Эмар Густав. Росас

   — Да, но это были испанцы!
   — Ба! Это были испанцы! Это значит, сеньор Мариньо, что они умели драться и умели, сражаясь, умирать.
   — Наши солдаты не менее храбры!
   — Я это знаю! А все-таки они могут быть разбиты, несмотря на их храбрость.
   — На нашей стороне справедливость!
   — Э, полно: на поле сражения, сеньор Мариньо, петь о справедливости!
   — Ну, у нас энтузиазм!
   — И у них также!
   — Так что…
   — Так что только дьявол знает, кто победит!
   — Мы того же мнения, генерал.
   — Я это знал.
   — Я хотел знать ваше мнение по этому вопросу.
   — Я также.
   — Ваша проницательность, генерал, меня не удивляет, вы жили во время революции.
   — Да, я вырос в то время.
   — Но тогда никто не испытывал такого столкновения, какое нам предстоит в случае торжества Лаваля.
   — Это было бы концом всего?
   — Для всех!
   — Особенно для вас и для меня, сеньор Мариньо!
   — Особенно?
   — Да.
   — Почему же, генерал?
   — Откровенно?
   — Да, откровенно.
   — Потому что меня они ненавидят, не знаю за что, а вас ненавидят как сторонника Масорки!
   — О!
   — Я понимаю, что они не должны меня любить.
   — Но ведь я не масоркеро в настоящем значении этого слова.
   — Быть может, вы правы, но нас не будут судить, а просто или умертвят, или заставят эмигрировать.
   — Эмиграция — страшная вещь, генерал Солер! — сказал Мариньо, покачав головой.
   — Да, вы сказали совершенно справедливо: но много раз я сам принужден был эмигрировать и знаю, что это очень тяжело!
   — Нам надо защищаться до последнего!
   — Кто знает, можем ли мы рассчитывать на всех?
   — Я в этом также сомневаюсь.
   — Измены многочисленны во времена революций.
   — Да, и скрытые враги еще страшнее явных!
   — Еще страшнее?
   — Но они не обманут меня… Смотрите, вот один из них….
   — Кто?
   — Тот, кто входит.
   — Но это ребенок!
   — Да, двадцатипятилетний ребенок, все считают его убежденным федералистом, но я знаю, что он — тайный унитарий.
   — Вы уверены в этом?
   — В душе — да!
   — Гм… Как его имя?
   — Дель Кампо, Мигель дель Кампо, он сын настоящего федералиста, владельца асиенды, пользующегося большим влиянием в провинции.
   — Ну, тогда он под хорошей охраной!
   — Этот молодой человек пользуется также покровительством Соломона — все двери открыты перед ним!
   — Если так, мой друг, — сказал генерал Солер, — то пойдем поздороваемся с ним!
   — Да, но он уже занят! — отвечал Мариньо со злой улыбкой, и оба собеседника присоединились к другим группам.

ГЛАВА Х. Где Мигель беседует с дочерью Росаса

   Действительно, дон Мигель дель Кампо входил в гостиную доньи Мануэлы, протискиваясь сквозь толпу и расчищая себе дорогу руками, он подошел поздороваться с доньей Мануэлой и окружавшими ее дамами-федералистками. Дон Мигель был одет по самой строгой моде федералистов, то есть носил пунцовый жилет, широкие девизы и не имел перчаток.
   Заметив его приближение, жена доктора Риверы освободила возле себя место на софе, но это место было настолько узко, что молодой человек должен был бы сесть почти на колени к сестре его превосходительства — государственное преступление, которого он постарался избежать, предпочтя взять стул и сесть возле доньи Мануэлы.
   Однако донья Мерседес не сочла себя побежденной: она встала, взяла стул и села по правую сторону от дона Мигеля, и ее первым приветствием был сильный щипок в руку молодого человека, которому она при этом сказала на ухо:
   — Вы притворились, что не видели меня, да?
