Страница:
Дон Мигель вошел в свою спальню, держа в руке письмо, принесенное Дугласом, контрабандистом унитариев, он подал это письмо доктору Парсевалю со словами:
— Вот, что я только что получил из Монтевидео. Доктор быстро схватил письмо и начал читать его вслух:
Париж, 11 июля 1840 г.
Вице-адмирал де Макко назначен командующим экспедицией на Рио-де-Ла-Плата вместо вице-адмирала Бадена. Он отправится немедленно. Г-н де Макко принадлежит к одной из выдающихся фамилий Франции, он славно разрешил споры о Санто-Доминго и Картахене.
Он обладает замечательной храбростью. Лица, читавшие морскую историю Франции, вспомнят про его блестящий подвиг в битве с английским кораблем «Рвение». Во время страшной войны между Францией и Англией господин де Макко, тогда еще семнадцатилетний юноша, поступил в качестве аспиранта32 на французский бриг.
На бриге началась чума, сразившая всех офицеров, уцелел только аспирант де Макко. Молодой человек, ставший так неожиданно командиром судна, решил геройским подвигом оправдать выбор судьбы. Почти тотчас же произошла встреча с английским военным судном «Рвение».
После ожесточенной битвы неприятельский корабль, под командой старого бравого лейтенанта английского королевского флота был принужден спустить свой флаг.
Когда храбрый офицер был представлен своему победителю и узнал, что тот был всего лишь семнадцатилетним аспирантом, командовавшим вдобавок экипажем, среди которого свирепствовала чума, то его стыд был так велик, что через несколько дней он умер от огорчения.
Преданныйвам и пр…
— Ну, все налаживается так, чтобы события шли быстрее и чтобы кризис скорее миновал, друзья мои! — произнес доктор, возвращая письмо молодому человеку.
— Да, но как он минует?
— Разве ты не слышал, Мигель, что отправляется экспедиция?
— Которая прибудет слишком поздно и в то же время содействует тому, что из Монтевидео генерала уговаривают не рисковать своей армией и дожидаться этой экспедиции, которая, может быть, и не придет или, если и придет, то заставит Росаса заключить договор с французами прежде, чем их силы прибудут в Рио-де-Жанейро.
— Но это будет бесчестно со стороны Франции! — вскричал дон Луис.
— В политике, мой дорогой Луис, поступки не оцениваются по личному разумению людей.
— Верно ли то, что генералу даются такие советы? — спросил доктор.
— Да, сеньор, члены аргентинской комиссии дают ему эти советы, потому что они доверяют только численному превосходству.
— О, если бы я был генералом Лавалем! — вскричал молодой человек.
— Если бы ты был генералом Лавалем, — возразил живо дон Мигель, — то ты давно бы сошел с ума.
— Отказ подполковника Пеньо высадиться с армией в Баррадеро вместо того, чтобы вести ее в Сан-Педро, привел к тому, что генерал потерял время и лошадей, которые ждали его в первом пункте. Кроме того, вот уже год скрытая вражда Риверы тормозит все его намерения. Вожди унитариев в своем ослеплении видят все в розовом свете. Каждый день сотни противоречивых писем приходят из Монтевидео к генералу и его офицерам: наступайте, отходите назад, идите вправо, поверните налево, — у унитариев нет десяти человек, имеющих одинаковое мнение. Генерал не решается, медлит: он опасается поступать вопреки мнению тех, многочисленность которых заставляет относиться к ним внимательно. Он наступает медленно, сегодня он расходует свои силы на преследование какого-нибудь каудильето — главаря маленькой банды, завтра — другого. Сегодня третье сентября, а он все еще находится в одном лье от Лухана. А в это время Росас отдыхает нравственно, его приверженцы оправились от своего ужаса и вновь возымели надежду на успех. Лаваль приблизится к городу, быть может, только за тем, чтобы увидеть его или пролить много крови, чего он мог бы избежать две недели, даже неделю тому назад! — прибавил дон Мигель печальным и безнадежным голосом, что произвело тягостное впечатление на его друзей.
— Все это правда, — отвечал доктор, — и наш несчастный народ испытает на себе всю тяжесть гнева Росаса, как это уже и началось, увы!
— Но это только предположения, — сказал дон Луис, — до сих пор армия продолжает свой марш, завтра или самое позднее послезавтра мы будем знать, что нам следует делать. Между тем в ожидании этого наш друг, подобно нам с тобой, думает, что наш частный план превосходен, не правда ли, доктор?
— Да, по крайней мере я думаю, что он благоразумен.
— Ты должен был сообщить ему два проекта! — сказал дон Мигель.
— Он мне сказал все, я сомневаюсь в успехе первого.
— Нет, сеньор, не сомневайтесь. Правда, что нас мало: я с трудом собрал пятнадцать своих друзей, но зато это будут отважные люди. Дом, который мы займем, будет служить одновременно и сборным пунктом, и отправной точкой наших дальнейших действий: отсюда нам будет легче всего освободить улицу дель-Коллехио в том случае, если генерал решится, как его просят об этом, вторгнуться в город через Барракас. Тогда его силы должны будут подняться на возвышенность Марко, которая представляет собой весьма выгодную позицию. Позиция, выбранная мной, самая удобная на всей этой улице, широкой и прямой, и самое большее с двадцатью пятью солдатами, которых мне даст генерал, я, в случае необходимости, поддержу отступление.
— Оружие?
— Сорок шесть ружей и три тысячи патронов, которые я велел купить в Монтевидео, находятся в безопасном месте здесь, в Буэнос-Айресе.
— Сигнал?
— Тот, который мне дадут из армии, если атака будет назначена.
— Ваши агенты надежны?
— Это люди преданные мне до самой смерти.
— Хорошо, тогда я одобряю ваш второй проект, важно также, чтобы в любом случае вы освободились от домашних дел, я опасаюсь только за время отъезда.
— Хорошо обдумано.
— Я предоставлю ему самому выбрать ночь, час и сигнал, который он даст со своего борта.
— Высадка будет в Сан-Исидро?
— Да, сеньор. Луис говорил вам, без сомнения, по какой причине?
— Да, он мне говорил об этом.
— Вы думаете, что мадам Барроль сможет перенести тяжесть путешествия?
— Я думаю, она не может прожить и двух недель в Буэнос-Айресе: ее болезнь одна из тех, что поражают не какой-нибудь отдельный орган, но сам принцип жизни и угашают его час за часом. Моральное потрясение этой сеньоры так велико, что отражается на сердце и легких и прямо убивает ее. Свободный воздух быстро вернет ее к жизни, в то время как отсутствие его в Буэнос-Айресе убийственно действует на нее.
