Эмар Густав. Росас

   Дав такое приказание своему верному слуге, дон Мигель закутался в свой плащ и в сопровождении дона Кандидо пошел по улице Победы, повернул к Барракаеу, затем на запад и, сделав еще несколько шагов, достиг площади Ресиденсии в тот момент, когда солнце уже садилось.
   — Мигель, — сказал дон Кандидо меланхолическим тоном и дрожащим голосом, — мы приближаемся к улице Кочабамба.
   — Конечно!
   — Но если нас увидят в доме этой страшной женщины, которая, говорят, приносит трагедии…
   — Тем лучше!
   — Что это значит?
   — То, что мы идем к ней!
   — Я?
   — Вы и я!
   — Нет, нет! История не скажет, что там погиб дон Кандидо! — проговорил почтенный профессор, ударяя своей палкой по мостовой.
   С этими словами он, сделав полуоборот направо, хотел уйти обратно той же дорогой, которой пришел.
   Дон Мигель слегка распахнул свой плащ и с силой схватил дона Кандидо за руку.
   — Если вы уйдете, — произнес он, — то падре Гаэте в эту же ночь пойдет по вашим следам, если вы ускользнете от Гаэте, то завтра будете посланы в Сантос-Луарес, но если вы последуете за мной и будете только подражать тому, что я буду говорить или делать, то вы будете спасены!
   — Ты дьявол, Мигель! — вскричал дон Кандидо, серьезно испуганный.
   — Это возможно, идем!
   — Я?
   — Идем! — повторил Мигель тоном, не допускавшим возражений.
   Опустив голову, дон Кандидо последовал за молодым человеком.
   Через несколько минут они подошли к дверям дома доньи Марселины на улице Кочабамба.
   Одна из половинок двери была открыта, на дворе не было никого, улица была совсем пустынна.
   Молодой человек запер дверь, оставаясь вместе со своим спутником на улице, затем тихонько ударил молотком. Никто не являлся. Он ударил немного сильнее. Шуршанье шелка известило его наконец о приближении хозяйки дома.
   Дверь полуоткрылась, — и донья Марселина, полуодетая, с растрепанной прической, выглянула чтобы узнать, кто стучал в двери ее рая. Драматическое вдохновение постоянно владело умом этой дочери классической литературы и удивление при виде своих гостей не помешало ей спросить их следующим стихом из «Архии»:
   Один, безоружный
   Что хочешь ты делать?
   Вернись лучше в стан.
   — Падре Гаэте проснулся?
   Его утомленные члены
   Сном наслаждаются, сладким покоем!
   — В таком случае вперед, — сказал дон Мигель, отстраняя донью Марселину и увлекая с собой дона Кандидо как раз в тот момент, когда у последнего в голове пробежала уже мысль о бегстве.
   — Что вы делаете, безумец? — вскричала донья Марселина.
   — Я запираю дверь. — И он действительно захлопнул дверную задвижку.
   В эту минуту лицо дона Мигеля имело выражение страшной решимости. Донья Марселина была поражена. Дон Кандидо думал, что пришел его последний час; его поддерживала только христианская покорность судьбе.
   — Кто из ваших племянниц сейчас находится у вас?
   — Только Хертрудис, Андреа а другие только что вышли!
   — Где Хертрудис?
   — Она причесывается на кухне, так как падре спит в комнате, а я лежала в гостиной на диване.
   — Хорошо! Вы умная женщина, донья Марселина, и одним только усилием своего воображения схватите всю сцену, которая будет разыграна перед вашими глазами или скорее ушами, так как из гостиной вы услышите все.
   — Крови не будет?
   — Нет! Затем вы выскажете мне свое мнение как ученая особа. Когда я буду уходить, то мне надо будет поговорить в передней с Хертрудис.
   — Хорошо!
   — Я принес кое-что для нее и для вас!
   — Куда же вы хотите войти теперь?
   — Мне надо видеть Гаэте.
   — Гаэте?