   — Я видел, что вы всегда прелестны! — отвечал Мигель, полагавший, что ей этого будет достаточно.
   Но он ошибался: она хотела большего.
   — Я хочу вам сказать одну вещь!
   — Говорите, сеньора!
   — Я хочу, чтобы вы сопровождали меня, когда я выйду — сегодня я желаю взбесить Риверу, разговаривая с красивым молодым человеком, ведь он ревнив, как турок, не позволяет мне вздохнуть свободно.
   — Это будет большая честь для меня, сеньора.
   — Хорошо, теперь будем говорить громко, чтобы не вызывать все подозрений.
   Донья Мануэля положила свою руку на край софы вблизи дона Мигеля, который наклонившись к ней, сказал так, чтобы его не слышали другие.
   — Если бы кто-нибудь имел счастье внушить вам немножко интереса к себе, то этот дом был бы для него опасным соперником!
   — Почему это, сеньор дон Мигель? — тихо спросила она.
   — Потому что толпа, которую вы ежедневно принимаете, доставляет вам большое развлечение.
   — Нет! — живо отвечала она.
   — Извините, сеньорита, если я осмелюсь усомниться в этом!
   — Однако я сказала правду!
   — В самом деле?
   — Да! Я стараюсь не видеть и не слышать этих людей.
   — В таком случае это неблагодарно! — сказал улыбаясь молодой человек.
   — Нет, это плата!
   — Плата за что, сеньорита?
   — Ведь вы знаете, что мое молчание и мое неудовольствие могут их рассердить?
   — Как же может быть иначе?
   — Ну, я плачу им этими приемами за то неудовольствие, которое они возбуждают во мне, говоря постоянно об одном и том же, о чем я бы никогда не желала слышать.
   — Они говорят о сеньоре губернаторе и деле, общем для всех нас с большим воодушевлением.
   — Нет, сеньор дель Кампо, они говорят ради самих себя!
   — Вот как!
   — Вы сомневаетесь в этом?
   — Я удивлен по крайней мере!
   — Потому что вы не занимаете ежедневно моего скучного места.
   — Возможно, что это и так!
   — Посмотрите кругом. Из всех, кто находится здесь, исключая вас, нет ни одного, кто бы не явился сюда с целью представить доказательство своих федеративных убеждений, чтобы я затем рассказала об этом Татите.
   — Несмотря на то, они верно служат нашему общему делу!
   — Нет, сеньор дель Кампо, они вредят нам!
   — Вредят?
   — Да, потому что они говорят более того, что бы должны были говорить и, может быть, не действуют с такой добросовестностью, с какой я хотела бы, чтобы защищали дело моего отца. Вы думаете, я довольна этими господами и этими женщинами?
   — Конечно, у вас больше ума, чем у всех них вместе!
   — Я говорю не об уме, а о воспитании.
   — Я понимаю, что вам тяжело быть в этом обществе.
   — Да, все мои подруги покинули меня.
   — Может быть, вследствие такого времени, когда…
   — Нет, из-за этих людей, которых я обязана принимать, так как татита требует этого, я думаю, вы единственный порядочный человек, который посещает меня.
   — Однако я вижу здесь выдающихся людей!
   — Правда! Но они стараются сделаться хуже, чем они есть на самом деле, и они преуспели в этом.
   — Это ужасно.
   — Они утомляют меня, сеньор Кампо. Я веду самую скучную жизнь. Я только слышу, как эти люди, мужчины и женщины, говорят о крови, о смерти. Но ведь бесполезно повторять это каждую минуту, сопровождая свои слова такими проклятиями, от которых я становлюсь больна, и выражением крайней ненависти, в которую я не верю. Все это бессердечные люди! Зачем им приходить сюда мучить меня этими разговорами и мешать мне принимать молодых женщин моего возраста или подруг, которых я желала бы видеть?!
   — Правда, сеньорита, — отвечал дон Мигель с притворным простодушием, — вокруг вас нет молодых женщин вашего возраста и вашего круга, которые бы развлекали вас и могли заставить забыть, хоть на несколько минут, о страшных событиях, переживаемых нами.