— Она окончательно решилась? — спросил Луис.
— Мы условились об этом сегодня ночью.
— Сегодня она с беспокойством думает об этом, — прибавил доктор, — она соглашается на то, чтобы Мигель еще остался здесь. Эта дама так любит вас, мой друг, как если бы вы были ее сыном.
— Я буду им, сеньор, я не стану им завтра или даже сегодня только потому, что она противится этому. Она суеверна, как все благородные сердца, и страшится союза, заключенного при таких печальных обстоятельствах.
— Да, да, так лучше: кто знает, какая судьба нас ожидает! Предоставим женщинам спасаться, если это еще возможно! — воскликнул доктор.
— Моя кузина также хочет остаться, никто не может убедить ее уехать.
— Даже Луис?
— Никто! — печально отвечал молодой человек.
— Теперь два часа пополудни, друзья мои, вы идете сегодня в Сан-Исидро?
— Да, сеньор, сегодня ночью, мы вернемся до наступления дня.
— Благоразумие, друзья мои, побольше благоразумия, прошу вас!
— Это будет наша последняя поездка, сеньор, — сказал Луис, — как только сеньора Барроль уедет, в доме дель-Оливос не останется никого, и он тогда действительно станет покинутой дачей.
— Итак, до завтра!
— До завтра, сеньор!
— До завтра, мой дорогой друг!
Оба молодых человека сердечно обняли своего прежнего профессора философии, которого дон Мигель проводил до самых дверей, выходивших на улицу.
Как только ушел доктор Парсеваль, в кабинете кто-то дважды хлопнул в ладони.
— Подожди! — сказал дон Мигель дону Луису.
Он вышел в кабинет, который, как мы уже говорили раньше, был смежен с гостиной, немного удивленный этим призывом из комнаты, куда никто не проникал без его позволения.
— А, это вы, дорогой учитель! — вскричал он, заметив дона Кандидо.
— Я, Мигель, я. Прости меня, но видя, что ты сильно запоздал, я предположил, что ты, быть может, вошел потайной дверью, скрытым выходом, которого я не знаю, и так как с некоторого времени я избегаю уединения, потому надо тебе знать, мой уважаемый Мигель, что уединение расстраивает воображение и, судя по тому, что говорят философы, служит к добру и к злу, причина, из-за которой я предпочитаю общество, которое, согласно мнению Квинтилиана…
— Луис!
— Чего тебе? — отвечал тот, входя.
— Как, Бельграно здесь!
— Да, сеньор, и я его позвал сюда, чтобы он помог мне выслушать вашу диссертацию.
— Так что этот дом — очаг опасностей для меня?
— Как так, мой уважаемый учитель? — спросил дон Луис, садясь возле него.
— Что это значит, Мигель? Я хочу ясного, положительного, откровенного объяснения! — вскричал дон Кандидо, отодвигая свой стул от дона Луиса. — Я хочу знать одну вещь, которая определяет, утверждает и характеризует мое положение: я хочу знать, что это за дом.
— Что это за дом? -Да.
— Тота! Дом, как все другие, мой дорогой учитель.
— Это не ответ. Этот дом не похож на другие, потому что здесь составляют заговоры и унитарии, и федералисты.
— Как так, сеньор?
— Четверть часа тому назад ты принимал в этом доме женщину, шпионку этого дьявольского монаха, поклявшегося меня погубить, а теперь я открываю в твоих частных и секретных комнатах этого таинственного молодого человека, который бежит от своего очага и переходит из дома в дом с видом тайного и злостного заговорщика.
— Вы кончили, мой дорогой учитель?
— Нет, и не хочу кончить, не сказав тебе дважды или трижды, что, ввиду моего официального положения, столь деликатного и столь высокого, я не могу продолжать сношений с домом, к которому мне невозможно приложить грамматического определения, и пока я не узнаю, что такое этот дом теперь или чем он может быть, я воздержусь от всякого общения с ним, от всякого посещения его.
— Сеньор, вы не завтракали с депутатом Гарсиа? — сказал дон Луис.
— Нет, сеньор, я не имел чести завтракать с сеньором доном Бальдомеро.
— Тогда, может быть, с Гарригосом?
— С ним тем более нет, это, мне кажется, не ко времени.
— Значит, эта изумительная речь — продукт вашего собственного воображения?
— Прервем всякие сношения, сеньор Бельграно!
— Постойте-ка, сеньор дон Кандидо, — проговорил дон Мигель, — вы назвали моего друга заговорщиком, а это мне кажется не особенно вежливым со стороны коллеги.
— Коллеги! Я был профессором этого сеньора, когда он был ребенком, нежным, невинным, но затем…
— Затем вы спрятали его у себя, мой дорогой учитель.
— Это было против моей воли.
— Это ничего не значит.
— Но я никогда не был его коллегой в чем бы то ни было!
— А теперь вы стали им, сеньор дон Кандидо, — разве вы не секретарь сеньора Араны?
— Секретарь!
— Очень хорошо, а этот сеньор — секретарь генерала Лаваля в командировке.
— Секретарь генерала Лаваля в командировке! — вскричал дон Кандидо, машинально вставая со своего места и смотря на дона Луиса глазами, готовыми выскочить из орбит.
— Ну, вот, — продолжал Мигель, — так как вы секретарь Араны, а этот сеньор — секретарь Лаваля, то отсюда и следует, что вы оба коллеги.
— Секретарь Лаваля! И разговаривает со мной!
— И был вашим гостем несколько дней!
— И мой гость!
— Весьма признательный вам, — произнес Луис. — Поэтому мой первый визит будет к вам, я его сделаю дня через два или три, дорогой коллега!
— Вы у меня! Нет, сеньор, я не буду и не могу быть дома у вас!
— А, это другое дело: я рассчитывал сделать визит своему старому профессору с несколькими из его воспитанников, возвращающихся в освободительную армию. Они могли бы защитить его против справедливого возмездия, которое, как мы рассчитываем, настигнет всех помощников Росаса и Араны, но, если вам это не угодно, то очень хорошо: каждый волен дать себя повесить.
— Но, сеньор секретарь, — живо возразил дон Кандидо, положение которого было действительно жалко, — я не говорю о том случае, когда храбрые и славные защитники его превосходительства сеньора генерала Лаваля будут здесь… я… Мигель, скажи за меня, сын мой, у меня голова идет кругом!
