слегка старомодной, но чистой до хруста накрахмаленного белья и легкого запаха масленой краски от свежевыкрашенные рамы. Девушки без всякого смущения помогли Шувалову раздеться и принять с дороги холодную ванну.
   Одна из них - розовощекая милашка с цветком шиповника в волосах показалась ему особенно очаровательной, и фаворит не удержался, чтоб не потрепать ее по щеке. Крошка заулыбалась, но так и не проронила ни слова. Однако именно она накрывала на стол, когда хозяин дома вместе с приезжим сели обедать.
   -- Я знаю, что привело вас сюда, - сказал Брюс, любезно подавая Ивану Ивановичу сладковатый ревеневый соус, который в такую жару был необычайно хорош к блюдам из телятины. - Вас послал ко мне господин канцлер, не так ли?
   -- Брат Обрядоначальник, -- ерзнув, поправил гость. Он не знал, как перейти к щекотливому вопросу, с которым его собственно и направили сюда. -- Брат Обрядоначальник хотел спросить вас, -- Шувалов запнулся и поднял на графа глаза, полные просьбы помочь ему с честью выпутаться из создавшегося положения. - Яков Виллимович, государыня очень плоха...
   Старик смотрел на молодого фаворита Елисавет, не отрываясь. Сколько раз за последние 50 лет он слышал эти слова? Государыня? Какая именно? Екатерина? Анна? Елизавета? Эта маленькая девочка? Лизетка, как дразнил ее Петр. Неужели дочь Петра уже сходит в могилу? Брюс не мог в это поверить. Какой же сейчас год? Не важно. Они хотят от него того же, что и всегда. Неужели так трудно запомнить последовательность магических действий и всего несколько слов? Нет, положительно, народ измельчал. Впрочем, когда смертные были памятливы?
   -- Я помогу вам, юноша, - сказал граф. - Меня обязывает к этому долг перед братством. Ведь вы хотите знать, кто станет следующим государем?
   Как просто он это произнес! У самого Шувалова язык бы не повернулся выговорить такое. Иван Иванович лишь склонил голову, подтверждая справедливость слов Брюса.
   Старик улыбнулся.
   -- Не хотите ли кофе? Чудесный напиток. В бытность царя Петра Алексеевича в Голландии тамошние дамы принимали его как возбуждающее средство и уверяли, что заваренный по-турецки он укрепляет мужскую силу.
   "Что он несет?" Ивану Ивановичу пришлось выслушать лекцию о сортах кофе. Не менее пространную, чем химические экскурсы хозяина усадьбы. Потом о табаке. За все время он ни разу не перебил Брюса.
   -- Вы терпеливы, - похвалил старик. - Именно такой человек и должен находиться при августейшей особе. Итак, слушайте внимательно. Повторять дважды я не имею права. В Кунсткамере на втором этаже в 6-м шкафу справа по коридору от кабинета естественной истории на третьей полке сверху стоят две колбы с заспиртованными головами государственных преступников. Это кавалер Вилим Монс и Мария Гамильтон.
   Иван Иванович обомлел. Но Брюс не дал ему опомниться и продолжал.
   -- Их приказал поместить туда государь Петр Алексеевич специально с целью известных вам упражнений. При приближении смерти очередного императора головы пророчествуют о судьбе престола. Для этого необходимо пропустить через них ток, полученный от этого пентакля, - граф выложил на стол плоский металлический предмет многоугольной формы, -- при ударе молнии. За все прошедшие годы это получилось лишь дважды. Ваши предшественники были не очень внимательны. - ворчливо заметил старик. Постарайтесь не повторить их ошибок. Во время грозы вынесите головы на крышу, положите пентакль ровно посередине между ними и замкните вокруг магический круг из братьев высшего посвящения. Вы должны держаться за руки и произносить вот эти слова. - граф взял салфетку и принялся вилкой писать на ней какие-то закорючки.
   Почему нельзя было воспользоваться для этого бумагой и чернилами, Иван Иванович так и не понял, но с глубоким поклоном принял исчерканную Брюсом материю.
   -- Вот и все, молодой человек, - заулыбался граф. - Запомнили?
   Шувалов сглотнул. Он не мог бы побожиться, что все понял точно. Тем более запомнил.
   -- Гроза должна быть у-у-у-у! - Сделал старик страшные глаза. - У нас тут третьего дня была такая...
   Иван Иванович выслушал лекцию о грозах. Уже вечером Брюс отпустил его, изрядно измучив рассказами. Горничная с бутоном шиповника в волосах взяла в руки свечу и по-прежнему безмолвно сделала Шувалову знак следовать за ней. Фаворит неуверенно оглянулся на графа, но тот благодушно махнул рукой.
   -- Ступайте. Дело молодое. В столице вам ведь не часто удается расслабиться.
