Эмар Густав. Росас

   — Ба! И вы думаете, что тридцать или сорок англичан могут заставить народ относиться к ним с уважением, если он восстанет против меня?
   — Если к ним не отнесутся с уважением, последствия будут ужасны.
   — Да, но какая польза для меня в том, что англичане будут бомбардировать город после того, как я буду расстрелян? Разве так защищают своих друзей, сеньор Спринг? Однако…
   — Однако…
   — Однако, если бы я был английским послом сэром Уолтером Спринтом, а вы были Хуаном Мануэлем Росасом, то я бы вот что сделал: я бы всегда держал наготове на берегу за своим домом шлюпку, чтобы мой друг Росас при необходимости смог ею воспользоваться.
   — О, хорошо, хорошо, я это сделаю.
   — Я не прошу вас это делать, я вовсе не нуждаюсь в вас. Я просто говорю о том, что бы я сделал на вашем месте.
   — Хорошо, высокочтимый сеньор! Друзья вашего превосходительства будут заботиться о вашей безопасности в то время, как гений и отвага вашего превосходительства будут посвящены судьбе этой прекрасной страны. Ваше превосходительство получили известие из внутренних провинций?
   — Какое значение имеют для меня внутренние провинции, сеньор Спринг?
   — Однако события, происходящие там…
   — События, происходящие там, ни дьявола меня не интересуют? Неужели вы полагаете, что если я разобью Лаваля и отброшу его в провинции, то мне следует серьезно опасаться тех, которые там восстали?
   — Не опасаться, нет, но… война затянется.
   — Это-то и доставит мне победу, сеньор Спринг. Согласно моей теории, враги — те, которые находятся вблизи меня, а те, которые далеко и продолжают упорствовать в своем восстании, не только не вредят мне, но скорее даже помогают.
   — Ваше превосходительство — гениальный человек!
   — По крайней мере я значу побольше ваших европейских дипломатов. Я пожалел бы федерацию, если бы ее защищали такие люди, как вы. Знаете ли вы, почему дьявол ослепляет этих унитариев?
   — Я полагаю, что да, высокочтимый сеньор.
   — Нет, сеньор, вы этого не знаете.
   — Я могу ошибаться.
   — Да, сеньор, вы ошибаетесь. Дьявол их ослепляет потому, что они сделались французами и англичанами.
   — А! Внутренние войны!
   — Наши войны, вы хотите сказать.
   — Американские войны.
   — Нет, аргентинские войны.
   — Пусть будет так, аргентинские войны.
   — Эти войны требуют людей, подобных мне.
   — Без сомнения.
   — Если я разобью Лаваля здесь, то мне будут смешны выступления всех остальных в республике.
   — Ваше превосходительство знает, что генерал Пас выступил на Корриентес?
   — Вы увидите, будут ли унитарии настолько глупы…
   — Конечно, генерал Пас не сделает ничего.
   — Нет, не то что генерал Пас ничего не сделает. Он может сделать очень много. Они глупы по другой причине: один наступает в одном направлении, другой в другом, и все действуют разрозненно и нерешительно, вместо того чтобы всем соединиться и обрушиться на меня, как это сделал Лаваль.
   — Это дело провидения, высокочтимый сеньор!
   — Или дьявола! Но вы хотели мне что-то сказать о провинциях?
   — Это правда.
   — В чем же дело?
   — Ваше превосходительство не можете терять время на эти глупости.
   — Какие глупости, сеньор Спринг?
   — Ваше превосходительство не получали известий ни о Ла Мадриде, ни о Брисуэле?
   — Нет, уже давно.
   — Я их получил из Монтевидео.
   — Когда?
   — Сегодня ночью.
   — И вы приходите ко мне сообщить об этом в полдень?
   — Нет, сеньор, теперь десять часов.
   — Пусть так, десять часов!
   — Я не люблю передавать дурных известий вашему превосходительству.
   — Так они дурные?
   — Выходки унитариев.