   Дон Мигель взял дона Кандидо за руку и вошел во внутренние комнаты, тогда как донья Марселина пошла на кухню к Хертрудис. В гостиной было почти темно, но при слабом свете сумерек молодой человек мог разглядеть то, что он искал. Это была большая бумажная простыня громадной постели, на которой отдыхала минуту перед тем донья Марселина.
   Мигель, взяв за один конец простыни, подал другой дону Кандидо, сделав ему знак крутить ее влево, а сам стал крутить вправо.
   Дон Кандидо в душевной простоте вообразил себе, что речь идет о том, чтобы задушить почтенного падре, и, несмотря на страх перед этой опасностью, мысль об убийстве леденила кровь в его жилах.
   Молодой человек, угадывая, что происходило в душе почтенного его учителя, и смеясь про себя, взял крученую простыню и приложил палец к губам, смотря на дона Кандидо.
   Затем дон Мигель приблизился к дверям спальни, громкий продолжительный храп священника убедил его, что он может войти в комнату, не соблюдая особенной тишины. Это он и сделал, ведя за собой дона Кандидо.
   Приоткрыв дверь, выходившую на двор, он при слабом вечернем свете увидал почтенного падре лежащим в постели на спине, в рубашке и наполовину покрытым одеялом.
   Молодой человек, взяв стул, тихонько поставил его у изголовья постели и сделал знак дону Кандидо сесть на него. Увидев, что его бывший учитель машинально, как всегда исполнил его приказание, он взял другой стул, поставил его с противоположной стороны и сел затем, передав дону Кандидо поверх спящего один конец жгута, сделал ему знак пропустить этот конец под постель и передать ему обратно.
   Дон Кандидо повиновался, и менее чем в десять секунд достойный пастырь федерации был крепко привязан молодым человеком к постели, причем узел жгута приходился как раз вблизи того места, где сидел Мигель.
   Покончив с этой операцией, молодой человек приблизился к окну, закрыл его настолько, чтобы спящий, раскрыв глаза, мог различать предметы как бы в тумане; затем, дав дону Кандидо один из своих пистолетов, который тот, дрожа от страха, взял, и, шепотом приказав ему повторять все его слова, как только он ему сделает знак, дон Мигель сел.
   Гаэте храпел, как самый счастливый человек на свете, когда дон Мигель крикнул ему мрачным, но звучным голосом:
   — Сеньор кура де-Ла-Пьедад! Гаэте перестал храпеть.
   — Сеньор кура де-Ла-Пьедад! — повторил молодой человек тем же тоном.
   Когда монах с трудом раскрыл свои отяжелевшие веки, и медленно повернув голову, заметил дона Мигеля, его зрачки расширились, выражение ужаса разлилось по его лицу; когда же он хотел поднять свою голову, с другой стороны постели дон Кандидо крикнул ему хриплым голосом:
   — Сеньор кура де-Ла-Пьедад!
   Невозможно описать удивления монаха, когда он, повернув голову в ту сторону, откуда раздался второй голос, заметил фигуру дона Кандидо Родригес.
   В течение некоторого времени он поворачивал свою голову попеременно вправо и влево, как будто желая убедиться в том, что он не спит, затем сделал попытку тихонько приподняться на своем месте, но жгут, проходивший по его груди и рукам, помешал ему сделать это. Он мог только приподнять голову, которая тут же и упала на подушку.
   Но это еще было не все: в то же самое время дон Мигель приставил свой пистолет к правому виску священника, тогда как дон Кандидо, по знаку молодого человека, — к левому. Все это было проделано без единого звука, без лишнего жеста.
   Падре Гаэте побледнел как мертвец, и закрыл глаза.
   Оба товарища убрали тогда свои пистолеты.
   — Сеньор кура Гаэте! — проговорил молодой человек. — Вы продали свою душу демонам и мы пришли, во имя Божественного правосудия, наказать вас за столь тяжкое преступление.
   Дон Кандидо повторил эти слова с каким-то действительно сверхъестественным выражением.