— Нечего и говорить, сеньор, ваш коллега все понял, мы сходимся во взглядах или лучше — сойдемся.
— Исключая меня, дорогой Мигель: я сойду в могилу, не поняв, не уразумев, не узнав того, что я должен был делать и чем я был в это мрачное несчастное время.
— Вы наш, сеньор дон Кандидо? — спросил дон Луис.
— Я всех, да, сеньор, я всех. Сегодня ночью даже слезы капали у меня из глаз, когда сеньор дон Фелипе диктовал мне этот страшный законопроект, который должен пустить по миру всех.
— Ах, да, законопроект! — произнес дон Мигель, любопытство которого живейшим образом было возбуждено, но который не хотел, чтобы дон Кандидо заметил это.
— Ты должен знать, в чем дело.
— Как это? Со вчерашнего вечера? Кроме того, дон Фелипе ведь не окончил еще его составление?
— Нет, сын мой, он должен, как мне говорил, включить еще много соображений, он продиктовал мне только первый образец законопроекта и то, заставив меня ранее переписать десять или одиннадцать черновиков.
— Санта-Барбара! Я почти готов держать пари, что вы успели выучить его наизусть.
— Почти. В сущности, речь идет о том, чтобы конфисковать все имущество унитариев, как только его превосходительство восторжествует над сеньором генералом, у которого мой блестящий ученик служит достойным секретарем. Высокочтимый сеньор губернатор дон Фелипе Арана приступил к составлению законопроекта по личному приказу его превосходительства сеньора Ресторадора, чтобы закон был совершенно готов к тому времени, когда наступит момент приводить его в исполнение, момент, который не наступит, как я убежден после того, что сейчас слышал от моего уважаемого коллеги.
Дон Мигель и дон Луис украдкой обменялись взглядами.
— Итак, — продолжал дон Кандидо, — слезы текли у меня из глаз, когда я думал о том, сколько несчастных семей будут обречены на нищету, если случайно, вследствие какого-нибудь события, громоносное оружие «сынов свободы» не ниспровергнет этого ненавистного правителя, в действиях которого я не принимаю никакого деятельного участия, — ты лучше, чем кто-либо, знаешь это, Мигель, ни поступками, зависящими от моей воли, ни…
Два удара молотка, раздавшиеся у парадных дверей прервали речь дона Кандидо, который в недоумении замолчал.
Оставив двух секретарей в кабинете, дон Мигель прошел в гостиную и сам открыл дверь выходившую во двор.
— А, это вы, мистер Дуглас! — проговорил молодой человек, узнав пришедшего.
— Да, сеньор, донья Марселина сказала мне…
— Она вам сказала, что мне надо вас видеть?
— Да, сеньор.
— Это правда. Войдите, Дуглас. Вы выехали из Монтевидео третьего дня?
— Да, сеньор, ночью.
— Много там приготовлений, а?
— Там все собираются прийти сюда, а здесь все хотят бежать! — отвечал шотландец, пожав плечами.
— Так что вы зарабатываете себе деньги.
— Немного. В прошлом месяце я сделал семь поездок и отвез шестьдесят двух человек, по десяти унций каждого.
— Это довольно прилично.
— Ба! Моя голова стоит дороже, сеньор дон Мигель.
— Это правда, но легче поймать дьявола, чем вас. Шотландец расхохотался.
— Видите ли, сеньор, я почти испытываю желание дать себя поймать, чтобы узнать, испугаюсь ли я. Все это для меня простое времяпровождение. В Испании я занимался контрабандой табака, а здесь — контрабандой людей, вот и все.
Говоря это, шотландец рассмеялся как ребенок.
— Но они платят немного. Вы больше мне дали, сеньор дон Мигель, за ящики, которые я привез вам из Монтевидео, другие не дают мне столько за спасение своей жизни.
— Тем лучше, мистер Дуглас, я снова нуждаюсь в вас.
— Як вашим услугам, сеньор дон Мигель — моя шлюпка, четверо людей, умеющих стрелять из ружья, и я, стоящий этих четверых.
— Спасибо.
— Если надо отвезти кого-нибудь, то я открыл новое место, где сам черт не откроет тех, кого я там спрячу.
— Нет, теперь дело идет не о людях. Когда вы думаете вернуться в Монтевидео?
— Послезавтра, если наберется необходимое число пассажиров.
— Вы не уезжайте раньше того, как я вас извещу.
— Хорошо.
— Сегодня ночью вы отнесете письма на блокадную эскадру.
— Да, сеньор.
— Ответ вы принесете мне завтра до десяти часов утра.
— Раньше даже, если хотите.
— После вечерни вы останетесь у себя, чтобы получить два маленьких чемодана, которые положите в подполье, где уже лежат два ящика с оружием, в этих чемоданах находятся драгоценности и платья тех дам, которых вы возьмете с собой в шлюпку и отвезете на борт того судна, которое я вам назову, после того как вы привезете мне ответ.
— Все будет сделано.
— Хорошо ли вы знаете берег у Лос-Оливос?
— Как свои пять пальцев.
— Легко ли там может пристать шлюпка?
— Это зависит от течения, но там есть маленькая бухта, которую зовут «соус», она не глубока, но шлюпка может войти в нее и скрыться за скалами, не подвергаясь никакой опасности; только она находится в миле выше Лос-Оливос.
— А насчет Лос-Оливос?
— Если вода в реке будет высока. Кроме того, там опасно.
— Почему?
— Два катера из порта шныряют там с десяти часов вечера.
— Обе вместе?
— Нет, обыкновенно они разъезжаются.
— Сколько на них человек?
— На первом восемь человек, а на втором — десять. Они ходят быстро.
— Хорошо, мистер Дуглас. Мне важно знать все это. Теперь повторю вкратце свои поручения. Не отправляйтесь без моего приказания; сегодня ночью поедете на эскадру и привезете мне ответ на письмо, которое я вам дам, завтра от восьми до десяти часов утра. После вечерни вы возьмете к себе чемоданы, и сами отвезете их на эскадру, когда я вам скажу. Насчет цены не беспокойтесь: берите какую хотите!
— Вот это лучше всего, — сказал шотландец, радостно потирая руки, — вот это значит говорить по-человечески! Теперь мне не хватает только письма.
— Вы его получите.
Дон Мигель прошел в свой кабинет, а контрабандист табака в Испании и людей в Буэнос-Айресе стал мысленно высчитывать ту цену, которую он запросит за исполнение всех этих поручений.