   — Но что же это такое? Договаривайте! — вскричал Росас с беспокойством, которое он тщетно пытался скрыть.
   — Вот что мне сообщают в моей частной переписке, — отвечал посол, вынимая несколько бумаг из своего кармана. — Вашему превосходительству угодно, чтобы я прочел?
   — Да, прочтите.
   Сэр Уолтер Спринг прочел следующее:
   В первых числах июля генерал Ла Мадрид вступил на территорию Кордовы.
   Письмо, помеченное 9 июля в Кордове, излагает таким образом сущность операций армий унитариев:
   Ла Мадрид стоит во главе трех тысяч человек с десятью орудиями.
   Полковник Ача и его девятьсот солдат разбили лагерь в Лима Бланка, по соседству с Катамаркой.
   Полковник Касанова поднял милицию Рио-Секо и Эль-Чаньяр.
   ПолковникCocaс кирасирами сделал в Санта-Каталине то же самое.
   — Вот, что пишут мне о провинциях.
   — Гм… Это важно, но они далеко! — отвечал Росас, который в действительности мало был обеспокоен восстанием в провинциях, так как более серьезная опасность угрожала ему у стен Буэнос-Айреса.
   — О, они очень далеко! — подтвердил консул.
   — Больше ничего нет?
   — Ничего, кроме прокламации Брисуэлы.
   — Ага, посмотрим, прочтите ее.
   Сэр Уолтер Спринг прочел эту длинную прокламацию, в которой Росас был охарактеризован самым ужасным образом и где все его преступления были раскрыты без всякого стеснения.
   Диктатор холодно слушал это чтение.
   — Ба! — промолвил он, когда консул кончил чтение. — Благословенная водица унитариев!
   — Ничто другое! — отвечал послушный министр Великобритании.
   — Не знаете ли вы еще чего-нибудь?
   — Разногласия между Риверой и аргентинскими эмигрантами, между Лавалем и Риверой, между друзьями временного правительства и Риверой.
   — Хорошо, а в Европе?
   — В Европе?
   — Да, я говорю не по-гречески.
   — Я полагаю, высокочтимый сеньор, что восточный вопрос усложняется все более и более и что правительство моей государыни в скором времени разрешит несправедливый вопрос, поднятый французами перед правительством вашего превосходительства.
   — Вы говорили мне то же самое год тому назад.
   — Да, но в настоящее время я имею серьезные причины.
   — Всегда одни и те же.
   — Восточный вопрос…
   — Не говорите мне больше об этом, сеньор Спринг.
   — Хорошо, высокочтимый сеньор.
   — Чтобы черт всех побрал — вот мое единственное желание!
   — Дела страшно усложняются.
   — Хорошо, вы больше ничего не знаете?
   — В настоящую минуту, нет, я ожидаю пакетбота.
   — Тогда вы меня извините, у меня много дел, — сказал, поднимаясь со своего места, Росас.
   — Я был бы в отчаянии, если бы служил причиной потери минуты драгоценного времени вашего превосходительства.
   — Да, да, сеньор Спринг, у меня много дел, потому что мои друзья не умеют мне помогать ни в чем.
   Росас вышел в сопровождении посла, который выглядел более приниженным и покорным, чем последний лакей федерации.
   Было ли то следствием рассеянности или учтивости, но Росас провожал посла до дверей своей приемной, которые вели в коридор, где донья Мануэла отдавала приказания мулатке кухарке, всегда занятой измельчением маиса.
   Сэр Уолтер Спринг рассыпался в приветствиях и любезностях перед дочерью Ресторадора, как вдруг Росас, следуя внезапному побуждению своего характера, похожего на характер и тигра и лисицы, характера полутрагического и полукомического, сделал глазами и руками какие-то знаки своей дочери, которая с трудом могла понять энергичную пантомиму своего отца.