   Капли холодного пота выступили на висках кура Гаэте.
   — Вы дали клятву умертвить двух человек, образ которых мы приняли на себя, но прежде чем вы совершите это новое преступление, мы погрузим вас в бездны ада. Не правда ли, вы имеете намерение умертвить этих двух людей с помощью трех или четырех ваших друзей?
   Священник не отвечал ничего.
   — Отвечайте! — сказали дон Мигель и дон Кандидо, вторично прикладывая пистолеты к вискам падре.
   — Да, но клянусь Богом…
   — Молчите! Не произносите всуе имя Всевышнего! — вскричал дон Мигель, прерывая испуганного падре, лицо которого покрылось густой краской, а лоб — темными пятнами.
   — Отступник! Отверженец! Нечестивец! Пробил твой последний час, моя могучая рука нанесет тебе удар! — вскричал дон Кандидо, который, поняв, что он не подвергается никакой опасности, захотел показать себя героем.
   — Где вы хотели найти сообщников для своего преступления? — спросил дон Мигель.
   Гаэте не отвечал.
   — Отвечайте! — вскричал дон Кандидо громовым голосом.
   — Отвечайте! — сказал дон Мигель тем же тоном.
   — Я хотел попросить их у Соломона! — отвечал монах, не открывая глаз и слабеющим голосом.
   Ему стало трудно дышать.
   — Под каким предлогом? Молчание.
   — Говорите!
   — Говорите! — вскричал дон Кандидо, снова приложив свой пистолет к виску падре.
   — Ради неба! — пробормотал тот, пытаясь подняться, но тотчас же откидываясь на подушку.
   — Вы боитесь?
   — Да.
   — Вы умрете!
   Вопль, сопровождаемый внезапным движением головы, вырвался из груди священника — кровь начала заливать его мозг.
   — Вы не умрете, если будете убеждены, что никогда не встречались в этом доме с теми лицами, которых вы преследуете! — сказал дон Мигель.
   — Но вы, вы кто такие? — спросил падре, приоткрывая глаза и поворачивая голову влево и вправо.
   — Никто!
   — Никто! — повторили еще раз учитель и ученик.
   — Никто! — вскричал объятый нервной дрожью священник, закрывая глаза.
   — Разве вы не понимаете того, что с вами произошло здесь и что происходит теперь?
   Падре не отвечал.
   — Вы лунатик и осуждены на смерть в этом состоянии в тот день, когда попытаетесь причинить малейшее зло тем лицам.
   — Да! — вскричал дон Кандидо. — Вы лунатик и умрете им, смертью страшной, ужасной, жестокой в тот день, когда возымеете мысль преследовать тех почтенных лиц, которых вы решили умертвить. Божье правосудие обрушится на вашу виновную голову!
   Священник едва уже слышал его.
   Повторная конвульсивная дрожь свидетельствовала об апоплексическом ударе.
   Дон Мигель хотел наказать, но не убивать этого несчастного. Поэтому молодой человек развязал тихонько узел жгута, сделал знак дону Кандидо, и оба они вышли из комнаты.
   Гаэте не слышал как они ушли.
   Донья Марселина и Хертрудис, скрываясь за дверью, слышали все. Они с трудом удерживались от смеха.
   — Донья Марселина, — сказал дон Мигель, выходя вместе с хозяйкой дома под навес, — в вас слишком много здравого смысла, чтобы не понять, как следует продолжать эту сцену.
   — Да, да, сон Ореста и Дидоны…
   — Вот именно! Это именно и случилось — сон и ничего более. Хертрудис, это для вас! — прибавил молодой человек.
   И он вложил в руку племянницы знаменитой тетушки банковый билет в пятьсот пиастров, который она взяла, не преминув с благодарностью пожать руку прекрасного молодого человека, делавшего такие великолепные подарки, не требуя взамен их ничего ни от одной из племянниц, «покинутых сироток», как выражалась почтенная тетушка, которой дон Мигель дал второй билет такого же достоинства.