ГЛАВА XVIII. В которой положение некоторых лиц все более и более омрачается
— Вот, что я только что получил из Монтевидео. Доктор быстро схватил письмо и начал читать его вслух:
Париж, 11 июля 1840 г.
Вице-адмирал де Макко назначен командующим экспедицией на Рио-де-Ла-Плата вместо вице-адмирала Бадена. Он отправится немедленно. Г-н де Макко принадлежит к одной из выдающихся фамилий Франции, он славно разрешил споры о Санто-Доминго и Картахене.
Он обладает замечательной храбростью. Лица, читавшие морскую историю Франции, вспомнят про его блестящий подвиг в битве с английским кораблем «Рвение». Во время страшной войны между Францией и Англией господин де Макко, тогда еще семнадцатилетний юноша, поступил в качестве аспиранта32 на французский бриг.
На бриге началась чума, сразившая всех офицеров, уцелел только аспирант де Макко. Молодой человек, ставший так неожиданно командиром судна, решил геройским подвигом оправдать выбор судьбы. Почти тотчас же произошла встреча с английским военным судном «Рвение».
После ожесточенной битвы неприятельский корабль, под командой старого бравого лейтенанта английского королевского флота был принужден спустить свой флаг.
Когда храбрый офицер был представлен своему победителю и узнал, что тот был всего лишь семнадцатилетним аспирантом, командовавшим вдобавок экипажем, среди которого свирепствовала чума, то его стыд был так велик, что через несколько дней он умер от огорчения.
Преданныйвам и пр…
— Ну, все налаживается так, чтобы события шли быстрее и чтобы кризис скорее миновал, друзья мои! — произнес доктор, возвращая письмо молодому человеку.
— Да, но как он минует?
— Разве ты не слышал, Мигель, что отправляется экспедиция?
— Которая прибудет слишком поздно и в то же время содействует тому, что из Монтевидео генерала уговаривают не рисковать своей армией и дожидаться этой экспедиции, которая, может быть, и не придет или, если и придет, то заставит Росаса заключить договор с французами прежде, чем их силы прибудут в Рио-де-Жанейро.
— Но это будет бесчестно со стороны Франции! — вскричал дон Луис.
— В политике, мой дорогой Луис, поступки не оцениваются по личному разумению людей.
— Верно ли то, что генералу даются такие советы? — спросил доктор.
— Да, сеньор, члены аргентинской комиссии дают ему эти советы, потому что они доверяют только численному превосходству.
— О, если бы я был генералом Лавалем! — вскричал молодой человек.
— Если бы ты был генералом Лавалем, — возразил живо дон Мигель, — то ты давно бы сошел с ума.
— Отказ подполковника Пеньо высадиться с армией в Баррадеро вместо того, чтобы вести ее в Сан-Педро, привел к тому, что генерал потерял время и лошадей, которые ждали его в первом пункте. Кроме того, вот уже год скрытая вражда Риверы тормозит все его намерения. Вожди унитариев в своем ослеплении видят все в розовом свете. Каждый день сотни противоречивых писем приходят из Монтевидео к генералу и его офицерам: наступайте, отходите назад, идите вправо, поверните налево, — у унитариев нет десяти человек, имеющих одинаковое мнение. Генерал не решается, медлит: он опасается поступать вопреки мнению тех, многочисленность которых заставляет относиться к ним внимательно. Он наступает медленно, сегодня он расходует свои силы на преследование какого-нибудь каудильето — главаря маленькой банды, завтра — другого. Сегодня третье сентября, а он все еще находится в одном лье от Лухана. А в это время Росас отдыхает нравственно, его приверженцы оправились от своего ужаса и вновь возымели надежду на успех. Лаваль приблизится к городу, быть может, только за тем, чтобы увидеть его или пролить много крови, чего он мог бы избежать две недели, даже неделю тому назад! — прибавил дон Мигель печальным и безнадежным голосом, что произвело тягостное впечатление на его друзей.
— Все это правда, — отвечал доктор, — и наш несчастный народ испытает на себе всю тяжесть гнева Росаса, как это уже и началось, увы!
— Но это только предположения, — сказал дон Луис, — до сих пор армия продолжает свой марш, завтра или самое позднее послезавтра мы будем знать, что нам следует делать. Между тем в ожидании этого наш друг, подобно нам с тобой, думает, что наш частный план превосходен, не правда ли, доктор?
— Да, по крайней мере я думаю, что он благоразумен.
— Ты должен был сообщить ему два проекта! — сказал дон Мигель.
— Он мне сказал все, я сомневаюсь в успехе первого.
— Нет, сеньор, не сомневайтесь. Правда, что нас мало: я с трудом собрал пятнадцать своих друзей, но зато это будут отважные люди. Дом, который мы займем, будет служить одновременно и сборным пунктом, и отправной точкой наших дальнейших действий: отсюда нам будет легче всего освободить улицу дель-Коллехио в том случае, если генерал решится, как его просят об этом, вторгнуться в город через Барракас. Тогда его силы должны будут подняться на возвышенность Марко, которая представляет собой весьма выгодную позицию. Позиция, выбранная мной, самая удобная на всей этой улице, широкой и прямой, и самое большее с двадцатью пятью солдатами, которых мне даст генерал, я, в случае необходимости, поддержу отступление.
— Оружие?
— Сорок шесть ружей и три тысячи патронов, которые я велел купить в Монтевидео, находятся в безопасном месте здесь, в Буэнос-Айресе.
— Сигнал?
— Тот, который мне дадут из армии, если атака будет назначена.
— Ваши агенты надежны?
— Это люди преданные мне до самой смерти.
— Хорошо, тогда я одобряю ваш второй проект, важно также, чтобы в любом случае вы освободились от домашних дел, я опасаюсь только за время отъезда.
— Хорошо обдумано.
— Я предоставлю ему самому выбрать ночь, час и сигнал, который он даст со своего борта.
— Высадка будет в Сан-Исидро?
— Да, сеньор. Луис говорил вам, без сомнения, по какой причине?
— Да, он мне говорил об этом.
— Вы думаете, что мадам Барроль сможет перенести тяжесть путешествия?
— Я думаю, она не может прожить и двух недель в Буэнос-Айресе: ее болезнь одна из тех, что поражают не какой-нибудь отдельный орган, но сам принцип жизни и угашают его час за часом. Моральное потрясение этой сеньоры так велико, что отражается на сердце и легких и прямо убивает ее. Свободный воздух быстро вернет ее к жизни, в то время как отсутствие его в Буэнос-Айресе убийственно действует на нее.