   Поняв наконец желание своего отца, девушка была не только удивлена, но и смущена, не зная, что ей отвечать послу и следует ли ей повиноваться полученному приказу или нет, однако страшный взгляд деспота положил конец ее нерешительности. Эта первая жертва своего отца взяла из рук мулатки пестик, которым та толкла маис, краснея от стыда, дрожащими руками она продолжила работу служанки.
   — Вы знаете, на что пойдет маис, который толчет теперь моя дочь, сеньор Спринг?
   — Нет, высокочтимый сеньор! — отвечал консул, взгляды которого блуждали от доньи Мануэлы к ее отцу и от служанки к Вигуа.
   — Он пойдет на приготовление масаморры! — произнес Росас.
   — А!
   — Вы никогда не пробовали масаморры?
   — Нет, высокочтимый сеньор.
   — У этого ребенка нет сил: она с утра здесь, а маис еще не весь истолчен, посмотрите, она уже не может более работать: так она устала. Ну, падре Вигуа, пусть ваша реверенсия⁵ поднимется и поможет немного Мануэлите, а то у сеньора Спринга слишком нежные руки, да к тому же он министр.
   — Нет, нет, сеньор губернатор! Я с величайшим удовольствием помогу сеньорите Мануэлите! — вскричал генеральный консул.
   Подойдя к девушке, он попросил у нее пестик, который та, по знаку своего отца, немедленно отдала ему, догадавшись теперь о намерении своего родителя и с трудом удерживаясь от улыбки.
   Тогда генеральный консул ее британского величества сэр Уолтер Спринг откинул свои батистовые манжеты и принялся с силой толочь маис.
   — Хорошо, теперь его никто бы не принял за англичанина, скорее за креола! Вот как надо толочь, смотри Мануэла, и учись! — проговорил Росас, в душе смеявшийся над консулом.
   — О, это слишком тяжелое занятие для сеньориты, — сказал сеньор Спринг, продолжавший свою работу так энергично, что целый дождь маисовых зерен вылетал из ступки на падре Вигуа, который подбирал их с величайшим удовольствием.
   — Сильнее, сеньор Спринг, сильнее, если маис не хорошо истолчен, то масаморра будет слишком густа!
   И генеральный консул, полномочный министр и чрезвычайный посланник ее величества королевы соединенного королевства Великобритании и Ирландии с еще большим усердием стал толочь маис, предназначенный для масаморры диктатора Аргентинской республики.
   — Татита! — Росас дернул свою дочь за платье и продолжал:
   — Если это вас утомляет, то оставьте.
   — О нет, сеньор губернатор! — отвечал посол, работая все энергичнее и энергичнее и начиная обливаться потом.
   — Ну, остановитесь, довольно, — сказал Росас, наклонившись над ступкой и взяв в руку немного перемолотого маиса, — очень хорошо, вот что значит понимать толк в деле.
   При последних словах диктатора в коридор вошла донья Мария-Хосефа Эскурра.
   — Ваше превосходительство находите, что так хорошо? — спросил посол, приводя в порядок свои манжеты и раскланиваясь с невесткой Росаса.
   — Вполне, сеньор министр! Мануэла, проводи сеньора Спринга, если он желает, в гостиную. Итак, мой друг, я очень занят, как вы видите, но я всегда ваш друг!
   — Я чрезвычайно польщен этим, высокочтимый сеньор, и не забуду того, что ваше превосходительство сделали бы на моем месте, если бы я был на месте вашего превосходительства, — отвечал консул, значительно подчеркивая свои слова и тем давая понять Росасу, что он помнит о его проекте относительно шлюпки.
   — Делайте, что вы хотите, прощайте!
   Росас пошел в свой кабинет в сопровождении невестки, а посол, предложив свою руку донье Мануэле, прошел с ней в большую гостиную.
   — Хорошие известия! — проговорила донья Мария-Хосе-фа, обращаясь к диктатору.
   — О ком?
   — О том демоне, который ускользнул от нас четвертого мая!
   — Он пойман? — вскричал Росас, и глаза его засверкали.
   — Нет.