   — О, как я была бы счастлива, если бы это было возможно!
   — Я знаю одну сеньору, характер которой совершенно гармонирует с вашим, и которая могла бы понять и полюбить вас!
   — Правда?
   — Сеньору, которая почувствовала к вам симпатию с того мгновения, как только увидела вас.
   — В самом деле?
   — Она ежедневно спрашивает меня о вас.
   — О! Кто же это?
   — Сеньора так же несчастна, а, может быть, и еще более, чем вы!
   — Так же несчастна?
   — Да.
   — Не существует женщины несчастнее меня! — прошептала донья Мануэла с глазами полными слез.
   — На вас не клеветали, сеньорита!
   — На меня не клеветали? — вскричала донья Мануэла, гордо подымая голову. — Единственная вещь, которую я никогда не прощу врагам моего отца, это то, что они порочили мою репутацию из чувства политической мести!
   — Время рассеет эту клевету, мой друг, — нежно отвечал тронутый ее словами дон Мигель, — к несчастью для той особы, о которой я вам говорю, время, наоборот, является величайшим врагом.
   — Как! Объясните мне это!
   — Каждое мгновение ухудшается ее положение.
   — В чем дело? Что такое?
   — На нее наклеветали, выдав за унитарку, и теперь онаподвергается преследованиям.
   — Но кто это?
   — Эрмоса!
   — Ваша кузина?
   — Да!
   — Ее преследуют?
   — Да!
   — По приказанию татиты?
   — Нет!
   — Полиции?
   — Нет!
   — Кого же?
   — Того, кто преследует ее!
   — Но кто же может ее преследовать?
   — Тот, кто влюблен в нее и кого она не любит.
   — И?..
   — Извините меня… Он злоупотребляет своим положением в федерации и именем Ресторадора для целей своей низкой личной мести.
   — О, кто это, его имя?
   — Извините меня, сеньорита, я не могу пока сказать вам этого!
   — Я хочу это знать, чтобы передать татите.
   — Вы вскоре узнаете это, а пока я скажу только, что это очень влиятельная личность!
   — Тем преступнее она, сеньор дель Кампо!
   — Я это знаю.
   — У меня к вам просьба.
   — Говорите, сеньора.
   — Приведите ко мне Эрмосу.
   — Сюда?
   — Да!
   — Она не придет.
   — Она не придет ко мне?
   — Она боязлива и не будет знать, как держать себя в окружающей вас толпе.
   — Я ее приму одна… но нет, я не могу принимать одна.
   — Тем более, что с тех пор, как в ее доме был обыск, она боится быть оскорбленной.
   — Но это невероятно!
   — И еще я должен признаться вам, что она уже несколько дней назад покинула свою прелестную дачу, и все-таки ее постоянно мучают, беспокоят.
   — Несчастная!
   — Вы, однако, могли бы ей быть очень полезной и оказать большую услугу.
   — Я? Говорите, дель Кампо!
   — Если бы вы послали ей письмо, которое она могла бы показать в случае, если опять кто-нибудь явится к ней без приказания сеньора губернатора….
   — Разве кто-нибудь может осмелиться это сделать без приказания татиты?
   — Это уже делали!
   — Хорошо, завтра же я напишу ей!
   —Я позволю себе просить вас напомнить в этом письме, что никто не должен осмеливаться произносить имя генерала Росаса или федерации для оправдания незаконного поступка.
   — Хорошо, хорошо, я понимаю, но, — прибавила она, — если мы будем продолжать наш разговор, то это может возбудить ревность всех этих людей, которым согласно приказанию татиты я должна улыбаться.
   — Ваши желания равносильны приказаниям, сеньорита. Вы обещаете мне не забыть о письме?
   — Да, завтра же вы получите его!
   — Тысячу раз благодарю вас за такую доброту.