— Она окончательно решилась? — спросил Луис.
— Мы условились об этом сегодня ночью.
— Сегодня она с беспокойством думает об этом, — прибавил доктор, — она соглашается на то, чтобы Мигель еще остался здесь. Эта дама так любит вас, мой друг, как если бы вы были ее сыном.
— Я буду им, сеньор, я не стану им завтра или даже сегодня только потому, что она противится этому. Она суеверна, как все благородные сердца, и страшится союза, заключенного при таких печальных обстоятельствах.
— Да, да, так лучше: кто знает, какая судьба нас ожидает! Предоставим женщинам спасаться, если это еще возможно! — воскликнул доктор.
— Моя кузина также хочет остаться, никто не может убедить ее уехать.
— Даже Луис?
— Никто! — печально отвечал молодой человек.
— Теперь два часа пополудни, друзья мои, вы идете сегодня в Сан-Исидро?
— Да, сеньор, сегодня ночью, мы вернемся до наступления дня.
— Благоразумие, друзья мои, побольше благоразумия, прошу вас!
— Это будет наша последняя поездка, сеньор, — сказал Луис, — как только сеньора Барроль уедет, в доме дель-Оливос не останется никого, и он тогда действительно станет покинутой дачей.
— Итак, до завтра!
— До завтра, сеньор!
— До завтра, мой дорогой друг!
Оба молодых человека сердечно обняли своего прежнего профессора философии, которого дон Мигель проводил до самых дверей, выходивших на улицу.
Как только ушел доктор Парсеваль, в кабинете кто-то дважды хлопнул в ладони.
— Подожди! — сказал дон Мигель дону Луису.
Он вышел в кабинет, который, как мы уже говорили раньше, был смежен с гостиной, немного удивленный этим призывом из комнаты, куда никто не проникал без его позволения.
— А, это вы, дорогой учитель! — вскричал он, заметив дона Кандидо.
— Я, Мигель, я. Прости меня, но видя, что ты сильно запоздал, я предположил, что ты, быть может, вошел потайной дверью, скрытым выходом, которого я не знаю, и так как с некоторого времени я избегаю уединения, потому надо тебе знать, мой уважаемый Мигель, что уединение расстраивает воображение и, судя по тому, что говорят философы, служит к добру и к злу, причина, из-за которой я предпочитаю общество, которое, согласно мнению Квинтилиана…
— Луис!
— Чего тебе? — отвечал тот, входя.
— Как, Бельграно здесь!
— Да, сеньор, и я его позвал сюда, чтобы он помог мне выслушать вашу диссертацию.
— Так что этот дом — очаг опасностей для меня?
— Как так, мой уважаемый учитель? — спросил дон Луис, садясь возле него.
— Что это значит, Мигель? Я хочу ясного, положительного, откровенного объяснения! — вскричал дон Кандидо, отодвигая свой стул от дона Луиса. — Я хочу знать одну вещь, которая определяет, утверждает и характеризует мое положение: я хочу знать, что это за дом.
— Что это за дом? -Да.
— Тота! Дом, как все другие, мой дорогой учитель.
— Это не ответ. Этот дом не похож на другие, потому что здесь составляют заговоры и унитарии, и федералисты.
— Как так, сеньор?
— Четверть часа тому назад ты принимал в этом доме женщину, шпионку этого дьявольского монаха, поклявшегося меня погубить, а теперь я открываю в твоих частных и секретных комнатах этого таинственного молодого человека, который бежит от своего очага и переходит из дома в дом с видом тайного и злостного заговорщика.
— Вы кончили, мой дорогой учитель?
— Нет, и не хочу кончить, не сказав тебе дважды или трижды, что, ввиду моего официального положения, столь деликатного и столь высокого, я не могу продолжать сношений с домом, к которому мне невозможно приложить грамматического определения, и пока я не узнаю, что такое этот дом теперь или чем он может быть, я воздержусь от всякого общения с ним, от всякого посещения его.
— Сеньор, вы не завтракали с депутатом Гарсиа? — сказал дон Луис.
— Нет, сеньор, я не имел чести завтракать с сеньором доном Бальдомеро.
— Тогда, может быть, с Гарригосом?
— С ним тем более нет, это, мне кажется, не ко времени.
— Значит, эта изумительная речь — продукт вашего собственного воображения?
— Прервем всякие сношения, сеньор Бельграно!
— Постойте-ка, сеньор дон Кандидо, — проговорил дон Мигель, — вы назвали моего друга заговорщиком, а это мне кажется не особенно вежливым со стороны коллеги.
— Коллеги! Я был профессором этого сеньора, когда он был ребенком, нежным, невинным, но затем…
— Затем вы спрятали его у себя, мой дорогой учитель.
— Это было против моей воли.
— Это ничего не значит.
— Но я никогда не был его коллегой в чем бы то ни было!
— А теперь вы стали им, сеньор дон Кандидо, — разве вы не секретарь сеньора Араны?
— Секретарь!
— Очень хорошо, а этот сеньор — секретарь генерала Лаваля в командировке.
— Секретарь генерала Лаваля в командировке! — вскричал дон Кандидо, машинально вставая со своего места и смотря на дона Луиса глазами, готовыми выскочить из орбит.
— Ну, вот, — продолжал Мигель, — так как вы секретарь Араны, а этот сеньор — секретарь Лаваля, то отсюда и следует, что вы оба коллеги.
— Секретарь Лаваля! И разговаривает со мной!
— И был вашим гостем несколько дней!
— И мой гость!
— Весьма признательный вам, — произнес Луис. — Поэтому мой первый визит будет к вам, я его сделаю дня через два или три, дорогой коллега!
— Вы у меня! Нет, сеньор, я не буду и не могу быть дома у вас!
— А, это другое дело: я рассчитывал сделать визит своему старому профессору с несколькими из его воспитанников, возвращающихся в освободительную армию. Они могли бы защитить его против справедливого возмездия, которое, как мы рассчитываем, настигнет всех помощников Росаса и Араны, но, если вам это не угодно, то очень хорошо: каждый волен дать себя повесить.
— Но, сеньор секретарь, — живо возразил дон Кандидо, положение которого было действительно жалко, — я не говорю о том случае, когда храбрые и славные защитники его превосходительства сеньора генерала Лаваля будут здесь… я… Мигель, скажи за меня, сын мой, у меня голова идет кругом!