   — Нет?
   — Но его поймают, Китиньо — малый не промах.
   — Где он?
   — Сядем сначала! — отвечала старушонка, проходя из кабинета в спальню.

ГЛАВА IV. Где доказывается, что дон Кандидо Родригес походит на дона Хуана Мануэля де Росаса

   В то же самое утро, когда полномочный министр ее британского величества ревностно толок маис, предназначенный для масаморры Росаса, наш старый друг дон Кандидо Родригес в сюртуке цвета коринфского винограда, в надвинутом до самых ушей белом колпаке с двумя большими апельсиновыми корками, приклеенными к вискам, в старых суконных туфлях прогуливался под навесом своего дома, находившегося вблизи площади Пласа-Нуэва, засунув руки в карманы.
   Его нервная походка, покрасневшие веки, беспорядочные жесты свидетельствовали не только о продолжительной бессоннице, но и о том беспокойстве, которое его удручало.
   Стук в дверь заставил дона Родригеса остановиться. Не говоря ни слова, он осторожно подошел к двери и приставил глаз к замочной скважине. Не разглядев ничего, кроме груди какого-то человека, он решился наконец заговорить.
   — Кто тут? — спросил он дрожащим голосом.
   — Это я, мой дорогой учитель!
   — Мигель?
   — Да, Мигель, отворите.
   — Отворить?
   — Да, да, ради всех святых! Это именно я говорю.
   — Это действительно ты, Мигель?
   — Думаю, что так, доставьте мне удовольствие, откройте дверь — и вы сами увидите это.
   — Послушай, отойди на несколько дюймов от замочной скважины, чтобы я мог разглядеть тебя.
   Мигель готов был разнести дверь ударом ноги, но сдержался и исполнил желание своего учителя.
   — Да, это действительно ты! — произнес дон Кандидо, открывая дверь.
   — Да, сеньор, это я и, как видите, довольно терпелив с вами.
   — Подожди, остановись, Мигель, не ходи дальше! — вскричал дон Кандидо, хватая за руку своего воспитанника.
   — Черт возьми, что все это значит, сеньор дон Кандидо? Почему мне не надо идти дальше?
   — Потому что я желаю, чтобы ты вошел сюда, в комнату Николасы.
   — Что-нибудь случилось?
   — Ничего, но войди в куарто⁶ Николасы!
   — Но с вами ли я должен буду беседовать там?
   — Да, со мной.
   — Скверно.
   — О вещах, очень серьезных.
   — Еще хуже.
   — Иди, Мигель.
   — С одним условием.
   — Говори, приказывай!
   — Разговор не должен продолжаться более двух или трех минут.
   — Иди, Мигель.
   — Вы согласны?
   — Согласен, иди.
   — Тогда идем!
   Дон Мигель вошел и сел в кресло, его старый учитель расположился около него.
   — Пощупай мне пульс, Мигель.
   — Я?
   — Да, ты.
   — Что я должен сделать?
   — Ты поймешь, что у меня лихорадка, которая пожирает, сжигает, мучает меня с этой ночи! Что ты хочешь сделать со мной, Мигель? Что это за человек, которого ты привел ко мне?
   — А, вас терзают сомнения? Разве вы его не знаете?
   — Я его знал ребенком, как и тебя и других, когда он был маленьким, нежным, наивным и невинным, как все дети. Но теперь разве я знаю его взгляды, его настоящую жизнь, его знакомства? Разве я могу предполагать в нем невиновного человека, если ты приводишь его ко мне среди ночного мрака, если ты приказываешь мне прятать его от всех и если ничего не говоришь об этом деле? Разве я могу предполагать в нем друга правительства, если я не вижу девиза федерации и когда он носит белый с лиловыми крапинками галстук? Из всего этого не вправе ли я логично вывести заключение, что тут кроется политическая интрига, заговор, умысел, революция, в которой, быть может, я бессознательно и помимо своей воли принимаю участие, я — человек мирный, спокойный; я, который вследствие своего важного положения в качестве доверенного секретаря его превосходительства сеньора министра Араны, очень хорошего человека, каковы и его сеньора, и вся его почтенная семья, кончая слугами, должен в силу необходимости быть благоразумным и осмотрительным, лояльным при исполнении своих служебных обязанностей? Тебе кажется…
   — Мне кажется, что вы потеряли способность рассуждать, сеньор дон Кандидо, и так я не хочу подвергнуться тому же и тратить даром свое время, то окончу этот разговор, а вы мне позволите пойти к Луису.