   Не часто! В его-то положении! Иван Иванович глубоко вздохнул. Зачем отказываться от подарков судьбы? Тем более, когда они сами идут в руки.
   Девушка скользила по лестнице, высоко держа свечу.
   -- Как тебя зовут?
   Она только лукаво улыбнулась.
   -- Но ведь у тебя есть имя?
   Горничная приложила палец к губам и толкнула рукой дверь. Шувалов шагнул вслед за ней и почти тут же на него из темной повеяло нежным запахом диких роз. Белые руки сомкнулись на шее Ивана Ивановича и поцелуи, легкие, как лепестки, посыпались на лицо.
   Тысяча удовольствий, испытанных им в эту ночь, трудно было сравнить хоть с чем-то пережитым прежде. Но вот, неловко повернувшись в кровати, он задел локтем цветок в волосах своей молчаливой любовницы. В тот же миг ему на руки хлынул поток роз, точно девушка рассыпалась буквально в ладонях. Уколов палец о шип, Иван Иванович проснулся.
   Он сидел в своей карете-гондоле посреди березняка, не сдвинувшись ни на вершок в сторону имения Брюса. Лошади мирно щипали траву вдоль давно заброшенной дороги. Кучер ходил рядом, постукивая кнутом по сапогу.
   -- Почему стоим? - Иван Иванович протер глаза.
   -- Дороги дальше, барин, нету, - отвечал слуга. - Тут мужики на телеге проезжали, косари. Говорят, давно погорела эта усадьба. Уже лет 30 как. Молодые господа за реку переехали. Боятся здесь жить. У них что ни день, то грозы. Молнии в головешки Брюсова дома так и лупят, так и лупят! Так куда поедем-то?
   Иван Иванович поднял руки к лицу и только тут заметил, что крепко сжимает в кулаке белый пентакль и скомканную салфетку, исписанную какими-то значками.
   -- Я долго спал? - Спросил он, удивленно разглядывая предметы.
   -- Да на минутку всего и задремали, барин, - отозвался кучер, вновь влезая на козлы. - Ну? Куда тронемся?
   -- В Москву. - Шувалов махнул рукой.
   Слуга крякнул и стал разворачивать лошадей. Зачем, спрашивается, было тащиться в такую глушь? Чтоб узнать то, что известно всей Москве? Фаворит не обращал внимания на ворчание слуги. От его ладоней до сих пор неуловимо пахло шиповником.
   Глава 4. ГНЕЗДОВЬЕ ОРЛОВ
   Осень 1758 г. Санкт-Петербург.
   Возок прибыл в столицу уже вечером. В сумерках переехали Фонтанку, служившую границей города, задержались на Аничковом мосту у будки, показывая подорожные, и, наконец, перевалили через деревянные горбыли, сложенные для более пологого съезда карет на берег.
   -- Приехали, барин, выходите, - ямщик, перекрестясь, принял плату и, благословляя доброго ездока, развернул лошадей куда-то в непроглядную тьму, не озаряемую ни единым костром.
   Потемкин поздно спохватился, что не узнал у него, где здесь можно найти постоялый двор или трактир. Искать сейчас казармы Конногвардейского полка было бессмысленно. Оставалось кое-как переждать до утра. Гриц голодный, усталый и злой брел невесть куда вниз по улице.
   -- Скажи-ка, любезнейший, -- обратился он к какому-то разносчику, явно припозднившемуся и спешившему домой. - Где здесь поблизости трактир?
   Парень с опаской осмотрел говорившего, но осознав, что перед ним не грабитель, а просто заплутавший прохожий, осклабился в добродушной улыбке.
   -- Вон тама, - ответил он, ткнув корявым пальцем в темноту. "Тычок". За два дома и во двор. Тока тама опасно, барин.
   -- Почему? -- Мрачно осведомился Потемкин, чувствуя, что город, в который он приехал, полон неприятных сюрпризов.
   -- Тама господа гвардейцы собираются, - разносчик шмыгнул носом. Они, эта, сильно безобразничают, если пьяные.
   -- Ну в трактире люди всегда пьяные, - уверил собеседника Гриц. Спасибо, любезнейший. - Он протянул парню полушку, тот несколько раз поклонился и пошел проч.
   Потемкин поспешил в указанную сторону. Перед ним под низкую арку между домами свернули три гвардейца в странных желтых мундирах, каких Гриц никогда не видел. Троица шла уверенно, видимо, дорога была им хорошо знакома, и Григорий последовал за ними в надежде, что они выведут его к искомому "Тычку", чье название говорило само за себя.