   После этого молодой человек вышел на улицу Кочабамба, в сопровождении дона Кандидо, спешившего выбраться поскорее из дома доньи Марселины.
   Четыре часа спустя после этой сцены кура Гаэте, с обритой головой, лежал без сознания, и дюжин пятнадцать пиявок яростно сосали его кровь за ушами и на висках.
   В это же время дон Мигель был совершенно спокоен, освободившись от преследования, угрожавшего ему в такой момент, когда он всего более нуждался в спокойствии духа и в особенности в безопасности, чтобы служить своему отечеству, женщине, которую он любил, и друзьям.
   В следующую же за описанной нами сценой ночь он послал президенту Соломону для большей безопасности драгоценный адрес, который тот просил у него, уведомился, что все послеобеденное время он провел за редактированием этой важной бумаги.

ГЛАВА XII. Чем была раньше покинутая вилла и во что она превратилась

   Путник, передвигающийся по дороге дель-Бахо, ведущей из Буэнос-Айреса в Сан-Исидро, в двенадцати километрах от города встречает местечко, называемое Лос-Оливос, то есть Оливковые Деревья.
   Пятьдесят или шестьдесят оливковых деревьев уцелели от великолепного леса, давшего свое имя этому живописному уголку, замечательному не одним только названием.
   На этом месте в 1819—1820 годах почти ежедневно стояли лагерем те «страшные» армии в тысячу — тысячу двести человек, которые присвоили себе право возводить и низводить эфемерные правительства, оспаривавшие тогда друг у друга власть, на другой же день эти армии бывали разбиты и уничтожены теми же правительствами, которые они накануне сами же провозгласили.
   Лос-Оливос расположено на вершине маленькой возвышенности, поднимающейся слева от дороги, откуда очарованный глаз путника может созерцать реку Ла-Плату вее величавой ширине, ее плоские берега и высокие барранки Сан-Исидро.
   Но особенно привлекало внимание путника в этих местах в 1840 году маленький, полуразрушенный домик, одиноко стоявший на вершине холма, возвышавшегося над рекой справа от дороги.
   Этот дом, старинная собственность семьи Пельиса, оспаривала у нее семья Канавери, в округе дом был известен под именем «уединенной виллы».
   Необитаемый уже в течение нескольких лет, дом готов был разрушиться во всех своих частях, и юго-западные ветры, дувшие суровой зимой 1840 года с необычайной силой, окончательно разрушили бы его, если бы неожиданно, в течение трех дней, как по волшебству, он не был совершенно восстановлен и почти заново отделан внутри, сохраняя, однако, снаружи свой печальный и ветхий вид.
   Кто руководил этими работами? По чьему приказу они были исполнены? Кто собирался жить в этом доме?
   Никто не знал, да и не думал узнавать об этом в то критическое время, когда федералисты и унитарии были заняты несравненно более серьезными вещами, притом касавшимися лично их.
   В три дня голые и растрескавшиеся стены были покрыты великолепными обоями, полы и своды укреплены, паркет расчищен и подновлен, двери сделаны заново и снабжены прочными запорами и, наконец, во все окна вставлены стекла.
   Эта почти развалившаяся лачуга, в течение долгого времени служившая убежищем ночным птицам, совершенно преобразилась и, как сказочный город восточных легенд, от одного прикосновения волшебной палочки феи или волшебника из той развалины, которой она была, вдруг превратилась в удобное и прелестное сельское жилище.
   В комнатах маленьких, но удобно расположенных и богато меблированных, находились кокетливые золоченые клетки с сотнями певчих птиц. Радостные трели и рулады пернатых разносились через полуоткрытые окна дачи на воздух.
   Жизнь, свет и любовь вернулись одновременно в пустынный домик.
   Посреди столовой стоял круглый стол, сервированный на трех человек.
   Было восемь с половиной часов вечера. Бледный круглый диск луны выплыл над Ла-Платой, полоса лунного света пересекала реку и казалась огромной змеей, колыхавшейся на гребнях волн.