   — Но сколько же времени он останется у меня?
   — До тех пор, пока Богу будет угодно.
   — Но это невозможно!
   — Однако, это будет так.
   — Мигель!
   — Сеньор дон Кандидо, мой высокоуважаемый учитель, рассмотрим в двух словах наши взаимные отношения.
   — Рассмотрим!
   — Слушайте! Чтобы уберечь вас от тех опасностей, которым вы в наше время могли бы подвергнуться со стороны федерации, я заставил назначить вас частным секретарем сеньора Араны, правда это?
   — Совершенно верно.
   — Очень хорошо! Но сеньор Арана и все его секретари со дня на день могут быть повешены не по приказанию властей, а по воле народа, который может восстать против Росаса с минуты на минуту.
   — О! — вскричал дон Кандидо, широко раскрыв глаза.
   — Повешены, да, сеньор! — повторил Мигель.
   — И секретари также?
   — Да, и они также.
   — Без пощады?
   — Да!
   — Это ужасно, — проговорил, задрожав от страха, дон Кандидо. — Так что, если я оставлю мою службу, я погибну от Масорки, если останусь, народ повесит меня: и в том, и в другом случае меня ждет смерть.
   — Конечно, вот это логично.
   — Адская логика, Мигель, причиной моей смерти будет твоя ошибка.
   — Нет, сеньор, вы нисколько не пострадаете, если будете делать то, что я хочу.
   — Что же я должен делать? Говори!
   — Дело в том, что страна переживает теперь кризис: или Росас победит Лаваля или Л аваль Росаса, не так ли?
   — Конечно, да.
   — Хорошо. В первом случае вы будете иметь поддержку в лице Фелипе Араны, во втором — Луис послужит вам лучшими ножницами, которыми вы сможете разрезать народную веревку.
   — Луис?
   — Да, бесполезно говорить об этом и повторять еще раз.
   — Так что…
   — Так что вы должны держать у себя Луиса до тех пор, пока я не решу иначе.
   — Но…
   — Человек, менее великодушный чем я, купил бы вашу сговорчивость следующими словами; сеньор дон Кандидо, дневной приказ Лаваля, который вы отдали мне сегодня в копии, сделанной вами, весьма важен. При малейшей вашей нескромности этот ценный документ попадет в руки Росасу, сеньор дон Кандидо!
   — Довольно, довольно, Мигель.
   — Хорошо, довольно. Итак, мы согласны друг с другом?
   — Согласны! О Боже, я таков же, как Росас, моя натура совершенно такая же, как у него, это ясно! — вскричал дон Кандидо, ходя по комнате и сжимая свои виски.
   — У вас такая же натура, как у Росаса?
   — Да, совершенно такая же.
   — Черт возьми! Сделайте милость, объясните мне это, дон Кандидо, потому что если это так, то Луис и я могли бы сейчас оказать большую услугу человечеству.
   — Да, Мигель, совершенно тождественная, совершенно! — отвечал дон Кандидо, не замечая, что Мигель потешается над ним.
   — В чем же тождественная?
   — В том, что я боюсь, Мигель, боюсь всего, что меня окружает.
   — Ого! А вы знаете, что и сеньор губернатор боится?
   — Знаю ли я! Вчера в канцелярии, когда я писал, вернее переписывал те бумаги, которые я тебе показывал, сеньор министр тихо разговаривал с сеньором Гарригосом, знаешь, что он сказал?