   Донья Мануэла не ошиблась: ее продолжительный разговор с молодым человеком уже начинал беспокоить достойных федералистов, поэтому, едва она повернулась к супруге Мариньо, а дон Мигель — к донье Мерседес, как они поспешили к молодой девушке. Каждый из них спешил обратиться к ней своеобразным комплиментом: одни уверяли ее, что умрут за ее отца, другие предлагали голову унитария, ожерелье из ушей их противников, а некоторые — даже косы вражеских женщин, когда пробьет час мщения федералистов.
   Одно мгновение дону Мигелю показалось, что он присутствует в собрании демонов, когда он слушал эти клятвы, предложения и поношения противников, произносимые людьми, которых принимала по приказанию отца дочь Росаса.
   Вскоре, однако, гостиная почти опустела, и сеньора донья Мерседес Росас де Ривера встала, чтобы удалиться, с характерной для нее откровенностью, она сказала донье Мануэле, обнимая ее:
   — Доброго вечера, девочка! Я ухожу и увожу дель Кампо, чтобы взбесить Риверу.
   Донья Мануэла слабо улыбнулась.
   — Он не дает мне покоя, дитя мое, — продолжала она, — таким он еще никогда не был! Но я хочу взбесить его так, чтобы он более не ревновал.
   — Итак, вы уходите, тетя?
   — Да, девочка! До завтра!
   — Прощайте, донья Мануэла, отдохните! — сказал девушке дон Мигель,, пожимая почтительно ее руку.
   Мерседес взяла под руку своего кавалера, и оба они, пройдя двор, вышли на улицу Ресторадора.
   Стояла светлая ночь, а дон Мигель был без плаща, но гнев, испытываемый им, был так силен, что он совсем забыл об этом неудобстве.
   — Пойдемте медленнее! — сказала ему донья Мерседес.
   — Как угодно, сеньора! — отвечал ей дон Мигель.
   — Да, пойдем медленнее и дай нам Бог встретить Риверу!
   — Как он взбесится!
   — Конечно!
   — И вы покинете меня тогда?
   — Che!¹⁵ Я вам расскажу кое-что. Однажды ночью он встретил меня, когда я возвращалась от Августины в сопровождении слуги. Увидев меня, он перешел на противоположный тротуар. Я узнала его, но что выдумаете, я сделала?
   — Вы позвали его?
   — Que?¹⁶ Ничего подобного! Я притворилась, что совсем не видала его, и принялась ходить взад и вперед по улицам. Я едва не потеряла башмак, который развязался у меня, вот! Куда я ни шла, Ривера все время следовал за мной по противоположному тротуару. Я знала, что он зол, и делала все нарочно, я говорила тихо, вдруг останавливалась и принималась хохотать, наконец, вернулась домой, и все время Ривера шел сзади меня. Дома была сцена: он кричал, поднял целую бурю, но в конце концов должен был заключить мир, поцеловал мне руку и затем…
   — И затем мир был заключен так, как это водится между супругами! — сказал Мигель, смеясь над этим оригинальным приключением.
   — Que? Совсем нет! Затем он пошел спать в свою комнату.
   — А, у вас отдельные комнаты!
   — Уже более двух лет!
   — Ага!
   — И это для того, чтобы его бесить. Я провожу время в ужасном одиночестве, но не уступаю, я, видите ли, женщина с сильными страстями, у меня вулканическое воображение и я еще не встречала сердца, которое бы понимало меня!
   — Но, сеньора, а ваш муж?
   — Мой муж?
   — Да, сеньор Ривера.
   — Муж! Муж! Есть ли на свете вещь, более невыносимая, чем муж?
   — Возможно ли?
   — Что-то прозаическое!
   — Ага!
   — Материальное!
   — Да?
   — Никогда он не может понять свою жену.
   — Ба!
   — Одним словом, Ривера — идиот!
   — В самом деле?
   — Конечно, как все ученые!
   — Это правда!