   Ночь была тихая, звезды, подобно бриллиантовой пыли, блистали в глубокой лазури неба, легкий ветерок, приносил с собой благоуханные ароматы Параны.
   Царившее кругом безмолвие было полно поэзии.
   У подошвы холма, постепенно спускавшегося к реке, на песчаной косе, об основание которой тихонько плескались волны, стояла молодая женщина, в немом восхищении любуясь очаровательным пейзажем, открывавшимся перед ее удивленным взором. Это была донья Эрмоса. Погруженная всладкие грезы, сосредоточившись в самой себе, она не видела и не слышала ничего вокруг, пока глухой шум шагов быстро приближавшегося к ней человека не вывел ее из мечтательного оцепенения.
   Этот человек сперва начал быстро спускаться с холма, но, по мере приближения к молодой женщине его шаги замедлялись и, наконец, он невольно остановился, но внезапно, сделав над собой усилие, подошел к прелестной мечтательнице и упал перед ней на колени.
   — Эрмоса!
   — Луис! — вскричали они оба одновременно.
   — О, как ты прекрасна, моя обожаемая, и как я тебя люблю! — сказал молодой человек.
   — Я думала о тебе! — прошептала донья Эрмоса, положив руку на голову коленопреклоненного дона Луиса.
   — Правда?
   — Да, я думала о тебе, но я видела тебя не на земле, а возле себя, на небе.
   — Ты ангел, ты не принадлежишь земле и поэтому так и должна в своих мыслях видеть меня! — отвечал молодой человек, заставляя донью Эрмосу сесть рядом с ним на берегу реки.
   — Луис!
   — Как ты прекрасна, Эрмоса!
   — Ты счастлив, не правда ли, Луис?
   — Да, очень счастлив близ тебя, моя дорогая, я и живу только для тебя!
   — Ты возвращаешь мне надежду!
   — Ты очень любишь меня, Эрмоса? Ты готова принять то, что готовит мне будущее?
   — Да!
   — Каким бы ни было это будущее?
   — Да, какое бы оно ни было. Если ты будешь счастлив, я буду счастлива с тобой, если будешь страдать, я разделю твои страдания.
   — О, что ты говоришь, Эрмоса!
   — Я боюсь этого, мой друг!
   — Боишься?
   — Увы! Наша любовь началась так печально.
   — Что нам до того! Разве мы не живем один возле другого?
   — Это правда, но с первого мгновения, как мы увиделись, имели ли мы хоть одну секунду, вполне предоставленную нам?
   — Что нам до того, повторяю тебе, если мы счастливы!
   — Счастливы! Разве смерть не угрожает твоей голове, а следовательно, и моей, потому что я живу только тобой?
   — Но скоро нам нечего будет бояться.
   — Кто знает!
   — Ты сомневаешься?
   — Да.
   — Почему, Эрмоса?
   — Тут, — печально сказала она, положив свою руку на сердце, — я слышу голос, говорящий мне слова, которых я не осмеливаюсь понимать.
   — Суеверная!
   — Послушай, не странно ли, что в то время, как мы разговаривали, несмотря на глубокую тишину, царящую вокруг, внезапно раздался удар грома? — проговорила она дрожащим голосом.
   — Что нам за нужда считать небо пророком наших несчастий!
   — Я не знаю, но… я суеверна, как ты сказал, Луис.
   — Однако, пойдем!
   — Нет, подождем немного!
   — Теперь уже поздно и, быть может, Мигель уже явился. Дон Луис встал, и оба они неторопливо поднялись на холм.
   По приказанию доньи Эрмосы, все наружные окна покинутой дачи были завешены глухими шторами, так что снаружи казались совершенно темными. Только в окнах, выходивших на реку, виднелся свет, так как нечего было опасаться, что с этой стороны кто-либо будет проходить ночью.
   Когда молодые люди вошли в столовую, Лиза встретила свою госпожу, а старый Хосе подошел к окну, чтобы убедиться в том, что дочь его полковника вернулась целой и невредимой.