— Нечего и говорить, сеньор, ваш коллега все понял, мы сходимся во взглядах или лучше — сойдемся.
— Исключая меня, дорогой Мигель: я сойду в могилу, не поняв, не уразумев, не узнав того, что я должен был делать и чем я был в это мрачное несчастное время.
— Вы наш, сеньор дон Кандидо? — спросил дон Луис.
— Я всех, да, сеньор, я всех. Сегодня ночью даже слезы капали у меня из глаз, когда сеньор дон Фелипе диктовал мне этот страшный законопроект, который должен пустить по миру всех.
— Ах, да, законопроект! — произнес дон Мигель, любопытство которого живейшим образом было возбуждено, но который не хотел, чтобы дон Кандидо заметил это.
— Ты должен знать, в чем дело.
— Как это? Со вчерашнего вечера? Кроме того, дон Фелипе ведь не окончил еще его составление?
— Нет, сын мой, он должен, как мне говорил, включить еще много соображений, он продиктовал мне только первый образец законопроекта и то, заставив меня ранее переписать десять или одиннадцать черновиков.
— Санта-Барбара! Я почти готов держать пари, что вы успели выучить его наизусть.
— Почти. В сущности, речь идет о том, чтобы конфисковать все имущество унитариев, как только его превосходительство восторжествует над сеньором генералом, у которого мой блестящий ученик служит достойным секретарем. Высокочтимый сеньор губернатор дон Фелипе Арана приступил к составлению законопроекта по личному приказу его превосходительства сеньора Ресторадора, чтобы закон был совершенно готов к тому времени, когда наступит момент приводить его в исполнение, момент, который не наступит, как я убежден после того, что сейчас слышал от моего уважаемого коллеги.
Дон Мигель и дон Луис украдкой обменялись взглядами.
— Итак, — продолжал дон Кандидо, — слезы текли у меня из глаз, когда я думал о том, сколько несчастных семей будут обречены на нищету, если случайно, вследствие какого-нибудь события, громоносное оружие «сынов свободы» не ниспровергнет этого ненавистного правителя, в действиях которого я не принимаю никакого деятельного участия, — ты лучше, чем кто-либо, знаешь это, Мигель, ни поступками, зависящими от моей воли, ни…
Два удара молотка, раздавшиеся у парадных дверей прервали речь дона Кандидо, который в недоумении замолчал.
Оставив двух секретарей в кабинете, дон Мигель прошел в гостиную и сам открыл дверь выходившую во двор.
— А, это вы, мистер Дуглас! — проговорил молодой человек, узнав пришедшего.
— Да, сеньор, донья Марселина сказала мне…
— Она вам сказала, что мне надо вас видеть?
— Да, сеньор.
— Это правда. Войдите, Дуглас. Вы выехали из Монтевидео третьего дня?
— Да, сеньор, ночью.
— Много там приготовлений, а?
— Там все собираются прийти сюда, а здесь все хотят бежать! — отвечал шотландец, пожав плечами.
— Так что вы зарабатываете себе деньги.
— Немного. В прошлом месяце я сделал семь поездок и отвез шестьдесят двух человек, по десяти унций каждого.
— Это довольно прилично.
— Ба! Моя голова стоит дороже, сеньор дон Мигель.
— Это правда, но легче поймать дьявола, чем вас. Шотландец расхохотался.
— Видите ли, сеньор, я почти испытываю желание дать себя поймать, чтобы узнать, испугаюсь ли я. Все это для меня простое времяпровождение. В Испании я занимался контрабандой табака, а здесь — контрабандой людей, вот и все.
Говоря это, шотландец рассмеялся как ребенок.
— Но они платят немного. Вы больше мне дали, сеньор дон Мигель, за ящики, которые я привез вам из Монтевидео, другие не дают мне столько за спасение своей жизни.
— Тем лучше, мистер Дуглас, я снова нуждаюсь в вас.
— Як вашим услугам, сеньор дон Мигель — моя шлюпка, четверо людей, умеющих стрелять из ружья, и я, стоящий этих четверых.
— Спасибо.
— Если надо отвезти кого-нибудь, то я открыл новое место, где сам черт не откроет тех, кого я там спрячу.
— Нет, теперь дело идет не о людях. Когда вы думаете вернуться в Монтевидео?
— Послезавтра, если наберется необходимое число пассажиров.
— Вы не уезжайте раньше того, как я вас извещу.
— Хорошо.
— Сегодня ночью вы отнесете письма на блокадную эскадру.
— Да, сеньор.
— Ответ вы принесете мне завтра до десяти часов утра.
— Раньше даже, если хотите.
— После вечерни вы останетесь у себя, чтобы получить два маленьких чемодана, которые положите в подполье, где уже лежат два ящика с оружием, в этих чемоданах находятся драгоценности и платья тех дам, которых вы возьмете с собой в шлюпку и отвезете на борт того судна, которое я вам назову, после того как вы привезете мне ответ.
— Все будет сделано.
— Хорошо ли вы знаете берег у Лос-Оливос?
— Как свои пять пальцев.
— Легко ли там может пристать шлюпка?
— Это зависит от течения, но там есть маленькая бухта, которую зовут «соус», она не глубока, но шлюпка может войти в нее и скрыться за скалами, не подвергаясь никакой опасности; только она находится в миле выше Лос-Оливос.
— А насчет Лос-Оливос?
— Если вода в реке будет высока. Кроме того, там опасно.
— Почему?
— Два катера из порта шныряют там с десяти часов вечера.
— Обе вместе?
— Нет, обыкновенно они разъезжаются.
— Сколько на них человек?
— На первом восемь человек, а на втором — десять. Они ходят быстро.
— Хорошо, мистер Дуглас. Мне важно знать все это. Теперь повторю вкратце свои поручения. Не отправляйтесь без моего приказания; сегодня ночью поедете на эскадру и привезете мне ответ на письмо, которое я вам дам, завтра от восьми до десяти часов утра. После вечерни вы возьмете к себе чемоданы, и сами отвезете их на эскадру, когда я вам скажу. Насчет цены не беспокойтесь: берите какую хотите!
— Вот это лучше всего, — сказал шотландец, радостно потирая руки, — вот это значит говорить по-человечески! Теперь мне не хватает только письма.
— Вы его получите.
Дон Мигель прошел в свой кабинет, а контрабандист табака в Испании и людей в Буэнос-Айресе стал мысленно высчитывать ту цену, которую он запросит за исполнение всех этих поручений.