   — О, если бы это былпоэт, артист, молодой человек с горячими страстями…
   — А, тогда…
   — Ах, я очень несчастна, очень несчастна! Я, у которой страстное сердце и которая понимает все прихоти любви!..
   — Действительно, это несчастье быть такой, как вы, донья Мерседес!
   — Каждый день я бросаю ему это в лицо.
   — Кому?
   — Да Ривере же!
   — А!
   — Я не только говорю ему об этом, но и кричу.
   — То, что вы мне сказали?
   — Гораздо больше!
   — А что же он отвечает вам, сеньора?
   — Ничего! Что он может сделать мне! '
   — Он ничего не желает вам?
   — Che! Он ничего не желает сделать!
   — Он, очевидно, очень добрый человек, ваш сеньор Ривера!
   — Да, он очень добр, но мне нет от этого никакой пользы! Я нуждаюсь в человеке с горячим воображением, талантом — словом в таком, чтобы мы оба безумствовали вместе!
   — Санта-Барбара! Сеньора!
   — Да, чтобы мы оба безумствовали, чтобы на весь день запирались вместе, чтобы…
   — Чтобы… чего же больше, сеньора?
   — Чтобы мы запирались вместе, несмотря на гнев Риверы, писали стихи и читали их вслух!
   — А вы автор?
   — Почему же нет?
   — Прелестно!
   — Я пишу свои мемуары!
   — Великолепно!
   — С эпохи еще до моего рождения.
   — Как! Вы писали свои мемуары еще до рождения?
   — Нет, я рассказываю историю с той эпохи, о которой мне рассказывала моя мать, которая, будучи беременна мною на пятом месяце, не могла спать от моих движений. Я родилась покрытой волосами, в год я уже бегло говорила. Нет страсти, которой бы я не испытывала в течение своей жизни — целый ящик в моем комоде наполнен письмами и локонами волос.
   — А сеньор Ривера видел его?
   — Тота! Когда я хочу его взбесить или если он смотрит на свою мертвую голову…
   — Что такое?
   — Да, да, старую голову мертвеца, которая находится в его комнате и перед которой он сидит, изучая не зная что.
   — Ага!
   — И знаете, что я делаю в том случае, когда он садится в своей комнате?
   — Ага, это любопытно!
   — Я приоткрываю дверь своей комнаты, так что он меня может видеть, открываю комод и начинаю брать из ящика письма и читать первую строчку каждого из них.
   Дорогая моя Мерседес,
   Идол моей жизни!
   Обвенчаемся, Мерседес,
   Мерседитас моей души!
   НесравненнаяМерседес!
   Мерседес, звезда моей жизни!
   Блондиночка всего моего сердца!
   И наконец миллион писем того времени, когда я была молодой, перечислить которые нет возможности.
   — До какого же времени вы дошли в своих мемуарах?
   — Вчера я начала описывать тот день, когда родила первый раз.
   — Важная глава!
   — Это курьез в моей жизни.
   — Однако, он бывает со всеми сеньорами.
   — Que? Это было удивительно! Вообразите, я родила, составляя стихи и не подозревая той опасности, в которой находилась.
   — Какой удивительный организм!
   — Это был мой первый ребенок: половина — стихи и половина — проза.
   — Кто? Ребенок?
   — Нет, мой труд, мемуары.
   — Ага!
   — Только этот несносный Ривера не хочет признать их достоинств.
   — Должно быть, это холодный человек!
   — Как лед!
   — Материальный.
   — Как камень.
   — Без чувства.
   — Разумеется!
   — Прозаик.
   — Он и не думает читать стихи.
   — Человек без сердца.
   — Скажите, что он идиот, и вы скажете все!
   — Очень хорошо! Тогда я скажу, со всем уважением к вам, что он идиот!
   — Это правда, однако я люблю его таким. Каждое утро он сам ходит на рынок и приносит все, что я люблю, он нежно будит меня и бросает на мою постель все, что он купил. Кроме того, если бедняга и рассердится немножко, то тотчас же и раскаивается.