   — Мигель не приходил?
   — Нет, сеньора, никто не приходил после дона Луиса! Едва донья Эрмоса и дон Луис сели, как в дверях появился
   Хосе, дежуривший во дворе.
   — Они приехали! — доложил он.
   — Кто? — спросила донья Эрмоса.
   — Дон Мигель и Тонильо.
   — А, хорошо! Позаботься о лошадях. Мигель наш ангел-хранитель, не правда ли, Луис?
   — О, Мигель для нас более, чем друг, более чем брат! Веселый, живой, ироничный как всегда вошел дон Мигель
   в столовую своей кузины, на нем было короткое пончо, едва покрывавшее бедра, из-под отложного воротничка его рубашки виднелся небрежно подвязанный галстук.
   — Влюбленные не едят! — произнес он, останавливаясь на пороге столовой и делая три отдельных поклона: кузине, своему другу и столу.
   — Мы ждали тебя! — проговорила, улыбаясь, молодая вдова.
   — Меня?
   — Да, это о вас говорят, сеньор дон Мигель! — сказал дон Луис.
   — А, тысячу раз спасибо, вы самые любезные на свете люди! Как вы должны были устать, дожидаясь меня, и как для вас долго тянулось время!
   — Как так? — спросил дон Луис, подняв голову.
   — Вы не можете минутки остаться одни, чтобы не наскучить друг другу. Хосе!
   — Что ты хочешь от него, сумасшедший?
   — Подавайте, Хосе! — сказал дон Мигель, снимая свое пончо и касторовые перчатки, и, сев за стол, он налил себе стакан бордосского вина.
   — Но, сеньор, это невежливо! Вы сели раньше сеньоры!
   — Ах, я федералист, сеньор Бельграно и — черт возьми! — так как наше святое дело бесцеремонно засело в нашей революции, то и я также могу сесть за стол, который представляет собой тоже полнейшую революцию: тарелки одного цвета, блюда другого, стаканы, бокалы для шампанского, почти потухшая лампа и скатерть, как платок моей интимной приятельницы доньи Мерседес Росас де Ривера.
   Донья Эрмоса и дон Луис, знавшие приключение молодого человека, разразились смехом и сели за стол.
   — Ну, ты в предпоследнюю ночь обязался нанести визит этой сеньоре, чтобы слушать чтение ее мемуаров? Судя по твоим словам, вчера ты не сдержал своего слова, кабальеро, но я полагаю, сегодня ты восстановил свою добрую репутацию.
   — Нет, дорогая кузина! — отвечал дон Мигель, разрезая цыпленка.
   — Это дурно!
   — Возможно, но я не вернусь к своей восторженной приятельнице, не имея чести быть сопровождаемым Луисом.
   — Как? — спросила молодая вдова, сдвинув брови.
   — Со мной! — вскричал дон Луис.
   — Конечно! Мне кажется, здесь нет другого Луиса, кроме тебя.
   — Не упустите случай, сеньор Бельграно! — сказала донья Эрмоса насмешливо.
   — Я еще не сошел с ума, дорогая Эрмоса!
   — Это плохо, так как сумасшедшие обыкновенно имеют успех.
   — А, очень хорошо! Вот это мне и объясняет твое постоянное счастье! — сказала Эрмоса, иронично улыбаясь.
   — Правильно! Как говорит почтенный президент Соломон, и, если бы Луис был немного более сумасброден, он бы воспользовался могучим покровительством, которое ему предлагают в столь трудное для него время, то есть нанес бы визит сестре Ресторадора законов: он бы слушал чтение ее мемуаров, обедал с нею до прихода Риверы, запирался вместе с нею в ее спальне в то время, когда Ривера обедал… и после мне нечего было бы бояться доньи Марии-Хосефы и никого вообще.
   — Ну, Луис, не упускайте этого случая!
   — Дорогая Эрмоса, разве вы не знаете Мигеля?