   — Если вы мне это не скажете, то думаю, что мне невозможно будет отгадать это.
   — Он сообщил сеньору Гарригосу, что сеньор губернатор приказал отнести на борт «Актеона» четыре шкатулки с унциями и что он предвидит момент, когда его превосходительство сядет на судно, потому что он боится всего, что его окружает.
   — Ого!
   — Это буквальные слова сеньора министра.
   — Черт возьми!
   — И вот я испытываю то же самое: боюсь всего, что меня окружает.
   — И вы также, а?
   — Да, и я, я и сказал тебе, что я похожу на его превосходительство, потому что к этому заключению приводит, это доказывает, красноречиво свидетельствует об этом то обстоятельство, что мы оба в одно время испытали одинаковые ощущения.
   — Конечно! — произнес Мигель, размышляя о словах дона Кандидо.
   — И это явление не могло бы произойти, если бы он и я не имел ли тождественной натуры, одинаково впечатлительной.
   — Вы сказали, что четыре шкатулки с унциями отправлены на борт «Актеона».
   — Четыре шкатулки, да.
   — И что он боится?
   — Да, боится.
   — А сеньор Арана ничего не сказал по этому поводу?
   — Ясно, что он сказал. Сеньор министр обладает логикой такой же верной, как моя: «Мы должны хорошенько подумать и о себе, друг Гарригос! — произнес он. — Мы не причинили зла никому, напротив, мы делали столько добра, сколько могли, однако будет благоразумнее и нам уехать, как только это сделает сеньор губернатор». — И вполне логично, Мигель, и мне уехать после отъезда министра, хотя бы через Риачуэло и скрыться на острове Касахем.
   — А Гарригос ответил что-нибудь?
   — Его мнение было иное.
   — А! Он хочет остаться?
   — Нет, он пытался доказать дону Фелипе, сеньору министру, хотел я сказать, что благоразумнее не дожидаться отъезда губернатора, когда положение будет слишком опасным. Но затем они стали говорить так тихо, что я уже ничего более не мог слышать.
   — Однако, в другой раз вы постарайтесь навострить ваши уши.
   — Ты сердишься на меня, мой дорогой и уважаемый Мигель?
   — Нет, сеньор, но раз я даю вам известные гарантии для настоящего и будущего, то хочу, чтобы вы служили разумно и с большей пользой.
   — По мере возможности я буду это делать, Мигель! Ты уверен, что я не подвергаюсь теперь никакой опасности?
   — Да, уверен.
   — Луис долго останется здесь?
   — Уверены ли вы в Николасе?
   — Как в самом себе: она ненавидит всех этих людей с тех пор, как они убили ее сына, ее доброго, нежного, любящего сына, как только она догадалась, что Луис скрывается, она стала служить ему с еще большей заботой, внимательностью, пунктуальностью, с еще большей…
   — Пойдем к Луису, сеньор дон Кандидо!
   — Идем, мой дорогой и уважаемый Мигель. Он в моем кабинете.
   — Да, но вы проводите меня только до дверей. Я врач души моего друга, а вы знаете, что врачи обыкновенно говорят наедине с пациентами.
   — Ах, Мигель!
   — Что такое, сеньор?
   — Ничего, входи. Пройди вперед. Я пойду в гостиную! — отвечал дон Кандидо, оставляя Мигеля.
   — Здравствуй, мой дорогой Луис, — проговорил молодой человек, входя в комнату своего друга, который лениво сидел в старом кресле, опираясь локтями на стол.
   — Я думал, что не увижу тебя в этой скверной тюрьме, где не имею известий ни о ком! — отвечал дон Луис недовольным тоном.
   — Хорошо, мы начинаем с упреков?
   — Я думаю, что прав: теперь десять часов утра.
   — Правда, десять часов.
   — Эрмоса?
   — Она совершенно здорова, благодаря Богу, но не тебе, который делает все, чтобы причинить ей неприятности.