   — Это превосходная натура!
   — Ничего более того, что я вам говорю. Он мне ни к чему я нуждаюсь в человеке пылком, талантливом молодом, сильном, который не покидал бы меня ни на минуту.
   — Сеньора, пойдемте немного быстрее, уже близко до вашего дома! — сказал Мигель, видя, что его дама все более и более замедляла свои шаги.
   — Да, идемте ко мне, я прочту вам кое-что из своих мемуаров!
   — Извините меня сеньора, но…
   — Нет, у вас нет никакой причины отказываться!
   — Но очень поздно, сеньора!
   — Нет, нет! Ривера еще не вернулся!
   — Извините меня, Мерседитас, но это невозможно!
   — Да, да, вы зайдете!
   В этот момент они подошли к дверям дома.
   — В другой раз.
   — Нет, сейчас!
   — Меня ждут!
   — На свидание?
   — Нет, сеньора!
   — Не женщина?
   — Нет, сеньора!
   — Поклянитесь мне в этом!
   — Даю вам слово!
   — Тогда войдите!
   — Не могу, повторяю вам, сеньора, не могу!
   — Неблагодарный!
   Дон Мигель неистово заколотил молотком, чтобы скорее пришел кто-нибудь избавить его от той опасности, в которой он находился.
   — Но неужели вы в самом деле не зайдете? Вы презираете мои мемуары?
   — В другой раз, сеньора!
   — Хорошо, но пусть это будет завтра!
   — Постараюсь.
   — Ну, у нас есть еще утка, которую Ривера оставил к ужину, зайдите поужинать ко мне!
   — Сеньора, я никогда не ужинаю!
   — Тогда до завтра!
   — Если будет возможно!
   — Хорошо, я приготовлю к чтению наиболее интересные главы моих мемуаров!
   — Спокойной ночи, Мерседитас!
   — До завтра! — отвечала она.
   Дон Мигель быстро пошел, почти побежал, как только закрылась дверь за сестрой его превосходительства Ресторадора, восстановителя законов, женщиной еще очень свежей, хорошо сложенной, с алебастровой белизной лица, но одаренной в высшей степени романтическим характером, — употребляя это выражение для того, чтобы определить нечто из ряда вон выходящее.
   В то время, как наш герой, смеясь, как сумасшедший, бежит по дороге к своему дому, мы ненадолго вернемся в прошлое, чтобы рассказать некоторые факты, необходимые для понимания этой истории.

ГЛАВА XI. Как с падре Гаэте был кошмар и кто за этим последовало

   В тот роковой для дона Кандидо Родригеса день, когда не удалась его отчаянная попытка ловко эмигрировать, в тот момент, когда он приближался к дому дона Мигеля, орошая мостовую водой, струившейся из его сапог и с панталон, его бывший ученик провожал до дверей на улицу президента Народного общества Ресторадора, явившегося к нему с просьбой о помощи в составлении адреса, который члены общества хотели послать знаменитому Ресторадору законов, вновь во время страшного кризиса, вызванного нечестивыми изменниками — унитариями, предлагая ему свою жизнь, честь и репутацию.
   Проект адреса, который был только что предложен ему доном Мигелем, был полон такого федерального жара и красноречия, что совершенно ошеломил холерического брата Хенаро, раздававшего удары палкой мальчишкам, хотевшим почтить его уважительным именем Соломон. Адрес нужно было отдать ему на следующий день.
   Президент Соломон сердечно простился со своим молодым другом, уверяя его в своей глубокой преданности, а вслед затем появился почтенный частный секретарь его превосходительства временного губернатора.
   — Мигель! — вскричал дон Кандидо, хватая своего бывшего ученика за руку.
   — Войдем же, мой дорогой учитель!
   — Нет, выйдем, — возразил тот, стараясь удержать Мигеля под навесом.
   Но молодой человек, слегка взяв его за руку, тихонько втолкнул в гостиную.
   — Мигель!