   Двор, в котором очутился Потемкин, был квадратным, темным, с одним единственным выходом. В его таинственной глубине поминутно хлопала открывавшаяся дверь под скрипучей ржавой вывеской. Из-за нее доносился глухой шум, голоса, хохот и бабий визг. "Надо же какой странный двор, -подумал Гриц, -- на тупик похоже. То ли дело наши московские проходные, продувные, ищи свищи тебя в таком дворе! А здесь и захочешь, никуда не убежишь".
   Тем временем из трактира, пошатываясь, вышел рослый человек и затянул пьяным, но красивым голосом довольно странную песню:
   Как во городе, в огороде
   В огороде при народе
   У козла рога,
   Их коза наставила...
   Не успел Гриц сообразить, что собственно у любого козла рога и без помощи козы сами собой свободно произрастают на лбу, как шедшая впереди троица поравнялась с горланящим гулякой и без всяких разговоров накинулась на него. Человек, видимо, не ожидавший нападения, беспомощно взмахнул руками и грянулся оземь. Но на этом обидчики не успокоились. Двое подняли его за плечи, а третий еще пару раз коротко врезал под дых. Это уже слишком походило на избиение, тем более что троица в желтых мундирах вовсе не собиралась прекращать драку. Человек был один, шел себе никого не трогал, а следовательно, по мнению рассудительного Грица, нападать на него не было никаких причин.
   -- Сволочи! -- Заорал несчастный. -- Суки голштинские! -- он из последних сил вырвался и с размаху завалил одного нападавшего. Двое других стали выкручивать ему руки, что-то крича по-немецки, но рассвирепевшая не на шутку жертва снова вырвалась и принялась дубасить своих обидчиков.
   Немецкие слова решили последние сомнения Потемкина, который вдруг подумал, что и его несколько дней назад вот так же избивали, только без крови и шума, и не нашлось никого, кто бы помог ему. Он отставил свой сундучок и ввязался в свару. Кулаки замелькали чаще и дружнее.
   Григорий получил в ухо и пару раз по ребрам, но голштинцы дрогнули. Сам он сильно зашиб правого нападавшего, и тот уже второй раз пытался, но не мог встать. Агрессивная жертва тем временем уложила еще одного немца и, оседлав его, макала лицом в осеннюю жижу. Третий предпочел сам ретироваться. Потемкин и его безвестный соратник оставили за собой поле брани.
   -- Ты меня откуда знаешь? -- Оглядывая Грица, спросил грязный с ног до головы гуляка.
   -- Совсем не знаю, - едва переводя дух, ответил молодой человек.
   -- Так чего ж ты ввязался? -- Удивился его новый знакомый.
   -- А так, - шальная удаль блеснула в глазах Потемкина.
   -- Ты кто?
   -- А ты? -- Гриц совершенно не собирался признавать ничьего превосходства.
   -- Орловы мы, - самодовольно хмыкнул гуляка, вытирая пальцами кровь с нижней губы. - Слыхал?
   -- Нет.
   -- Ты с луны что ли? -- Обиделся петербуржец.
   -- Я только сегодня из Москвы.
   -- А, ну тогда ладно, - примирился с неосведомленность приезжего Орлов. - В полк? Звать тебя как, спаситель?
   -- Григорием.
   -- Да ты еще и тезка мой! Ну спасибо тебе, Григорий. Жрать хочешь?
   -- Нет, я, чтоб с тобой познакомиться, в трактир шел, - недовольно заявил Потемкин, разглядывая порванный рукав.
   -- Сундук твой? Бери его и топай за мной, - распорядился непрошеный командир и потащил Грица к двери.
   Несколько ступенек вниз. Потемкин чуть не ударился головой о притолоку.
   -- Я эту деревяшку скоро выворочу, - заявил Орлов. - Сам все время об нее шибаюсь.
   Погребок оказался довольно просторным, но темным. В нос ударил запах дыма, жареного мяса, табаку и винного перегара. Здесь Потемкин, наконец, хорошенько разглядел своего спутника. Это был высокого роста ладный детина лет 25 в преображенском мундире. Его синие глаза светились лукавством и приязнью, а ясное чистое лицо по временам принимало выражение нахальства и вызова.
   Ему навстречу от разных столов понеслись приветственные крики и несколько человек даже встали. Гриц сообразил, что провожатый был в своих кругах человек известный.
   -- Ты, Гришан, никак вернулся?
   -- Да вот не допил слегка.
   -- Где это тебе так навешали?
   Действительно лицо Орлова было украшено многочисленными знаками доблести.
   -- Здесь голштинцы со Шванвичем прогуливались. Я имел с ними ласковую беседу, - нехотя ответил Григорий.
   -- Так что ж ты нас не крикнул?
   -- Вас разве докричишься, ироды?
   -- Сколько их было? Ты их ретировал?
   -- Еще бы. - обрезал Орлов. Затем, указывая на Потемкина, Гришан нарочито громко заявил: -- Слушайте, сволочье, это мой старый товарищ Григорий...