   — Я?
   — Вот доказательство этого! — сказал дон Мигель, указывая ему на разбросанные листы бумаги, на которых имя доньи Эрмосы было написано более сотни раз вдоль, вкось и поперек.
   — Ах! — сказал, краснея, дон Луис и попытался спрятать бумаги.
   — Нет, — возразил молодой человек, беря у дона Луиса из рук бумаги и бросая их в огонь. — Вот что следует сделать с ними!
   — Я согласен с тобой, — произнес дон Луис, — но теперь я немедленно хочу вернуться в Барракас.
   — Я понимаю это желание.
   — Я исполню его.
   — На этот раз, нет.
   — Кто же мне помешает?
   — Я!
   — О, кабальеро, это значит слишком злоупотреблять дружбой!
   — Если вы так думаете, сеньор Бельграно, то ничего нет проще…
   — Что?
   — Вы можете, когда вам угодно вернуться в Барракас, только я должен вас предупредить, что, когда вы прибудете туда, моей кузины там уже не будет.
   — Мигель, ради Бога, не делай меня еще более несчастным, чем я уже есть на самом деле, я не знаю, что говорю!
   — Хорошо, теперь, когда ты становишься благоразумным, будем продолжать. Послушай, что произошло.
   Дон Мигель рассказал своему другу о событиях предшествующей ночи, не забывая и вторжение генерала Л аваля.
   — Правда, я не могу вернуться в Барракас, не компрометируя ее! — проговорил с отчаянием дон Луис.
   — Ты говоришь как разумный человек, Луис. Сейчас единственное средство спасти Эрмосу — это держаться тебе подальше от Росаса, так как, предполагая даже, что я смогу освободить ее от доносов масоркерос или от жестоких мер тирана, от нее самой я не смогу ее спасти, если она будет знать, что ты подвергаешься опасности.
   — Что же делать, Мигель, что делать?
   Отказаться видеть ее в течение нескольких дней.
   — Невозможно!
   — Иначе ты погубишь ее.
   — Я?
   — Ты!
   — О! Я же не могу.
   — Тогда ты не любишь ее!
   — Я не люблю ее! — вскричал он, негодующим голосом. — О, Боже мой, Боже мой! — И дон Луис закрыл свое лицо руками.
   Наступило молчание.
   Наконец, дон Луис поднял голову.
   — Довольно унывать! — вскричал он, тряхнув головой. — Что по-твоему я должен делать, Мигель? — прибавил он спокойным тоном.
   — Прожить несколько дней, не видя Эрмосы.
   — Пусть будет так.
   — Если политические события сложатся так, как мы желаем, тогда говорить нечего.
   — Конечно.
   — Если, наоборот, они будут для нас неблагоприятны, тогда ты эмигрируешь.
   — Один?
   — Нет, не один.
   — Эрмоса будет меня сопровождать? Ты думаешь, что она согласиться последовать за мной?
   — Я в этом уверен, и не только она, но и некоторые другие твои знакомые.
   — Ты прав, Мигель, уедем за границу; воздух нашего отечества губителен для нас.
   — Несмотря на это, тебе все же надо дышать им до тех пор, пока все не кончится так или иначе.
   — Но если это будет продолжаться долгое?
   — Это невозможно.
   — Однако может случиться задержка в операциях Лава-ля, и тогда…
   — Тогда все будет потеряно, малейшее промедление погубит Лаваля.
   — Но нет, мой друг, еще не все будет потеряно, впрочем, Лаваль придет, может быть, дня через два или три.
   — Я знаю, что многие разделяют эту надежду, но у меня ее, нет и я имею на это тысячу причин, поверь мне, все зависит от случая.
   — Если предположить, что война затянется, то как же я буду жить без Эрмосы?
   — Ты увидишься с нею, но не в Барракасе.
   — Могу я войти на одну минуту, мои дорогие и уважаемые ученики? — спросил дон Кандидо, просовывая верхушку своего белого колпака в дверь.