   — Знаете ли вы, сеньор, что звук вашего голоса и ваш взгляд пугают меня?
   — Мигель, мы погибли!
   — Пока еще нет!
   — Но мы погибнем!
   — Это возможно!
   — Но чем ты вызвал то несчастное, бедственное, враждебное нам стечение обстоятельств, которые давят нас?
   — Кто знает!
   — Знаешь ли ты, что происходит?
   — Нет!
   — Твоя совесть не подсказывает тебе этого?
   — Нет!
   — Мигель!
   — Сеньор, сегодня я в хорошем настроении, а вы, кажется, хотите, его испортить?
   — В хорошем настроении! Кровавый клюв черной Парки¹⁷ занесен над моей и твоей головами — вот что хуже всего!
   — Это не может испортить моего настроения, чего нельзя сказать о вашей манере излагать мысли: вместо того чтобы просто и ясно сказать мне о том, что происходит, вы тратите по меньшей мере полчаса на разглагольствования, не правда ли?
   — Нет, слушай!
   — Слушаю!
   — Я буду быстр, порывист, стремителен в своей речи!
   — Начинайте!
   — Ты знаешь, что я частный секретарь министра, а теперь временного губернатора?
   — Ну-с, хорошо!
   — Я хожу туда каждое утро и переписываю то, что надо, прилагая большой труд, так как ты должен знать, что хороший почерк принадлежит только юности или, правильнее, людям лет тридцати, до этих лет пульс слишком беспокоен, а после слабеет зрение и пальцы делаются малоподвижными! Все это, по мнению некоторых, зависит от большей или меньшей скорости циркуляции крови, хотя, по моему мнению…
   — Санта-Барбара! Не хотите ли вы прочесть мне целую лекцию?
   — Я начну с самого начала!
   — Хорошо.
   — Я опишу…
   — Еще лучше!
   — Итак, сегодня утром…
   И дон Кандидо пересказал дону Мигелю то, что произошло в кабинете министра, в монастыре и на берегу реки, употребив для этого добрых полчаса, более двухсот прилагательных и невообразимое число эпитетов.
   Дон Мигель слушал, размышлял и составил себе план предстоящих ему действий с той быстротой соображения и расчета, какую мы знаем у него.
   — Итак, рассказ о лунатизме немножко встревожил его? — спросил он у дона Кандидо.
   — Страшно, сначала он был поражен, глядел нерешительно, растерянно, затем рассердился и…
   — И смотрел попеременно на дона Фелипе и на вас?
   — У него тогда был вид помешанного!
   — Он боялся! Он зол и невежествен и, следовательно, легко поддается суеверию! — пробормотал про себя дон Мигель.
   Что ты говоришь сквозь зубы, Мигель?
   — Ничего, я — лунатик!
   — Не правда ли, это ужасная вещь?
   — Донья Марселина сказала вам, что падре Гаэте обедал у нее?
   — Да!
   — В котором часу?
   — В три с половиной или в четыре часа!
   — Теперь пять с четвертью! — сказал Мигель, смотря на свои часы.
   — Он обедал вместе с племянницами доньи Марселины.
   — Следовательно, он много пил! — проговорил про себя Мигель.
   — Что ты говоришь? Ты что-то хочешь делать?
   — Выйти из дому и поспешить! — отвечал Мигель, проходя в свою комнату, где он взял свои плащ и пистолеты.
   Возвратившись в гостиную, он обратился к дону Кандидо:
   — Идем, сеньор!
   — Куда это?
   — Туда, где мы можем освободиться от преследования кура Гаэте. Теперь не такое время, чтобы жить с врагами за спиной!
   Но куда мы пойдем? Не на новую ли опасность?
   — Идем, сеньор, идем! Сегодня ночью или завтра вы рискуете иметь дело с падре Гаэте или тремя-четырьмя его друзьями…
   — Мигель!
   — Тонильо, запри! Если кто-нибудь придет, я не принимаю, я занят!