ГЛАВА XVIII. В которой положение некоторых лиц все более и более омрачается
Двое суток прошло с того дня, когда Пилад-Кандидо испытал так много волнений и усталости, душевной и телесной, как на улице, так и в доме своего друга Ореста-Мигеля. Было пятое сентября, в этот день Буэнос-Айрес был на вершине смятения и анархии, то есть враги диктатуры погрузились в мрачное и угрожающее молчание, а федералисты пребывали в нервном возбуждении, не дававшем им успокоиться.
С одиннадцати часов утра сделалось известным, что освободительная армия находится в одном лье от капеллы Мерло и что, следовательно, на следующий день она может быть в Сантос-Луаресе и даже в городе.
Вся улица, на которой стоял дом Росаса, была запружена лошадьми федералистов, а так как ни у одного из федералистов этой породы не было недостатка в хвосте и так как поперек улицы дул свежий юго-восточный ветер, то красные ленты, привязанные к хвостам федеральных лошадей и перья на голове, развеваемые ветром и освещаемые горячими лучами ослепительного сентябрьского солнца, издали походили на спирали красноватого пламени, вырывающегося из дверей ада.
Большой коридор и весь дом, исключая личные комнаты диктатора, был полон народу. Всякий входил и выходил, когда ему вздумается и совершенно без всякого повода. Прежде всего сюда должно было прийти известие о поражении или торжестве Лаваля.
Однако некоторые люди искали донну Мануэлу с искренним и законным интересом — это негритянки.
Африканская раса, почти не сохранившая своей родной крови, значительно видоизмененная языком, климатом и привычками американцев, представляла собой в эпоху террора одно из самых странных социальных явлений. Черная по цвету кожи, она ничем не отличалась от низших слоев населения Буэнос-Айреса во всем остальном. С первых же дней революции на помощь этой несчастной расе пришел великолепный закон Виентреса.
Буэнос-Айрес был первым местом на всем континенте, открытом Колумбом, где было уничтожено рабство.
Но та самая свобода, которая возродила эту расу и разорвала ее цепи, во время террора не встречала более ожесточенных врагов, чем черные.
Правда, Росас, чтобы завоевать их преданность, льстил их инстинктам и возбуждал в них тщеславие, принуждая членов собственной семьи и, даже свою дочь, унижаться до танцев и угощений с ними на площадях и улицах.
Преданность негров Росасу можно понять и даже до некоторой степени оправдать, но совершенно непонятны те превратные чувства, которые вдруг проявились в этой расе с ужасающей быстротой: негры и особенно негритянки становились самыми искусными и преданными шпионами диктатора.
Неблагодарность их была ужасающая: там, где давали хлеб их детям, где о них заботились, где на них смотрели как на родных, — без всякого другого повода, только для того, чтобы сделать зло, они вносили клевету, несчастье и смерть.
Незначительное письмо, платье, лента голубого или фиолетового цвета были их оружием; косой взгляд или выговор со стороны хозяина дома или его детей достаточны были для того, чтобы пустить в ход это оружие. Тотчас же полиция, донья Мария-Хосефа, судья, какой-нибудь комиссар или главарь Масорки получал донос.
А подвергнуться доносу значило — умереть.
Как только Росас отправился в Сантос-Луарес, за ним последовали и батальон негров, находившихся в городе, негритянки покинули дома, в которых они служили, чтобы также отправиться в лагерь.
Но перед тем они толпами проходили то к донье Мануэле, то к донье Марии-Хосефе, громко крича, что также идут сражаться за Ресторадора.
В тот день, о котором мы говорим, множество негритянок наполняло галереи и навесы дома Росаса. Производя адский шум, они прощались с доньей Мануэлой и другими лицами, которые там находились.
Это был день великого праздника для этого дома, столь знаменитый в летописях тирании.
Донья Мария-Хосефа снедаемая живейшим беспокойством, прибыла сюда еще в одиннадцать часов утра.
Наступила ночь.
Вдруг раздался пушечный выстрел, заставивший толпу вздрогнуть.
Донья Мануэла побледнела: она волновалась за жизнь своего отца.
Долгое время толпа прислушивалась, но ничто вновь не нарушило тишины.
Донья Мануэла искала взглядом кого-нибудь, у кого можно было бы спросить о причине выстрела, но она так хорошо знала тех людей, которые окружали ее, что и не пыталась спросить ни одного из них.
Вскоре в толпе произошло какое-то движение, все повернули голову к дверям, где в густых облаках сигарного дыма показалось лицо начальника полиции, который, с большим трудом пробивая себе дорогу сквозь толпу, говорил:
— Ничего, ничего, это выстрел из восьмифунтовой пушки французов.
Донья Мануэла облегченно вздохнула и с нетерпением обратилась к Викторике, спешившему поздороваться с нею:
— Никто не пришел? — спросила она.
— Никто, сеньорита.
— Боже мой! С одиннадцати часов нет никаких известий.
— Вероятно, мы скорее чем через час узнаем что-нибудь.
— Скорее, чем через час?
— Да.
— Почему так, Викторика?
— Потому что в шесть часов я отправил к сеньору губернатору полицейского комиссара с сегодняшним рапортом.
— Хорошо, спасибо.
— Он будет здесь в девять часов, самое позднее.
— Ojala!33 Вы думаете, они близко от Сантос-Луареса?
— Вряд ли. Прошлую ночь Лаваль провел в эстансии Браво, сегодня в десять с половиной утра он был в трех лье от Мерло, теперь он может находится самое большее в одном лье от последнего, то есть в двух лье от нашего лагеря.
— А этой ночью.
— Что?
— Пойдут ли они сегодня ночью? — вновь спросила донья Мануэла, жадно прислушиваясь к словам Викторики.
— О, нет, — отвечал он, — они не пойдут ни сегодня ночью, ни, быть может, и завтра. У Лаваля мало сил, сеньорита, и он должен быть осторожным.
— А каковы силы Лаваля? Скажите мне правду! — спросила почти шепотом донья Мануэла.
— Правду?
— Да, правду.
— Сегодня еще трудно сказать точно, сеньорита, однако, судя по некоторым сведениям, которые кажутся мне достоверными, у Лаваля три тысячи человек.
— Три тысячи человек! — вскричала девушка, — а мне говорили, что у него едва наберется тысяча.
— Разве я не говорил вам, что весьма трудно знать точно!
— О, это ужасно!
— Вас во многом обманывают.
— Я это знаю, все обманывают меня во всем.