   — Кто знает, быть может, он имеет основание говорить так?
   — Верно, кузина, верно: никогда не делают предложений, не имея полной уверенности в том, что они будут приняты. Что ты на это скажешь, Луис?
   — Я скажу, Мигель, что прошу тебя переменить тему разговора!
   Молодой человек расхохотался.
   — Они неподражаемы! — вскричал он. — Аврора моложе тебя, Эрмоса, я — моложе Луиса, однако мы будем гораздо благоразумнее вас: мы будем ссориться никак не больше трех раз в неделю. По крайней мере, я решил поставить дело так, чтобы иметь три примирения.
   — Но ты будешь заставлять ее страдать?
   — Чтобы потом доставить ей удовольствие, Эрмоса, нет счастья, большего чем то, которое следует за размолвкой влюбленных, и если я обещаю вам ссорить вас три раза в неделю…
   — Нет, нет, Мигель, ради Бога! — вскричал Луис.
   — Как хочешь, это предложение, вот и все!
   — Ну, Мигель, будем говорить о серьезных вещах…
   — Что в этом доме будет чудом!
   — Есть ли у тебя новости о Барракасе?
   — Да, они еще не взяли дома приступом, что очень удивительно в наше время святого дела федералистов.
   — Шпионство прекратилось?
   — Уже три ночи там никого не было видно, что также резкий поступок со стороны федералистов. Я ходил туда сегодня утром: все так, как мы оставили две недели тому назад. Я велел переменить замки. Твои верные негры спят днем, чтобы сторожить ночью, хотя и тогда они притворяются спящими, поэтому они видят и слышат все.
   — О, мои старые слуги, я их награжу!
   — Вчера донья Мария-Хосефа велела позвать их к себе, но они не могли ей ничего сказать, кроме того, что ты уехала а они не знают куда.
   — О, какая женщина, какая женщина, Луис!
   — Но не ей мы должны мстить! — вскричал молодой человек, сверкнув глазами.
   — Есть, однако, одна вещь, которая нам полезна.
   — Какая? — спросили дон Луис и донья Эрмоса в один голос.
   — Общее положение дел, — продолжал дон Мигель. — Освободительная армия находится еще в Гуардиа-де-Лухан, но завтра, первого сентября, она продолжит свое наступление. Росас думает сейчас только об угрожающей ему опасности, никто не осмеливается утруждать его личными просьбами. Преследование, жертвой Которого ты стала и которое продолжается против Луиса, — дело частных лиц и идет снизу, Росас не давал никакого приказания на этот счет. Масорка и другие корифеи федерации не хотят продолжать наступления, не уверенные в результатах вторжения, итак, со времени события двадцать второго числа, ничего серьезного не произошло, но Росас сам был виновником печального события, последовавшего по его приказу.
   — На какое несчастье ты намекаешь? — спросила с беспокойством Эрмоса.
   — Это ужасное дело, которое мог совершить только Росас!
   — Говори, Мигель, говори!
   — Слушайте: некий Рамос де Кордова, человек мирный, простой, не имевший никакого отношения к политике, прибыл двадцать первого числа этого месяца в Буэнос-Айрес с несколькими повозками, из южных деревень, утром двадцать третьего его жена родила мертвого ребенка и, естественно, поэтому очень плохо себя чувствовала. Рамос вышел,
   чтобы заняться погребением своего ребенка, но на улице его арестовал полицейский комиссар, вернулся с ним в его квартиру и без всякого сострадания к этим беднякам начал производить самый мелочный и дотошный обыск, взламывая комоды, обыскивая даже одеяла и тюфяк больной! Хотя все его поиски были безуспешны, все же в силу полученных им приказаний он велел своим полицейским арестовать Рамоса, вывел его за город в Сан-Хосе-де-Флорес, где и объявил ему, что тот должен умереть и что его превосходительство Ресторадор законов дает ему два часа на примирение с Богом. Через два часа он был расстрелян полицейскими из пистолетов!