— Все?
— Исключая вас, Викторика.
— Какая польза обманывать вас теперь, — проговорил начальник полиции, пожимая плечами, словно желая сказать: теперь, когда решается наша судьба, мы не можем обманывать никого, кроме самих себя.
С одиннадцати часов утра сделалось известным, что освободительная армия находится в одном лье от капеллы Мерло и что, следовательно, на следующий день она может быть в Сантос-Луаресе и даже в городе.
Вся улица, на которой стоял дом Росаса, была запружена лошадьми федералистов, а так как ни у одного из федералистов этой породы не было недостатка в хвосте и так как поперек улицы дул свежий юго-восточный ветер, то красные ленты, привязанные к хвостам федеральных лошадей и перья на голове, развеваемые ветром и освещаемые горячими лучами ослепительного сентябрьского солнца, издали походили на спирали красноватого пламени, вырывающегося из дверей ада.
Большой коридор и весь дом, исключая личные комнаты диктатора, был полон народу. Всякий входил и выходил, когда ему вздумается и совершенно без всякого повода. Прежде всего сюда должно было прийти известие о поражении или торжестве Лаваля.
Однако некоторые люди искали донну Мануэлу с искренним и законным интересом — это негритянки.
Африканская раса, почти не сохранившая своей родной крови, значительно видоизмененная языком, климатом и привычками американцев, представляла собой в эпоху террора одно из самых странных социальных явлений. Черная по цвету кожи, она ничем не отличалась от низших слоев населения Буэнос-Айреса во всем остальном. С первых же дней революции на помощь этой несчастной расе пришел великолепный закон Виентреса.
Буэнос-Айрес был первым местом на всем континенте, открытом Колумбом, где было уничтожено рабство.
Но та самая свобода, которая возродила эту расу и разорвала ее цепи, во время террора не встречала более ожесточенных врагов, чем черные.
Правда, Росас, чтобы завоевать их преданность, льстил их инстинктам и возбуждал в них тщеславие, принуждая членов собственной семьи и, даже свою дочь, унижаться до танцев и угощений с ними на площадях и улицах.
Преданность негров Росасу можно понять и даже до некоторой степени оправдать, но совершенно непонятны те превратные чувства, которые вдруг проявились в этой расе с ужасающей быстротой: негры и особенно негритянки становились самыми искусными и преданными шпионами диктатора.
Неблагодарность их была ужасающая: там, где давали хлеб их детям, где о них заботились, где на них смотрели как на родных, — без всякого другого повода, только для того, чтобы сделать зло, они вносили клевету, несчастье и смерть.
Незначительное письмо, платье, лента голубого или фиолетового цвета были их оружием; косой взгляд или выговор со стороны хозяина дома или его детей достаточны были для того, чтобы пустить в ход это оружие. Тотчас же полиция, донья Мария-Хосефа, судья, какой-нибудь комиссар или главарь Масорки получал донос.
А подвергнуться доносу значило — умереть.
Как только Росас отправился в Сантос-Луарес, за ним последовали и батальон негров, находившихся в городе, негритянки покинули дома, в которых они служили, чтобы также отправиться в лагерь.
Но перед тем они толпами проходили то к донье Мануэле, то к донье Марии-Хосефе, громко крича, что также идут сражаться за Ресторадора.
В тот день, о котором мы говорим, множество негритянок наполняло галереи и навесы дома Росаса. Производя адский шум, они прощались с доньей Мануэлой и другими лицами, которые там находились.
Это был день великого праздника для этого дома, столь знаменитый в летописях тирании.
Донья Мария-Хосефа снедаемая живейшим беспокойством, прибыла сюда еще в одиннадцать часов утра.
Наступила ночь.
Вдруг раздался пушечный выстрел, заставивший толпу вздрогнуть.
Донья Мануэла побледнела: она волновалась за жизнь своего отца.
Долгое время толпа прислушивалась, но ничто вновь не нарушило тишины.
Донья Мануэла искала взглядом кого-нибудь, у кого можно было бы спросить о причине выстрела, но она так хорошо знала тех людей, которые окружали ее, что и не пыталась спросить ни одного из них.
Вскоре в толпе произошло какое-то движение, все повернули голову к дверям, где в густых облаках сигарного дыма показалось лицо начальника полиции, который, с большим трудом пробивая себе дорогу сквозь толпу, говорил:
— Ничего, ничего, это выстрел из восьмифунтовой пушки французов.
Донья Мануэла облегченно вздохнула и с нетерпением обратилась к Викторике, спешившему поздороваться с нею:
— Никто не пришел? — спросила она.
— Никто, сеньорита.
— Боже мой! С одиннадцати часов нет никаких известий.
— Вероятно, мы скорее чем через час узнаем что-нибудь.
— Скорее, чем через час?
— Да.
— Почему так, Викторика?
— Потому что в шесть часов я отправил к сеньору губернатору полицейского комиссара с сегодняшним рапортом.
— Хорошо, спасибо.
— Он будет здесь в девять часов, самое позднее.
— Ojala!33 Вы думаете, они близко от Сантос-Луареса?
— Вряд ли. Прошлую ночь Лаваль провел в эстансии Браво, сегодня в десять с половиной утра он был в трех лье от Мерло, теперь он может находится самое большее в одном лье от последнего, то есть в двух лье от нашего лагеря.
— А этой ночью.
— Что?
— Пойдут ли они сегодня ночью? — вновь спросила донья Мануэла, жадно прислушиваясь к словам Викторики.
— О, нет, — отвечал он, — они не пойдут ни сегодня ночью, ни, быть может, и завтра. У Лаваля мало сил, сеньорита, и он должен быть осторожным.
— А каковы силы Лаваля? Скажите мне правду! — спросила почти шепотом донья Мануэла.
— Правду?
— Да, правду.
— Сегодня еще трудно сказать точно, сеньорита, однако, судя по некоторым сведениям, которые кажутся мне достоверными, у Лаваля три тысячи человек.
— Три тысячи человек! — вскричала девушка, — а мне говорили, что у него едва наберется тысяча.
— Разве я не говорил вам, что весьма трудно знать точно!
— О, это ужасно!
— Вас во многом обманывают.
— Я это знаю, все обманывают меня во всем.
— Все?
— Исключая вас, Викторика.
— Какая польза обманывать вас теперь, — проговорил начальник полиции, пожимая плечами, словно желая сказать: теперь, когда решается наша судьба, мы не можем обманывать никого, кроме самих себя.